Текст книги "Серпухов (СИ)"

Автор книги: Виталий Малхасянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

  – С вашими словами я согласен,– пребывая в душевном волнении, кивает головой Игорь, – но у Евгения Ивановича одежда была запачкана, а из дома он выходил чистеньким и опрятным. Затем, его телефон! Так и не нашелся, а я искал очень тщательно.

  – Телефон мог прохожий подобрать, мало ли! – задумчиво говорю я.

  – Мог! – соглашается Игорь, – а ноутбук, который всегда стоял у него в комнате на столе, куда делся? Он за ним не расставался. Исключено, чтобы Евгений Иванович его одолжил или подарил. К тому же, хочу отметить, он всегда держал при себе пухлый блокнот. И в тот день я видел, как он брал его с собой. А на пешеходном переходе в карманах у Евгения Ивановича ничего не было, я в поисках телефона их проверил. Потому-то считаю, что блокнот, и телефон с ноутбуком, похитили.

  – В вашем эмоциональном изложении ситуация действительно выглядит подозрительной, однако, обратите внимание, – говорю я, доставая из сумки на поясном ремне блокнот, – этот похож на тот, что вы искали у моего брата?

  – Да! – растерянно говорит Игорь, – такой же зеленый, но у него был больше.

  – А говорил ли вам Женя о том, что мы с детства страдаем графоманией? – спрашиваю я, открывая блокнот и показывая страницы, исписанные моим корявым почерком. – Не думаю, что кто-нибудь захотел добыть путем преступления его произведения. Их полно в интернете на сайтах самиздата! Поверьте, важный звонок, который Женя ожидал, не что иное, как очередная безумная надежда попасть в печатное издание. Обычно в результате отказа, в отчаянии, свойственном бездарностям, я разбиваю свой ноутбук, и вместе со смартфоном и блокнотом выбрасываю в первую попавшуюся урну с клятвой, что больше никогда и ни за что! Женя поступал точно также! Так что вы насчет кражи, как мне кажется, ошибаетесь

  !

  – А почему тогда после звонка Евгений Иванович не вернулся в магазин, а направился домой? Неужели вы считаете, что он про меня забыл? Я думаю, что ваш брат поспешил на встречу с владельцем «мерседеса», тот его сбил, а телефон и блокнот по какой-то причине забрал с собой! – запальчиво утверждает Игорь.

  – Брат мог почувствовать приближающуюся смерть, ему стало плохо, он мог направиться домой, чтобы прилечь! Разве человеку в последние минуты жизни есть дело до магазинов или приличий? Но не успел дойти до дома, упал на дороге, прямо под колеса проезжающей машины! – говорю я не очень уверенно, теория Игоря тоже выглядит правдоподобной.

   В образовавшейся после моих слов тишине Игорь брякает ложкой, помешивая сахар в стакане с чаем, а Анна, раз за разом, удаляет полотенцем капельки пота, проступающие на ее тройном подбородке. Наконец, ослабив пояс на халате, и от этого задышав свободнее, она говорит с некоторым смущением:

  – Вы ничего не знаете о жизни вашего брата! Так я вам сообщу, что Евгений Иванович должен был сделать мне предложение. Конечно, в нашем возрасте это смешно, у нас не было отношений, и мы их не планировали. Так, хотели встретить старость вместе. Эту квартиру отремонтировать, построить на берегу Оки дачу, у меня прекрасный участок земли имеется! Рыбалка, огород, ну, каждому свое! Какой-то период мы уже жили, как семья. Ужинали втроем, он нашим холодильником пользовался, стиральной машиной, а в благодарность, каждый вечер, читал нам свежие стихи. Так чудесно было, вы не представляете! А затем у него, как я поняла, возникли неприятности. Евгений Иванович изменился, стал дерганным, скрытным, раздражительным. В особенности его характер испортился, когда он устроился работать в городское рекламное агентство. Мне до сих пор непонятно, зачем, ведь у него был свой бизнес, который он вел вместе со своим лучшим другом.

  – Бизнес? – удивляюсь я, – это какой? И где он деньги взял, его открыть?

  – Да как же! – восклицает Анна, – а отцовскую квартиру Евгений Иванович, зачем продал? И эту махонькую комнатку купил? На вырученные деньги и вложился!

