Текст книги "В поисках Великого хана"

Автор книги: Висенте Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

За два месяца до этого случилось то, чего так опасались многие наиболее рассудительные члены общины.

Будущие короли‑католики, победив мавров, задумали заодно избавиться и от евреев. Отныне все испанцы должны были исповедовать одну религию. Евреи, которые не пожелают принять христианство, должны будут в трехмесячный срок покинуть страну. Многочисленные проповедники ходили из города в город, убеждая своими речами обитателей еврейских кварталов просить о крещении и отречься от своей «жалкой ереси», что было единственным средством избежать изгнания. Многие отказывались от веры отцов, чтобы сохранить свои дома и земли. Другие же оставались верными древним законам своей религии. Все богатые евреи, принадлежавшие к общине, горели пророческим восторгом, подобно вождям, которые возглавили исход Израиля из Египта.[8] Казалось, всем стали нестерпимы преследования, которые обрушивались на них в этой стране в течение десяти веков. Многие любили эту землю, но все же предпочитали покинуть ее навеки. Они вспоминали о фараонах, ввергших в рабство избранный богом народ. Христианская Испания стала этим древним Египтом, и они вынуждены были бежать из нее, веря, что Иегова[9] будет охранять их в скитаниях по свету, как он некогда поддерживал и вел толпы, возглавляемые Моисеем.

Старые христиане и многие из новых, смешавшиеся в результате браков с семьями самого чистого испанского происхождения, с радостью встретили этот королевский приказ, воображая, что жизнь станет легче, деньги потекут обильнее и работа пойдет более ладно, когда «проклятое племя» навсегда исчезнет с испанской земли.

По Кастилии и Арагону быстро распространилась народная песенка. Начали ее петь бродячие музыканты и слепые гитаристы, а теперь ее распевали на площадях, дорогах и в домах женщины, погонщики мулов и ребятишки, водящие хороводы:

По приказу наших королей,

Убирайтесь за море, евреи,

С рухлядью своей.[10]

Изгнанникам запрещалось вывозить золотые и серебряные деньги, драгоценности и вообще что‑либо, кроме одежды. Все имущество им надлежало продать в течение трех месяцев; и этот народ, деловая ловкость которого вызывала общую ненависть, вынужден был отдавать, как говорит один историк того времени, «дом за осла, и виноградник за лоскут шерсти или холста».

Еврейские общины, принимая меры для упорядочения этого всеобщего изгнания, распорядились, чтобы каждая девушка старше двенадцати лет немедленно выходила замуж и таким образом отправлялась в путь под охраной мужа, который мог бы поддерживать и защищать ее, а у родителей стало бы меньше забот в дороге.

Это распоряжение взволновало молодую андухарскую пару больше, чем королевский эдикт. Изгнание было еще делом будущего, до него оставалось несколько недель; могло ведь случиться и так, что правители одумаются в последнюю минуту. Зато брак по приказу общины был непосредственной опасностью. Дон Исаак уже приводил к себе в дом нескольких еврейских юношей и описал Лусеро и ее сводным сестрам достоинства этих женихов, с тем чтобы немедленно сыграть свадьбу.

К дону Исааку явился даже один христианский идальго, много лет состоявший на службе короля, и предложил жениться на Лусеро, что избавило бы ее от изгнания. Коген и слышать не хотел об этом, так как, вступая в этот брак, дочь его должна была бы принять христианство. И самым удивительным для почтенного еврея было то, что Дебора, его супруга, оказалась сторонницей подобного брака.

Фернандо Куэвас, знакомый до сих пор с приключениями только по книгам и рассказам, внезапно оторвался от своей однообразной жизни, лишенной каких‑либо событий и ограниченной пределами родного города. Дочь Когена почувствовала, как в ней зарождается бесстрашие, которое проявляли многие девушки ее народа в решительные минуты жизни. Жена должна слепо идти за мужем, а мужем ее мог быть только Фернандо.

