Текст книги "В поисках Великого хана"
Автор книги: Висенте Ибаньес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
В соседней каюте находились королевский контролер и королевский нотариус. Сеньор Перо Гутьеррес, друг адмирала, занимал отдельную каюту поменьше.
Под предлогом, что так скорее можно явиться на зов адмирала, Лусеро спала одетой, в штанах и жилете, сбрасывая с себя лишь куртку, башмаки и берет.
– Еще раз, и я ухожу, – шептал у ее уха Фернандо. Но последний поцелуй никак, однако, не приходил, потому что каждый поцелуй влек за собой бесчисленные повторения.
Вдруг в тот уголок, где притаились влюбленные, проскользнул синеватый свет ночи; причиной этого было кратковременное отклонение корабля с курса, которым он до того следовал, что было вызвано, в свою очередь, равномерным покачиванием парусов из стороны в сторону. Двое молодых людей, с виду одного и того же пола, продолжали осыпать друг друга пылкими ласками и при этом рассеянном освещении, источниками которого были фосфоресценция океана и мерцание звезд.
Внезапно юноша‑андухарец почувствовал, как ему в волосы вцепилась чья‑то безжалостная рука, принудившая его подняться на ноги. И тотчас та же рука принялась отвешивать ему пощечины, а другая – осыпать ударами, глухо отзывавшимися в его груди.
Фернандо поднял глаза: перед ним стоял Перо Гутьеррес, но не в парадном платье, в котором он обычно показывался на людях, а в нижнем белье, как это естественно для человека, всего за несколько минут перед тем отдыхавшего на своей койке и проснувшегося от непривычного шума.
Избивая юношу, бывший королевский буфетчик угрожал сообщить альгвасилу флота, идальго Аране или даже самому адмиралу о гнусности, которую ему довелось видеть. Но обо всем этом он – странное дело! – говорил совсем тихо, как если бы не хотел, чтобы и другие знали о сделанном им открытии. Закончив расправу, он вышвырнул Фернандо из рубки, так что тот скатился по лестнице, которая вела из кормовой башни, и растянулся ничком на настиле палубы.
Это нападение было столь внезапным и столь стремительным, что едва юноша немного оправился и собрался защищаться, как оказался лежащим на животе в центральной части флагманского корабля.
Он поднялся на ноги и замер, поглощенный мыслями о случившемся. Отомстить этому ненавистному человеку! И Фернандо инстинктивно протянул руку к правой стороне своего пояса, но там были только пучки расплетенного каната – их корабельным слугам полагалось постоянно иметь при себе, чтобы в случае надобности снабжать матросов. У всех «носовых» были ножи; их не было только у слуг, обязанных поддерживать на корабле чистоту.
И Фернандо устремился к тому крытому месту на палубе, где хранились различные железные орудия и инструменты большого размера: ковши для подачи горячей смолы конопатчику, занятому приведением в порядок корпуса корабля, и остроги разных видов, употребляемые для рыбной ловли. Схватив один из этих трезубцев, он бросился к кормовой башне, но не успел пробежать и нескольких шагов, как на его плечо легла чья‑то рука, не грубая и не властная, а ласковая и дружеская.
То был ирландец, который все еще держал в другой руке свою арфу.
Он ласково посмотрел на Фернандо, глаза у него были светло‑карие, со множеством черных точек. И он заговорил, подбирая слова с медлительностью человека, привыкшего подолгу молчать.
То, что собирался сделать Фернандо, – юношеская глупость. За такие порывы на кораблях расплачиваются слишком дорогою ценой: за них вешают на одной из рей.
Кошачьи глаза ирландца, казалось, видели все, что произошло во мраке кормовой башни. А если чего‑нибудь они и не видели, то об этом он догадывался.
