Текст книги "В поисках Великого хана"
Автор книги: Висенте Ибаньес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Сейчас он представлял себе своего сына, вознесшимся на большую высоту. Это уже не был тот оборванец Эрнандико, который ползал на четвереньках по утоптанному земляному полу в домишке одного из кварталов Кордовы, где жило только простонародье. Если он с победой вернется из путешествия, Эрнандо будут называть доном, как отца, и кто знает, какие почести и богатства ожидают его еще в отроческом возрасте.
Родители сели и кожаные кресла, и дон Кристобаль, взяв Эрнандо к себе на колени, пристально разглядывал его. Малыш, ошеломленный богатой одеждой, душистым ожерельем и шпагой со сверкающим эфесом этого человека, которого он всегда видел дома одетым в темное платье, смиренным и печальным, робко смотрел на него с молчаливым почтением. Молчала и мать, немного испуганная выражением гордого превосходства, которое она заметила у своего любовника. Это выражение, казалось, замораживало всякое проявление ласкового чувства к нему.
Сделай над собой усилие, Беатриса решилась протянуть к нему руки, стараясь дотронуться до его пальцев:
– О Кристобаль!
Она всегда верила в его судьбу и никогда нe сомневалась в том, что настанет день, когда все наконец начнут восхищаться им точно так же, как когда‑то восхищалась она, видя его еще не признанным, потерявшим надежду, плачущим.
Все это Беатриса высказала ему с искренней нежностью, но повелительный жест ее собеседника оборвал ее речь.
Этот человек заговорил так, как будто он был ей совсем чужим. Он ее никогда не забудет, она мать его сына, но попытаться разбудить прошлое бесполезно. Молодость его уже далеко позади, и другие дела велят ему позабыть навеки о легкомысленных удовольствиях, называемых некоторыми любовью. Это годится для юнцов.
К тому же, ему надлежит держать себя в чистоте душевной ради великих дел, которые он призван совершить.
– Господь избрал меня, – продолжал он, – чтобы я принес его слово бесчисленным народам Азии, которые уже много столетий ждут его по ту сторону моря Океана.
Они должны забыть былой вздор. Ему нужно сосредоточить все свой помыслы, все свои силы на задаче, которая ему наконец поручена. Ему придется выполнять ее с помощью людей несовершенных, как всегда, склонных к заблуждениям, и поэтому ему необходимо думать только об одном. И чтобы тут же проявить свою отчужденность, он словно забыл на время о присутствии Беатрисы, пристально разглядывая малыша.
– Кто знает, чем ты станешь по ту сторону моря? – медленно произнес он глухим голосом, как бы бессознательно повторяя вслух свои самые сокровенные мысли. – Может быть, тебя когда‑нибудь увенчает королевская корона страны, более обширной, чем Испания. Достигли же этого другие, имея на то меньше оснований.
И тут же, как будто раскаявшись в своей заносчивости и отдав себе отчет в трудностях, которые еще надлежит преодолеть, чтобы победить; он спустил с колен мальчика, который снова спрятался за юбку матери.
Больше часа они спокойно разговаривали, словно Беатриса была малознакомой сеньорой, пришедшей к нему в гости. Со свойственной ему живостью воображения, изменчивого и восприимчивого к новым положениям, он рассказывал ей о великих делах, за которые ему следует немедленно приняться.
Королевская чета поддерживает его деньгами и приказами, но этого недостаточно; ему придется подбирать корабли, команду, опытных капитанов в помощь себе. Он задержался в Кордове только ради нее и сына и на следующее утро едет в Севилью.
Этот крюк он сделал, чтобы поцеловать Эрнандико, быть может – кто знает? – в последний раз и поговорить о будущем Беатрисы и ее сына.
