Текст книги "В поисках Великого хана"
Автор книги: Висенте Ибаньес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Тут было в изобилии и алоэ, но, как говорили, это маслянистое дерево «не сулило хороших доходов»; гораздо больше интересовала его камедь, которую греки называли мастикой: ее можно было с большой выгодой сбывать в Испании. Она встречалась повсюду в лесах, но ее «нужно собирать в свое время; я приказал надрезать многие из производящих ее деревьев, чтобы выяснить, не выступит ли на них эта смола, и велел отвезти ее с собою в Испанию. Но я обнаружил, что теперь ей еще не время, ибо это надо делать на исходе зимы, когда деревья покрываются первым цветом, а сейчас у них плоды уже почти зрелые».
Доставленные послами цилиндрические предметы из сухих листьев, которые туземцы держали в руках тлеющими, как головешки, и дымом которых затягивались, не привлекли к себе внимания адмирала, ибо не представляли, по его мнению, никакой ценности. Сухая трава – именовавшаяся у туземцев словом «табак», казалась ему сущей безделицей, представляющей интерес лишь для этих детски простодушных людей. Ему и в голову не приходило, что в будущем этот табак станет одним из величайших богатств вновь открытых земель и целого мира.
Корабли были спущены на воду, и Колон назначил отплытие на четверг 11 ноября.
– Во имя господа, – сказал он, – надо плыть на юго‑восток, чтобы искать золото и пряности и открывать земли.
И флотилия направилась вдоль берегов Кубы, или Хуаны, на поиски богатых городов Великого Хана.
По пути им попалось каноэ с шестью молодыми людьми; пятерых из них, поднявшихся на адмиральский корабль, Колон велел задержать, чтобы взять с собою в Испанию.
У него было уже достаточное число мужчин; теперь ему хотелось добыть такое же количество женщин, ибо он полагал, что благодаря этому индейцы будут чувствовать себя значительно лучше и легче усвоят испанский язык. И он вспомнил, что португальцы в те времена, когда обследовали Гвинею, вывозили в Португалию множество негров, чтобы те, выучившись португальскому языку, по возвращении в родные места восхваляли бы все виденное ими в заморской земле. Но из этого португальцы не извлекли никакой выгоды. Дело в том, что вначале они ловили только одних мужчин, считая, что их легче перевозить, чем женщин; а это повело к тому, что, возвратившись на родину, пленники немедленно исчезали, не оказав никаких услуг, поскольку у них, очевидно, сохранялись дурные воспоминания о долгих месяцах воздержания и одиночества.
Адмирал отправил отряд матросов к замеченным им на берегу хижинам, и, как записал в тот день у себя в тетради, «они доставили ему шесть голов женщин, не то девочек, не то взрослых, а также троих детей».
Колон вел счет индианкам «по головам», как это принято у пастухов при подсчете их стад. В ту же ночь «к кораблю подплыл на плоту муж одной из захваченных женщин и отец этих троих детей, одного мальчика и двух девочек, и сказал, что он просит позволения остаться вместе с ними; он мне очень понравился, и теперь они успокоились и довольны, так как все они, кажется, родственники; а человеку этому лет сорок пять».
Становилось холодно, и по этой причине Колон счел неразумным держать курс на север. А между тем, пойди он на север, он в два дня мог бы достигнуть Флориды. Мысли его, однако, были всецело поглощены юго‑востоком и загадочным островом, называвшимся не то Бабеке, не то Бойо.
На берегу каждой бухты, в которой у них бывали якорные стоянки, и на расположенных поблизости островах адмирал ставил большие деревянные кресты. Пока корабли стояли на якоре, с них спускали лодки со всякою рыболовною снастью, и в спокойные воды забрасывались большие сети; в те же часы корабельные слуги и юнги усердно ныряли, чтобы осмотреть лежавшие на дне раковины. Они охотились за жемчужницами, то есть «устрицами, – как записал в своем дневнике адмирал, – в которых родятся жемчужины; они находили множество таких раковин, но без жемчуга, и я приписываю это тому, что для жемчуга время еще не наступило, так как я думаю, что его пора – это май и июнь».
Моряками, наряду с множеством других рыб, была поймана также рыбина, казавшаяся «настоящей свиньей; повсюду ее покрывала жесткая чешуя, и незащищенными у нее оставались лишь глаза и хвост, да еще внизу на брюхе отверстие, через которое она извергала свои испражнения». Всех редкостных животных, извлеченных из моря и пойманных на суше, испанцы засаливали, чтобы сохранить их до возвращения в Испанию и показать королевской чете.
