Текст книги "В поисках Великого хана"
Автор книги: Висенте Ибаньес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Этот суровый способ лечения вернул его к жизни.
– Пощадите, сеньор Хиль Перес! – закричал он. – Разрешите мне встать, ваша милость, и идти на вахту, как мне полагается!
Боцман, знавший по опыту, что Фернандо взмолится к нему, приказал ослабить петлю, сжимавшую ему ногу, и тот смог подняться, опираясь на жилистую руку старого моряка.
Фернандо пришел в восторг, почувствовав прилив бодрости. Он был еще слаб телом, но воля его уже окрепла. Страх, как бы не повторилось это энергичное лечение, навсегда избавил его от тошноты, дурноты и головокружения, вызываемых морской болезнью.
Боцман указал ему место на корме рядом с другим корабельным слугой и велел им обоим следить за прибором в течение трех часов. Этот прибор показывал время, пересыпая песок из одного сосуда в другой на протяжении получаса. Вахтенным надлежало не сводить глаз с сыпавшегося песка и трясти часы, если они «засорятся», то есть если песчинки забьют узкую шейку.
Товарищ Куэваса разъяснил ему все обязанности вахтенных. Прежде всего, с наступлением темноты, им надо было взять огня в очаге и зажечь свечу в битакоре. Этот свет позволял рулевому направлять судно согласно указаниям компаса, а также помогал вахтенным матросам следить за тем, правильно ли работают песочные чаем.
Обычай требовал, чтобы один из них, становясь на вахту, запевал, объявляя тем самым о своем присутствии:
Славься день, нам бога подаривший,
Слава деве, нам Христа родившей,
Славься Иоанн, его крестивший.
Не дремлет вахта в море,
В часах течет песок.
Придем мы к цели вскоре,
Коль пожелает бог.
Когда весь песок пересыпался в нижнюю половину часов, показывая, что протекло полчаса, кто‑нибудь из вахтенных снова запевал во весь голос, чтобы его могли услышать на другом конце судна:
Хорош был день, но вдвое
Прекраснейший грядет.
Течет песок струею,
За часом час идет.
И будут вереницей
Они идти и впредь,
Пока над нами божия десница.
Эй, на носу, не спать!
Вперед смотреть!
И носовые отвечали громким криком или хриплым возгласом, давая знать, что они бодрствуют.
В полночь матросы, дежурившие у песочных часов, приветствовали тех, кто сменял их и становился на вахту до утра:
– На вахту, на вахту, сеньоры моряки, в добрый час! На вахту при сеньоре шкипере, пора, пора! Становись, становись, становись!
Первую свою вахту Куэвас провел в мирном безделье. Ему казалось, что он совсем не тот Фернандо, который несколько часов назад валялся без сил в помещении для матросов, призывая смерть. Его беспокоило теперь только одно – как бы не заснуть, и потому он тихо беседовал с другим корабельным слугой, любознательным и разбитным парнишкой, который знал все о «Санта Марии» и других судах.
Рулевой, стоявший неподалеку от них, хранил молчание, как будто не подозревая об их присутствии, не сводя глаз с компаса, и время от времени поворачивал руль, выправляя ход судна.
Товарищ Куэваса отвечал на все его расспросы и, кроме того, сам еще немало порассказал ему, чтобы показать, как хорошо ему известны все участники этого опасного плавания.
Под командой сеньора Хуана де ла Коса, маэстре судна, находятся Санчо Руис де Гама, галисийский лоцман, и бискаец Чачу, корабельный мастер. На трех судах находятся, кроме того: лекарь сеньор Алонсо, костоправ сеньор Хуан и еще некий магистр Диэго, аптекарь или знахарь, – дон Кристобаль очень рассчитывает, что по прибытии и страну Великого Хана человек этот осмотрит все растения и деревья, чтобы выискать те, которые дают превосходные азиатские пряности.
Но на «Санта Марии» находятся и более важные особы, занимающие весьма высокое положение, и сейчас они спят в кормовой башне под настилом, на котором вахтенные.
Идальго Диэго де Арана, один из членов кордовского семейства, очень близкого к верховному капитану, был главным альгвасилом всей флотилии, и ему был подчинен Диэго Лоренсо, второй альгвасил, которого он определил на одну из каравелл. Сеньор Родриго Эсковедо – нотариус, обязанностью которого явится закреплять на бумаге все новые владения испанской королевской четы, когда будут открыты острова, не захваченные ранее Великим Ханом.