Он верит, что бог поможет ему возвратиться невредимым из опасного плавания. Но, кроме того, у него есть и другая поддержка, о которой он никому никогда не говорил. У него хранятся тайные бумаги со сведениями, которые внушают ему уверенность, что он не ошибется в направлении и не затеряется в пустынях океана. И все же, кто стоит одной ногой на палубе, другою стоит в могиле. Очень возможно, что сегодня они видятся в последний раз.
– О Кристобаль! – воскликнула Беатриса.
И она бросилась к нему, чтобы его обнять, на этот раз со слезами на глазах, орошая ими щеки мореплавателя; они застыли в этом целомудренном и печальном объятии, в то время как малыш смотрел на них изумленными глазами. Потом дон Кристобаль мягко отстранил пленительное тело молодой женщины, и Беатриса снова села в кресло, а он продолжал говорить.
Ему тяжело идти навстречу такой страшной опасности, не узаконив предварительно их отношения, как велит господь. Но уже поздно. Теперь он может думать только о кораблях да матросах. По возвращении… быть может.
Как бы там ни было, хоть они и не повенчаны, она будет богатой, очень богатой, а сын ее станет могущественным принцем. Сокровища, которые он привезет из своего путешествия, смогут сравниться только с сокровищами царя Александра,[70] единственного его предшественника, отправившегося восточным путем в щедрую Индию, куда он, Колон, пойдет западным.
– Пусть только богу будет угодно дать мне свою защиту, – продолжал он, – и богатства царя Александра покажутся сущими пустяками по сравнению с тем, что привезу их высочествам я.
Позабыв о недавних тревогах, он не умолкая говорил о будущем великолепии своей жизни после того, как он откроет морской путь в Азию.
Обедал он с Беатрисой и сыном в той же комнате; им подавали слуги из харчевни Буэносвиноса. Что касается слуг, подобранных по дороге из Гранады в Кордову, то Лусеро, более слабый, лежал в комнате с забинтованными ногами, разболевшимися от долгого странствования пешком, а Фернандо ходил по городу вместе с погонщиком в поисках мула, на котором юноши должны были отправиться в Севилью к берегам графства Ньебла.
Пообедав, дон Кристобаль оставил свое семейство в гостинице. Ему не хотелось покинуть город, не посетив доктора Габриэля Акосту.
За обедом он сообщил Беатрисе о своем намерении прислать в Кордову своего старшего сына Диэго, которого он оставил в Рабиде. Он надеется, что она будет относиться к нему как к родному сыну – ведь он брат Фернандо, Надо будет отдать их в школу, пока отец будет в плавании. Он попросит своих кордовских друзей позаботиться о детях и помочь ей, а лучше всего это сможет сделать доктор Акоста. Он часто спорил со знаменитым врачом и продолжает думать, что тот во многом сильно заблуждался из‑за чрезмерного количества прочитанных книг, но это не мешает ему считать доктора человеком порядочным и в данном случае очень полезным.
Он хитрил с самим собой, собираясь навестить Акосту теперь, когда находился на пути к богатству, под тем предлогом, что иначе лекарь может счесть его неблагодарным, зазнавшимся, позабывшим о его добром отношении в первые дни пребывания Колона в Кордове. На самом же деле иное желание руководило этой сложной натурой, в которой хорошее было перемешано с дурным, а всей этой душевной мешаниной управляли злобное тщеславие, не способное великодушно забывать, подозрительность, самовлюбленность, которые заставляли его видеть обманщиков и завистников в каждом, кто смел оспаривать его высказывания.
Именно Акоста выдвинул наиболее убедительные научные доводы против его проекта в кордовском совете. Следовало зайти к нему и показать себя в новом виде, после подписания договора с королевской четой.
Знаменитый лекарь как раз думал о нем с предыдущего вечера, после того как Донья Менсия сообщила ему, что бывший книготорговец прибыл, как важная особа, на постоялый двор «Трех волхвов».