Им встретились, кроме не умеющих лаять собак, еще кое‑какие небольшие четвероногие, которые были при случае лакомым блюдом индейцев, по своей нерадивости довольствовавшихся растительной пищей. Одни из этик зверьков назывались гути; как по виду, так и по размерам они походили на крыс; другие, кори, были вроде маленьких кроликов с очаровательно расцвеченной шкуркой. Колон не хотел возвращаться к острову Исабеле, хоть и был поблизости от него, из опасения, как бы не убежали взятые им на Гуанаани индейцы, которых он собирался доставить в Испанию. Благоразумнее было плыть к Бойо, или, что то же самое, к Бабеке. Адмирал начал уже ощущать соседство этих богатых золотом стран. Дул встречный ветер, на море было волнение, и, тем не менее, день ото дня холод чувствовался все меньше и меньше. Несмотря на близость зимы, становилось теплее. А Колон, подобно многим своим современникам, был убежден, что зной и золото – неразлучные спутники и что залежи его всего изобильнее в жарком поясе.
В среду 23 ноября три корабля отдалились от берегов Хуаны и взяли курс на остров Бойо, или Бабеке, все еще считавшиеся одной и той же землей. Лишь несколькими неделями позже, после открытия острова Гаити, окрещенного Колоном Эспаньолою, он стал делать различие между Бойо и Бабеке. Под Бойо стали понимать Эспаньолу, или Гаити, а прославленный остров Бабеке, который, как золотая и вечно ускользающая мечта, всегда оставался где‑то вдали, адмирал отождествил с островом, который впоследствии был назван Ямайкою.
Три корабля плыли в обычном порядке. «Пиита», наиболее быстроходная и лучше других управляемая, шла впереди, на значительном расстоянии от двух остальных каравелл, используя свою быстроходность, чтобы отклоняться то в ту, то в другую сторону, без риска быть обогнанной другими судами, и расширять таким образом радиус своих наблюдений.
К вечеру третьих суток этого плавания значительно похолодало, да и море изрядно разбушевалось, и адмирал внезапно решил повернуть назад и возвратиться к пункту отправления, отложив путешествие к острову Бойо, или, иначе, Бабеке, до установления более благоприятной погоды. Он немедленно приступил к исполнению своего внезапно возникшего замысла, повернул корабль и велел поднять на мачтах сигнальные фонари, оповещавшие о предпринимаемой им перемене курса.
«Нинья», не обладавшая быстроходностью «Пинты» и по этой причине шедшая всегда рядом с «Санта Марией», повторила маневр флагманского корабля и последовала за адмиралом, пустившимся в обратное плавание. Что касается «Пинты», ушедшей вперед на шестнадцать миль, то на ней не видели сигнальных огней «Санта Марии» и продолжали плыть в надвигавшейся темноте, не давая себе отчета в том, что они все больше и больше удаляются от остальных кораблей флотилии и теряют их из виду. Истинным виновником случившегося был Колон, так как, решив неожиданно повернуть обратно, он сделал это безо всякого предупреждения, не выпалив из пушек и ограничившись выставлением сигнальных огней, то есть самым несовершенным и ненадежным средством оповещения, ибо в те времена корабли освещались тусклыми фонарями, в которых горели сальные свечи и которые были поэтому видны лишь на очень незначительном расстоянии, причем весьма часто стекла в них заменялись тонкими роговыми пластинками.
И так как Колон был от природы весьма подозрителен, склонен перелагать на других ответственность за собственные ошибки, предаваться мудрствованиям по поводу всякого не пришедшегося ему по вкусу поступка, видеть всегда и везде измены и козни, то совершенно естественно, что и в данном случае он не преминул усмотреть опасный, направленный против него заговор, найдя в нем объяснен ние досадной помехе, порожденной его собственным легкомыслием. На протяжении нескольких недель перед этим он безо всякого стеснения выказывал перед всеми свою откровенную неприязнь к Алонсо Пинсону; и сейчас он вообразил, что Пинсон, вознамерившись отомстить ему, покинул флотилию и направился прямо в Испанию, с тем чтобы там, представ перед королевской четой, доложить ей о сделанных испанцами открытиях новых земель и присвоить себе дары за сообщение добрых вестей, полагав‑; шиеся по праву самому адмиралу.