– Когда мы окажемся на земле, – закончил он, словно давая добрый совет, – когда достигнем владений Великого Хана…
Глава VI
В которой рассказывается о том, как Родригес Бермехо первым крикнул: «Земля!», но адмирал несправедливо присвоил обещанную за это награду, а также о том, как голые люди на маленьком островке увидели три вырастающие прямо из моря рощи, полные белых, как смерть, волшебников с лицами, покрытыми хлопком.
Земля была где‑то рядом. Все приметы на море и в воздухе говорили о близости островов. «Пинта», как всегда в голове флотилии, оправдывала свою славу наиболее быстроходного ее корабля: она рыскала по морю, отклоняясь вправо и влево от курса, которым следовали другие суда, в надежде на то, что, расширяя поле своего зрения, она сможет открыть наконец долгожданную землю.
Матросы «Пинты» заметили на воде плавающую тростинку и ветвь какого‑то дерева. Они же подобрали палку, выстроганную, как им казалось, железным ножом, и еще одну, но на этот раз сломанную тростинку, дощечку и пучки травы, выросшей, без сомнения, на земле. Люди с «Ниньи», в свою очередь, выловили веточку с ягодами шиповника.
Над кораблями неоднократно проносились стаи лоро и попугаев, державшихся одного направления: они летели, конечно, к ближайшей земле для отдыха.
В четверг 11 октября, вскоре после захода солнца и после того, как люди пропели обычную «Славу», адмирал обратился с площадки кормовой башни к матросам «Санта Марии». Он говорил с тем исполненным поэзии я задушевности красноречием, которое находило на него в те моменты, когда какая‑нибудь удача усыпляла на время его бешеный и недоверчивый нрав.
– Я должен, – говорил он, – вознести бесконечную хвалу господу богу за милости, которые он ниспослал нам во время этого путешествия, даровав нам столь гладкое море, столь умеренные и попутные ветры, столь замечательную погоду и избавив от бурь и опасностей, подстерегающих обычно всякого, кто пускается в открытое море. И поскольку я рассчитываю на милосердие божие, которое по истечении немногих часов должно дать нам землю, я обращаюсь к вам с настоятельной просьбой нести в течение этой ночи вахту на носовой башне тщательнее, чем вы несли ее доныне, ибо вам надлежит быть настороже и помнить, что каждое мгновение может открыться земля.
И до этого существовал приказ, отданный Колоном сразу же по отплытии с Канарских островов; согласно этому приказу корабли флотилии, прейдя семьсот лиг на запад и не встретив земли, должны были плыть в дальнейшем лишь до полуночи. Отдавая этот приказ, Колон исходил из предположения, что на названном расстоянии от Канарского архипелага он должен отыскать острова или материковую землю. Но поскольку, пройдя семьсот лиг, они не открыли никакой суши, приказ Колона не выполнялся, и три корабля плыли все вперед и вперед, охваченные желанием обогнать друг друга ради того, чтобы сделать это открытие.
Люди на флагманском корабле слышали речь командира флотилии, и каждый из них жаждал первым увидеть землю. К тому же, королевской четой было обещано, что сделавший это открытие получит ежегодную пенсию в десять тысяч мараведи, да еще дон Кристобаль добавлял от себя к этой наследственной пенсии великолепное шелковое полукафтанье.
Флотилия продолжала идти в западном направлении, придерживаясь, однако, курса, указанного незадолго перед этим Пинсоном. Если б они плыли прямо на запад, то через несколько дней подошли бы к побережью Флориды, заселенному в те времена отважными племенами, проявлявшими в дальнейшем на протяжении многих лет враждебность по отношению к белым, и можно сказать с почти полной уверенностью, что в этом случае им не удалось бы возвратиться в Испанию. Для их судьбы было огромной удачей, что, изменив курс, они наткнулись на Лукайский архипелаг, заселенный простодушным и робким племенем, встретившим испанских аргонавтов с религиозным благоговением, как если б они опустились туда прямо с неба.