Она страдала, думая об отце, который любил ее болвше других дочерей, с особой нежностью старика к младшей дочери. И все же ей особенно тяжело было расстаться с матерью, красивой, спокойной Деборой, третьей женой дона Исаака, еще молодой женщиной, у которой, кроме Лусеро, не было детей. Но эта любящая мать теперь представляла для девушки наибольшую опасность. Дебора уговаривала ее разрешить христианскому идальго, просившему ее руки у дона Исаака, похитить ее. Мать признавала, что этот человек, известный более под кличкой Королевского буфетчика, чем под собственным именем, был малоприятен на вид, но добавляла тут же, что надо пойти на его предложение, раз уж он согласен спасти ее от изгнания.

Лусеро видела, что опасность грозит ей с двух сторон. Если она останется в родительском доме, дон Исаак выдаст ее за одного из еврейских юношей, просивших ее руки. Если же она доверится своей матери, Деборе, та поможет Королевскому буфетчику похитить ее.

Лучше всего было последовать уговорам Фернандо. Для него также становилось опасным оставаться в Андухаре: Королевский буфетчик заметил его и понял, что Фернандо мешает его намерениям. Куэвас даже подозревал, что тот собирается воспользоваться своими связями с городскими властями, чтобы под каким‑нибудь предлогом засадить его в тюрьму. К тому же, однажды этот наглый идальго, встретив его возле дома Когена, вздумал пригрозить ему палочной расправой. Но оказалось, что угрожать такому забияке, как Куэвас, довольно опасная затея. Отойдя на несколько шагов, Фернандо схватил камень и швырнул его в голову своему противнику, успев скрыться до того, как сбежались люди на крики Королевского буфетчика, ошеломленного неожиданным нападением.

После этого случая Лусеро и Фернандо решились на побег, и вот уже минуло два дня, как они покинули Андухар.

Куэвас дал девушке свою единственную смену платья, чтобы она переоделась юношей. Лусеро была почти одного с ним роста. На ее стройном, тонком девичьем теле еще едва намечались признаки женской красоты, и это позволяло ей выдавать себя за юношу; в таком виде им было легче странствовать по дорогам. К тому же, они были вынуждены скрывать ее происхождение, опасаясь враждебности старых христиан и наказаний, перечисленных в приказе об изгнании.

Сперва Фернандо хотел направиться и Кордову самым коротким путем, по течению Гвадалкивира. Но потом он передумал, решив идти по тропинкам, известным только пастухам Месты,[11] чтобы избежать таким образом встреч с чересчур любопытными прохожими.

Первую ночь они провели в пастушьей хижине, выдав себя за двух осиротевших братьев, идущих в Кордову к родственникам. Наутро они снова отправились в дорогу, встретив только нескольких путников, от которых поспешили скрыться, так как их вид не внушал доверия.

За несколько лет до этого королевская чета, дон Фернандо и донья Исабела, создала Санта Эрмандаду[12] – военную организацию, которая охраняла дороги и самыми крутыми мерами боролась с разбойниками. Люди уже решались путешествовать поодиночке, хотя кое‑где еще оставались «дельфины» – прозвище, которое получили разбойники, в течение многих веков извлекавшие выгоды из бесконечных войн между маврами и христианами и междоусобных смут, разорявших страну.

Юные беглецы впервые столкнулись с жизнью, совсем непохожей на ту, которую они вели в своем тихом городе. Однажды им встретился в пути привязанный к стволу дуба труп, с грудью, пронзенной множеством стрел, напоминавший изображение святого Себастьяна, которое они видели в церкви. Это был разбойник, казненный членами Санта Эрмандады, которым разрешалось стрелять в любого преступника, если он пытался бежать. При тех беспорядках, которые царили в стране, быстрая расправа была для королевской четы необходимой мерой.