Что между Пинсонами не было никакого сговора, это вне всяких сомнений, поскольку капитан «Ниньи», родной брат Мартина Алонсо, остался с Колоном, разделив с ним общую участь. Но Колон, подобно всем людям, наделенным богатым воображением и легко становящимся его жертвой, хватался за первое пришедшее ему в голову подозрение и считал его, наперекор здравому смыслу, доказанным.
Лишь под влиянием неудержимой жажды богатства он был вынужден все же отказаться от этого вздорного предположения и склонился к другой мысли – что Maртин Алонсо покинул его, стремясь первым прибыть на Бабеке и запастись там золотом. Он сообщает об этих своих подозрениях в корабельном дневнике, где утверждает, что каравелла «Пинта» отделилась от двух других кораблей не по причине дурной погоды, но умышленно и своевольно, и добавляет, словно для того, чтобы оправдать неприязнь, которую он последние недели питал к Мартину Алонсо: «Он много чего еще сделал и много чего сказал».
Эти слова по прошествии многих лет были использованы внебрачным сыном знаменитого мореплавателя, доном Фернандо Колоном, написавшим биографию своего прославленного отца, а также другими панегиристами адмирала, стремившимися изобразить его чуть ли не святым и пожелавшими превратить эту простую случайность плавания в лишнее доказательство невзгод и преследований, выпавших на долю великого человека. Все они забыли, однако, о том, что Колон и Пинсон были компаньонами, располагавшими одинаковыми правами на будущие доходы от этого путешествия, хотя Пинсон вложил в него гораздо больше, чем Колон, и что если последний являлся адмиралом, то все же истинным организатором этой флотилии был именно Мартин Алонсо. Этот незначительный эпизод они изобразили изменой, нисколько не отличающейся от той, какую совершил бы нынешний командир броненосца, не выполнивший приказания своего адмирала, переданного ему по беспроволочному телеграфу, и вместо того, чтобы повернуть вспять, как остальная эскадра, отделившийся от нее из нежелания повиноваться начальству. Пинсон был испанцем, а все почитатели адмирала на протяжении трех с лишним веков писали с неизменно предвзятою неприязнью к Испании, полагая, что они возвеличивают своего кумира, рисуя его гонимым той нацией, которая в действительности дала ему все, чего он желал, и притом вопреки практическому расчету, уступая благородному романтическому порыву, на что не могли решиться другие страны. И эта оплошность Колона при командовании флотилией целые четыре столетия использовалась его фанатически настроенными поклонниками исключительно для того, чтобы всячески поносить его компаньона и защитника в палосском порту, приклеивая ему ярлыки неблагодарного, дезертира, труса, завистника и еще многие другие, столь же недостойные и незаслуженные.
Неутомимый золотоискатель без дальних околичностей нашел объяснение эпизоду, который он истолковал как бегство. Не имея возможности разместить на «Санта Марии» всех задержанных им индейцев, адмирал держал некоторых из них на «Нинье» и «Пинте». И теперь он вспомнил о единственном индейце, находившемся на каравелле Мартина Алонсо. Этот индеец, по мнению Колона, несомненно пообещал Мартину Алонсо предоставить ему на Бабеке большое количество золота, так как он будто бы знал места, где его можно найти, – и вот Пинсон, побуждаемый алчностью, поплыл дальше.
Впрочем, для всякого, кто способен беспристрастно оценить факты, кто не склонен всюду видеть лишь высосанные из пальца преследования и свободен от чванства, не терпящего вокруг себя ни одного независимого характера, поведение андалусского моряка объясняется значительно проще. Пинсон, следуя приказаниям, полученным им при отплытии с Кубы, продолжал держать курс на Бабеке, горы которого уже виднелись на горизонте.
И уж, конечно, ему не могло прийти в голову, что Колона, без действительных оснований к этому, внезапно осенит мысль о возвращении, ибо для такого моряка, как Пинсон, противный ветер и беспокойное море не являлись сколько‑нибудь серьезной помехой. Ведь Колон мог распорядиться на этот счет и несколькими часами раньше, когда корабли, согласно установленному порядку, сблизились для проведения совещания, что всегда делалось на рассвете и на закате; мог он, наконец, предупредить Пинсона и пушечными выстрелами, являвшимися единственным верным способом оповещения в вечерней мгле ушедшего так далеко корабля.