  – Я думал, пьет, жить не на что, вот и ... – покраснев, говорю я.

  – Да, он какое-то время пил после тюрьмы, но вскоре перестал. Для него очень много значила девочка, что на фотографии в его комнате. С первого дня, как я узнала Евгения Ивановича, я заметила, что он преображается, светится изнутри, когда его взгляд падает на ее изображение.

  – Да, и я заметил фото на стене. – Смущенно говорю я.

  – По ночам он часто молился, называл св. угодников по именам, просил у них за некую Татьяну. Мне в соседней комнате было слышно. – Считает нужным сообщить Игорь.

  – От месяца к месяцу душевное напряжение в нем нарастало. – Опять вступает в разговор Анна, – Евгений Иванович стал говорить, что сведет с кем-то счеты, выведет на чистую воду. Уверял, что в городе происходят ужасные вещи, требующие его вмешательства. Упоминал мэра города Павлова, главу района Фетисова. Обещал кого-то вырвать из их грязных лап!

  – Похоже, брат так и не изжил в себе безумную тягу к справедливости. Это, кроме графомании, второе влечение, которое мучает нас с рождения! – рассеяно говорю я, – однако убедили, мне не следует торопиться с отъездом. Скажу честно, меня заинтересовала информация не о маниакально-депрессивном психозе Жени, это уже было с ним не раз, а о девочке. Если у него есть дочь, тогда ей должно быть, если считать от того года, когда он мелькнул на свободе... около восемнадцати! А на фотографии ребенок лет пяти! Не сходится!

  – Мы же не знаем, в каком году был сделан тот снимок! – говорит Анна, – вот если вы найдете ноутбук, который, я уверенна, он не выбросил, то мы узнаем гораздо больше!

  – И как мне искать ноутбук и неизвестную девочку? Я не представляю! С нотариусом завтра посоветоваться? – сам у себя спрашиваю я, кашляя в платочек.

  – Ага, как же! Посоветоваться с нотариусом! – злобно щурясь, но не в мой адрес, а вспомнив о чем-то, говорит Игорь, – сообщаю вам, черный мерседес, о котором я упоминал, принадлежит Павлову, нашему бывшему мэру и местному олигарху. У нас в городке все повязаны! Желаете препятствия, тогда городской нотариус – лучший собеседник, глупее идеи я не слышал!

  – Если вы тут всех знаете, что ж сами ничего не выясняли?– запальчиво интересуюсь я, с трудом подавляя приступ нервного тика.

  – У вас есть дети? – спрашивает меня Анна.

  – Да. Сын.

  – Вы за него переживаете? – спрашивает она.

  – Разумеется. Он у меня выполняет долг перед родиной в таких местах, что оттуда даже позвонить нельзя. Я часто не сплю ночами, думаю о нем.

  – Тогда зачем задаете нам глупые вопросы? Я не разрешила сыну! Будет Игорек совать нос с чужие дела, быстренько останется без работы, у нас любопытных не любят. К тому же мы вашему брату никто, не то, что вы, вам этим и заниматься, раз приехали! – говорит Анна.

  – Да как заниматься? – недоумеваю я.

  – Ну, вы и рохля, прямо как ваш брат, честное слово! Тот тоже сам ни до чего додуматься не мог! Да вы поживите хотя бы несколько дней его заботами, оформитесь на его работу, сходите в храм, где Евгений Иванович был пономарем, и со своим дружком по выходным дням грехи замаливал. Я уверенна, скоро вы поймете, какие проблемы не давали покоя брату! – недовольная моими колебаниями, с возмущением произносит Анна.

   Я задумываюсь. С одной стороны, у меня в Сочи дел срочных никаких нет, с другой – предложение пожить в Серпухове жизнью Жени, уж совсем авантюрное. Анна, заметив, как по моему лицу пробегают тени сомнений, приходит к выводу, что мне необходимо дать время подумать. Она устраивает тайм-аут: достает из холодильника коньяк « Лезгинка», ставит его на стол, и, ободряюще похлопав по моей руке своей пухлой, как булавочная подушка, ладонью, говорит:

  – Выпейте по рюмашке с Игорьком, за упокой души Евгения Ивановича, по русскому обычаю! А я немножко поработаю, не отвлекайте меня!