В десять вечера дон Кристобаль, находившийся на площадке кормовой башни и внимательно всматривавшийся в океанский простор, заметил едва различимый, мерцающий огонек, «подобный крошечной свечечке», как он записал в своем дневнике, «которая то поднималась, то опускалась»; но этот свет был настолько зыбким, «настолько туманным, что он, дон Кристобаль, не решился утверждать, что это и в самом деле земля». Корабли плыли в этот момент на всех парусах, со скоростью двенадцать миль в час.
Колон вызвал к себе Перо Гутьерреса и, сообщив ему по секрету, что он видит, как ему кажется, свет, попросил его посмотреть в ту сторону и высказать свое мнение. Друг Колона безоговорочно подтвердил, что ему тоже почудилось, будто это и в самом деле не что иное, как свет, и вызвал, в свою очередь, Родриго Санчеса де Сеговия, контролера эскадры. Названное лицо, однако, быть может именно потому, что имело поручение королевской четы видеть решительно все, сочло более благоразумным сохранить при себе свое мнение и решительно ничего не увидело.
Дон Кристобаль и бывший королевский буфетчик еще дважды видели тот же свет, и оба раза он был «точно горящая свечечка, которая то подымалась, то опускалась», после чего они уже больше не сомневались, что находятся поблизости от земли.
Дворецкий дона Кристобаля Педро Террерос также заметил свет; правда, он сделал это лишь после того, как свет увидели адмирал и бывший придворный служитель, притом занимавший столь важную должность, как должность Перо Гутьерреса.
Колон всю свою жизнь оставался глубоко убежден в том, что свет этот исходил от факела или головни, которой запасся какой‑нибудь туземец, пожелавший выйти из своей соломенной хижины, именуемой бойо, «чтобы удовлетворить под открытым небом свою естественную потребность», после чего он сразу же вернулся к себе обратно; потому‑то им и казалось, что далекий свет то поднимается, то опускается, то появляется, то исчезает.
Они видели этот огонек в десять вечера, после чего флотилия шла на всех парусах, делая по двенадцать миль в час, до двух пополуночи; таким образом, получается, что в момент, когда Колон обнаружил свет, до первого открытого ими острова оставалось еще не менее пятидесяти шести миль, причем и этот остров и прочие близлежащие острова были совсем плоскими, без сколько‑нибудь заметных холмов и возвышенностей: приходится поэтому считать невероятным, чтобы на таком значительном расстоянии можно было разглядеть огонек.
Без сомнения «свечечка», которая в десять вечера «поднималась и опускалась», была не чем иным, как обманом зрения дона Кристобаля, или фонарем, с которым расхаживал по палубе своей каравеллы кто‑нибудь из команды «Пинты», шедшей на шестнадцать миль впереди «Санта Марии» и «Ниньи».
Было два часа пополуночи, когда «Пинта» сообщила сигналом, что с нее заметили землю. Один из матросов, стоявший с наступления темноты на самом ее носу, не спускал глаз с горизонта. После полуночи небо очистилось – до этого оно было наполовину затянуто облаками, и этот матрос, как считают некоторые Родригес Бермехо, житель одного из пригородов Севильи, при свете взошедшей луны внезапно увидел выступавший над водой белый песчаный мыс; а подняв глаза, он тотчас же явственно различил темную линию берега. Родригеса Бермехо, по‑видимому, его товарищи по плаванию называли Родриго, добавляя к этому прозвище: де Триана, ибо он проживал в этом квартале Севильи.
Итак, едва матрос «Пинты», именуемый Родриго де Триана, увидел землю, «как он тотчас же устремился к бомбарде и выстрелил из нее с криком: «Земля! Земля!», после чего все корабли легли в дрейф до наступления дня».
Мартин Алонсо остановил свою быстроходную каравеллу и стал дожидаться подхода флагманского корабля. Колон, услышав пушечный выстрел, покинул свою каюту и вышел на площадку кормовой башни.
– Сеньор Мартин Алонсо, – закричал он, – обнаружили землю, не так ли?