Увидев утром, что он остался один, Пинсон ограничился выполнением полученных им приказаний, а именно – достиг Бабеке, или, что то же, Бойо, отыскал ближайшую якорную стоянку, обследовал вновь открытую землю и разослал индейцев по всему побережью, велев им оповестить адмирала о местопребывании «Пинты», если они где‑нибудь встретят его. Когда же, по истечении нескольких недель, ему стало известно, что туземцы видели другие корабли белых, он поспешно отправился на их розыски и, найдя адмирала, разъяснил ему все то, что произошло: что их разъединение было случайным и что он не мог поступить иначе, чем поступил.
Поскольку Колон подозревал своего компаньона в столь злонамеренных действиях и поскольку он, при мысли о грудах золота, которые тот, быть может, выменивал сейчас, мучился завистливой жадностью, было бы совершенно естественно, если бы, выждав в бухте на Кубе, когда переменится ветер и на море уляжется волнение, он возобновил свое плавание к Бабеке. Вместо этого он провел целых тринадцать дней, занимаясь обследованием ближайшего побережья, где не нашел ничего полезного для себя и лишь предавался поэтическим восторгам при виде все новых и новых роскошных рощ, полных цветов и распевающих птиц, столь прелестных, «что хотелось бы навсегда тут остаться и что не хватило бы и тысячи языков, чтобы поведать об этом».
Он находил эти земли столь прекрасными, что, выражаясь его словами, были моменты, когда ему казалось, будто «им овладели какие‑то чары».
Эти противоречия в поведении, это отсутствие логики в действиях не раз обнаруживались в жизни Колона, несмотря на то, что при других обстоятельствах он руководствовался внушениями практического и прозаического ума. Ему хотелось повидать возможно больше земель, и он не возобновлял своего путешествия на Бабеке, ссылаясь на якобы неблагоприятные ветры. Но ведь при тех же или еще худших ветрах Пинсон не прекратил плавания и, достигнув Бабеке, отстаивался теперь на якоре где‑нибудь у его берегов. И это, было еще одним подтверждением того известного всему составу флотилии факта, что Мартин Алонсо как моряк был несравненно выше, чем адмирал, который со временем стал опытным мореплавателем, но в своем первом путешествии за океан то и дело проявлял робость, колебания и неосведомленность, свойственные любителю, а не знатоку своего дела.
Его гнев достиг, можно сказать, предела нелепости, когда он с искренним изумлением заявил своим приближенным:
– Право, не пойму, откуда взялось у Пинсонов это преступное тщеславие! Ведь это я извлек их из ничтожества, я сделал их тем, чем они стали.
Под влиянием красот, которые он видел на берегах Кубы, адмирал стал забывать о своем возмущении поступком Пинсона, и теперь главнейшее его огорчение состояло и том, что «он не знает языка жителей этих земель и что ему нередко случается делать из того, что они говорят, вывод, прямо противоположный тому, что они желают сказать». Его восторгало обилие пригодных для питья вод, впадавших в море на побережье, «не таких, как реки Гвинеи, которые сплошь заражены», и он упоминал в своем дневнике о лелеемой им надежде «встретить крупные города с неисчислимым населением и выгодными товарами, прежде чем он вернется в Испанию». И, побуждаемый своим воображением, склонным принимать мечты за действительность, он внес в заветную тетрадь своего дневника решительный совет их королевским высочествам не позволять ни одному иностранцу, кроме «христиан‑католиков», ездить в эти богатые земли и заниматься тут торговыми делами.
Его единственным открытием была находка в одной из туземных хижин куска воска, который он сохранил, чтобы отвезти королевской чете, ибо «где есть воск, там должна отыскаться и тысяча других хороших вещей», да еще человеческая голова в небольшой корзине, прикрытой другою корзиной и подвешенной на шесте внутри одного из больших шалашей. Такую же голову нашли они и в другом поселении, и Колон решил, что это, должно быть, головы предков тех многих семейств, которые обитали все вместе в этих крытых соломой хижинах.