Беглецы боялись встречи с Санта Эрмандадой не меньше, чем с разбойниками, и дважды им пришлось прятаться в кустах, завидев издали красные чулки, белые камзолы и лиловые береты этих воинов, приближавшихся к ним с арбалетом через плечо и короткой шпагой у пояса.

Часто они сбивались с пути, и тогда им приходилось повторять пройденную дорогу. Так подошла ночь, и они заснули в открытом поле.

Лусеро жаловалась на усталость, но силилась сдержать слезы. До сих пор она вела тихую, почти затворническую жизнь, обычную для еврейских и мавританских семей. Она редко выходила из дому, и ей почти не приходилось ходить пешком, и теперь, после такого непривычного перехода, ее нежные ноги нестерпимо болели.

Молодые «люди, обнявшись, погрузились в тяжелый, свинцовый сон. Усталость и голод настолько притупили их чувства, что никакие сладострастные желания не смутили их братской близости. Припасы, которые Фернандо захватил из дому, были уже на исходе. На рассвете они, превозмогая усталость, снова пустились в путь. Лусеро напрягала всю свою волю, чтобы идти вперед. Куэвас пытался развлечь ее, подражая птицам, певшим в кустах. Иногда он запускал камнями в ворон или посвистывал быкам, которые, вздрогнув, поднимали голову, как бы собираясь напасть, а затем, никого не увидев, так как молодые люди уже успевали скрыться, опять опускали ее и продолжали щипать траву.

Фернандо срезал толстую палку для себя и другую, полегче, для Лусеро. Чтобы не встревожить свою подругу, он скрыл от нее то, что сказал ему путник, которого они встретили несколько часов назад. Накануне они сбились с пути и теперь оказались на дороге, ведущей из Гранады в Кордову.

Утром они съели последний кусок хлеба. Вернее, съела его Лусеро, потому что еще накануне юноша только притворялся, что разделяет с нею скудную трапезу, а на самом деле старался, чтобы все досталось ей одной. И вот через два часа дочь дона Исаака упала, не в силах больше продолжать путь.

Фернандо тоже сел на землю и положил голову обессиленной Лусеро к себе на колени. С отчаянием он окинул взглядом дорогу из конца в конец. Она то поднималась, взбираясь на холм, то спускалась, скрываясь в овраге… Никого.

Одиночество пробудило в нем набожность, и он мысленно взмолился к святой деве гвадалупской, которой в то время приписывалась в Испании самая чудодейственная сила:

«Владычица! Сделай так, чтобы кто‑нибудь пришел нам на помощь».

Через мгновение он заметил, что они уже не одни. Сперва он только почувствовал приближение каких‑то людей; затем на нижнем конце дороги появилась человеческая голова, которая поднималась все выше и выше, и наконец показался человек верхом на муле. А когда эта фигура была видна еще только наполовину, позади нее появился другой всадник, более скромного вида.

Без сомнения, это был кабальеро в сопровождении своего слуги. Подобно всем состоятельным путешественникам, он ехал верхом на муле: это было удобнее, чем ехать на лошади, которой пользовались для военных походов или для езды по городу. Взглянув на костюм путника, Фернандо счел его за важное лицо. На нем была круглая плюшевая шапочка с красными шелковыми клиньями, кафтан из зеленого сукна с откинутым капюшоном, который христиане заимствовали у мавров, а из‑под длинных пол этого кафтана виднелись ноги в голубых чулках и башмаках красной кордовской кожи. У пояса висела широкая шпага, более короткая, чем у солдат королевских войск. Фернандо довелось слышать от знатоков оружия, что такие шпаги были в ходу среди морских капитанов. Что касается его спутника, то по его костюму и всему облику можно было понять, что это местный крестьянин или погонщик мулов, нанявшийся везти поклажу путешественника на своем тощем, костлявом муле, на котором ехал и он сам.