   Пока Игорь разливает коньяк, я смотрю, как Анна, вытащив из кармана пятитысячную купюру, совершает ею странные движения и бормочет: « скидки 80 процентов! Кто покупает? Больше? 85 процентов? Берете?». Я неожиданно думаю, что они тут, похоже, не в своем уме, и я напрасно их слушаю. Игорь догадывается о моих мыслях, и, густо покраснев, говорит извиняющимся тоном:

  – Обязательный торговый обряд со «счастливой денежкой», которая «заряжена на выручку» лучшими столичными экстрасенсами.

  – Да... интересные у вас тут обычаи! – говорю я перед тем, как поднять с Игорем рюмку «за помин раба Божия Евгения».

   ГЛАВА 2

   Ранним утром, даже не подумав, какой будет эффект, я надеваю выходную одежду Жени и направляюсь в городской собор. Нищие перед входом, увидев меня, с испугом крестятся, но, здороваясь, приветливо говорят:

  – Давно вас не было видно, Евгений! Да благословит вас Господь!

  – И вам милости Божией! – отвечаю я, думая объясниться с ними позже. Уже за спиной слышу, как пьяная нищенка громко говорит подруге:

  – Нет, надо же, а! Видела, кто ходит спозаранку?

   Ее слова дают мне возможность понять, как я выгляжу в глазах постоянных прихожан. Поэтому я не удивляюсь тому, что чопорная пожилая женщина за стойкой церковной лавки, как только я здороваюсь с ней, вместо ответного приветствия накладывает на себя крестное знамение со словами:

  – Нет, точно Господь сегодня меня призовет! Ночью покойница матушка снилась, воды испить просила. Теперь, еще явление!

  – Я близнец Жени, его брат, Анатолий Иванович! – я решаю, что пора представиться.

  – Тамара, – сообщает свое имя женщина, и недовольно бурчит, – по мне, хоть близнец, хоть тень отца Гамлета! Настоятель в храм входит, а ты стоишь к нему задом! Оборотись, кто б ты ни был, прими благословление у отца Мефодия! Вдругорядь со мною лясы точить будешь!

   Под воздействием ее приказного тона я выполняю то, о чем она просит, и с максимально возможной скоростью. От этого голова кружится, и я едва не падаю. Настоятель, крупный высокий мужчина с кустистыми бровями и бородой, терпко пахнущей ладаном, поддерживает меня своей широкой ладонью, и, убедившись, что я встал ровно, рассматривает мое лицо. Наверное, нищие ему уже что-то наговорили.

  – Я ж тебя сам отпевал! – наконец говорит он, то ли так мрачно шутя, то ли на самом деле находясь в недоумении. Я опять называюсь, и слышу от него, – Анатолий Иванович, говоришь? Х-м... и зачем ты к нам пожаловал, Анатолий Иванович?

  – Помогать на службе, хотелось бы... – мямлю я, переминаясь с ноги на ногу под его колючим взглядом.

  – Помогать, говоришь? – задумчиво произносит настоятель, гулким басом заполняя притвор, – ну, хорошо, иди в алтарь! Посмотрим, из какого теста ты слеплен!

   Смущенный приемом, я захожу в алтарь, кладу положенные при входе поклоны, и растерянно озираюсь: что мне делать дальше? Словно прочитав мои мысли, о. Мефодий показывает пальцем, и я направляюсь в место для прислужников алтаря. Там стоит штатный алтарник, худенький мужчина лет пятидесяти. Чтобы он не упал в обморок, я сообщаю ему, кого он видит перед собой.

   Переведя дух, алтарник сказывается Сергеем Алексеевичем. Далее мы общаемся, как это умеют лишь служивые люди с большим жизненным опытом: тихим шепотом, при почти сомкнутых губах. Так я узнаю, как зовут других священнослужителей в алтаре. Это о. Андрей, священник лет под сорок, о. Наум, его друг и одногодок, о. Онисий, батюшка ближе к шестидесяти, и стоящий отдельно от всех дьякон о. Димитриан, молодой человек меньше тридцати. Из всех перечисленных только о. Андрей меня не видит, он занят проскомидией. Поэтому, увидев, как я подаю дьякону разожжённое кадило, о. Андрей теряется. Настоятель решает пояснить ему появление нового человека в алтаре, и отрывисто произносит:

  – Все в порядке, я благословил! – чем еще сильнее запутывает бедного о. Андрея, который, судя его глазам, понимает так, что о. Мефодий благословил умершего Евгения Ивановича воскреснуть.

