Текст книги "В поисках Великого хана"
Автор книги: Висенте Ибаньес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Колон в свое время пообещал сделать его главным альгвасилом своего флота, иначе говоря – вершителем правосудия и главным блюстителем порядка среди экипажа. Этот идальго, человек еще молодой, довольно наглый и не выпускавший из рук шпаги, не добился у себя на родине того высокого положения, которое, как он считал, полагалось ему по заслугам, и поэтому надеялся благодаря отцу своего племянника найти по ту сторону океана обширные владения – целые королевства, где он мог бы творить суд и расправу с величием и мудростью древнего царя Соломона. Он тоже увозил с собой мечту, которую нужно было осуществить, подобно бывшему «человеку в рваном плаще», подобно Пинсону и всем его родичам‑морякам; но только он жаждал скорее власти, нежели золота и славы.
Четверо приговоренных к смерти, единственные моряки, предложившие Колону свои услуги, тоже были включены в список, так как Пинсон счел их проступок вполне заслуживающим прощения. Удар ножом в драке один на один не представлял собой страшного преступления для него, моряка, привыкшего иметь дело с грубым и непокорным портовым людом.
Большинство записавшихся в экипажи обеих каравелл были родом из местечек на Тинто и Одиэле. Висенте Яньес Пинсон поручился за одного моряка, чужого в этих местах, единственного, родившегося во владениях арагонской династии, а именно за Хуана Мартинеса де Асоге, жителя Дении в Валенсианском королевстве, которого скитания матросской жизни забросили в Палос. Другие моряки были выходцами из Кастилии и Галисии, также временно осевшими в портах графства Ньебла. Мартин Алонсо руководил всем: набором людей и подготовкой судов к отплытию. Он счел каравеллы, выбранные Колоном, непригодными для такого путешествия и, отказавшись от них, принялся уже на свои собственные средства подыскивать другие суда, попрочнее и с большим числом парусов. То, что оба корабля на обратном пути смогли выдержать сильнейшую бурю, доказывает, с каким знанием дела Пинсон сумел выбрать и подготовить их.
Он плавал уже много лет, иногда на собственном судне, иногда нанимая суда местных владельцев. Никто не решался отказать ему в его просьбе. Поэтому он отобрал лучшие и наиболее подходящие каравеллы из всех стоявших на якоре на Тинто и Одиэле: «Пинту» и «Нинью», названных так по имени их владельцев, Пинто и Ниньо.
Каравелла была самым быстроходным судном того времени. Этот корабль португальского происхождения стал достоянием всех стран. Путешествия в Гвинею доказали его пригодность. В иные плавания каравелла проходила шестьсот миль за тридцать шесть часов. Небольшая осадка корабля позволяла ему свободно маневрировать у скалистых берегов и входить в реки. Но это преимущество таило в себе в то же время большую опасность. Капитан такого судна должен был быть весьма опытным и очень осторожным, чтобы избыточная парусность не повлекла за собой катастрофу. На каравелле имелась только одна палуба, а нос и корма ее были очень высокими, почему они и назывались башнями. Мачт было три, причем обычно две из них, более высокие, фок – и грот‑мачта, несли прямые паруса, а ближайшая к корме – бизань‑мачта – латинский парус.
Мартин Алонсо взял на себя командование «Пинтой», рассчитывая поручить «Нинью», самую маленькую каравеллу, своему брату Висенте Яньесу Пинсону.
Последний относился к своему старшему брату с глубоким уважением, как к главе семейства, и подчинялся всем его решениям, хотя и сам был не менее опытен в морском деле. Но Мартин Алонсо был отмечен роком: ему предстояло бесславно умереть, оклеветанным, несколько месяцев спустя. А Висенте Яньесу, младшему брату, послушному и скромному, суждено было прославить имя Пинсонов, открыть Бразилию и другие земли и войти первым в Амазонку в молчаливом соперничестве с неблагодарным иностранцем, снискавшим покровительство его старшего брата.