– Да, да, с вас причитается! – подтвердил Пинсон.
– Посылаю за добрую весть, – весело проговорил командир флотилии, – пять тысяч мараведи.
Но не этого хотел от Колона Мартин Алонсо. Его матрос Родригес Бермехо требовал обещанное адмиралом шелковое полукафтанье и ежегодную пенсию в размере десяти тысяч мараведи.
Никогда, однако, он так и не получил ни этой награды, ни толкового полукафтанья. Подарить ему полукафтанье – означало бы расписаться в том, что матрос, прозываемый Родриго де Триана, действительно первым увидел землю и, следовательно, имеет законное право на пенсию в десять тысяч мараведи.
Колон, в котором уживались столь разительные противоречия, – это сочетание поэта и расчетливого купца, вдохновенного тайновидца и скряги‑еврея, – был искренне убежден, что имеет все основания присвоить себе королевскую пенсию. Она, в сущности говоря, была ничтожною мелочью для столь значительного лица, каким он становился отныне, – ведь с этой ночи он делался обладателем титулов адмирала моря Океана и вице‑короля всех земель, какие только ему ни доведется открыть, а для нищего доселе моряка это было истинным богатством.
Можно считать, что именно этой ночью, за несколько часов до того, как лучи солнца озарили первую землю Нового Света, зародилось отчуждение и вражда между двумя отважными капитанами, осуществившими столь смелую экспедицию.
Льстецы, окружавшие адмирала, поддерживали его притязания. Его дворецкий Террерос возмущался дерзостью моряка с «Пинты».
– Земля! – восклицал он, подражая крику Родриго де Трианы. – Да ее возвестил еще в десять часов вечера мой сеньор адмирал!
Оба Пинсона помрачнели и чувствовали себя оскорбленными столь нелепым заявлением. В десять часов вечера они были еще в пятидесяти шести милях от того черного и плоского острова, который неясно вырисовывался в это время перед носами их кораблей. Четыре часа плыли они после этого на всех парусах, пока не достигли места, где теперь находилась флотилия. Какой же огонек можно было бы видеть на таком расстоянии, принимая во внимание шарообразность нашей планеты, делающей невидимыми плоские берега уже на расстоянии нескольких миль.
Общий подъем, связанный с открытием новой земли, и нетерпеливое желание поскорее увидеть, как, сбросив с себя таинственный покров ночи, она выступит из мрака и поднимется над водой, прервали на время этот спор Колона с Пинсонами, отложив его разрешение до возвращения их в Испанию. Открытие первой из тех земель, которые в будущем станут именоваться Америкой, осталось навсегда связанным с неслыханной несправедливостью. Королевская чета, желая поощрить и удовлетворить Колона, жадно домогавшегося всяческих выгод, признала спустя несколько месяцев, что «свечечка, которая подымалась и опускалась», была и в самом деле огнем на одной из земель, расположенных на расстоянии пятидесяти шести миль, и присудила ему по этой причине наследственную ежегодную пенсию в десять тысяч мараведи, прикрепив ее выплату к бойням Севильи, которые и выдавали ее. Что касается Родриго де Трианы, то, как утверждают некоторые, он, негодуя на то, что подобные беззакония совершаются в христианской стране, переселился в Марокко и перешел в магометанство.
Три корабля зарифили большую часть своих парусов, оставив лишь один брамсель и убрав все лисселя; после этого они легли в дрейф, «чтобы не двигаться и чтобы их не сносило с того места, где они находились, до наступления дня».
Эти последние часы ночи, предшествовавшие розовому свету зари, были для нескольких десятков людей, запертых в своих плавучих домах, часами бесконечно волнующих грез и фантастических упований.
Даже самые грубые и наименее склонные поддаваться своему воображению ощущали в себе в эти часы душу поэта. Что же предстанет пред ними, когда рассеется тьма?
