Текст книги "В поисках Великого хана"
Автор книги: Висенте Ибаньес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Невидимое для глаз и исключительно медленное течение сносило адмиральский корабль в сторону отмели, но стоявший у руля мальчик не замечал этого. Если бы на море было хоть небольшое волнение, он услыхал бы за целую милю шум прибоя у этих камней, но поскольку вода была гладкой как зеркало и все кругом было безмолвно, «Санта Мария» приблизилась к этим подводным камням, и никто не догадывался о них; лишь оказавшись совсем рядом с ними, мальчишка‑рулевой обратил внимание на какой‑то едва уловимый рокот и плеск и принялся громко кричать; когда же, проснувшись по этому сигналу, все выбежали на палубу, корабль уже плотно сидел на камнях.
Это несчастье, в котором были повинны все до последнего юнги, еще раз явственно показало нестойкость Колона в невзгодах и его склонность во что бы то ни стало оправдываться и обвинять окружающих. Он сам не мог ошибаться даже во сне. Виновниками случившегося оказались маэстре Хуан де ла Коса и вся команда адмиральского корабля, которых он обвинил в измене. В измене – кому?
Колон дошел до того, что упрекал в своем дневнике горожан Палоса: не дав ему хороших судов, они вынудили его купить «Санта Марию». Но ведь на первых страницах того же самого дневника он восхвалял свои корабли, находя, что они «весьма приспособлены для открытий»!
По словам адмирала, Хуан де ла Коса был тщеславен и самонадеян, «ибо в благодарность за то, что он, Колон, взял его с собой в эти впервые открываемые страны и, как человека способного, обучил мореходству, Хуан де ла Коса стал повсюду хвалиться, будто знает больше, чем он». Хуан де ла Коса плавал многие годы, дольше Колона, и не нуждался в том, чтобы его чему‑нибудь обучали. А если он и в самом деле чему‑нибудь научился на «Санта Марии», то намного обогнал в этом своего начальника: ведь по прошествии нескольких лет он стал лучшим штурманом и первым картографом своего времени. Амернко Веспусио, простой коммерсант из Севильи, никогда прежде не пускавшийся в море, во время первого своего путешествия был учеником Хуана де ла Коса, который и обучил его всему, что знал.
Сам Колон, облегчив на страницах дневника свою душу и возложив на Хуана де ла Коса ответственность за случившееся несчастье – ибо ему всегда хотелось найти около себя какого‑нибудь предателя, чтобы возвеличить, таким образом, себя самого как вечно преследуемого судьбой и людьми великого человека, – так вот, этот самый Колон взял того же Хуана де ла Коса во второе свое путешествие картографом экспедиции. Помимо того, Колон никогда не старался передавать кому‑либо свои знания. Он жаждал сохранить, насколько это возможно, втайне курсы, которых держался в своих путешествиях, и, пытаясь обмануть своих штурманов, как если бы они были малые дети, вел двойной счет пройденных флотилией лиг. Он распекал их, когда замечал, что они ведут какие‑то свои записи, чтобы изучить их впоследствии на досуге, и отбирал у них как эти записи, так и прочие бумаги.
Этот неистовый в своих страстях человек с не очень‑то благородною легкостью дошел до того, что позволил себе высказать мысль, будто авария эта – дело рук маэстре адмиральского корабля, сговорившегося с Пинсонами. А между тем единственным, кто мог спасти и действительно спас его в этом ужасном положении, был один из Пинсонов, брат Мартина Алонсо, капитан «Ннньи» Висенте Яньес, плывший поблизости от «Санта Марии» и не замедливший оказать ей посильную помощь.