Колон остановил свой выбор на одном судне, которое пришло из Кантабрийского моря и осталось после разгрузки в Палосе. Оно носило название «Маригаланте», но как и все корабли того времени, имело еще прозвище: моряки называли его «Галисийкой», потому что оно было построено в одном из галисийских портов.
Экипаж «Галисийки» состоял из басков и кантабрийцев, людей, привыкших к трудным условиям плавания в Бискайском море. Его владелец и капитан был родом из Сантоньи и звался Хуан де ла Коса. Пока что это было имя простого купца‑морехода, из тех, что плавают между Кантабрией и Англией или же спускаются до берегов Андалусии и Средиземного моря. Через несколько лет оно стало именем самого умелого шкипера Нового Света, который первым нанес на знаменитую карту очертания его берегов И островов и стал учителем многочисленных моряком, в том числе и Америго Веспуччи.[75]
Это был улыбчивый человечек, скупой на слова, молча выслушивавший приказания и мгновенно выполнявший их, чтобы затем снова погрузиться в состояние задумчивого покоя. Улыбка, казалось, отражала его внутреннюю жизнь, всегда деятельную и бодрую. Он осматривался вокруг, полный любопытства ко всему, что таят в себе люди и вещи, горя желанием все это узнать. У него была круглая голова, выпуклый лоб, довольно глубоко запавшие глаза и крепкая челюсть, как у всех его соотечественников. Несмотря на добродушную внешность этого человека, чувствовалось, что он способен вспыхнуть такой яростью, которая толкнет его на самый героический поступок; но в обычном состоянии он был услужлив, покладист, скромен и легко подчинялся даже равным ему по положению людям. Этот мореплаватель также разделял стремление многих своих современников познать тайны океана, которые уже в течение полувека волновали португальцев и испанцев.
Мартин Алонсо считал каравеллу за ее быстроходность и легкость управления парусами наиболее подходящим судном для исследовательских экспедиций. Опасность же, которая крылась в этой чрезмерной подвижности, лишавшей судно устойчивости, не имела особого значения для такого опытного моряка, как он. Он полагал, что если понадобится еще одно судно, надо будет взять третью каравеллу.
Что касается Колона, то он из тщеславия хотел найти корабль побольше. Как верховный капитан всего флота он хотел командовать самым крупным кораблем из всех, и потому его выбор пал на «Маригаланте», единственный корабль в порту водоизмещением более ста бочек.[76]
С Хуаном де ла Коса было легко столковаться. Едва искатели новых стран заговорили с ним об Антилии и Сипанго, он сразу же согласился принять участие в экспедиции. Он предоставил им судно, но не поручился за свой экипаж, состоявший из людей беспокойных и всегда недовольных; которых ему удавалось держать в руках только в прибрежном плавании. Вместе с судном он передавал в распоряжение исследователей и себя лично. Будучи его владельцем и капитаном, он был, тем не менее, готов отправиться в это интересное путешествие в качестве простого шкипера. Что же касается платы за судно, он подождет, пока королевская чета вручит ему деньги по возвращении из плавания. Такая отсрочка не имела для него большого значения, потому что этот моряк‑северянин, подобно андалусцу Пинсону, уже видел перед собой города Сипанго с домами, крытыми золотом.
Большинство басков, входивших в состав экипажа, записалось в это плавание. Они не захотели расстаться со своим капитаном, так как добровольное превращение Хуана де ла Коса в простого маэстре явилось для них бесспорным доказательством выгодности этого похода. К тому же, они уже привыкли к палубе «Маригаланте», по прозвищу «Галисийка».
Все это Пинсон проделал за короткий срок; но когда все казалось уже готовым к немедленному отплытию, возникло еще одно препятствие, более страшное для Колона, чем недавнее сопротивление и издевательство матросов.