Житель Ронды, сеньор Родриго Санчес де Сеговия – полномочный королевский смотритель, которому поручено взимать и хранить для их высочеств пятую часть всех доходов, которые принесет экспедиция.
О нем матрос говорил с большим уважением, считая его одним из тех придворных, которые сопровождали короля и королеву в их непрерывных поездках по Испании. Однако с еще большим почтением относился он к сеньору Перо Гутьерресу, единственному, кто не нес никаких обязанностей в этом плавании, а находился на судне в качестве пассажира, просто как друг дона Кристобаля, с которым он держался почти на равной ноге. Юноше казалось, что должность королевского буфетчика, которую занимал в свое время Гутьеррес, являлась одной из самых высоких. Но когда он стал говорить о нем, Фернандо слушал уже с раздражением, ощущая, как в нем просыпается та же неприязнь к этому человеку, которую он уже почувствовал, впервые встретившись с ним в Севилье.
В составе экипажа «Санта Марии» числился юнгой некий Кастильо, севильский ювелир, известный как большой знаток металлов, который, как рассчитывал дон Кристобаль, сумеет благодаря своему опыту определить ценность огромных запасов золота, ожидающих их на земле Великого Хана. Другим важным лицом был Луис де Торрес, обращенный еврей, владевший несколькими языками, которого верховный капитан предполагал отправить как переводчика при первом же посольстве к великому «Царю царей», как только корабли причалят к азиатскому берегу.
Когда Куэвас в полночь окончил свою вахту, он подождал, пока его товарищ отправился спать в носовую часть судна. Уже привыкнув к темноте, он остался вблизи кормовой башни и наконец решился проскользнуть в помещение, служившее жильем и столовой для всех избранных лиц, населявших эту часть корабля.
Он услышал слабое, мерное дыхание где‑то совсем у своих ног и, наклонившись; узнал Лусеро, спящую на двух подушках в коридорчике, у дверей каюты дона Кристобаля.
Мнимый слуга говорил ему еще перед отплытием из Палоса о том, что хочет просить хозяина об этой милости под тем предлогом, что он сможет быстрее прибежать ночью на зов. Хозяин разрешил слуге спать у его дверей, а не в том кормовом помещении, где проводили ночь корабельный мастер и все остальные «кормовые». Фернандо дотронулся до лба и похолодевших рук Лусеро. Он догадался, что она страдала от морской болезни точно так же, как страдал и он, пока боцман не применил к нему своего сурового лечения. Он не нарушит этот глубокий сон, который несколько часов тому назад ему самому казался верхом блаженства.
– Лусеро! Бедная моя Лусеро! – произнес он шепотом.
Она даже не пошевелилась, когда он молча поцеловал ее в холодный, слегка вспотевший лоб, в губы, сохранившие кислый вкус после рвоты, вызванной морской болезнью, и ушел на свое место в носовое помещение, где проспал остаток ночи спокойным сном.
Еще до того как флотилия подошла к Канарским островам, он уже выполнял как полагается все обязанности своей новой морской жизни. Иногда ему становилось смешно, когда он слышал свой голос, распевавший призыв к столу, приветствие утренней заре или отмечавший получасовой ход песочных часов.
С кладовщиком, человеком учтивым на словах, но очень своенравным на деле, он вступил в переговоры об увеличении порций тому кружку матросов, которому он подавал дом. Он также ходатайствовал перед морским аль‑гвасилом о выдаче положенного количества воды. Пища была большей частью соленой, и одним из самых тяжких испытаний жизни моряка того времени было то, что питьевую воду ему строго отмеривали, словно дорогой напиток. Следил он и за тем, чтобы помощник кладовщика, распределявший вино для «носовых», которых обслуживал Фернандо, не слишком разбавлял его водой.
Матросы были благодарны Андухару за его внимание и позволяли ему в часы досуга сидеть вместе с ними на палубе, словно он был настоящим моряком.
Первые дни своего плавания флотилия шла при попутном ветре по спокойному морю, и экипаж корабля проводил большую часть времени сидя на палубе, так как ни голос маэстре, ни свисток Чачу не призывали их к напряженной работе. Матросы постарше рассказывали о своем прошлом, каждый по‑своему и в зависимости от тех морей, в которых они плавали.