Адмирал отметил в своем дневнике все пронесшееся в его крайне возбужденном в этот момент воображении. Больше того – он бросил Хуану де ла Коса обвинение в трусости, утверждая, будто тот вместе с несколькими матросами спрыгнул в лодку не для того, чтобы завести якорь и спасти, таким образом, судно, но помышляя лишь о своем личном спасении, вследствие чего он и направился к «Нинье». Хуан де ла Коса умер много позднее Колона, не имея понятия о том ворохе обвинений, которые нагромоздил против него в своем дневнике адмирал, лишь бы как‑нибудь объяснить аварию, случившуюся не по вине кого‑либо одного, но по вине всех вместе взятых, начиная с самого начальника экспедиции, из‑за странной беспечности, проявленной моряками «Санта Марии» этой рождественской ночью. И поскольку этот прославленный штурман, нашедший героическую смерть в Новом Свете, не знал о возведенных на него обвинениях, он и не пытался оправдываться. Естественно, однако, предположить, что если он поторопился отплыть на лодке, чтобы вызвать «Нинью» на помощь, то это было сделано им лишь потому, что он сразу же понял, насколько непоправимо случившееся.
Корабли в те времена не знали еще металлической обшивки днища до ватерлинии, этого одеяния из медных или свинцовых листов, ненужного в европейских морях, но ставшего совершенно необходимым спустя несколько лет после открытия Нового Света.
Распространенный в тропических морях и называемый бромою червь‑древоточец проедал днища судов, хоть они и были покрыты слоем смолы. «Санта Мария», подвергнутая на Кубе ремонту вследствие течи, причиненной ей бромою, расползлась у бортов, как если бы была сделана из картона. Сквозь внутреннюю обшивку из непросмоленных досок стала беспрепятственно просачиваться вода и заливать трюмы.
Чтобы облегчить судно, были срублены его мачты, но это не принесло существенной пользы, потому что оно прочно сидело остовом на подводных камнях. Адмирал перебрался на «Нинью», с намерением выяснить, нельзя ли с помощью каравеллы поднять флагманский корабль и удержать его на плаву, но, убедившись в невозможности спасти «Санта Марию», на рассвете вернулся обратно.
Прежде всего он отправил баркас, на котором съехали на берег два человека, пользовавшиеся его наибольшим доверием: Диэго де Арана, главный альгвасил флота, и Перо Гутьеррес, бывший придворный буфетчик.
Последний еще не пришел в себя после некоторых событий минувшей ночи. Отужинав, они с адмиралом слушали пение моряков. Под аккомпанемент гитар моряки исполняли гимны о рождении младенца Христа. Несколько басков без сопровождения инструментов пропели песни своей страны. Отдельно от всех, на носу наигрывал на своей арфе ирландец, и казалось, будто кто‑то слегка касается пальцем сосуда из тончайшего хрусталя, извлекая из него дрожащие скорбные звуки.
Около полуночи сеньор Перо Гутьеррес, выпивший почти целую бутылку кордовского вина, которым его угостил Диэго де Арана, покинул свою каюту и проскользнул в переднюю адмирала.
Словно предчувствуя такую опасность, особенно вероятную после рождественского ужина с обильными возлияниями, Лусеро была на ногах; она стояла у дверей, выходивших на внутреннюю площадку кормовой башни, спиной ко входу в переднюю, и бывшему буфетчику удалось так тихо и медленно приблизиться к ней, что она его не заметила. Обвив вокруг ее шеи руки, он привлек ее к себе на грудь и принялся осыпать поцелуями девичий затылок. Но он тотчас же понял, что мнимый паж не один. Она шепотом разговаривала с каким‑то невидимым человеком, стоявшим у косяка двери, рядом с ней.
Молодая девушка вскрикнула от неожиданности, и в то же мгновение показался Фернандо, который и был ее собеседником.
Чудесная спокойная ночь очаровала молодую чету, и они тихо беседовали во тьме, как если бы находились у оконной решетки в каком‑нибудь переулке у себя в Андалусии.