Утром Акоста побеседовал кое с кем из кордовских жителей, знавших все свежие дворцовые новости. Всем им уже было известно осоглашении, состоявшемся между королевской четой и «человеком в рваном плаще», который теперь по королевскому указу именовался доном Кристобалем. Условия соглашения были выработаны им самим и отцом Хуаном Пересом, а королю с королевой осталось только принять их через посредство писца, Хуана Колома, который под каждым разделом подписал: «Так угодно их высочествам».
Когда же Акоста узнал, на какие условия этого фантазера согласилась королевская чета, он был изумлен не меньше, чем король дон Фернандо в тот день, когда Колон впервые изложил ему свои требования.
Потом он улыбнулся, подумав, что если даже Колону действительно удастся добраться западным путем до пресловутой страны Великого Хана, то почти все чрезвычайные права, которые он получил, на деле останутся неосуществленными. Как сможет он быть губернатором и вице‑королем Сипанго и Катая – стран, почти столь же обширных, как вся Европа? «Царь царей» располагает несметными войсками, отрядами боевых слонов, тысячами гудов с парусами из прочных тканей, с золотыми драконами и другими сказочными геральдическими фигурами, украшающими их корму.
Что там будут делать две или три каравеллы, полуразбитые после плавания, втрое более длительного, чем предполагает этот безумец, и их команды, насчитывающие всего несколько десятков христиан, если даже они и доберутся до этих отдаленных азиатских берегов?
Это путешествие будет не чем иным, как поездкой посла, который вернется оттуда – если только сможет – с дипломатическими дарами, по‑восточному пышными; но не может быть и речи о завоевании ближних архипелагов азиатского востока или так называемого материка.
Когда днем знаменитому лекарю сообщили, что дон Кристобаль ждет у ворот и хочет его видеть, он вышел ему навстречу с распростертыми объятиями и провел его в свою просторную библиотеку.
Он искренне поздравил мореплавателя с его жизненными успехами после той бедности, в которой тот раньше пребывал. С мягкой иронией человека оседлого, преданного наукам и безотчетно ненавидящего оружие, он отдал должное воинственному виду этого таинственного книготорговца, о бурном прошлом которого он всегда догадывался.
Но с проектом его он никак не мог согласиться, считая его фантазией, идущей в разрез с наукой, хвастливой выдумкой недоучки, вообразившего, что он почти сразу овладел всеми знаниями, которые обычно приобретаются и течение целой жизни, заполненной учением.
Поговорив о двух своих сыновьях и попросив доктора позаботиться о них во время его странствий, Колон продолжал рассказывать о своих предстоящих делах с нарочитой скромностью, настолько вызывающей, что Акоста угадал истинную причину его прихода. Он пришел, чтобы отомстить ему, самолично сообщив о своем торжестве.
Отбросив витиеватые обороты, которыми он выражал доктору благодарность за его будущую заботу о детях, Колон, вдруг сказал:
– Да будет известно вашей милости, сеньор доктор, что их высочества, могущественнейшие король и королева Испании, узнали от меня о землях Индии и о властителе, называемом Великим Ханом, что на нашем языке означает, как вашей милости известно, «Царь царей», а также о том, что он неоднократно, подобно своим предшественникам, посылал в Рим гонцов за знатоками нашего святого учения, чтобы они просветили его, но святой отец не мог исполнить его просьбы, и все эти народы, предающиеся идолопоклонству и ереси, были тем самым обречены на гибель. Их высочества, столь возлюбившие нашу святую христианскую веру и жаждущие распространить ее, задумали послать меня, Кристобаля Колона, в эти области Индии, с тем чтобы я повидал там этих правителей, народы и земли, местоположение их и все остальное и решил, каким образом приобщить их к нашей святой вере, Габриэлю Акосте все это было известно, и он безмолвно выслушал это вступление. Колон продолжал:
– И, следуя приказу их высочеств, я отправляюсь не сухопутной дорогой на восток, как это было до сих пор принято, а на запад – путем, которым, насколько мне известно, еще не шел никто. Их высочества предоставили в мое распоряжение флот, необходимый для путешествия в эту часть Индии, оказали мне великие почести и пожаловали дворянство, чтобы отныне и впредь меня называли доном, а когда я прибуду к морю, я стану главным адмиралом моря Океана, и вице‑королем, и бессменным правителем всех островов и материков, которые открою или завоюю сам, и всех островов и материков, которые откроют или завоюют в море Океане мои подчиненные, и власть мою унаследует мои старший сын, и так будет из поколения в поколение во веки веков.