   Под сильнейшим впечатлением от чуда о. Андрей мешает дьякону кадить, от чего на ковровое покрытие, которым устлан алтарь, выпадает горящий уголек с дымящимся ладаном. О. Андрей наступает на него и ходит, оставляя на ковре черные следы, но не знает об этом. Увидев, что происходит, о. Мефодий горлом издает звук, похожий на стон, и властным голосом приказывает прекратить беспорядок.

   Виновника происшествия находят быстро: им оказываюсь я. Меня ставят на корточки и заставляют чистить испачканный ковер, что я с показным энтузиазмом и делаю, когда «северная» дверь открывается, и в алтарь заходит благообразный мужчина в подряснике. С необъятной талии мужчины свисает пояс, который застревает в позолоченном декоре двери и с жутким треском отрывает его от основы.

  – Ну, все! Теперь начнется! – говорит о. Наум, взявшись за голову. Я понимаю, что он имеет в виду, когда о. Мефодий резким тоном просит всех покинуть алтарь «на пять минут». Настоятель хочет наедине поговорить с мужчиной в подряснике.

   Священнослужители выстраиваются на солее, а я направляюсь к хору (который с любопытством разглядывает меня), где знакомлюсь с его регентом, молодой симпатичной женщиной, которую зовут Маргарита. Я передаю ей распоряжение о. Мефодия о замедленном чтении утренних молитв. Конечно, о том, что это необходимо настоятелю, чтобы устроить кое-кому разнос в алтаре, я умалчиваю. Впрочем, Маргарита об этом и сама догадывается.

  – Апостол вы будете читать? – неожиданно спрашивает у меня стоящий рядом с Маргаритой рыжеволосый, атлетически сложенный мужчина, которого певчие называют Василием Михайловичем.

  – Это вряд ли, да у меня и не получится хорошо. Так, как брат, я церковнославянский не знаю. – Отвечаю я.

  – Тогда, пожалуйста, узнайте у настоятеля, кто будет читать, и сообщите нам. – Говорит Василий Михайлович, добродушно улыбаясь.

  – Хорошо! – отвечаю я, и иду в алтарь, куда уже вернулись все священнослужители.

   В алтаре ситуация такая: о. Мефодий тяжело дышит, священники красны лицами, Сергей Алексеевич стоит по стойке «смирно». С ними резко контрастирует полный мужчина. К моему изумлению, он со спокойным лицом стоит у ризницы, держа в руках Апостол. «Ага! Понятно, кто будет читать послания!» – думаю я. Мне становится интересно, как толстяк избежал настоятельской кары, и я собираюсь спросить об этом у Сергея Алексеевича, но тут о. Мефодий, грозно шевеля густыми бровями, спрашивает меня:

  – Ты почему пришел в алтарь с пустыми руками? Выйди – ка, и зайди, как положено пономарю!

   Я выскакиваю обратно в храм, где растерянно осматриваюсь. Что означает это замечание настоятеля, про пустые руки? Мне на глаза попадается канун с бутылками кагора. Но, к сожалению, входя в алтарь, я гремлю ими так, как это бывает в пункте приема стеклотары.

  – Что ты покойного Евгения Ивановича близнец, мы от тебя уже слышали неоднократно. Но почему ты умолчал, чадо, что, в отличие от него, ты идиот? – спрашивает меня о. Мефодий, огорченно вздыхает, и, отвернувшись, произносит начальный возглас литургии.

   Сергей Алексеевич, схватив за локоть, оттаскивает меня в угол алтаря и шепчет:

  – Зачем ты принес кагор, да еще столько? Верующие скажут, что батюшки на службе пьют! В причастную чашу от силы нужно триста граммов вина, и его на проскомидии уже налили!

  – Да я, чего-то... как-то... – невразумительно лепечу я.

  – Ладно, беги в лавку за записками, некогда болтать! – Сергей отсылает меня туда, куда я на самом деле должен был сходить.