Поравнявшись с молодыми людьми, мул сеньора стал брыкаться, но всадник усмирил его, натянув поводья. Затем спокойно и важно спросил у Фернандо, что с его спутником, по‑прежнему лежавшим неподвижно, не заболел ли он или уж не умер ли, чего доброго.

Несмотря на свою тревогу, юноша внимательно всматривался в лицо вновь прибывшего, как будто предчувствуя, что эта встреча повлияет на всю его дальнейшую жизнь.

Сидя на муле, он казался выше среднего роста и крепкого сложения; глаза у него были живые, очень светлые, румяное лицо в веснушках, орлиный нос, гладко выбритые щеки и густые рыжие волосы с сильной проседью; однако этот признак старости не вязался с уверенностью в своих силах, которой, казалось, дышало все его существо.

Рассматривая черты лица этого человека, появление которого казалось ему каким‑то чудом, Фернандо сбивчиво объяснял ему, как случилось, что его спутник лишился чувств от усталости и голода: у них не было хлеба, не было вина.

– Клянусь святым Фернандо, – перебил его важный всадник, – я не допущу, чтобы такой славный юноша умер от голода теперь, когда бог наконец вспомнил обо мне.

По его приказу слуга спешился и отвязал от седла полную бутыль вина. Затем он вытащил из сумки, привязанной сзади, полкаравая хлеба, кусок твердого и жирного сыра, который он нарезал ломтиками, и свиную колбасу.

Фернандо ел с жадностью, потому что при виде всех этих припасов голод, томивший его со вчерашнего дня, вспыхнул с новой силой. Он встал на ноги, снова положив голову своего спутника на мешок. Тогда Лусеро открыла глаза и, увидев двух незнакомых людей, казалось пришла в себя. Ласковым и в то же время властным голосом, привыкшим повелевать, путешественник предложил ей поесть, и она, силясь побороть тошноту, подчинилась ему, словно не могла противиться его требованию.

Пока молодые люди ели, всадник в зеленом кафтане продолжал расспрашивать Фернандо, так как из них двоих он один был в состоянии говорить.

– Это твой братишка?

Сын оруженосца утвердительно кивнул головой, уклончиво отвечая в то же время:

– Для меня во всем мире нет никого дороже. Моего отца убили мавры, и вот мы идем теперь в Кордову, чтобы поступить к кому‑нибудь в услужение.

– Ты старый христианин? – спросил тот опять. И, поскольку вопрос относился к нему одному, юноша горячо ответил:

Старый христианин, благодарение богу. Мое имя Фернандо Куэвас.

– А как зовут твоего брата?

Фернандо задумался на минутку и, вспомнив имя одного из своих андухарских приятелей, ответил:

– Его зовут Перо Сальседо… Но дома мы его всегда зовем Лусеро.

То, что родные братья носили разные фамилии, не вызвало удивления у всадника. В ту пору нередко случалось, что человек выпирал из имен сионх предков то, которое ему казалось более звучным или благородным. Первый полководец своего времени Гонсало Фернандес, которого спустя много лет прозвали в Италии Великим капитаном,[13] сам выбрал свое имя, в то время как его брата звали дон Алонсо де Агилар. Только веком позже Тридентский Собор[14] издал постановление, которое внесло порядок в употребление фамильных имен.

Сеньор помолчал несколько мгновений, опустив голову на грудь. Затем решительно сказал:

– Клянусь богом, вот что я тебе скажу, юноша: если вы ищете хозяина, я готов стать им… Видели вы когда‑нибудь море?

Фернандо покачал головой в знак отрицания и с восторгом добавил, что именно это было самым горячим его желанием. Он и его брат Лусеро мечтали посмотреть новые края, и больше всего им был по нраву хозяин, странствующий по свету.

Кабальеро велел слуге помочь Куэвасу поднять больного и посадить его на вьючного мула. Слуга этот был возчиком из Кордовы; путешественник встретил его в Гранаде и нанял к себе на службу. Ему поручили заботу о юном Лусеро, которого он посадил перед собой на седло. Фернандо же сел на мула позади сеньора, охватив его сзади руками, чтобы удобнее было ехать.