Доктор ответил ему серьезно, но с насмешливым блеском в глазах; он поздравил его с этими почестями, о которых он ничего еще не знал.
– Боюсь только, дон Кристобаль, что ваша милость заблуждается и что вы будете плыть и плыть по морю и никогда не достигнете берегов страны Великого Хана, которая находится гораздо дальше, чем вы думаете и говорите.
Будущий адмирал несколько разволновался, услышав опять возражения доктора, которым он приписывал свою неудачу на кордовском совете.
Они заспорили, как несколько лет тому назад, когда дон Кристобаль был простым книготорговцем. Теперь ему казалось дерзостью, что этот лекарь настаивает на своих нориях после того, как соглашение с королем и королевой и Санта Фе сделало из него будущего повелителя моря Океана.
Он негодовал, видя, как доктор, намекая на его посредственные знания, поглядывает на свои решетчатые шкафы, полные печатных и рукописных томов.
Дон Кристобаль, по его мнению, более или менее разбирался в морских картах, но отнюдь не в книгах. Пo сути дела он не читал ничего, кроме энциклопедии кардинала Педро де Алиако и путешествий Марко Поло и Мандевиля. Вряд ли он читал Птолемея, Эратосфена,[71] латинских поэтов и арабских географов, о которых неоднократно упоминал. Это были просто цитаты все из той же книги Алиако.
Ученый лекарь говорил все это с добродушной улыбкой, но в глубине души его раздражало поведение этого хвастуна, который уже считал себя победителем.
Колон, со своей стороны, был возмущен до такой степени, что утратил загадочность выражений и осторожность в речах, отличавшие его всегда, когда у него просили более подробных пояснений к его плану.
Акоста утверждал, что до азиатского побережья, если плыть на запад, будет около двух тысяч пятисот лиг. Он еще раз повторил, что Колон ошибается на несколько тысяч миль при расчете размеров земного шара и преуменьшает его до нелепости.
Мореплаватель, окончательно потеряв плавность речи к важность вида, раздраженно возразил:
– Я найду землю в семистах лигах на запад. Я хорошо знаю, что говорю, и ничего больше не могу сказать. Кое‑кто видел эту землю собственными глазами… Кое‑кого уже нет в живых…
И он остановился, словно к нему вернулась обычная осмотрительность.
Наступило длительное молчание. Акоста смотрел на своего посетителя рассеянным взглядом, как будто задумавшись. Последние слова пробудили в нем смутные воспоминания.
Больше всего в этом человеке его восхищали упорство и незыблемая уверенность. Он обладал силой сновидца, одержимого единственной, неизменной мечтой, посвятившего осуществлению этой мечты всю свою жизнь, не растрачивая се ни на что иное. Он был подобен свету неподвижного маяка, направленному в одну и ту же точку, не рассеиваясь в разных изменчивых направлениях.
Не раз, изумленный этой энергией, лишенной каких бы то ни было оснований, этими решительными утверждениями, лишенными каких бы то ни было доказательств, доктор начинал подозревать, что, может быть, за всем этим скрывается какая‑то истина, что‑то известное лишь ему одному., такое, что он не считает нужным оглашать.