В первые дни путешествия они сообщали друг другу всевозможные чудеса о великолепии Великого Хана Татарии, известные ученым людям из книг. Первые лучи готового взойти солнца вспыхнут на кровлях домов, крытых золотой черепицей, о которых рассказывал Мартин Алонсо на площади в Палосе, чтобы побудить людей записаться для участия в плавании. Сады, полные серебристых деревьев, рождающих корицу, и других растений, дающих перец и прочие редкие пряности, встанут перед их восхищенными взорами, как только рассеется синеватый мрак ночи. Быть может, они увидят также и гавань, столь же прекрасную, как самый роскошный двор в огромном дворце, с мраморными набережными, по которым медлительно и величаво шествуют вереницы слонов, покрытых попонами алого шелка и несущих башенки из тончайшего чеканного золота, похожие на дарохранительницы в соборах Испании, а в этой гавани – бесчисленные разноцветные суда с носами, изображающими крылатых коней, и кормой, задранной кверху, точно оперение сказочных птиц, со сверкающими якорями и цепями из золота и серебра.
Кто обладал воображением побогаче, те верили, будто ощущают благоухание пряностей столь драгоценных, что они идут на вес золота, в доносившихся с берега ароматах растительного происхождения, время от времени пронизывавших соленый воздух.
День возник необыкновенно стремительно и с театральною пышностью, как это бывает под тропическим небом на рассвете и в час заката, и все увидели пред собой плоский остров, заросший, впрочем, не очень густо, разнообразной растительностью, с просвечивающей сквозь стволы деревьев зеркальной полоской расположенного внутри острова озера.
Такой остров, открой его путешественники в морях Старого Света, показался бы им бедным и ничтожным. Но он был первою сушей, представшей пред ними после стольких сомнений и обманутых ожиданий. Кроме того, деревья на этом острове были неизвестных пород, и, как на горных вершинах, впервые попираемых ногой человека, все дышало здесь первозданною простотой и свежестью, улыбающейся наивностью только что рожденного на свет божий.
Тут не было ни золотых кровель, ни мраморных набережных, ни слонов, ни кораблей, блистающих лаком различных цветов. На берегу моря суетились совершенно нагие люди, собиравшиеся в кучки, чтобы наблюдать странных чудовищ, извергнутых океаном за ночь.
Некоторые наиболее смелые из этих нагих людей усаживались в полые, выдолбленные изнутри стволы деревьев и с помощью деревянной лопаты, которой они орудовали, действуя обеими руками, гоняли свои стволы взад и вперед между берегом и судами, горя, очевидно, желанием приблизиться к плавучим дворцам, где обитают таинственные боги, и, вместе с тем, не решаясь на страшное соприкосновение с ними.
Испанцы наткнулись на один из Лукайских островов, именовавшийся местными жителями Гуанаани. Адмиралу не терпелось ступить на вновь открытую землю, хотя она и казалась ему совсем не похожей на ту, которую он мысленно представлял себе на протяжении всего этого плавания.
Непосредственным следствием сделанных им открытий было закрепление навсегда за доном Кристобалем титулов, пожалованных ему испанской королевской четой. Теперь он становился полновластным адмиралом моря Океана, и его титул вице‑короля из гипотетического превращался в действительный. Острова Азии вышли навстречу его кораблям, чтобы придать его власти реальное содержание.
В эти первые утренние часы 12 октября, надев на себя платье темно‑красного цвета‑парадную одежду адмиралов Кастилии, он сошел в баркас своего флагманского корабля, сопровождаемый теми, кого этот баркас смог вместить. Те, у кого были панцири, нарукавники и щиты, облачились в эти доспехи, прихватив с собой в качестве наступательного оружия мечи, копья и арбалеты. Несколько считанных эспингардеро держали у себя на плече эспингарду,[82] называвшуюся иначе эскопетой, – одну из предшественниц аркебузы.