Кончились деньги. Миллиона и ста сорока тысяч мараведи, предоставленных Сантанхелем от имени короля и королевы, не хватило на расходы. Они ушли на выплату авансов экипажу, на покупку снаряжения и ремонт кораблей. Многое еще предстояло оплатить, а они не приобрели даже всех запасов продовольствия, которых должно было хватить на целый год.
Необходимо было достать еще полмиллиона. Без этих пятисот тысяч мараведи кредиторы не выпустят их из порта. Даже настоятель Рабиды считал бесполезным обращаться еще раз за помощью к королеве. Предприятие Колона было уже наполовину вытеснено из ее памяти другими, более насущными делами. Они потеряют несколько месяцев, снова добиваясь аудиенции у их высочеств и опять пытаясь заинтересовать и увлечь друзей, оставшихся при дворе.
Но эта неприятность не надолго встревожила Мартина Алонсо. Вскоре к нему вернулось его обычное хорошее юение, Подроем, и уверенность. Он взял на себя поиски втих пятисот тысяч, которых недоставало для похода к златоверхим городам Сипанго. И спустя несколько дней он принес деньги.
Все говорили, что эти деньги принадлежат ему самому и его цаиболее состоятельным родственникам.
Пинсоны, остававшиеся на суше, заговорили с Мартином Алонсо о его соглашении с иностранцем, полагая, что условия его, несомненно, закреплены на бумаге.
– У меня есть его слово, и этого с меня довольно, – сказал им андалусский капитан. – Для моряков, которые по‑братски идут в этот поход, глядя в лицо смерти, большего не нужно. В море слово человека весит больше, чем на земле. Бумаги хороши для крестьян и низкого люда.
Когда недостающие полмиллиона были получены, не оставалось больше никаких препятствий к окончательной подготовке флотилии.
Экипаж всех судов был налицо.
Мартин Алонсо со свойственным ему шутливым добродушием велел писцу занести в список двух иностранцев, англичанина и ирландца, бродяжничавших в портах Палоса и Уэльвы. Возможно, что их высадили там на берег за неповиновение, или же они сами сбежали с корабля, где с ними жестоко обращались. Они служили на разных судах и сошлись в этой чужой стране, но попеременно то дружили, то дрались.
Золотистое вино Андалусии удерживало их на этих берегах. В портовых тавернах всегда находились андалусские моряки, которые рады были напоить их и посмеяться их почти непонятной болтовне, только изредка разбирая кое‑какие исковерканные испанские слова.
Англичанин и ирландец оставались друзьями, пока терпели голод и жажду. Общая бедность роднила их. Стоило им выпить, они становились врагами и начинали дубасить друг друга на потеху угощавшим их матросам. Имя англичанина на испанский лад звучало как Тальярте де Лахес, ирландца – Гильермо Ирес де Гальвей.
Не раз после драки им приходилось ночевать в тюрьме Палоса, но всегда находился какой‑нибудь почтенный горожанин, который брал их на поруки и возвращал им свободу. Оба они пользовались широкой известностью, и все моряки весело и добродушно покровительствовали им. Восхищенные горками золота и серебра, сверкавшими на столе для записи, привлеченные смертельной опасностью путешествия, которое обеспечивало славу смельчакам, они стали упорно предлагать себя в качестве матросов. Диэго де Арана, уже приступивший к обязанностям старшего альгвасила, пригрозил им и, увидев, что они все еще настаивают на своем, схватился было за шпагу. Ему казалось смехотворным желание этих портовых оборванцев втереться в общество порядочных людей.
Пинсон, человек добросердечный, всегда склонный защищать угнетенных, взял их наконец под защиту, сдавшись на их упорные просьбы. Он выступил как поручитель за англичанина и ирландца. Пусть писец выдаст им, как полагается, деньги вперед. В морском деле они разбираются не хуже, чем лучшие моряки Палоса, и он уверен, что они не сбегут с деньгами, пока флотилия не снимется с якоря. Так англичанин с Ирландцем попали в список и получили по четыре тысячи мараведи в счет будущего жалования.