Куэвас не замедлил узнать человека, заключившего Лусеро в объятия. Воспоминание о той ночи, когда сеньор Перо Гутьеррес застиг их в этом же месте и, воспользовавшись замешательством растерявшегося Фернандо, беспощадно избил его, не утратило еще свежести в его душе.
В этот момент он даже не пытался понять, на каком основании этот наглец позволяет себе так откровенно ласкать того, кто для всех был мальчиком, услужающим адмиралу. Он помнил лишь о том, что перед ним находится самый ненавистный ему во всей флотилии человек и что он должен воспользоваться возможностью отплатить этому человеку за нанесенные им побои. И так как Гутьеррес по‑прежнему обнимал девушку – все случилось в одно мгновение, – стараясь поцеловать ее, Куэвас, сжав кулаки, огрел своего противника несколькими настолько увесистыми ударами по голове и лицу, что тот пошатнулся и вынужден был выпустить Лусеро из своих объятий.
Он был ошеломлен и едва устоял на ногах; когда же, немного придя в себя, он собрался броситься на дерзкого слугу, раздался тревожный крик рулевого, и вслед за этим на палубе – на носу и на корме – загремели шаги сбегавшихся отовсюду матросов.
Флагманский корабль содрогнулся от киля до верхушек мачт и сразу остановился, накренившись на одну сторону с такой силою, что его нижние паруса заполоскались и зеркально гладкой воде.
Гутьеррес был захвачен общим смятением и потерял молодых людей из виду. Единственным напоминанием об этом ночном происшествии было ощущение боли, причиненной кулаками Фернандо. Он догадался несколько раз обдать себе голову холодной водой, чтобы его приятели при дневном свете не обнаружили следов учиненного над ним ночью насилия. Но адмирал, обратившийся к нему с просьбой немедленно отправиться к королю этой страны, даже не взглянул на него, да и спутники Гутьерреса по баркасу, плывя в селение, где проживал Гуанакари, находившееся в полутора лигах от роковой отмели, также не всматривались в его лицо.
Когда прибывшие к индейскому королю Арана и Перо Гутьеррес сообщили ему о причине своего посещения, он принялся горько плакать, но так как слезы его не могли спасти «Санта Марию», то, по совету белых, он послал всех своих подданных на многочисленных и очень больших размером пирогах, повелев им вывезти все, что удастся, с тонущего адмиральского корабля. Это приказание было исполнено, и вскоре палуба и обе башни «Санта Марии», с помощью команд обоих испанских судов, были очищены от всевозможной утвари, запасных снастей, артиллерии, якорей, оружия и навигационных приборов.
Пока производились эти работы, сам Гуанакари, его братья и родственники старательно охраняли от расхищения снятое с «Санта Марии» имущество, причем король считал долгом гостеприимства и вежливости посылать премя от времени к адмиралу одного из своих родственников, плакавшего так же горько, как и он, и убеждавшего Колона не огорчаться и не отчаиваться из‑за этой беды, ибо он, Гуанакари, готов дать ему все, что только он попросит; чтобы не отстать от него, такими же горькими слезами заливались и все остальные – и те индейцы, что работали на «Санта Марии», и те, что охраняли снятое с нее имущество, для которого, по приказанию короля, было освобождено несколько хижин. Колон называет Гуанакари «благороднейшим королем»; он говорит, что все его подданные – «лучшие люди в мире», что «речь их мягка и приятна, как нигде на земле», и что «ее всегда сопровождает улыбка».
Пока адмирал старался объяснить очередному посланному короля Гуанакари, что он примирился со своей бедой и просит его перестать плакать, прибыла пирога с людьми из другого индейского поселения; некоторые из них держали в руках золотые пластинки, желая обменять их на какую‑нибудь погремушку, ибо ни к чему в мире они, кажется, так не стремились, как к обладанию подобными пустячками.