Оба Пинсона, Мартин Алонсо и Висенте Яньес, также покинули «Пинту» и «Нинью»; сев с наиболее видными и внушительными из своих людей в лодки, они отправились на берег. Адмирал держал королевское знамя, а оба капитана – знамена с зелеными крестами и буквами Ф и И, инициалами Фердинанда и Иеабелы, увенчанными коронами.
Все во флотилии, начиная с ее адмирала и кончая простыми матросами и лицами, присоединившимися к экспедиции, за время плавания изменили свой облик. Придерживаться распространенной в те годы моды, требовавшей, чтобы мужчина ежедневно сбривал растительность на лице, было делом нелегким. Во всей эскадре был только один цирюльник, взятый в плавание в качестве помощника лекаря и хирурга, и он, конечно, не мог бы обслужить всех желающих. К тому же, поскольку суда, обладая мелкой осадкой и мощной парусной вооруженностью, пребывали в непрерывном движении, самая процедура бритья была небезопасна. Вот почему среди моряков распространилось обыкновение отпускать бороды в течение всего путешествия.
У адмирала успела отрасти белая борода, довольно окладистая и придававшая ему почтенную внешность монаха‑воина. У большинства его спутников половина лица тоже была покрыта растительностью, причем у некоторых бороды были редкие и вьющиеся, как у арабов, а у других – жесткие и взъерошенные, что придавало им сходство с грозными разбойниками, хотя многие из них и были почтенные моряки и отцы семейств.
Высаживаясь на берег, христиане были настолько взволнованы, что почти не обращали внимания на туземцев, собиравшихся невдалеке небольшими группами и со страхом и любопытством взиравших на них.
Колон велел обоим капитанам стать рядом с ним и взмахнуть знаменами с зеленым крестом – он и сам распустил королевское знамя и размахивал им, приветствуя таким образом их высочества, монархов Испании. И тотчас же вслед за этим адмирал обратился к Родриго де Эсковедо как нотариусу флотилии и Родриго Санчесу де Сеговия как королевскому контролеру на ней, прося их засвидетельствовать, что он, дон Кристобаль, вступил во владение этой землей от имени короля и королевы, своих повелителей, и что он дает этому острову название Сан Сальвадор. И, обнажив шпагу, адмирал срезал вокруг себя немного травы, после чего нанес несколько ударов по ближайшим деревьям, что в те времена было в обычае у мореплавателей и путешественников, открывающих новые земли, и считалось знаком принятия их во владение.
«Туземцы, – записал этой ночью Колон у себя в тетради, – показались мне людьми крайне бедными и испытывающими во всем нужду. Они ходят голыми, в чем мать родила, и это относится даже к женщинам, хотя я видел лишь одну взрослую девушку. Все те, кого мне пришлось видеть, – молодые люди: среди них не было ни одного человека старше тридцати лет; все они весьма хороши собой: тела у них ловкие и красивые, и лица приятные; а волосы у них грубые, похожие на конский волос, и подстриженные чуть повыше бровей, за исключением нескольких прядей, которые они носят сзади, отращивая их очень длинными, и никогда не стригут».
Цветом кожи они напоминали Колону туземцев Канарского архипелага: они были не черными, не белыми и даже не очень темными; одни из них разрисовывали себе лицо, другие – тело, а некоторые только глаза и нос. Они не знали употребления железа, и их дротики были простыми палками с острым, обожженным в огне концом или с насаженным на конец рыбьим зубом. И Колон, восхищаясь жителями вновь открытой земли, писал: «Все они – люди рослые, ноги у них у всех очень прямые, и нет отвислого живота». Под конец адмирал признавался себе не без горечи, что хотя они, по‑видимому, и славные люди, но уж очень бедно живут.