Теперь Колон нередко по вечерам спускался в Палое, чтобы присутствовать вместе с Мартином Алонсо на беседах в доме Перо Васкеса. Старый шкипер вновь и вновь рассказывал о своем плавании тридцатилетней давности к Травянистому морю и уговаривал будущих путешественников рассекать траву носом своих судов и бесстрашно продолжать свой путь.
Пинсон вспоминал все острова, которые, по предположению мореплавателей и космографов, были разбросаны по океанской пустыне и нанесены ими на карту: Антилия – остров Семи Городов – и еще более таинственный остров, прозванный Рука Сатаны.
Дон Кристобаль, припоминая все, что слышал в свое время от доктора Акосты, рассказывал о путешествиях самых древних исследователей Моря Тьмы.
Восемь лиссабонских мавров, братья Альмагруринуш, задолго до 1147 года – года изгнания мавров из этого города – собрали средства для дальнего плавания, «положив не возвращаться, пока не доплывут до границ Моря Тьмы». Так открыли они остров Горьких Баранов и остров Красных Людей и были затем вынуждены вернуться в Лиссабон, так как припасы у них кончились, а мясо баранов на открытых ими землях было несъедобным. Что касается «красных людей», то они были высокого роста, с красноватой кожей и волосами, «не густыми, но длинными до плеч»; судя по этим признакам, многие спустя несколько веков предполагали, что братья Альмагруринуш, очевидно, пристали к какому‑нибудь из восточных островов Америки.
В то же самое время, когда география арабов создавала земли на Море Тьмы, легенды христиан рассыпали но нему не менее чудесные острова, один из которых был всем известен под названием острова Семи Городов. Но больше всего воображение моряков занимал в течение неких веков остров Святого Брандана, или Святого Борондона, остров‑призрак, который видели все, но на который никому не удавалось ступить, Святой Брандан, шотландский аббат VI века, под началом которого жило три тысячи монахов, пустился в путь по океану вместе со своим учеником, святым Макловием, на поиски островов, обладающих всеми прелестями рая и населенных неверными. Однажды во время этого плавания, в рождественский день, святой стал молить бога, чтобы тот помог ему открыть землю, где он мог бы высадиться и отслужить мессу с подобающим торжеством, и тотчас же из морской пены, которую вздымала его галера, появился остров. Когда же богослужение было окончено и святой Брандан вернулся на корабль со своими приверженцами, остров немедленно погрузился в воду. Это был гигантский кит, который по божьему велению послужил этой цели.
После многолетних скитаний по океану они высадились на каком‑то острове, где нашли в склепе труп великана. Святые монахи воскресили его и повели с ним занимательную беседу, причем он оказался таким рассудительным и образованным, что они в конце концов обратили его в христианство. Но через две недели великану наскучила жизнь: он стал жаждать смерти, чтобы насладиться преимуществом своей новой веры и попасть на небо, и со всей учтивостью попросил разрешения умереть вторично, а святые не смогли отклонить столь разумной просьбы. И вот с тех пор ни одному смертному не удавалось проникнуть на остров Святого Брандана. Хоть некоторые моряки с Канарских островов и подходили к нему совсем близко, а иным даже удавалось привязать свое суденышко к какому‑нибудь дереву возле устья, среди занесенных песком обломков кораблей, но каждый раз либо буря, либо землетрясение отбрасывали их далеко от этого острова, и больше они уже не могли найти к нему пути.
Колон, желая лично присутствовать при всех приготовлениях к отплытию своей флотилии и почаще бывать на этих вечерних сборищах моряков, нередко проводил ночь на корме «Маригаланте».
Это старинное название судна было ему не по вкусу. Он находил его слишком легкомысленным для предстоявшего ему путешествия. Оно вызывало представление о тех Мариях легкого поведения, которые поджидают в порту прибытия моряков с туго набитым кошельком, измученных монашеским целомудрием после блужданий по морским просторам.