– Ты как будто парень сообразительный и ловкий; это мне нравится.

Так они начали путь, а кабальеро продолжал говорить, словно размышляя вслух:

– В Кордове мы купим какую‑нибудь скотину, которая повезет вас обоих, и так доберемся до моря. А там уж мы сменим наших коней на деревянных.

Наступило долгое молчание, нарушаемое только топотом восьми копыт, бегущих по красноватой пыли и постукивающих иногда о камень.

Фернандо Куэвас, стремясь закрепить свои отношения с этим неведомым благодетелем, за которого он держался, почтительно спросил его:

– Сеньор мой и хозяин, как прикажете называть вашу милость?

Всадник повернулся к нему и взглянул на него улыбаясь, с выражением торжества и гордости в глазах. Он был так переполнен своей радостью, что ему не терпелось похвалиться даже перед этим бродягой, которого он подобрал на дороге:

– В Кордове, куда мы едем, меня знают под разными именами. Для одних я капитан, для других просто маэстре. Многие называли меня человеком в рваном плаще. Теперь королевская чета даровала мне титул дона. Называй меня дон Кристобаль. Когда мы доберемся до моря, ты будешь звать меня иначе,

Глава II

Лекарь Габриэль де Акоста.

Лекарей или врачей в Кордове было много; некоторые из них были евреями, большинство – новыми христианами, как будто искусство врачевания было привилегией этого народа.

Но ни один лекарь не был так знаменит, как Габриэль де Акоста, которого люди попросту называли Доктор, как будто это звание заменяло ему имя.

Габриэль де Акоста был образцом врача. Остальные медики были подобны тусклым планетам, вращающимся вокруг этого солнца учености.

На вид он казался молодым, хотя ему уже давно минуло сорок лет. Это был смуглый человек, довольно полный, с черными глазами и темными волосами, в которых пробивалась первая седина. Осанка его была величественной и горделивой, что еще подчеркивалось свободной, дорогой и всегда темной одеждой, которую он постоянно носил и которая, казалось, внушала особое уважение к этому врачу. Тот факт, что королевская чета, приезжая в Кордову, всегда приглашала его в качестве лекаря, несмотря на то, что при дворе было немало прославленных медиков, еще больше поднял известность и доходы этого мудрого обращенного. Знатные сеньоры и состоятельные купцы приезжали издалека, чтобы обратиться к нему за помощью в случае опасного заболевания, и не скупились на оплату его дальних поездок. Он был очень богат и широко тратил большую часть своих заработков, уверенный, что этот приток денег никогда не иссякнет.

В Кордове у него был просторный, удобный дом, почти дворец, о роскоши которого сплетничали соседи. Один из самых больших залов был полон книг; там было около двух тысяч рукописей и печатных изданий, что для того времени было огромным собранием.

Он много путешествовал и побывал даже в Риме, где посетил дона Родриго Борджа, кардинала Валенсии, который вот‑вот должен был взойти на папский престол,[15] подобно своему покойному дяде, Каликсту III. Доктор Акоста познакомился с ним за много лет до этого, будучи еще юношей, когда кардинал Борджа приехал в Испанию Фердинанда и королевы Исабелы, которые к тому времени уже были обвенчаны, и красную шапку знаменитому дону Педро де Мендосе,[16] королевскому любимцу и советнику.

Многочисленные вещи, которые он хранил на память о путешествии в Италию – ткани, эмали и картины, – украшали другие комнаты его дома.

Кроме того, там имелись разные экзотические предметы с берегов Гвинеи, подарки благодарных мореплавателей, которых он бесплатно лечил: веера из страусовых перьев, львиная шкура, причудливые фигуры идолов из черного или лакированного дерева, два больших слоновых бивня.