   Подойдя к Тамаре, я вижу, что она окружена родителями с новорожденным, которых Тамара записывает на крещение.

  – Нет точно, Господь меня сегодня приберет! – при этом привычно повторяет она, – такое количество младенцев у нас в храме, я не припомню!

  Я требую записки от нее записки, наверное, в излишне резкой форме. От этого Тамара недовольно кривится, и многозначительно смотрит на меня.

  Когда возвращаюсь в алтарь, Сергей Алексеевич протягивает мне стихарь со словами:

  – Надевай, настоятель благословил. А то носишься по храму, как поросенок по базару, никакой в тебе торжественности! Со свечей ходил когда-нибудь?

  – Ходил, в детстве. А что? – спрашиваю я, облачаясь.

  – Зажигай, пойдешь! – говорит Сергей и вручает мне свечу.

  – А сам-то, чего? – измученный суетой, раздраженно спрашиваю я.

  – Ногу вчера повредил, – определенно ёрничая, говорит Сергей, – будь снисходителен ко мне, калеке!

   Едва я направляюсь со свечой к двери, за мной тут же идут все священнослужители. К ним пристраивается и мужчина в подряснике.

  – Ты куда это? – спрашивает его о. Мефодий, останавливаясь, хотя почти вся процессия уже вышла на солею.

  – С вами! – искренне изумившись его вопросу, говорит мужчина.

  – Оставайся там, куда я тебя поставил! – сердито произносит настоятель. Мужчина с безразличным выражением лица отходит обратно к ризнице. Однако из-за заминки я начинаю нервничать, несмотря на то, что повода вроде бы нет. Поэтому, входя в алтарь по окончании малого входа, я неожиданно для себя спотыкаюсь на ровном участке пола и сильно обливаюсь парафином от свечи, что несу.

  – Тысячу поклонов тебя заставить класть, мало!– с горечью говорит о. Мефодий, разглядывая желтые пятна стеарина на моем стихаре.

  – После службы сведу! – обещаю я.

  – Нет, сейчас! – говорит настоятель и смотрит на Сергея Алексеевича. Тот сразу включает утюг и достает бумажные салфетки.

   Пока алтарник помогает мне очиститься, наступает время чтения Апостола. Мужчина в подряснике, держа святую книгу над головой, подходит к настоятелю, но вместо того, чтобы благословится, вдруг заявляет:

  – А я не умею читать Апостол. Я церковнославянский не знаю!

   Плавность службы нарушается, возникает непредвиденная пауза. Все присутствующие в алтаре, и я в том числе, страшась гнева о. Мефодия, опускают глаза.

  – Пошел вон отсюда! И чтобы я тебя больше никогда не видел! Доколе я благочинный, ты рекомендацию на дьякона не получишь, и священнослужителем не станешь! – взрывается криком настоятель так, что в храме, до этого гудящем людскими голосами, устанавливается тишина.

  – А вот это, мы еще посмотрим! – дерзко отвечает мужчина и уходит, нарочно громко топая.

  – О. Мефодию теперь придется туго! – шепчет мне Сергей Алексеевич, – этого человека благословил рукополагаться сам митрополит!

   Я собираюсь спросить, зачем митрополиту понадобился этот странный толстяк, однако тут настоятель говорит Сергею Алексеевичу:

  – Иди, читай!

  – Я очки дома забыл! – с такой искренностью признается Сергей Алексеевич, что ему хочется верить, – простите, батюшка, не могу!

  – Вы что, специально издеваетесь надо мной, что ли? – раздраженно спрашивает настоятель, и интересуется у меня, – а ты, умеешь? Брат читал!

  – Да, приходилось... – туманно говорю я, не желая отказывать о. Мефодию.

  – Тогда иди, читай! – пока я не придумал, как увильнуть, благословляет настоятель.

   О. Димитриан берет с мраморного подоконника оставленный мужчиной Апостол, и торжественно вручает мне. Дьякон широко улыбается и поигрывает бровями, предвкушая ожидающей меня конфуз. « Толстяк отказался, а я, нюня, не смог! Ой, что сейчас будет!» – думаю я, направляясь к двери, которую Сергей Алексеевич, пряча взгляд, с нарочитой любезностью отворяет для меня.