Пришельцы и туземцы, пользуясь языком жестов, всеми силами старались как‑нибудь объясниться между собою. Островитянам каждое слово белых, все их жесты и интонации казались каким‑то колдовством, непостижимыми и неведомыми обрядами, принятыми лишь у существ, явившихся с неба. До сей поры туземцы жили на своих землях в полнейшем уединении, самое большее – выезжая в легких челноках на близлежащие острова. За пределами этого узкого круга все остальное было для них беспредельным морем, населенным духами, небесными существами, насылающими бури, дожди, ураганы, дарующими солнечный свет и тепло, производящие растения и всякую пищу.
На заре туземцы увидели вышедших из моря чудовищ, показавшихся им необъятными, – плавучие рощи с высокими, чуть не до самого неба, деревьями, увенчанными сплошной трепещущей на ветру белой или разноцветной листвой (парусами и флагами). Первыми выступили над поверхностью моря верхушки деревьев, и они поднимались все выше, пока наконец эти плавучие рощи не замерли на близком расстоянии от их берегов, исторгнув из себя несколько челноков гораздо больших размеров и более тяжелых, чем их собственные. Эти каноэ были полны необыкновенных существ с телами, покрытыми разноцветной татуировкой (одежда) и завернутыми в блестящую и жесткую ткань (панцири и шлемы), которая отражала от себя яркие лучи света совсем так же, как воды их озера в полуденный час.
У всех этих существ развевались на голове разноцветные перья, такие же, как перья лоро и попугаев, ютившихся на деревьях их острова. Лица пришельцев были усыпаны хлопком, белым, красным или же черным, – ибо такими представлялись бороды европейцев этим островитянам с красноватым оттенком кожи и совершенно безбородыми лицами.
Вновь прибывшие были бледными, как мертвецы, и те из туземцев, которые занимались колдовством и потому привыкли краситься в цвета смерти, приближались к ним с большим доверием, чем все остальные, словно вдохно‑вляемые на это тайным сродством между ними.
Кацик[83] бледных людей (адмирал), с лицом, усыпанным белым хлопком, держал в руке очень длинную палку, на верхушке которой размахивал крыльями попугай огромных размеров (королевское знамя). Два других духа моря, с черным хлопком на лицах, стоя возле него, держали в своих руках попугаев зеленого цвета (Пинсоны со своими знаменами).
Кацик с большим попугаем сказал что‑то на неведомом языке одному из этих бледных людей (нотариусу), державшему в правой руке тонкую палочку, а в левой – белый лист, похожий на листья растений, нанося на него какие‑то колдовские значки, пока его начальник продолжал говорить. И туземцы, привыкшие произносить нараспев колдовские заговоры и заклинания, подхватывали и благодаря изумительной памяти первобытных людей повторяли эти слова, не понимая их смысла.
Говоривший кацик извлек затем из своего тела скрытую где‑то у него на боку блестящую палку (шпагу), и все увидели в ней величайший талисман, вместилище магических сил, подвластных этим пришельцам.
Обитатели острова силились понять их слова и предлагали им то, в чем, судя по их внешности, они могли нуждаться. Они видели их знамена, перья на шлемах и шляпах и тотчас же начали подносить им в дар многочисленных попугаев, единственных сколько‑нибудь значительных представителей животного мира, которых могли обнаружить на этом острове открывшие его мореплаватели. Затем они с ребяческим любопытством начали ощупывать лица белых волшебников и после этого стали предлагать им большие охапки хлопка – единственное, чем они располагали и что, по их мнению, могло быть полезным этим спустившимся с неба существам.
Адмирал, напряженно смотревший по сторонам в поисках хоть какого‑нибудь намека на то, что являлось главным предметом его забот, заметил наконец кусочек золота, висевший под носом у одного из туземцев. Завидев эту тоненькую золотую пластинку, он внезапно почувствовал прилив бодрости. Он расстался с сомнениями, мучившими его при высадке на берег, и принялся с помощью знаков расспрашивать, где именно островитяне находят этот металл.