Его образ жизни по широте и пышности не уступал убранству его дома. Стол и постель доктора вызывали восхищение у людей, стоявших гораздо выше его на общественной лестнице. Супруга Акосты принимала своих знакомых дам в гостиных, где на полу лежали нарядные мавританские подушки, служившие сиденьями. А кровать доктора с пышными дамасскими тюфяками и перинами, набитыми тончайшим пухом, выглядела весьма величественно.

Эта пышность, откровенно выставляемая напоказ, никого не озлобляла против врача. Те же простолюдины, которые ненавидели евреев за их богатство, а генуэзских, фламандских и немецких купцов – за их огромные барыши, с одобрением относились к роскоши, окружавшей доктора, как будто им самим от нее что‑то перепадало.

Он был всегда щедр на подарки, безвозмездно лечил бедняков, и новсгоду ходили восторженные рассказы о разных случаях исцеления, создававшие ему славу чудотворца.

Уличные ребятишки, которые писали ругательства на фасадах жилищ обращенных, никогда не пачкали словом «марран»[17] белых стен докторского дома. А между тем Габриэль Акоста, несомненно, заслуживал наравне с другими эту кличку, которой клеймили евреев, перешедших в христианство. Он действительно был марраном, поскольку предки его приняли христианство менее ста лет назад, в конце XIV века, в период страшного преследования евреев, чтобы спасти таким образом свою жизнь и состояние. Они приняли фамилию Акоста, подобно другим их единоверцам, живущим в Испании и Португалии, и, сменив религию, продолжали заниматься тем же ремеслом.

В этой семье всегда был какой‑нибудь прославленный врач. Ее члены, еще носившие еврейскую фамилию и жившие при дворах Кастилии, Португалии и Арагона, посвятили себя науке врачевания. Теперь, в XV веке, третье поколение придворных лекарей Акоста продолжало поддерживать семейную славу.

Несмотря на прошлое своей семьи, Габриэль Акоста не внушал ни подозрения, ни тревоги новому трибуналу инквизиции.[18] Он тщательно выполнял все обязанности христианина, неуклонно ходил к мессе каждое воскресенье, по вечерам перебирал четки в кругу семьи и ничуть не возражал против набожности своей жены, прекрасной и почтенной доньи Менсии, наследницы древнего рода старых христиан, тех, которые пришли с севера много веков назад, чтобы по призыву короля Кастилии, святого Фернандо, завоевать Андалусию.[19]

Донья Менсия была высокая, полнотелая женщина, лицо которой своей почти безжизненной белизной напоминало лица одалисок и монахинь, словом, женщин, ведущих замкнутый и сидячий образ жизни. Она восхищалась своим доктором как мужчиной и как ученым. С почти суеверным благоговением наблюдала она, как он, сидя над толстым томом и подперев голову рукой, проводит целые часы в книжном зале. Сама достойная дама едва умела читать, и у нее дрожали пальцы, когда ей предстояла мучительная задача нацарапать свою подпись. Бог не дал ей детей, и она заполняла свой досуг тем, что придумывала новые блюда для доктора, внимательно следила за порядком в кухне, кладовых и гардеробах, вышивала по вечерам, сидя на парчовых подушках в обществе двух молоденьких мавританских рабынь, искусных рукодельниц, присутствовала на всех церемониях в соборе (некогда Большой мечети) и в других церквах города, которые также были в свое время мавританскими или еврейскими храмами. Злые языки постарались довести до ее сведения супружеские измены доктора, в частности – его связь с некоей красивой андухарской еврейкой; но христианская матрона стала в конце концов спокойно относиться к этим небольшим неприятностям, которые вначале ее сильно волновали. Таковы уж все мужчины; к тому же, она была уверена, что Акоста ценит ее больше, чем других. Ведь точно так же и король дон Фернандо любит и уважает королеву донью Исабелу больше всех женщин, но стоит ему расстаться с ней и уехать, как он оставляет незаконного младенца всюду, где проведет сколько‑нибудь длительное время. Раз солдаты и врачи проводят почти всю свою жизнь вне дома, незачем их женам и знать, чем они занимаются, когда отсутствуют. А что касается любовных связей с еврейками, то редкий король поступает иначе, чем доктор. Донье Менсии было хорошо известно, что некий принц, незаконный брат дона Фернандо, был сыном покойного дона Хуана, короля Арагона, и еврейки, с которой тот был в связи почти всю свою жизнь.