Однажды он распорядился стереть это название с кормы, и судно «Маригаланте» стало «Санта Марией».
– Так будет лучше, сеньор Мартин Алонсо, – важно сказал Колон, – наше путешествие – дело серьезное, и мы должны избегать всего, что может показаться греховным или малопристойным.
Пинсон все продолжал оплачивать своими или, может быть, чужими деньгами последние расходы по снаряжению экспедиции.
Это путешествие, которое частично взяла на себя королевская чета, в последние дни стало общенародным делом. Оно как бы служило примером для других путешествий к новым землям, которые в последующие годы стали такими многочисленными и которые всегда являлись общим делом, делом народных масс, делом всего испанского народа; короли же оставляли за собой санкцию нач эти путешествия и право на пятую часть всех доходов с них. То были путешествия, полные мечтаний, героизма и смертельных опасностей, путешествия, благодаря которым в течение полувека был открыт и колонизован целый новый мир, большая часть Америки, которую потом те же короли постыднейшим образом эксплуатировали и в конце концов потеряли.
Глава III
«Во имя господа… поднимай паруса!»
Среди различных приверженцев Колона, которые постепенно начинали вертеться вокруг него, стараясь вобрать в себя хотя бы частицу значительности этого важного лица – верховного капитана флотилии, был человек, обращавший на себя внимание наглой кичливостью, с которой он держался с низшими, и подобострастием, которым он окружал Колона, называя его не иначе как «сеньор мой адмирал».
Это был некий Педро де Террерос, присланный к дону Кристобалю из Кордовы, чтобы прислуживать ему и пути, и немедленно присвоивший себе звание дворецкого. Он, казалось, вознаграждал себя за смирение перед начальством тем, что доводил до крайности свою надменность в обращении с подчиненными.
К Фернандо и Лусеро он относился с подчеркнутой неприязнью, Он смотрел на них как на врагов, потому что Колон взял их себе в услужение раньше, чем его, и не упускал случая оклеветать их, изображая любую незначительную небрежность как непростительный проступок, чтобы очернить их в глазах хозяина.
У него был слащавый голос и какая‑то елейность в речах и поведении; но эта лицемерная кротость сразу же исчезала, как только он оставался наедине с теми, кто был ему подчинен. Он слыл холостяком, и это обстоятельство, казалось, еще разжигало его злобные чувства, как это бывает у истеричных женщин. Несмотря на то, что он был еще молод, никто не знал за ним любовных увлечений, и все его помыслы и желания были сосредоточены на том, чтобы угождать сильным и со всей жестокостью утверждать свою власть над слабыми, если они ему не льстили и не боялись его.
С первых же дней он стал дурно отзываться о юношах. Фернандо, по его словам, был неотесанным парнем, которому впору было бы заниматься уборкой палубы, а не прислуживать обитателям кормовой башни. А второй, по имени Лусеро, был таким болезненным и хилым, что на него не приходилось рассчитывать в плавании. Однако дон Кристобаль, занятый снаряжением флотилии, рассеянно выслушивал своего дворецкого. Там, в море, видно будет, на что пригоден каждый из юношей. Лусеро он хотел оставить при себе, так как привык к его услугам. А Фернандо Куэвасу, жившему пока что без дела в доме пономаря в Палосе, он велел сопровождать дворецкого Террероса в его поездке в Севилью.
До отплытия судов он непременно должен был получить из Севильи разные вещи, которые по его просьбе ему обещали прислать друзья. Главным из этих севильских друзей был генуэзский купец Хуан Берарди, личность, известная всей Испании тем, что королевская чета обращалась к нему, когда ей нужно было переправить морем большие грузы или срочно приобрести новое судно. В народе его все еще называли Хуаното, как в те времена, когда он только приехал в Испанию и начал накапливать свое огромное состояние.