Для нищего, ходившего нагишом народа золото не представляло никакой реальной ценности. Его ценили исключительно за волшебную силу и способность не ржаветь: поэтому его помещали возле дыхательных отверстий у себя на лице, а также возле рта и носа покойников, словно оно отгоняло прочь порчу и тление.
Островитян нисколько не удивило, что это бледное божество с покрытым пучками белого хлопка лицом заинтересовалось металлом, которому они приписывали волшебное действие, а потому, вместе с попугаями и мотками пряжи, они отдали ему также все пластинки и подвески из золота, украшавшие их носы, уши и проколотые насквозь губы. Взамен этого белый бог принялся распределять среди них стеклянные бусы и погремушки, как по одной штуке, так и целыми связками, и на головы самых общительных водрузили ярко‑красные колпаки.
Больше всего туземцы были поражены, когда один из островитян, более смелый, чем другие, подошел к белому начальнику и положил руку на сверкающую палку, которую тот успел уже спрятать у себя на боку. Великий волшебник с белой бородой снова извлек эту палку из мрака на свет, заставив ее при этом скользнуть в воздухе змейкой дрожащих лучей, и предложил смелому островитянину осмотреть ее и потрогать. Поколебавшись слегка, тот решился притронуться одним пальцем к этой палке из света, которая, вместе с тем, была жесткой и твердой, как их тростниковые дротики. Проведя пальцем по ее кончику, он почувствовал боль, как от ожога, и вслед за тем из обожженного места потекла кровь. Блестящая палка резала сама, безо всякого усилия со стороны державшего ее в руке бога.
Весь этот день был проведен мореплавателями на острове, где они так и не увидели ничего, кроме голых людей, деревьев неизвестных пород, попугаев – единственных пернатых в этих краях, и сверкания небольшого озера, расположенного сразу же за прибрежного рощей.
Часть команды трех кораблей сошла на берег, чтобы взглянуть на эту заморскую землю. Большинство моряков, однако, осталось на кораблях, и матросы, собиравшиеся кучками у бортов или на площадке кормовой башни, не замечая ничего поразительного, прилагали все усилия своего воображения, стараясь представить себе нечто такое, чего на самом деле они не видели.
Магистр Диэго, аптекарь и ботаник флотилии, занимался, по приказанию адмирала, обследованием деревьев в надежде найти какие‑нибудь из тех пряностей, которые так неимоверно ценились за столом богачей.
Пряности интересовали адмирала не менее, чем золото. Еще за несколько дней до открытия острова, всякий раз, как матросы вылавливали древесные ветви или океанские травы, он неизменно приказывал передавать весь улов магистру Диэго, чтобы тот, рассмотрев эти находки, определил, нет ли тут чего‑нибудь родственного растениям, дающим пряности.
В эту ночь впервые после отплытия с Канарских островов моряки спали на кораблях, стоящих на якоре. На следующее утро, едва занялся день, они увидели себя окруженными «длинными каноэ, выдолбленными из цельного дерева и отделанными с поразительной тщательностью; некоторые из них были достаточно велики, чтобы вмещать до сорока человек, а другие были совсем малых размеров, только с одним гребцом. Гребли туземцы лопатой, вроде тех, какие употребляют пекари, но орудовали они ею с поразительной ловкостью, и если какое‑нибудь каноэ у них переворачивалось, то они все бросались к опрокинувшемуся челноку и, восстановив его правильное положение, принимались откачивать из него воду, пользуясь для этого тыквами, которые постоянно носили с собой, привязывая их к поясу».
Другие приближались к кораблям вплавь, работая лишь одною рукой и держа в другой, поднятой над поверхностью воды, мотки хлопчатобумажной пряжи, дротики и ожерелья из рыбьих зубов, и все это они вручали пришельцам, не требуя ничего взамен, как дар их благоговения, проявляя, однако, бурную радость, если белые люди выражали желание отдарить их, в свою очередь, какой‑нибудь ничтожной безделушкой, хотя бы даже черепками от разбитых мисок и чашек.