Едва эта пирога причалила, как индейцы стали показывать свое золото, одновременно выкрикивая: «Чук! Чук!» Этими восклицаниями они пытались подражать звукам, издаваемым погремушкой: они представлялись им самой замечательной, поистине волшебной музыкой. Произведя обмен, туземцы отплыли домой, переговорив сначала с адмиралом: они просили его оставить для них еще одну погремушку, так как на следующий день они непременно приедут опять и дадут за нее четыре пластинки золота величиной с ладонь.
Один из возвратившихся с берега моряков сообщил адмиралу, что просто диву даешься, глядя на то количество золота, которое христиане успели выменять, можно сказать, за ничто, и что туземцы твердят в один голос, будто это сущие пустяки по сравнению с тем, что они притащат им в течение ближайшего месяца;
Ничто не могло успокоительнее подействовать на Колона, чем это известие, заставившее его забыть о недавнем несчастье. Гуанакари, поняв, что его небесному гостю доставляют удовольствие лишь разговоры о золоте, сказал ему, чтобы он не тревожился, так как он, Гуанакари, доставит ему столько золота, сколько он пожелает, только пусть адмирал даст ему срок, чтобы переправить это золото из Сипанго, внутренней области острова, называемой ими Сибао.
Обрадованный этим обещанием, Колон пригласил Гуанакари пообедать с ним на «Нинье», после чего они оба сошли на берег, где туземный монарх, в свою очередь, предложил угощение, состоявшее из двух‑трех сортов ахе с креветками и хлеба, который назывался у них касабе. После еды хозяин с гостем пошли погулять по роще, начинавшейся непосредственно за хижинами, в сопровождении доброй тысячи совсем голых людей, неотступно следовавших за своим государем и этим белым посланцем небес.
Гуанакари был весьма горд своим нарядом. Дело в том, что Колон подарил ему одну из своих рубашек, и король надел ее на себя. Адмирал отдал ему, сверх того, пару перчаток, и Гуанакари, по‑видимому, ценил их выше всего, так как ему казалось, что, подчеркивая его величие, они свидетельствуют о присущем ему высоком происхождении. Он был так же немногословен, как остальные главари племени; изъяснялся же он преимущественно посредством знаков, и притом с такой уверенностью, что Колона в конце концов привела в восхищение его мимика. Гуанакари считал, по‑видимому, верхом роскоши разгуливать в перчатках, ибо это придавало своеобразие и выразительность языку его рук.
После трапезы он приказал слугам подать какие‑то травы, которыми долго тер себе руки; адмирал же велел Лусеро принести воду для омовения, и она подала ему умывальный таз и оловянный кувшин – предметы, вызвавшие удивление и зависть туземного короля.
Когда им надоело бродить по берегу, адмирал послал на каравеллу за турецким луком и пучком стрел и, когда они были доставлены, велел одному из матросов, слывшему отличным стрелком, показать свое искусство присутствующим. На Гуанакари это произвело сильное впечатление; он рассказал, что и карибы, прибывающие сюда в больших каноэ, чтобы охотиться на людей, тоже имеют луки и стрелы, только их стрелы без железных наконечников, и сделаны они из тростника или твердого дерева, потому что в этих краях не знают никаких металлов, кроме золота, а это последнее, как не ржавеющее, идет у них исключительно на изготовление предметов религиозного культа.
Адмирал знаками заверил своего собеседника, что испанские короли распорядятся уничтожить карибов, и приказал, чтобы показать свою силу, выстрелить из бомбарды, а затем еще из эспингарды. Большинство индейцев от грохота этих выстрелов в ужасе попадали на землю.
Гуанакари подарил Колону большую маску с золотыми ушами и кусочками золота вместо глаз; он вручил ему также несколько золотых украшений, повесив их Колону на голову и на шею; менее ценные подарки были им розданы и всем друзьям великого вождя белых. И так как золото, надо полагать, целительно действовало на адмирала, «страдания и скорбь, мучившие его в связи с гибелью корабля, постепенно утихли, и он проникся сознанием, что если господь бог назначил ему претерпеть кораблекрушение, то это только для того, чтобы он, дон Кристобаль, сделал здесь остановку».