   Дождавшись, когда я займу положенное для чтеца место, дьякон красиво и четко подает возглас. Мне уже нужно приступать к чтению, но я чувствую, что из-за паники, вызванной отсутствием необходимых знаний, голова опять кружиться.

   В этот напряжённый момент ко мне подходят Маргарита и Василий Михайлович. Они помогают мне открыть нужную страницу, и шепотом подсказывают текст, который я громко повторяю. Для меня является неожиданностью то, как хорошо звучит мой голос под сводами огромного, с 5-ю престолами, собора.

   Под руководством моих помощников я благополучно справляюсь с задачей, что поставил мне настоятель, и, возвращаясь в алтарь, ожидаю, что меня, если не похвалят, то, по крайней мере, наградят добрым словом. Прекрасное настроение портится, как только я вижу, что священники, глядя на меня, подавляют в смех, а дьякон, по молодости еще не научившийся себя сдерживать, откровенно хихикает.

  – Может быть, ты мне после службы объяснишь, что это за такое, апостольское послание Павла, писанное к факирам?– с горечью спрашивает меня настоятель. Расстроено покачав головой, он берет с престола Евангелие, и, возложив на правое плечо, отправляется на солею.

  – Чего опять не так, какие еще факиры? – спрашиваю я, отойдя в сторону, у Сергея Алексеевича.

  – Тебе виднее, ты же к ним послание читал. – Отвечает, ехидно улыбаясь, алтарник.

  – Да?!.. – обескураженный, шепчу я, и пытаюсь оправдаться, – наверное, вам тут послышалось. О. Наум ходил по солее, звенел бубенчиками на кадиле!

  – Ничего нам не послышалось! – отмахивается от меня Сергей Алексеевич, – ладно, забудь пока, чтение Евангелия уже заканчивается, беги за оставшимися записками. И не забудь панихидный листок прихватить! Конечно, сегодня не положено панихиды, праздник, но Тамара все равно листок пишет, она на своей «волне». Ей, ничего не докажешь!

   Верующих в храме набралось уже порядком, и мне приходится пробираться к церковной лавке сквозь приличную толпу. Тамара, издалека заметив меня, берет записки наизготовку, но не отдает, а, показывая рукой, говорит:

  – Вон, на тумбочке, казачьи шашки возьми, и отнеси их на освящение!

  – Шашки, да в алтарь? Ты чего, Тамара? Знаешь, что настоятель со мною за это сделает?

  – Не бойся, с ним договорились! Казаки должны были шашки спозаранку принести, но опоздали. Да кто же с ними ссориться из-за такой мелочи будет? Ты на себя такой грех возьмешь? – с ехидцей интересуется Тамара, глазами показывая на решительных мужчин в казачьей форме.

   Я тяжко вздыхаю, и с трудом поднимаю тяжелые шашки. Тамара всовывает мне между пальцами записки, под мышку впихивает панихидный листок, а между губами вставляет уголок полиэтиленового пакетика с золотыми крестиками, которые свисают ниже моего подбородка.

  – Вот так, хорошо! – говорит она, любуясь тем, как я выгляжу.

   В алтаре я не выдерживаю нагрузки, и со страшным грохотом роняю несколько шашек на пол. Под их весом одна из мраморных плиток трескается. Настоятель долго смотрит на меня и громко спрашивает голосом, полным страдания:

  – Почему ты выглядишь, как клоун в цирке? И ответь, зачем, зачем ты храм божий рушишь?

   В храме вновь устанавливается тишина. И я готов поклясться, что слышу в ней ядовитый смех Тамары, которая из церковной лавки ведет подрывную деятельность против пономарей.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   Я стою, переминаясь с ноги на ногу. Мне стыдно, как никогда в жизни, и я не могу придумать слов, чтобы оправдаться. Сергей Алексеевич, желая разрядить ситуацию, освобождает меня от ноши, толкает в «наш угол» и становится так, чтобы вся мощь гневного настоятельского взгляда падала на него. В результате заслуженное изгнание так и не происходит: вероятно, потому, что начинается литургия верных, и настоятель занят.

  – Возьми кадило, иди, подай о. Димитриану! – спустя некоторое время говорит Сергей Алексеевич, обтирая мои руки влажной салфеткой, – старайся, простят!