Баск Доминго де Лекейтио, из прежнего состава экипажа «Маригаланте», описывал своим слушателям, в большинстве случаев андалусцам, как его соотечественники на протяжении веков охотились на китов в водах Кантабрийского моря. Право на эту охоту было предоставлено им королями Кастилии, и из каждого села на бискайском побережье люди уходили в море на своих многовесельных лодках. Сначала эта охота велась без каких бы то ни было правил. Все суденышки яростно состязались друг с другом – каждому хотелось убить кита; а кит, окруженный лодками, опрокидывал то одну, то другую взмахом своего хвоста и подбрасывал их в воздух так, что весла и люди дождем сыпались во все стороны. Затем королевским указом охота на китов была упорядочена, после чего моряки одного и того же села участвовали в ней на равных правах и каждая лодка по очереди бросала гарпун. В пользу короля Кастилии от каждого кита отрезали полосу от головы до хвоста. Потом, чтобы не кромсать кита каждый раз на куски, охотники сговорились ежегодно отдавать королю целиком первого кита, пойманного в этом году.
Теперь киты водились только в северных морях и лишь изредка появлялись у побережья Кантабрийского моря, но бискайские и астурийские охотники ходили за ними даже за пределы Англии. Доминго де Лекейтио, который всю свою юность провел на этой морской охоте, рассказывал, что в его родном селении, так же как и в соседних, бискайские моряки делают из позвонков кита стулья и обносят свои дворы изгородью из его белых ребер, по которым еще сочится жир.
Не желая отставать от них, андалусские моряки рассказывали свои приключения, забавные и в то же время страшные, случавшиеся с ними во время плавания к африканским берегам, и преувеличивали опасности, которым они тогда подвергались.
Педро де Лепе, старый носовой матрос, служивший на многих каравеллах и других судах, рассказывал о тайных плаваниях в Гвинею наперекор португальцам, считавшим себя тогда хозяевами африканского материка, несмотря на то, что именно каталонцы и андалусцы первыми начали обмен с неграми на этих берегах.
Они бросали якорь далеко от Сан Хорхе де ла Мина и от других факторий короля Португалии. Последний приказал сбрасывать в воду каждого белого, который без его разрешения явится торговать в Гвинею. Стоило кораблю стать на якорь перед пустынным берегом, как сразу в глубине лесов раздавалось завывание морских раковин и громкие крики. Это племена давали знать друг другу о прибытии европейцев, и вскоре являлся местный король и приносил немного золотого песку, пряности, перья, львиные шкуры, а главное – приводил рабов‑негров, которых можно было затем продать в портах Марокко или на рынках Севильи.
– Я плавал с капитаном Перо Кавроном, тем самым, который сейчас выгоняет евреев из Испании; и вот однажды один негритянский король пригласил его к обеду. Капитан принял приглашение; люди, знавшие тамошние обычаи, предупредили его, чтобы он ни в коем случае не прикасался к мясу, а ел только фрукты и местный хлеб, потому что все мясо на этом пиршестве будет человеческим – мясом негров, как там принято; а как особое лакомство подадут окорочок пятимесячного младенца, упитанного и зажаренного, как козленок, со всеми косточками. Сеньор Перо не раз потом клялся, как добрый христианин, что при взгляде на это лакомство его чуть не стошнило; но господь бог вдохнул в него мужество, и когда негритянский король ему сказал: «Ешь. Отчего ты не хочешь есть?», он ответил: «Оттого, что я дал обет перед богом, что не вкушу мяса, пока не вернусь на родину и не освобожусь от морских трудов; поэтому я не ем ничего, кроме сухих фруктов, которые везу на своем судне». Король велел подать ему фрукты, и они провели вместе немало времени, пока не настала пора возвращаться на корабль.