– Передо мной тут открываются такие возможноссти, – говорил он ближайшим друзьям, – что я начинаю считать случившееся несчастье огромной удачею. Получилось так, что я вынужден оставить здесь часть нашего экипажа, чего я никоим образом не имел бы возможности сделать, если бы не погибла «Санта Мария», так как я не мог бы оставить столько исправной одежды, столько продовольствия, оружия и снаряжения для крепости, сколько могу оставить теперь, из‑за гибели корабля.
Многие из матросов флагманского корабля, соблазнившись кротостью и добродушием местных жителей, а главное – золотом – его было, правда, не очень‑то много, хотя все уверяли, что в близком будущем оно появится в несметном количестве, – стали просить адмирала разрешить им остаться в этой стране. Колон только того и хотел. Он предоставил каждому неограниченную свободу выбора и всем пожелавшим остаться до его возвращения из Испании со второй экспедицией не препятствовал в этом намерении.
Из палубного настила и обшивки бортов разбитого корабля было возведено, по его приказанию, высокое строение наподобие башни с деревянным палисадом и, рвом, окружавшими это внезапно возникшее укрепление с прилегающим к нему участком земли. Оставляя своих моряков среди голых и безоружных людей, адмирал не считал это защитное сооружение столь необходимым; тем не менее ему все же казалось не лишним дать индейцам некоторое представление о могуществе белых.
Эспаньола казалась ему огромным островом; он намного преувеличивал его размеры, как преувеличивал все встречавшееся ему в новооткрытых землях. В первые дни он думал, что Эспаньола больше, чем Англия. Теперь его оценка стала скромнее, и он утверждал, что названный остров превышает площадью Португалию, насчитывая, по сравнению с ней, вдвое больше населения, крайне робкого и трусливого. Он предполагал оставить в этой крепости из досок запас хлеба и вина более чем на год, семена для посева и баркас с потерпевшего крушение корабля, чтобы поселенцы могли заняться обследованием берегов. Он оставил в крепости и всех ремесленников с «Санта Марии»: конопатчика, плотника, бочара и бомбардира, так как всю артиллерию судна, его бомбарды и малые кулеврины предполагалось установить для ее защиты.
– Все произошло как нельзя более кстати, чтобы положить в этом месте начало новому поселению, – говорил адмирал. – Все это – великое счастье, и воля самого господа определила «Санта Марии» сесть на камни именно здесь, ибо, плывя все время с намерением делать открытия, я задержался бы тут не более чем на один день и проследовал бы без промедления дальше.
Во время его отсутствия оставленным в крепости поручалось выменивать золото и, в особенности, установить, где находятся рудники, в которых его добывают индейцы. Колон по‑прежнему считал Гуакакари «благороднейшим королем», но, вместе с тем, был уверен, что, желая оставаться нужным и полезным для белых, этот король захочет, чтобы все поступающее к ним золото обязательно проходило через его руки, и будет по этой причине утаивать местонахождение рудников.
Колон побеседовал также с совсем юным, но смышленым, по отзыву адмирала, племянником короля, который назвал ему, кроме Сибао, еще другие изобилующие золотом земли, принятые Колоном за острова, а на самом деле являвшиеся небольшими королевствами на Эспаньоле.
Только что потерпевший кораблекрушение адмирал уже забыл о своем все еще стоявшем у него перед глазами разбитом судне и об убогости оставшейся у него единственной каравеллы; его воодушевляла теперь надежда на огромный приток золота.
Когда он вернется сюда в Навидад,[91] – памятуя о том, что кораблекрушение произошло в день рождества, он назвал дощатую крепостцу этим именем, – он найдет в нем бочку, полную до краев собранным его гарнизоном золотом, так же как найдет, возможно, и обширные склады пряностей.