В некоторых местах на побережье все индейцы убегали, бросая свои жилища: здесь они, видимо, уже были осведомлены о том, что адмирал хватает сильных мужчин и привлекательных женщин, чтобы держать их на своих кораблях. В других поселениях, напротив, туземцы доверчиво ждали прихода белых людей, и адмирал раздавал им погремушки, так называемую «ястребиную ножку», колечки из латуни, а также желтые и зеленые стеклянные бусы, и они были чрезвычайно довольны полученными подарками. Арбалетам они дивились больше, чем эспингардам, очевидно отчасти еще потому, что первых было гораздо больше, и потому, что устройство их было понятнее туземцам. Они хватались и за шпаги, вытаскивали их из ножен, не без некоторого страха подвергали основательному осмотру и затем, бросив их внезапно на землю, убегали во всю прыть.
Все они ходили совсем голые, раскрашенные красной краской, с хохолком из перьев на голове и связками дротиков. Они отдавали белым все, что имели, и брали взамен любой пустяк, нисколько не гонясь за выгодой. Это не было торговым обменом, то была сделка, имевшая некий мистический смысл и основанная на превосходстве белых людей – этих могущественнейших волшебников, с которыми следовало поддерживать хорошие отношения.
Матросы с флагманского корабля убили и съели крупную черепаху; ее раздробленный на мелкие куски щит они оставили в лодке. Юнги стали предлагать индейцам крошечные, величиной с ноготок, кусочки этого панциря, и хотя туземцы достаточно часто добывали таких черепах, они все же охотно брали эти кусочки, словно то были некие талисманы, делая это лишь потому, что их держали в руках белые юноши; а взамен они давали пучки дротиков.
Наконец «Санта Мария» и «Нинья» снялись с якоря и, так как ветер сменился на более благоприятный, взяли курс на Бабеке. На горизонте виднелись горные вершины острова Бойо. В это первое путешествие они больше не возвращались к берегам Кубы, или Хуаны.
Ближайшие к побережью поля были сплошь обработаны и зеленели, «как пшеничные нивы близ Кордовы в мае месяце». В течение ночи на склонах гор они видели много огней, а днем в тех же местах – столбы дыма; и они решили, что это – сигналы, передаваемые туземцами друг другу.
Колон пришел к выводу, что все говорившееся им в восхваление Кубы, сколь бы возвышенно оно ни было, совершенно бессильно дать представление о красоте этого нового острова. Сойдя на берег, они тотчас же натолкнулись на деревья разных пород, обильно усыпанные редкостными плодами, которые адмирал, как всегда одержимый жаждой обогащения, поспешил объявить исключительно драгоценными пряностями. Быть может, то был мускатный орех, но так как плоды эти еще не созрели, определить их точнее не представлялось возможным.
Продвигаться вдоль берега им приходилось, не выпуская лота из рук и производя бесчисленные промеры дна, ибо на некоторых участках вода была настолько глубокой и чистой, что у самого берега могла бы свободно лавировать даже каррака, то есть наиболее крупный из известных в те времена типов кораблей; но зато были и такие места, где под слоем песка таились подводные рифы, и скатившиеся с берега и увенчанные зелеными гирляндами камни торчали над поверхностью моря.
Больше всего поражало Колона сходство этого новооткрытого острова со страной, откуда они отправились в свое океанское плавание. Тут были «и обширные долины, и нивы, и горы вдали, все – совсем как в Кастилии». Он видел перед собой обработанные поля и слышал соловьев и других птичек, и это также напоминало Кастилию. И, чтобы превознести красоту общего вида, он сравнивал его с видом окрестностей Кордовы, как если бы этот далекий город в Андалусии был для него самым драгоценным воспоминанием, воплощением его второй молодости.
На берегах Бойо даже морская фауна напоминала ему испанское побережье. Плавая на своей лодке, он видел у бортов ее тех же вьюнов, угрей, треску, уклейку, златиков, креветок и даже сардин. В лесах Бойо среди бела дня распевал соловей, и это сходство с далекими кастильскими землями побудило Колона окрестить новый остров именем Эспаньола.
Многие туземцы, завидя приближающиеся баркасы с белыми, пускались наутек. Иные, напротив, оставались на месте и вступали в беседу с теми индейцами, которыми Колон пользовался как глашатаями и толмачами, причем вс всех разговорах бесконечно упоминались карибы или каннибалы, свирепые люди с отравленными стрелами, совершавшие набеги на остров для увода в плен его обитателей.
Слыша подобные объяснения, всегда путаные и смутные, Колон решил, что каннибалы – это люди Великого Хана, которые «должны быть где‑то совсем поблизости и которые, имея корабли, приезжают сюда, чтобы ловить здешних людей; а так как последние не возвращаются, то туземцы думают, что их съедают».