  – А зачем ты мне руки обтер? – удивленно спрашиваю я.

  – Так благоговейнее! – уверяет Сергей.

   Я пожимаю плечами и подаю кадило дьякону. Неожиданно настоятель спрашивает:

  – Ну – ка, напомни, когда тебя рукоположили?

  – Меня? – диву даюсь я, – батюшка, что вы!

  – Тогда почему ты так стоишь у престола, как священнослужитель?

   Я отпрыгиваю к стене и вжимаюсь в нее, думая стать незаметным.

  – Перестань баловать! – грозит настоятель пальцем, – отстранись, не ты платил за эту роспись, не тебе на ней и лежать!

   Я отстраняюсь, и превращаюсь в малозаметное существо, не смеющее дышать.

  – Вот так, уже лучше! – одобряет мой вид о. Мефодий.

   По возвращении в «наш угол» я случайно наступаю на подол стихаря, от чего нижняя пуговица с треском отрывается и куда-то улетает.

  – Ты чего нам новую вещь портишь? Этому стихарю всего тридцать лет! И за эти года, с него даже нитки не упало! – Возмущается Сергей Алексеевич.

  – Ага, скажешь тоже, новая вещь тридцатилетнего возраста! Да со стихаря пыль стряхнуть страшно, швы разойдутся! – недовольно бурчу я.

  – Для храмовой утвари, не срок! У нас есть стихарь, которому более ста лет. Так никто не верит, пока на изнанке печать с царским гербом не увидит. – Говорит Сергей Алексеевич.

  – Поносить дозволишь? – рассеяно спрашиваю я, взглядом разыскивая пуговицу.

  – Нет, я его достаю только на Пасху. В нем особый дух есть, в нем люди, очень сильные верой, хаживали. Таким, как мы, до них далеко! – говорит Сергей Алексеевич, и вручает мне красивый латунный кувшин с большим подносом.

  – Это еще зачем? – озадаченный, спрашиваю я.

  – Иди, батюшки должны перед причастием руки омыть! – отвечает Сергей, подавая мне еще и полотенца, – синее для настоятеля, красные батюшкам. И не перепутай!

   Я не слышал о такой практике, иду неуверенно, но как оказывается, что все верно: о. Мефодий сам торопит меня, подзывая жестом. Я подхожу и лью из кувшина ему на руки. После того как вода стекает с его пальцев, он забирает у меня полотенце. Глядя на настоятеля, я вижу, что он о чем-то задумался, и поворачиваюсь к стоящему справа о. Андрею. Тот с готовностью подставляет руки под струю воды. В этот момент мне на затылок падает полотенце, метко брошенное настоятелем, и я слышу его голос:

  – Я благословлял тебя идти дальше?

   Зрачки о. Андрея вздрагивают, и он испуганно смотрит на о. Мефодия. А мне становится совсем нехорошо. Я начинаю отчаянно жалеть, что согласился пожить Женькой жизнью. Такой цепочки злоключений за одно утро, со мною еще никогда не случалось. А ведь до конца службы еще очень и очень далеко!

   После причащения священнослужители чинно подходят к специальному столу, на котором нашими стараниями уже приготовлены просфоры и корцы (небольшие чаши для питья, используемые в храмах) с запивкой, состоящей из кагора, сильно разбавленного кипятком. Настоятель испивает первым, священнослужители следуют за ним, соблюдая возрастную очередность. О. Мефодий, подумав, наливает в пустой корец вина, и подзывает меня, держа сосуд и просфору на ладони.

  – Потребишь? – спрашивает он.

  – Нет, батюшка, я не буду! – резко, обиженным голосом, отвечаю я, и внезапно чувствую, что Сергей Алексеевич легонько толкает меня в спину. Я соображаю, что он хочет таким способом донести важность момента, и замечаю, что священники наблюдают за происходящим более пристально, чем следовало бы.

   Похоже, предлагая чарку, о. Мефодий хочет сообщить мне и остальным, что принимает меня в свой круг. Вроде как некий ритуал приема в закрытое сообщество.

  Поскольку я пока ничего не узнал о жизни брата в Серпухове, то решаю принять оказанную мне честь. «Раз не гонят, уже хорошо, а там посмотрим!» – думаю я, и выпиваю до дна сладкое, густое, отличного качества вино, после которого настроение улучшается.