Его воображение рисовало ему такие необъятные груды золота, что он стал подумывать об одном великом и славном деле.
– Не пройдет и трех лет, – говорил он ближайшим друзьям, – и я, быть может, предприму и выполню совместно с королевской четою отвоевание гроба господня в Иерусалиме. Кто располагает золотом, тот силен и могуществен, и нет того, кто одолел бы его.
В четверг 27 декабря туземный король на восходе солнца снова приехал на каравеллу и, зная интересы Колона, поспешил сказать ему, что послал в глубь страны за золотом, за большим количеством золота, так как он хотел бы засыпать этим металлом и адмирала и всех его приближенных до их отъезда. Этот Гуанакари с большой легкостью проливал слезы и расточал невыполнимые обещания.
После этого адмирал пообедал с ним и с двумя его братьями, причем они, как всегда, разговаривали о золоте. Сотрапезники уже вставали из‑за стола, когда появились индейцы с известием, что в устье реки, впадающей в море на расстоянии нескольких лиг от того места, где находится адмирал, бросила якорь «Пинта». Гуанакари немедленно отправил к ее стоянке пирогу, в которую вместе с гребцами‑индейцами сел также один из пользовавшихся доверием адмирала матросов, с поручением разыскать сеньора Мартина Алонсо и рассказать ему о случившемся. Последующие дни адмирал провел на берегу, торопя строителей маленькой крепости. Всякий раз как он встречался с Гуанакари или главнейшими из его кациков, они обменивались подарками. Гуанакари повесил на шею Колону большие золотые пластинки, или, вернее, маски с ушами и глазами из того же металла. Однажды он снял с себя то, что можно было бы назвать короной, и надел ее на голову адмирала. Тот, в свою очередь, не пожалел очень красивых четок из разноцветных бус, чтобы поднести их туземному королю. В другой раз Колон расстался со своим красивым, адмиральского цвета, плащом, чтобы облачить в него Гуанакари. Он послал затем Лусеро за туфлями такого же цвета и предложил Гуанакари обуться в них. Он также надел Гуанакари на палец массивный серебряный перстень, которым индейский монарх восхищался за несколько дней до того.
Все эти подарки вызывали ответную щедрость индейца, впрочем более на словах, чем на деле. Узнав, что Колон принял решение отплыть при первом попутном ветре, он велел одному из своих приближенных передать ему, чтобы он задержался, так как он, Гуанакари, велел отлить статую из чистого золота в рост адмирала, и что через десять дней ее доставят сюда. Одновременно он послал на к фавеллу одного из своих людей, чтобы выпросить умывальный таз и кувшин, вызвавшие в нем зависть и восхищение, и адмирал, полагая, что он нуждается в них, как в образцах, чтобы сделать такие же из чистого золота для подарка ему, Колону, отправил эти вещи туземному королю и больше так и не видел их.
Вернулась лодка, отправившаяся на поиски «Пинты». Матросу, посланному Колоном, не удалось найти каравеллу. Впоследствии выяснилось, что лодка остановилась и повернула назад, лишь немного не дойдя до речного устья, где находился Мартин Алонсо.
Эта поездка за двадцать лиг дала матросу Колона обильную пищу для восхваления несметных богатств, которые он видел на берегу; так, например, ему повстречался король, у которого были на голове две большие золотые пластинки; он видел также других индейцев с украшениями из того же металла.
Колон предполагал отплыть на каравелле Висенте Яньеса. На прощанье 2 января он устроил в честь Гуанакари нечто вроде военного празднества. Быть может, он хотел, укрепив в этих простых и бесхитростных людях веру в небесное происхождение белых, поднять тем самым их успевший пошатнуться престиж.
Ведь индейцы были свидетелями крушения «Санта Марии», и это несчастье не могло не умалить ореол божественности, которым они окружали людей, вышедших из моря. Ведь эти люди испытали кораблекрушение, а у многих первобытных народов все подвергшиеся подобному бедствию безжалостно обрекаются на смерть с той минуты, как их окропила морская вода.