Перед тем как он удалился, негритянское высочество с гордостью показало ему в своем доме помещение, служившее кладовой: там хранилось более пятидесяти ломтей черного мяса, подвешенного и засоленного или прокопченного – на любой вкус, а на других крючках висели такие колбасы и окорока, что капитана чуть не вырвало на месте. Тогда негритянский король любезно ему сказал: «Раз мне не удалось ничем угостить тебя вследствие обета, который ты дал своему богу, возьми с собой парочку этих кусков и полакомись у себя на родине; они тебе очень понравятся, ведь они отлично приготовлены. Не бойся, вреда от них тебе не будет». И он ему преподнес их, словно дюжину превосходнейших колбас и окороков, а Перо Каврон сделал вид, что очень признателен; одному богу известно, как он отнес их на корабль; но едва лишь подняли паруса, он приказал насадить эти деликатесы на трезубцы и бросить их в море. Самое удивительное в этом деле то, что негры, которых мы везли с собой для продажи, подняли ужасающий вой, умоляя, чтобы мясо не бросали в море, а дали им съесть. Они привыкли есть это человеческое мясо так, как мы едим говядину, баранину или добрую ветчину.
«Носовые», собравшиеся в кружок, слушали старого моряка, побывавшего в Гвинее, и думали, не доведется ли им столкнуться с подобными же гастрономическими обычаями в тех благодатнейших странах, которые им предстояло открыть.
Некоторые из слушателей, принимавших участие в погрузке, считали, что это вполне возможно, так как они заметили, что кое‑какие запасы, которые вез с собой адмирал, ничем не отличались от тех, которые делались для обменных операций в Гвинее.
Ведь дон Кристобаль побывал там и видел, как португальцы вели торговлю с неграми. Они везли с собой для обмена на местные товары погремушки, красные колпачки, зеркала, ножи, кусочки железа, пестрые бусы. Испанские корсары прибавляли к этому перламутр, найденный на берегах Канарских островов, огромные раковины, которые негритянские воины вешали себе на грудь или на живот. Колон погрузил на свои суда множество таких товаров, рассчитывая использовать их для обмена с жителями ближайших островов Азии, к которым неминуемо причалят его корабли по пути к владениям Великого Хана. Хорошо, если люди, которые там встретятся, не обнаружат пристрастия к той же пище, что и гвинейские негры.
Один юнга, чтобы загладить неприятное впечатление, которое произвел на многих слушателей рассказ о пиршестве у негритянского короля, заговорил об островах Азии и их чудесах. Он кое‑что слыхал о них от одного арабского мудреца, слывшего святым среди мусульман, с которым он познакомился в Сеуте и который дважды совершил паломничество в Мекку и был знаком с описаниями арабского путешественника Эдризи.[79]
По дороге в Азию они могут повстречать такие богатые острова, что даже обезьяны и собаки бегают там в ошейниках из чистого золота. Эдризи называет эти острова Уак‑уак, потому что там растут целые леса таких деревьев, которые кричат или лают «уак‑уак» на каждого, кто впервые ступит на эти берега. На ветвях дерева «уак‑уак» сперва распускаются цветы, а затем, вместо плодов, с них свисают красавицы девушки, девственницы все до единой, отличный, товар, который можно и себе взять и отвезти на продажу в гаремы.
Англичанин и ирландец, сидевшие в этом кружке, слушали, не произнося ни слова. Тальярте де Лахес, англичанин, еле‑еле умел говорить по‑испански и почти ничего не понимал из разговора окружающих; он сидел на досках палубы, вытянув ноги прямо перед собой, выпрямив спину, с важным, неподвижным лицом, и поглядывал уголком глаза то на говорящего, сидевшего справа от него, то на того, кто отвечал, сидя слева, и время от времени кивком головы и глухим ворчаньем выражал свое одобрение, хотя ровно ничего не понимал из всего, что говорилось.
Гильермо Ирес немного лучше владел испанским языком, однако ему нравилось задумчиво хранить молчание, лишь изредка давая понять, как легко он разбирается во всем, что происходит вокруг, и даже догадывается о многом, о чем и не говорят.
С первого же дня плавания ирландца что‑то тревожило и заставляло нередко держаться в стороне от кружка матросов. Двое юнг и один старый моряк захватили с собой гитары, и редко проходило несколько часов без того, чтобы в носовой башне не звучали эти инструменты.