В большой торговой конторе Хуаното Берарди был приказчик или глава отдела, ведавший кораблями этого торгового дома и их снаряжением, «флорентин», как называли тогда испанцы выходцев из Флоренции, по имени Америго Веспуччи, или, если произносить его имя на испанский лад, – Веспусио. Колон послал своего дворецкого к Берарди за выполнением заказов, – его друг Веспусио неоднократно обещал сам все отправить, но каждый раз откладывал это за неимением достаточно надежных людей.
Террерос направился в Севилью верхом на муле адмирала, а Куэвас сопровождал его на том муле, которого дон Кристобаль когда‑то купил в Кордове для него и Лусеро. Оба животных принадлежали нынче Кавесудо, землевладельцу из Могера, которому Колон их продал; теперь новый хозяин предоставил их ему, так как поездка была весьма срочной.
В Севилье они явились к «флорентину» Веспусио, потому что сам Хуаното Берарди, крупный банкир и один из первых судовладельцев страны, вступал в переговоры только с их высочествами и важными придворными. Приказчик передал им множество душистых свертков. Ему не пришлось тратить много слов, чтобы объяснить, с какой осторожностью следовало везти эти ценные предметы. Дворецкий, знавший толк в поварском деле, понюхал их один за другим, жестами выражая свое восхищение. Это были пряности, привезенные из Азии и ценившиеся в то время на вес золота или еще дороже: корица, мускатный орех, перец, гвоздика, имбирь. Богатые склады Берарди предоставили Колону большое количество этих образцов для его путешествия. Благодаря этому он мог сравнивать эти высшие сорта пряностей с теми, которые встретятся ему в открытых им азиатских странах, и определять их качество, не боясь впасть в ошибку.
Кроме того, дворецкий получил еще для своего господина одежду, которую «флорентин» Веспусио заказал одному из самых изысканных портных Севильи. Весь этот костюм был красного цвета – штаны, камзол и даже плащ, подбитый мехом.
Адмиралы носили темно‑красную форму еще со времен Альфонса Мудрого. Последний в своих «Партидас» подробно доказывал, что адмирал, «мудрый человек, который своим разумом правит кораблем» и который является верховным начальником всех морских дел, должен облачиться именно в этот цвет после того, как принесет присягу королю, и затем под звуки труб направиться к своим кораблям.
Когда Фернандо погрузил в корзины, подвешенные к седлам, все заказы, которые передал ему Веспусио, слуги пустились в обратный путь, пробыв в Севилье всего два дня.
К ним присоединился человек, которого дворецкий встретил чрезвычайно почтительно. Несмотря на ненависть, которую Террерос питал к Куэвасу, он счел нужным рассказать ему о достоинствах этого идальго, собиравшегося совершить вместе с ними путь в Палос.
– Это сеньор Перо Гутьеррес, особа весьма близкая к сеньору нашему адмиралу; он также едет с нами в путешествие. Он много лет жил при их высочествах.
Затем Фернандо узнал, что этот придворный был раньше королевским буфетчиком, то есть лицом, обязанности которого заключались в том, чтобы охранять мебель и другие предметы в залах королевского дворца, приводить их в порядок к приемным дням, а также готовить напитки и сладости для гостей. Дворецкий будущего адмирала с благоговением взирал на этого старого слугу королевской четы.
Перо Гутьеррес познакомился с Колоном, когда тот приезжал ко двору; Террерос подозревал, что королевский буфетчик отправляется в это первое путешествие к землям Великого Хана, по‑видимому, для того, чтобы быть поближе к своему имуществу. Дело в том, что в последний момент дон Кристобаль взял на себя восьмую часть расходов по экспедиции, что давало ему право на восьмую часть барыша точно так же, как королевская чета имела право на пятую. Несомненно, его ссудили деньгами какие‑то друзья для приобретения этой «осьмушки», и одним из этих друзей был, должно быть, Гутьеррес, весьма склонный бесстыдно приумножать путем ростовщичества сбережения, накопленные им на королевской службе.