На последние слова, вырвавшиеся у Колона, быть может, по неосторожности, Акоста ответил с благоразумием ученого, который допускает возможность любой неожиданности, лежащей за пределами знания, но все же руководствуется точными представлениями, подтвердившимися на опыте:
– Если ваша милость так уверена, что увидит землю, пусть даже в тысяче или тысяче пятистах лигах, это будет уж; во всяком случае, не земля Великого Хана… Это будет – да простит мне господь такое предположение! – какой‑то новый мир, который нам неизвестен, который существует от первых дней творения и о котором мы, бедные грешники, не имеем никакого понятия.
Доктор сам улыбнулся своему предположению, таким смелым оно показалось ему. Колон громко рассмеялся в ответ на это высказывание собеседника, придуманное им, конечно, только для того, чтобы доказать, что мореплаватель не доберется до Катая и Сипанго, проплыв менее тысячи лиг.
Потом они невольно оглянулись по сторонам, словно опасаясь, как бы их не подслушали. Совершенно новый мир, неизвестный христианам, о котором ни слова не сказано в священных книгах, дарованных нам господом!
Такой еретической и безумной показалась им обоим эта несуразная мысль, что смех загладил остроту спора, и они принялись по‑дружески обсуждать приготовления Колона к предстоящему отъезду.
Часть ВТОРАЯ
Сеньор Мартин Алонсо
Глава I
В которой говорится о знаменитом острове Семи Городов и об угрожавшей будущему адмиралу опасности навсегда остаться на суше, из‑за того, что ему не удалось найти ни одного матроса, кроме четырех беглецов из города Палоса, приговоренных к смертной казни.
Для Фернандо Куэваса прогулка из Палоса в монастырь Рабида была своего рода праздником.
Хозяин его жил у монахов, оставив при себе для услуг Лусеро. Сам же Фернандо поселился в городе, в бедном домике старого пономаря приходской церкви св. Георгия, у которого его устроил настоятель монастыря Рабида.
В монастырских помещениях, предназначенных для проезжих, свободных мест не было, потому что там давно уже проживало несколько художников из Севильи, украшавших церковные стены фризами из разноцветной мозаики и изображениями святых, проявляя при этом больше усердия и добрых намерений, чем мастерства.
Куэваса, как более крепкого и проворного из двух своих слуг, дон Кристобаль оставил в городе с несколькими людьми, которые прибыли из Кордовы и других мест, чтобы отправиться с ним в плавание, хотя и не были моряками.
Рано утром, как только пономарь на почтительный вопрос этого хорошо воспитанного слуги отвечал, что у него нет никаких поручений, Куэвас отправлялся в монастырь Рабида под тем предлогом, что ему следует узнать распоряжения своего настоящего хозяина.
Он торопливо шагал по песчаной дороге среди сосен с широкими кронами, заслонявшими со стороны суши монастырь, перед которым расстилался морской простор. Фернандо уже отлично знал эту местность, о существовании которой и не подозревал еще несколько недель тому назад. Справа от себя, сквозь темную колоннаду сосен, он видел длинную, сверкающую, как металлическая полоска, реку Тинто. Противоположный берег представлял собою песчаную отмель, по другую сторону которой вилась река Одиэль, а там, где кончалась песчаная коса, их русла сливались, образуя устье, выходившее в океан по обе стороны острова Сальтеса, как бы скрывавшего линию горизонта. Быстрые ноги юноши каждый день легко пробегали эти пол‑лиги. Выбеленные стены Санта Мария де ла Рабида и растущие вокруг деревья, скрюченные океанскими ветрами, делали монастырь похожим издали скорее на большой хутор. Монастырь этот был самым маленьким из всех, которые юноша когда‑либо видел: два внутренних двора, церковь всего с тремя часовнями и дюжина келий для монахов. Но ему в эту весеннюю пору монастырь казался самым прекрасным местом на земле, не похожим ни на один из тех, которые он повидал на своем пути до Палоса. Купол церкви, выбеленный известью, указывал путь местным морякам, когда они огибали побережье. Расположенный на возвышенности и прикрытый сзади сосновой рощей, монастырь казался заброшенным и беззащитным. И только подойдя к нему ближе, можно было увидеть у подножия холма, на котором он стоял, крепкую каменную стену, под охраной которой он мог не бояться набегов африканских корсаров и португальских разбойников во время войны. За этой стеной росли раскидистые алоэ и высокие пальмы. На грядках, разделенных каменными перегородками, были высажены каперсы, вьющиеся виноградные лозы, лимонные и ветвистые фиговые деревья. Летом этот монастырский сад орошался водой, которую лошади, со скрипом вертя колесо, накачивали из реки Тинто.