Три матроса, поднявшись на холм, чтобы обследовать деревья и травы, услышали шум, производимый огромной толпой: то были совершенно нагие люди, совсем такие же, как жители других островов; они бежали, узнав о прибытии белых.
Матросы поймали туземную женщину и доставили ее на адмиральский корабль. Была эта женщина «весьма женственна и красива»; она завела разговор с индейцами, плывшими на судах флотилии, ибо у них всех был общий язык. Адмирал велел дать ей одежду, одарил стеклянными бусами, погремушками и медными кольцами и «весьма почтительно» вернул ее на берег. Ее сопровождало несколько человек из команды «Санта Марии» и трое индейцев, служивших испанцам толмачами. Гребцы с баркаса, доставившего красивую индианку на берег, докладывали потом адмиралу, будто она жалела, что покидает корабль, ибо ей хотелось остаться на нем вместе с туземными женщинами, задержанными на Кубе. Так как предполагалось, что индианка сообщит своим соплеменникам, какие славные люди христиане, Колон на другой день отправил на берег девять матросов с индейцем‑переводчиком, приказав им побывать в селении, расположенном на некотором расстоянии от берега моря и упоминавшемся красивою индианкой. Поселок был очень большой, и при приближении белых все его обитатели обратились в бегство. Но индеец с Гуанаани, которого белые пустили вперед как глашатая, бросился за бегущими, крича, чтобы они оставили всякий страх, что христиане никоим образом не карибы, но сошли с неба и раздают всем, кого бы ни встретили, замечательно красивые вещи.
Беглецы остановились и, положив руки на голову, что было у них знаком дружбы и уважения, стали поджидать европейцев. Многие сначала дрожали от страха, но миролюбивое поведение вновь прибывших в конце концов успокоило их.
Они вернулись в свои хижины, и каждый принялся угощать испанцев бататами и хлебом, приготовленным из корней маниоки. Они предлагали гостям, кроме того, рыбу и все, чем сами были богаты. И так как они узнали от индейца‑переводчика о любви, которою пользуются у сыновей неба попугаи, то они притащили множество этих птиц, чтобы белые взяли их с собой на суда.
В это время европейцы увидели, как подходит «большой отряд или толпа людей», возглавляемая мужем той женщины, которую адмирал осыпал подарками и возвратил к своим. Несколько индейцев несли эту женщину «верхом на своих плечах»; они направлялись поблагодарить христиан за честь, которую те оказали пленнице своими подарками.
Возвратившись к себе на корабль, матросы, докладывая адмиралу обо всем, что им довелось видеть, утверждали, будто не может быть никакого сравнения между населением этого острова и людьми тех земель, которые они посетили прежде. Здешние жители гораздо белее, и тут попадаются девушки до того белые, что они могли бы сойти за рожденных в Испании. Голос у этих туземцев острова Эспаньола нежный, а не грубый и угрожающий, как у обитателей Кубы. Земли в глубине острова обработаны, и там много воды для их орошения, так что между этими землями и полями в окрестностях Кордовы такая же огромная разница, «как между днем и ночью».
После захода солнца рощи огласились пением бесчисленных соловьев. Сверчки и лягушки были тут совсем такие же, как в Испании. Мореплаватели обследовали расположенный поблизости остров, которому дали название Тортуга, а также большую реку. Вверх по ней они поднялись на баркасах, которые тянули при помощи бечевы матросы, шедшие по берегу.
Индейцы повсюду бежали: по словам Колона, этих людей «постоянно преследуют, и потому они живут в таком страхе, что при появлении чужеземцев начинают подавать дымовые сигналы со своих разбросанных по всей стране вышек». Эту реку Колон назвал Гвадалкивиром, в память одноименной реки возле Кордовы, а большую долину, в которой она протекала, Райской Долиной, или Вальпараисо.
Следуя вдоль берегов Эспаньолы, они повстречали индейца, который плыл в своей маленькой пироге, так что все удивились, как это она держится на волнах при таком свежем ветре. Колон велел поднять его вместе с его челноком на борт адмиральского корабля и, подарив ему стеклянные бусы, погремушки и латунные кольца, расположил его этим к себе. Этот индеец был доставлен испанцами в поселение, отстоявшее на шестнадцать миль от того места, где его подобрали, и названное Колоном Пуэрто де ла Пас.