Куэвас невзлюбил его с первого взгляда. Он одевался вызывающе пышно, блистая в любое время дня придворными нарядами, которые, вероятно, уже до него носили какие‑то высокопоставленные особы, и горделиво выставляя напоказ свою шпагу, знак дворянского достоинства. Ему было лет сорок, роста он был ниже среднего, лицо его было румяным и лоснящимся, с преждевременными морщинами, взгляд маленьких глазок пронизывал насквозь, во рту недоставало зуба.
Сундуки свои он отправил вперед с погонщиком из Могера и теперь без помех ехал верхом на своем муле впереди слуг дона Кристобаля, как будто в самом деле был их хозяином.
Недалеко от Севильи они встретили большую толпу и попытались пробиться сквозь нее, но были вынуждены остановиться на перекрестке, чтобы дать ей дорогу.
Бывший королевский буфетчик тотчас же понял, что это за люди. Это были евреи, направлявшиеся к порту Санта Мария, чтобы там погрузиться на суда. Ему говорили, что в этом порту и в Кадисе их ждала флотилия из двадцати пяти судов, в том числе семь галер, под командой Перо Каврона, капитана, прославившегося своими разбойничьими набегами и экспедициями в Гвинею под самым носом у бдительных португальцев.
Человек жестокий, полный безотчетной злобы к каждому, кто впадал в немилость, и всегда подхватывающий на лету желания господ, Гутьеррес с презрением и насмешкой глядел на этот скорбный исход, на эту человеческую реку, которая текла и текла мимо.
Фернандо же думал о Лусеро, когда смотрел через голову своего мула, как бредут дети и взрослые, старики и младенцы, мужчины и женщины, кто пешком, кто на ослах или мулах, приобретенных в последнюю минуту в обмен на дом или виноградник.
Целые семьи занимали одну телегу, свешиваясь с нее живыми гроздьями. «Так шли они, – писал впоследствии священник Лос Паласиос, летописец того времени, – с немалыми муками и невзгодами по полям и дорогам, и иные падали, иные поднимались, иные умирали, иные рождались, иные болели – так что не было такого христианина, который бы не сострадал им».
Но христиане требовали от них крещения, как непременного условия, чтобы оставить их в покое, и лишь немногие соглашались на это ренегатство. Раввины поддерживали путников своими речами. Они заставляли девушек и женщин петь и бить в бубны во время пути, чтобы подбодрить идущих. Все ждали великого чуда, которое вот‑вот совершит господь для своего избранного народа. Бог укажет им путь, как он уже однажды сделал это для их предков в Египте.
Каждый раз, поднимаясь на холм, они надеялись увидеть вдалеке море. Несчастным не терпелось добраться до океана. Там господь проведет их посуху, он раздвинет перед ними волны Атлантического океана, чтобы открыть им дорогу в Африку, точно так же, как он раздвинул перед Моисеевыми толпами воды Красного моря.
Печально слушал Куэвас молитвы, которые пели беглецы. Он был готов заплакать, глядя, как пляшут старухи, которые выбегали вперед и прыгали, как ведьмы, словно это был праздник, и прислушиваясь к чистым голосам молоденьких женщин, недавно выданных замуж, поющих о новом Сионе, который они ищут. Так шла бы и Лусеро, все дальше и дальше уходя от него с такой же толпой людей, доверчиво шагающих навстречу неведомым превратностям и бедствиям.
Многих из них ждет смерть; возможно, недели через две их уже не будет в живых. Грабеж, насилие, убийство ожидают их по ту сторону моря. И, кто знает, быть может какая‑нибудь из этих девушек с орлиным носом, с лицом цвета слоновой кости и огромными черными глазами приходится сестрой или родственницей Лусеро.
Раза два он обернулся – ему показалось, что он узнал дона Исаака в каком‑то из сгорбленных седобородых раввинов, которые проезжали мимо верхом на ослах, бодро запевая все новые молитвы, как только они видели, что толпа готова умолкнуть. Им следовало с радостным видом покидать эту неблагодарную страну, которая в течение стольких веков была родиной их дедов.