Фернандо прошел мимо креста с каменными ступеньками, стоявшего недалеко от монастыря. Здесь, как ему рассказывали, несколько месяцев тому назад остановился бедный странник, его теперешний хозяин, держа за руку своего сынишку Диэго, мальчика девяти или десяти лет; оба были запыленными и усталыми.
Приближаясь к монастырю, Куэвас старался, чтобы его не заметил этот Диэго, который любил присоединяться к нему и Лусеро и вместе с ними бродить по окрестностям. Спрятавшись возле сада, Фернандо ждал прихода мнимого слуги. А иногда Лусеро уже поджидала его, лежа под соснами.
С тех пор как они поступили в услужение к этому сеньору, у них не было более благоприятных условий для встреч наедине, чем в этом тихом монастыре.
В Кордове и Севилье они жили в одном помещении, но были окружены обычной для постоялых дворов толпой, шумной, любопытной, всегда склонной к подозрениям. Они спали в общих комнатах или сараях, среди погонщиков мулов и слуг других сеньоров, стараясь не сближаться с ними, держась как надлежит юношам, служащим у небогатого хозяина, делая все возможное, чтобы никто не обнаружил, кто такая Лусеро, скрывая ужас, который внушало им событие, занимавшее в то время всех, – изгнание евреев. Они по‑прежнему слышали, как на улицах и дорогах распевают страшную песенку, в которой евреям советуют поскорее складывать вещи и убираться. Каждый путник считал нужным говорить о том, что он старый христианин, чтобы его не приняли за еврея, который путешествует в одиночку, спасая свои богатства.
Так добрались они до города Палоса, небольшого порта на реке Тинто, раскинувшего свои белые домики под стенами мавританского замка. И наконец в прибрежном монастыре Рабида, купол которого был окружен галереями, откуда часовые наблюдали за морем во время войн с Португалией или нашествий берберских пиратов, они оба испытали чувство блаженного покоя, как будто избавились от грозной опасности. Здесь никто не говорил о евреях. Жителей Палоса и Могера, городков, стоящих на Тинто, так же как их соседей из Уэльвы на Одиэле по ту сторону песчаной косы, разграничивающей эти две реки, казалось не беспокоили события, происходившие в стране. Они жили, повернувшись спиной к суше, и говорили только о приключениях на море, о выгодах и опасностях плаваний, о своих неустойчивых деревянных жилищах с летящими парусами, где они проводили больше лет, чем на твердой земле, на которой родились.
Это забвение всех земных тревог придавало жизни молодых людей особое идиллическое очарование.
Все обитатели Палоса и Могера говорили об иностранце, жившем в монастыре, и о грамотах, полученных им от королевской четы. Это было крупным местным событием, единственным, что их взволновало и заставило забыть о недавнем взятии Гранады и о трагическом изгнании евреев. Фернандо и Лусеро сами подчас уже не вспоминали о том, что привело их в эту чужую для них местность. Они жили только настоящим. Хозяин привез их сюда, на побережье, чтобы предпринять путешествие, о котором нее говорили, но оно в то же время казалось им фантазией, которая никогда не осуществится.
Зато несомненно, реальными и непосредственно их касавшимися были ежедневные свидания в окрестностях маленького монастыря.