  – Ты хоть понимаешь, что теперь нам должен? – спрашивает настоятель, – за замену мраморной плитки, и за то нервное истощение, что мы получили в результате твоей бурной и бестолковой деятельности?

  – А это много денег? – от спиртного натощак, заплетающимся языком спрашиваю я.

  – Навскидку непросто сказать! Но учти, что, пока должок не отработаешь, мы тебя отпустить не можем! – отвечает настоятель.

  – Женя тоже долг отрабатывал? – мягко, стараясь не выглядеть дерзким, спрашиваю я.

  – Евгений Иванович, царствие ему небесное, (все в алтаре крестятся) был таким же, как и ты, человеком – катастрофой, но, в отличие от тебя, долги у него были совсем другого свойства. Хотя, по большому счету, и ты должен не нам! – хитро отвечает о. Мефодий.

   Священнослужители от созерцания моей персоны переключаются на разговор о внутренних делах церкви, в частности, о карьерных неприятностях, выпавших на долю известного дьякона, профессора богословия, борца за нравственный климат в мужских монастырях.

   Мне не удается их послушать: Сергей Алексеевич, взяв меня за плечо, оттаскивает к книжному шкафу, где нагружает кропилом и брошюрой с акафистом Богородице.

  – Что за акафист? Я о таком, никогда не слышал! – интересуюсь я у Сергея.

  – О. Мефодий написал, – говорит алтарник, – его дипломная работа в духовной академии.

  – Вот как? А разве акафисты Богородице уже не все писаны? – Удивляюсь я.

  – Мы поклоняемся не самой иконе, а чуду милосердия к роду человеческому. Поскольку чудеса происходят, то всегда есть повод, чтобы прославить Пречистую Матерь! – Отвечает Сергей Алексеевич.

   Я киваю головой в знак того, что он меня убедил, и спрашиваю, глядя на золотые крестики, которые лежат на престоле:

  – Не знаешь, чего столько желающих креститься набежало?

  – Да пришла Зинаида Павлова с двойней внуков. Семья Павловых является в Серпухове градообразующими олигархами, и, несмотря на то, что у нас в праздник обычно не крестят, мы ей отказать не можем. И как в Серпухове водится, роженицы из богатых семей города сразу захотели крестить своих новорожденных вместе с Павловскими внуками. Вот и получилось, что сегодня пожаловало все наше «высшее общество».

  – Что-то часто стали рождаться близнецы, я постоянно об этом слышу! – Зевнув, говорю я.

  – Побочный эффект искусственного зачатия. – Объясняет Сергей Алексеевич.

  – Разве православная церковь одобряет такое, крещением? Что говорят богословы?

  – Человек, если родился, к нашим спорам не имеет отношения. Хотя, например я, категорически против. Если бы дали власть, запретил крестить таких в младенчестве, только когда вырастут. Однако, ты меня заболтал! Лучше иди в храм, организовывай праздничный молебен! – говорит Сергей Алексеевич.

  – Да как же? Ведь я не знаю, что для этого необходимо! – пытаюсь отказаться я.

  – Тебя встретят и помогут, не сомневайся! – говорит алтарник, и буквально выталкивает меня в храм.

   Я спускаюсь с солеи и беспомощно озираюсь. Собор набит людьми битком, яблоку упасть негде. Хор поет тропари, младенцы в притворе истошно кричат, прихожане переговариваются и не обращают на меня внимания. Я пытаюсь сообразить, что должен предпринять в такой обстановке, когда ко мне подходит мужчина лет пятидесяти, типично славянской внешности, и представляется:

  – Костя Халин.

  – Анатолий Этапщиков. – Называюсь я.

  – Мне о вас Женя рассказывал. Говорил, если с ним что-то случится, вы приедете. Я его лучший друг и деловой партнер! – сообщает мне Халин.

  – Что ж, будем знакомы! Я слышал о вас, от Марчуков!

   – Серпухов город маленький, все друг друга знают, ничего удивительного. – Кивает головой Халин. – Но лучше бы мы познакомились при других обстоятельствах. Впрочем, об этом позже. А сейчас, как я понимаю, молебен?