Оба корабля стали на якорь против этого, судя по всему, молодого еще селения, – по крайней мере, все хижины его выглядели совсем новыми. Индеец направился к берегу в своем челноке, и вскоре местные жители, привлеченные его рассказами, собрались все вместе: их было человек пятьсот, среди которых был и король.
С этого времени мореплаватели стали встречать местных королей, или кациков, – явление, с которым они не сталкивались ни на Хуане, ни на ранее открытых флотилией островах, где не было, по‑видимому, других начальников, кроме нескольких человек, пользовавшихся кое‑каким влиянием, вернее всего – колдунов.
И так как корабли бросили якорь совсем близко от берега, то большое число индейцев добралось до них вплавь. Почти все они носили в ушах или продетыми через ноздри очень красивые золотые горошины, которые охотно обменивали на разные безделушки. И здесь это не было с их стороны торговой сделкой, вызванной жаждой выгоды, но простым обменом, которому они приписывали мистическое значение и который должен был обеспечить им благосклонность сыновей неба.
Король, которому его люди оказывали величайший почет, оставался на берегу, и адмирал отправил ему подарки, принятые тем с величественным изъявлением благодарности.
Колон узнал, что «это был молодой человек двадцати одного года и что при нем находились его старый воспитатель и другие советники, отвечавшие от его имени, ибо он был поразительно неразговорчив». Один из индейцев, приплывших сюда вместе с флотилией, беседовал с королем и сказал ему, что христиане спустились с неба и что так как они ищут золото, то собираются отправиться на остров Бабеке. Король ответил, что они поступают правильно и что на этом острове они действительно найдут много золота.
Вместе с индейцем‑переводчиком съехал на берег и Диэго де Арана, главный альгвасил флотилии. Поскольку в этих краях стали появляться туземные короли, кузен Беатрисы решил, что ему представляется случай выполнить обязанности посла, приличествовавшие его дворянскому званию и положению среди участников экспедиции. Советники короля указали главному альгвасилу, какого направления нужно держаться, чтобы попасть на Бабеке, и сказали, будто это потребует лишь двух дней.
Индейцы по‑прежнему отсылали белых за столь ценимым ими золотом куда‑то чуть подальше, причем всякий раз не без умысла утверждали, что богатые золотом места находятся совсем близко. В заключение советники короля объявили от его имени, что если белым что‑нибудь нужно и в их стране, то они с большим удовольствием удовлетворят их желания.
– Все они ходят нагишом, в чем мать родила, – говорил Арана, рассказывая по возвращении на корабль своему «незаконному» родственнику о беседе, состоявшейся у него с королем, – даже женщины, и никто не выказывает при этом ни тени смущения. И мужчины и женщины тут гораздо красивее, чем те, которых мы до этого видели; они чуть ли не белые, и если бы они ходили одетыми и оберегали себя от действия солнца и воздуха, то казались бы почти столь же белыми, как уроженцы Испании. Все они также упитанные и сильные, а не худые и хилые, как те, которых мы до этого видели, да и разговор у них гораздо приятнее, и они не принадлежат, надо полагать, ни к какому исповеданию.
Днем на флагманский корабль прибыл со своей свитой местный король, и адмирал через переводчиков сообщил ему, что испанские короли – самые могущественные государи на свете. Но ни индейцы‑переводчики, ни туземный монарх не поверили этим словам адмирала, приписав их скромности белых; ибо они считали, что те спустились прямо с неба и что если в Испании и впрямь есть какие‑то короли, то они владыки небесные, а не земные.
Молодой король этой страны говорил очень мало и скорее был окружен благоговением религиозного свойства, чем пользовался политической властью. Колон предложил ему всевозможное угощение из своих личных запасов, главным образом сладости.
Этот король‑колдун ограничился тем, что отведывал от каждого из этих лакомств по маленькому кусочку, как если бы он совершал своеобразный обряд причастия, и тотчас же отдавал остальное своему воспитателю, советникам и прочим членам своей свиты, рассевшимся на палубе корабля.
На следующий день матросы в виду острова Тортуга ловили сетями рыбу, а на берегу тем временем продолжался торг, или, вернее, мена, между христианами и индейцами. Последние принесли множество стрел, употребляемых пиратами с Карибы или каннибалами и изготовленных из тонких и крепких тростинок, на конце которых был прикреплен рыбий зуб, смоченный ядом и отравлявший рану.