По отношению к предкам они выполнили свой долг: три дня и три ночи перед уходом провели они на кладбищах в слезах и стенаниях над могилами праотцев.
Королевский буфетчик и дворецкий грубо насмехались над этим печальным шествием.
– Отлично сделали их высочества, – громко говорил Гутьеррес, – избавив нас от этих негодяев. Никто из них не обрабатывал землю, никто не был ни землепашцем, ни каменщиком, ни плотником. Все они только и искали выгодных местечек, чтобы наживаться без труда; все эти ловкачи до сих пор жили ростовщичеством, обирая христиан, и быстро делались богачами из бедняков, прибирали к рукам лучшие дома в городах и поселках и самые жирные земли. Без них мы, старые христиане, отлично заживем. Чтоб они передохли, эти евреи и все, кто с ними имеет дело!
И Куэвасу показалось, что за словами этого жадного человечка кроется злорадство соперника по ростовщическим сделкам.
Когда они прибыли в Палое, флотилия была уже готова к отплытию.
Пинсон, человек исполнительный, деловитый и надежный, обладавший врожденным умением управлять людьми и делами, успел за две недели больше, чем Колон за три месяца, располагая притом только помощью монахов Рабиды и королевских чиновников.
Обе каравеллы стояли вместе с третьим судном на якоре не в маленьком порту Палоса, а в так называемом заливе Светлого Воскресения. Это было самое глубокое место реки Тинто, недалеко от того берега, где на вершине холма возвышался монастырь Рабида.
Так как корабли брали с собой съестные припасы на целый год, то доставка их в таком необычайном количестве привела весь город в волнение. По дорогам тянулись длинные вереницы мулов, везущих из глубины страны мешки сухих овощей, копченое мясо и разные другие продукты, которые обычно шли в пищу морякам.
Возле порта, у подножия холма, на вершине которого расположен Палос, матросы наполняли бочки водой из так называемой Фонтанильи – колодца с четырьмя кирпичными колоннами и таким же куполом, служившим для того, чтобы защищать воду от солнца и в то же время давать к ней доступ воздуху.
Река Тинто, спускаясь со знаменитых медных месторождений древнего Тартезия, была почти всегда окрашена в красный цвет окиси меди, за что и получила такое название.[77] Из‑за неприятного вкуса речной воды местные моряки особенно ценили чистую воду Фонтанильи и брали ее с собой в путешествие, словно это был необычайный напиток, наделенный целебными свойствами.
Юнги и матросы подкатывали бочки к берегу и погружали их на шлюпки своих судов. Иные из них помогали снимать поклажу с лошадей и телег, подсчитывая с восхищением и в то же время с тревогой Невероятно обильные припасы.
Сеньор Мартин Алонсо распоряжался людьми, оттого что знал он их лучше, чем Колон, и с юных лет привык набирать экипажи. Он оставил за собой командование «Пинтой», как наиболее оснащенным судном. Маэстре и лоцман были его родственниками, а остальные, матросы и юнги, – жителями Палоса или Могера. Этот экипаж поистине можно было назвать семейным.
Таким же был и экипаж «Ниньи». Капитаном ее был Висенте Яньес – Пинсон‑младший, штурманом – Хуан Ниньо из Могера, и при нем состояли другие члены того же семейства, по имени которого и была названа принадлежащая ему каравелла. Остальные матросы также были родом из Палоса, Могера или Уэльвы, – все превосходные моряки, с детства привыкшие к морю. Словом, экипаж обеих каравелл был таким отборным, что даже шкипер Бартоломе Ролдан, который впоследствии до самой своей смерти принимал участие во всех путешествиях к Новому Свету, вошел в состав одной из команд в качестве простого матроса. Матросом служил на одной из каравелл Пинсонов и другой моряк из Палоса, Хуан Бермудес, который несколько лет спустя открыл Бермудские острова и назвал их своим именем.