Иногда они сталкивались с каким‑нибудь мирянином, собиравшим в огороде овощи для кухни или цветы для алтаря святой девы‑целительницы, чудесной покровительницы Рабиды. Встречали они и дона Кристобаля, которым и послеполуденные часы прогуливался по площадке у входа в монастырь. Он беседовал с отцом Пересом, настоятелем, который так помог ему в Санта Фе, с Гарси Эрнандесом – врачом из Палоса, и другими обитателями этого города и Могера; были среди них и зажиточные земледельцы, но большую часть населения составляли бывалые моряки, шкиперы, ходившие когда‑то в дальние плавания, а теперь занимавшиеся ловлей сардин, изобилующих у этих берегов.
Сын дона Кристобаля находил особую прелесть новизны в прогулках по полям с этими двумя юношами, которые были старше его, в особенности с Фернандо Куэвасом, вызывавшим его восхищение тем, с какой силой он метал камни, с какой хитростью ловил птиц или ящериц, как ловко сплетал стебли и листья и как искусно вырезывал ножом палки и дубинки. Была бы его воля, Фернандо жил бы в монастыре, а Лусеро – в Палосе. Ему гораздо больше нравилась грубоватость этого рослого отцовского слуги, чем мягкость и покорность другого. Лусеро уже привыкла к своей новой жизни, не свойственной ее полу. После мучительной усталости первых дней побега отдых в этом приморском уголке, казалось, вдохнул в нее новые силы. Она вспоминала, кто она такая, только встречаясь с Фернандо наедине. Остальное время она, как настоящий слуга, занималась уборкой кельи, в которой жил дон Кристобаль, а также разговорами с Диэго, пристававшим к ней с вопросами и детскими шалостями.
Когда Фернандо и Лусеро оставались вдвоем, они осмеливались шепотом говорить о своем прошлом, сидя под одной из огромных сосен, глядя на расстилающуюся перед ними зеленую водную гладь устья, на остров Салтес со сторожевой башней, на отмель, носившую то же название, отмеченную пенистой полосой, на видневшиеся вдалеке океанские волны, синие почти до черноты.
Они говорили о будущем, об исполнении своих желаний, далеких, как линия горизонта, и не знали, как их приблизить. В один прекрасный день они поженятся; и Фернандо, более сведущий, подробно объяснял своей подруге, что надо сделать, чтобы их надежды сбылись. Лусеро будет просить о крещении. Ведь для этого брака ей необходимо переменить религию. Тогда она, как бы очнувшись от сна, в первые минуты пыталась возмутиться. Она столько раз слышала разговоры о крещении, как о позорной уступке, у себя в семье, которая сейчас, быть может, пустилась в опаснейшее странствие, лишь бы избежать этой подлости. Но тут же она сдавалась, боясь, что Фернандо уйдет от нее. Да, она примет крещение, только позднее… И на некоторое время они прекращали разговор о браке.
Когда они надолго оставались одни и были уверены, что их никто не застигнет врасплох, они бессознательно брались за руки и в конце концов начинали целоваться с нетерпеливой юношеской страстью; но ласки их никогда не заходили дальше этого. Они были осторожны, отдавая себе отчет в бедах, грозящих им из‑за переодетой Лусеро. Они опасались, как бы их не разлучили, если кто‑нибудь догадается о том, кто она на самом деле. Лусеро, конечно, будет изгнана, как все ее единоверцы, а если она и согласится принять христианство, ее увезут в какой‑нибудь монастырь, чтобы познакомить там с этим учением, и они будут разлучены, возможно, навеки.
Постоянная боязнь этого вынуждала их быть робкими и осторожными.
В одном заезжем доме в Севилье кое‑кто из путешественников и погонщиков начал уже поглядывать на них с угрюмой издевкой. Может быть, кто‑нибудь заметил, что они держатся за руки или нежно и пристально смотрят друг на друга где‑нибудь в сторонке, думая, что никто их не видит. К счастью, на следующий день они оттуда уехали.