Колон понимал, что для тех, кого он оставляет на суше, существует некоторая опасность, если в этих первобытных умах не будет закреплено представление о мистических силах, находящихся в распоряжении белых. Поэтому он приказал зарядить бомбарду из числа предназнач чавшихся для обороны крепости Навидад и выстрелить из нее по остову сидящего на камнях корабля. Индейцы были потрясены, увидав, как большой каменный шар, пробив обшивку брошенного испанцами судна, упал где‑то далеко в море. Адмирал велел, кроме того, всем остакн щимся в укреплении вместе с командой каравеллы вооружиться шпагами, щитами, копьями и эспингардами, надеть, у кого они были, панцири и устроить примерную схватку с обильной холостой пальбой, стрельбой из луков в воздух и бряцанием скрещиваемого оружия. Все это было проделано будто бы для того, чтобы показать туземцам, каким способом белые будут защищать их от врагов‑каннибалов, если последние вторгнутся в их страну, а вместе с тем, «чтобы они считали христиан своими друзьями и в то же время боялись их» ь.
Был составлен список лиц экипажа, остающихся в крепости Навидад. Таковых оказалось всего сорок один. Их главным начальником адмирал назначил Диэго де Арану. Наконец‑то осуществлялись честолюбивые мечты этого идальго из Кордовы! Отныне он становился полновластным хозяином этих новых, никем не обследованных земель, отныне он мог по своему усмотрению распоряжаться толпами нагих и покорных людей и открыть наконец те сказочные россыпи золота, близость которых явственно ощущалась всеми и которых никто не видел.
Его помощниками были назначены Перо Гутьеррес и Родриго де Эсковедо, королевский нотариус. Гутьеррес отправился в это плавание, ослепленный видением золота Великого Хана. Обуреваемый жаждой наживы, он отдал Колону большую часть своих сбережений, чтобы погасить восьмую долю расходов экспедиции, и получил через это право на такую же долю будущих доходов.
Золота наменяли пока очень мало. Надежды бесконечно превосходили действительность. Нужно было вернуть свои деньги, и притом с поистине ростовщическими процентами, какие обычно давали в те времена предприятия подобного рода. И Перо Гутьеррес решил остаться, чтобы заботиться о своих интересах, ибо, подобно Колону, он рассчитывал на скорые и сказочные доходы.
Золото он любил так же, как адмирал, однако без лирических восторгов последнего, низменно и думая лишь о себе, не видя в нем символа славы и власти, но рассматривая его как простое средство удовлетворения притязаний своей тщеславной души. Королевский нотариус остался здесь, с тем чтобы при разделе сокровищ, которые будут вскоре найдены, не потерпели ущерба права их королевских высочеств.
В крепости остались и все приятели Фернандо Куэваса, люди сильные и храбрые, искатели приключений, предпочитавшие пребывание в этой таинственной, полной неожиданностей стране, которой они, в сущности говоря, совершенно не знали, так как видели лишь ничтожную часть ее берегов, возвращению в хорошо известную всем Испанию, где их не могло ожидать ничего необычайного. Остались в Навидад, этой первой в новых землях христианской колонии, и бискайские моряки – опытные китоловы, и андалусцы, торговавшие с негритянскими царьками Гвинеи, и ирландец, и англичанин.
Фернандо узнал от Лусеро, что и его имя значится в числе оставляемых на берегу. Паж адмирала обнаружила это совершенно случайно: убирая большую хижину, в которой жил ее господин и которая находилась поблизости от почти уже достроенной крепостцы, она нашла на столе список будущих обитателей Навидад.
Но у Фернандо и в мыслях не было оставаться в крепости, и он, разумеется, никого не просил об этом; вот почему он сразу же заподозрил здесь происки Перо Гутьерреса. И действительно, молодые люди вскоре узнали, что бывший придворный буфетчик вознамерился взять Фернандо к себе в услужение.