Инквизиторы, казалось, не вполне были уверены в преданности знаменитого врача христианской вере, но не трогали его, твердо зная, что он никогда не станет разглашать свои скрытые убеждения. Они знали также, что у него в душе не сохранилось ни малейшей склонности к религии предков, и не имели никаких оснований заподозрить Акосту в тайном соблюдении иудейских обрядов. Евреи относились к нему с большей неприязнью, чем христиане, на не потому, что он был обращенным, – таких среди испанцев были тысячи. Нет, они его ненавидели за безверие, считая, что он гораздо менее религиозен, чем христиане. И инквизиторы считали его гениальным безумцем, достаточно осторожным, чтобы скрывать свои парадоксальные суждения, которые только время от времени невольно прорывались наружу.

Разве он мог бы совратить кого‑нибудь своими домыслами в те времена, когда вера была так крепка, что каждый готов был умереть или предать смерти другого во имя своих религиозных убеждений, а неверующих не было вовсе?

Акоста относился к жизни со свойственным ему скептическим любопытством, недоверчиво и в то же время благодушно. Он говорил о богах больше, чем о едином боге, считая, что человечество было счастливее в эпоху язычества, чем в настоящее время. Он изучал мудрецов и поэтов этих отдаленных веков, убежденный, что после них мир погрузился в невежество и варварство. Он был одним из тех, кого в Италии начинали называть гуманистами. Путешествие в Рим еще более укрепило в нем эти взгляды, почерпнутые им ранее из книг. И так как эти гуманисты господствовали при папском дворе и при многих королевских дворах, куда их приглашали в качестве наставников к наследным принцам, некоторые монахи и священнослужители Кордовы, желая блеснуть своей ученостью, гордились дружбой с лекарем Акостой, признавая его большое умственное превосходство и глядя на него в то же время как на милого ребенка, дерзкого и озорного, который позволяет себе рискованные игры с предметами, заслуживающими глубокого уважения.

Самым важным для них было, чтобы он не оставался втайне евреем, не менял рубашки по субботам и ел свинину при всех, как надлежит доброму христианину. А все разговоры доктора о языческих богах и древней Греции казались им сущими пустяками.

В речах Акосты было столько бодрости и уверенности, что это придавало всему его облику спокойствие и мягкую веселость. На каждом шагу он восхвалял короля и королеву, жизнь которых протекала на его глазах. А жизнь его была богата приключениями, как роман. Он любил вспоминать, как еще в годы его младенчества вступили в брак дон Фернандо и донья Исабела, которые в ту пору были только еще наследниками престола.

В Кастилии тогда царил беспорядок. Дворянство, свыкшееся с мятежами и гражданской войной, приносившими ему верные прибыли, восстало против Энрике IV. Этот король‑художник, которого, несмотря на изрядное количество любовниц, недруги прозвали Импотентом, был жертвой своего времени, эпохи перехода от грубых нравов воинственных лет реконкисты к изящной любезности и духовным радостям так называемого Возрождения, начавшегося в Италии. Король питал большую склонность к музыке, танцам, женщинам, проявлял терпимость к мусульманам, обычаи которых ему были по вкусу больше, чем христианские. Порою он влюблялся в знатных дам своего двора, порою же его влекла к себе неприкрашенная природа с ее терпкой и здоровой красотой, и тогда он отправлялся на охоту в горы, в какое‑нибудь из королевских поместий, в сопровождении целой свиты музыкантов, шутов, мавританских певцов и солдаток – так называли проституток, состоявших на жалованье; эти поездки служили предлогом для сближения с пастушками, крепкими крестьянками с румяными щеками и пряным запахом, чью бесхитростную прелесть воспел поэт того времени, беззаботный весельчак Хуан Руис, протопресвитер из Иты.[20]