Они вспоминали как дурной сон одну встречу по дороге в Ньеблу. За городом стояла так называемая колода – виселица, сооруженная из извести и камня, на которой висели преступники.
В. те времена у каждого городка, даже самого маленького, была своя постоянная виселица, построенная, так же как и церковь, из дерева и камня. Невозможно было представить себе город без виселицы у ворот: она была словно необходимой частью общественного благоустройства. Да и не одна только Испания – вся Европа представляла собой лес виселиц.
Следуя за своим сеньором вдвоем на жалком муле, купленном в Кордове, они увидели пять обнаженных трупов, повешенных за ноги. Все носили следы одного и того же позорящего их увечия – вырезанные половые органы висели у них на шее, как кровавые лохмотья.
Нравственность той эпохи сильно отличалась от нашей, и толпа женщин и детей, окружавшая трупы, толковала об их преступлении.
Это были итальянские бродяги, приговоренные к смерти за то, что тогда называли мерзостным грехом, противным законам божеским и человеческим. Во Франции этот грех карался таким же образом, а в Англии еще более жестоко – виновных закапывали в землю живьем. Несколько лет спустя короли‑католики поручили преследование этого порока трибуналу инквизиции, который приговаривал к сожжению за три преступления: ересь, оскорбление величества, то есть покушение на особу монарха, и «мерзостный грех».
И даже среди мирных шорохов этого уединенного соснового леса, возле монастыря, где жило всего несколько тихих монахов, далеких от мирского зла, молодые люди боялись, что их могут застигнуть врасплох, и вспоминали это зрелище, заставившее Лусеро покраснеть. Потому‑то их поцелуи были так торопливы. Девушка всегда отстранялась от Фернандо, отталкивая его:
– Нет, не здесь. Мне страшно. Когда‑нибудь потом, когда мы будем в тех странах, о которых столько говорит наш хозяин.
Но оба понимали, что это путешествие все откладывается. По беседам дона Кристобаля с монахами и посетителями они догадывались о бесчисленных и все возрастающих затруднениях. Однажды в среду – Фернандо казалось, что он запомнил число: 23 мая – отец Хуан Перес, дон Кристобаль, врач Гарси Эрнандес и другие местные жители собрались утром на площади Палоса перед скромной церковью святого Георгия, бывшей некогда мечетью и еще сохранившей изразцовый портал мусульманской архитектуры.
Были тут и два главных алькальда города и несколько рехидоров; настоятель монастыря Рабида, исполнявший также и обязанности приходского священника города, явился, чтобы поддержать Колона на этом сборище. Колон предъявил бумагу, которую даровали ему их высочества король и королева.
Жители Палоса, люди, привыкшие к жизни на море и мало разбирающиеся в законах, нарушили их кое в чем в ущерб их высочествам, за что последние обязали их снарядить в шестимесячный срок две каравеллы для отправки туда, куда потребуется. И в грамоте, которую представил Колон, их высочества повелевали, чтобы эта услуга была оказана мореплавателю, как представителю королевских особ.
После того как городской писец огласил этот документ, алькальды и рехидоры поднялись со скамей и стульев, на которых сидели, и заявили о своей готовности выполнить королевский приказ. Колон тотчас же через посредство того же писца выбрал две каравеллы, показавшиеся ему самыми подходящими из всех судов, стоявших в порту, но после этого ему больше ничего не удалось сделать.
Каравеллы не могли отправиться в плавание без экипажа, но ни один человек не предложил своих услуг. Все население, от капитанов, ушедших на покой и живших в достатке, до самых бедных матросов и рыбаков, ответило безмолвным и бесстрастным сопротивлением на предложение этого иностранца, который говорил с грубой властностью, прикрываясь именем королевской четы.