Вечером того же дня Куэвас явился к своему бывшему хозяину, адмиралу; опустив голову и теребя в руках красный берет, он заявил, что желает возвратиться в Испанию и что никогда не просил об оставлении его в этих краях.
Колон удивился этому заявлению Кузваса и приписал его страху.
– А я всегда думал, что ты храбрый малый и решительно ничего не боишься, – сказал дон Кристобаль. – Оставшись здесь, ты вскоре разбогатеешь. Да иедь тут будут полные до краев бочки золота!
Но, взглянув на Лусеро, которая, держась поблизости от него, делала вид, будто приводит в порядок табуреты из плетеных пальмовых листьев, хлопчатобумажные одеяла с цветными полосками и прочие вещи, присланные Гуанакари для жилища адмирала на суше, он вспомнил, что корабельный слуга и его паж – братья и что они, видимо, не хотят разлучаться друг с другом. На «Нинье» не было места, и возвращение в Испанию было связано с трудностями, но, тем не менее, адмирал снизошел к просьбе Куэваса.
В дни, непосредственно предшествовавшие отплытию каравеллы, молодые люди неоднократно встречали своего врага, бывшего буфетчика королевской четы.
Он успел уже прочно обосноваться на берегу, заняв целую хижину из числа предоставленных им Гуанакари.
Теперь он был первым помощником и непосредственным заместителем коменданта крепости Араны. И так как до этого он принимал участие в экспедиции, не неся никаких обязанностей, на положении друга дона Кристобаля, то новая должность, конечно, еще усилила его надменность. Два молодых матроса стали его личными слугами. Он держал, кроме того, при своей особе нескольких индейцев, подаренных ему, по его настоянию, Гуанакари.
Куэвас не раз замечал, как в лесных зарослях, расположенных на некотором расстоянии от побережья, Гутьерреса носили на плечах индейцы‑рабы. Он был первым из белых, воспользовавшимся для этого рабами. Туземцы охотно сажали себе на плечи сыновей неба, когда те, пробираясь в глубь страны, оказывались вынужденными переправляться вброд через реки, озера и болотные топи. Бывший буфетчик, чтобы утвердить за собой, и притом наиболее убедительным образом, вновь присвоенное ему высокое положение, решил заставить индейцев постоянно носить его на руках, как это было в обычае по отношению к братьям туземного короля, которые во время религиозных процессий следовали сейчас же за носилками Гуанакари.
2 января Колон попрощался со своим другом – «благородным королем» Гуанакари, и последний еще раз попросил адмирала, – зная, впрочем, заранее, что его просьба невыполнима, – чтобы тот немного повременил с отплытием; он говорил, что если бы белые остались еще хотя бы на несколько дней, он смог бы подарить ему ту химерическую статую из чистого золота, которую якобы заказал.
Перед отъездом Колон отдал последние распоряжения Диэго де Аране и обоим его помощникам, Гутьерресу и Эсковедо. Он перечислил все, что оставлял им, дабы они могли продержаться в его отсутствие, во время которого на крепость Навидад прольется золотой дождь. Он уступал им решительно все товары, закупленные по приказанию королевской четы для обмена, а их было много, и все это были блестящие и издающие звон предметы, погремушки, купленные по дешевке, но находившие верный сбыт у туземцев и приносившие огромные барыши. Он оставлял в их распоряжении баркас с погибшего корабля, чтобы они могли плавать на нем вдоль берегов. Им следовало бы подыскать до его возвращения «более удобное место для основания новой колонии, ибо эта бухта не вполне удовлетворяла его; самое лучшее, впрочем, что могли они сделать, – это найти месторождение золота». Сухари и вино были у них в изобилии, а кроме того, они могли рассчитывать на съестные припасы, которыми их будут снабжать местные жители.