Очевидно, женитьба короля на принцессе донье Хуане, уроженке Португалии, одной из самых утонченных и образованных женщин своей эпохи, вызвала у него потребность в любви женщин с огрубелыми руками, привыкшими доить коров, укрощать жеребцов и, швыряя камни, подгонять стадо.

Из Португалии вместе с его супругой приехало несколько красивых дам, чрезвычайно изысканных для своего времени, появление которых взбудоражило весь кастильский двор. Они познакомили кастильских матрон с новейшими косметическими средствами и духами. Их тонкая предусмотрительность доходила до того, что они натирали себе белилами ноги от того места, где кончался черный чулок, до самых укромных уголков тела. В те времена было принято, чтобы кабальеро возили дам на крупе своих коней, помогая им сесть и сойти, а так как под пышными юбками, расшитыми геральдическими эмблемами, дамы не носили ничего, кроме рубашки, можно было легко обнаружить кое‑какие тайны, когда они садились на лошадь или спрыгивали на землю.

Энрике IV находился в любовной связи с доньей Гиомар, одной из дам, явившихся вслед за его супругой из Португалии. Однажды архиепископ Севильи устроил праздник в честь королевской четы, иначе говоря, пригласил короля с королевой отужинать в епископском дворце. И тут король позволил себе за столом такие откровенные нежности по отношению к донье Гиомар, что его супруга донья Хуана Португальская поднялась из‑за стола и дала любовнице короля пощечину, после чего обе благородные сеньоры, к превеликому удовольствию дона Энрике, вцепились друг другу в волосы.

Наконец у королевы родилась дочь, и большинство придворных, которые презирали короля и ненавидели королеву, объявили девочку незаконнорожденной и прозвали ее Бельтранехой, предположив, что она – дочь дона Бельтрана де ла Куэва, бедного идальго, приближенного королевской четы.

Начались новые смуты. Одни утверждали, что Бельтранеха имеет все права на корону, другие держались того мнения, что после смерти Импотента престол должен перейти к его сестре, донье Исабеле, девушке, наделенной от природы спокойной и твердой волей; вокруг нее сплотились ее сторонники – епископы, аббаты и знатные сеньоры, недовольные королем и его фаворитами.

Наследником арагонской короны был тогда дон Фернандо, носивший титул короля Сицилии. Его отец дон Хуан II был почти слеп, но, несмотря на плохое зрение и старость, проявлял неукротимую энергию, сражаясь с французами в Руссильоне[21] и выступая против Каталонии, почти полностью охваченной мятежом. Вторая жена его всеми силами старалась извести принца Виану, наследника престола, сына дона Хуана от первого брака. Материнская любовь, руководившая ею, довела ее до преступления. Она хотела, чтобы ее сын Фернандо занял место ее пасынка, и не прекращала интриг и козней, пока не свела принца Виану в могилу. Этот печальный принц с романтическими склонностями и судьбой, нежный поэт, окруживший себя певцами и музыкантами, прошел по страницам истории, словно призрак.

Фернандо же с детства был солдатом. Он поздно на‑? учился грамоте, потому что войны, которые вел его отец, не позволяли ему уделять времени учению. В восемь лет он скакал верхом и жил среди солдат. В тринадцать уже числился военачальником. Он сражался против каталонцев, своих наследственных врагов. Вначале он опирался на ременсов[22] – крестьян, которые восстали против феодалов и богачей Барселоны, подняв мятеж, подобный французской Жакерии.[23] Но как только ременсы, опьяненные временным успехом, захотели ввести демократический режим, Фернандо сделался их врагом.