Стоя на корме, прислонясь к борту, дон Кристобаль с удовольствием прислушивался к музыке, напоминавшей ему кордовские улицы и любовные мечтания лучшего, пожалуй, времени его жизни. Юнги с хорошими голосами, закинув голову и напрягая легкие, наполняли морской воздух певучими стонами, трепетными и протяжными мавританскими напевами, которые впитали в себя андалусцы. Ирландец с озабоченным видом бродил вокруг музыкантов, восхищаясь их исполнением, но желая в то же время еще улучшить его своим участием. Он разыскал судового конопатчика и пообещал, что отдаст ему часть денег, полученных им при записи на корабль, если тот сделает ему какой‑то треугольник по его указаниям. Затем он попросил старшего из гитаристов дать ему несколько струн из его запаса. И на четвертый день пути Фернандо уже застал ирландца на верхушке носовой башни, где он, задумчивый и целиком поглощенный своим делом, мастерил арфу под прикрытием свернутых канатов и двух якорей, не обращая внимания на тех, кто подходил и молча следил за его работой.
Юноша, прозванный теперь Андухаром, постоянно искал случая подойти поближе к кормовой башне, постоять там около лесенок, заглянуть внутрь помещений, – все это в надежде увидеть Лусеро.
Однажды вечером после ужина, воспользовавшись темнотой, когда другие корабельные слуги несли вахту у песочных часов, он отправился на поиски мнимого пажа и встретился с ним в помещении, служившем как бы преддверием каюты дона Кристобаля.
Сейчас занавесь, закрывавшая дверь в эту каюту, была Откинута из‑за жары. Корабельный слуга впервые смог во всех подробностях рассмотреть каюту адмирала. Лусеро, которая каждый день убирала и приводила ее в порядок, стала шепотом объяснять своему спутнику, для чего служат те или иные предметы. Над постелью висела разрисованная ткань из тех, которые обычно вешают на стену как ковер или над кроватью как полог. Яркими красками на ней был изображен цветущий весенний сад и среди растений геральдические чудовища. Лусеро обнаружила, что ее хозяин, подобно женщине, питает страсть к роскоши, к дорогим тканям, драгоценностям и духам. На его столе были расставлены разные стеклянные пузырьки, купленные в Севилье или Гранаде у мавританских торговцев духами, бутылочки с крошечным отверстием сбоку для разбрызгивания душистой жидкости, которая пахла апельсином, розой или лилиями. Адмирал пропитал ею свою одежду, книги и даже бумагу, на которой писал.
На том же столе лежала толстая книга в кожаном переплете, в которую он ежедневно вносил свои записи о путешествии. Едва только флотилия миновала отмель Сальтес, Лусеро увидела, как он вошел в каюту, открыл эту книгу, еще совсем чистую, и только что очинённым пером поставил крест наверху первой страницы, а под ним написал: «In nomine domine nostrum Jesu Christi».[80] И в последующие дни он заносил туда все, что происходило на судне и на море.
Фернандо присел на корточки возле двери, заметив, что дон Кристобаль еще не лег и ходит по каюте. Много раз он и его тень мелькали перед дверью и удалялись то в ту, то в другую сторону. Тихое бормотанье сопровождало его шаги.
Девушка еще тише продолжала давать разъяснения своему другу:
– Он молится; у него в руках четки. Каждый вечер он перебирает их, молясь перед сном, а днем читает по молитвеннику, не хуже священника. Иногда мне кажется, что он беседует с распятием, которое висит около его кровати. Должно быть, это и впрямь так, потому что я слышу, как он разговаривает вслух, когда никого нет в комнате.
Колон остановился и опустился наконец в кресло, обитое кожей с золотыми гвоздями, стоявшее возле стола. Его лицо было обращено прямо к Фернандо, который теперь мог из своего темного угла хорошенько разглядеть его. Тройной огонек ночника, который стоял на столе, но не был виден молодому матросу, озарял своим розоватым светом лицо Колона, отчего его естественный румянец ярче, а седые волосы – еще белее.
Эта голова с большим лбом и выдающимися скулами отбрасывала огромную тень на всю стену каюты, словно принадлежала какому‑то гиганту.
Он слегка щурился, как бы желая сосредоточиться на своих мыслях, не дать им ускользнуть. Из‑под вздрагивающих век голубые глаза горели золотистым огнем. Эта задумчивая неподвижность казалась величественной молодым людям, в восхищении следившим за ним.
– И так каждый вечер, – продолжала шептать Лусеро. – Я думаю, что в эти часы он неслышно говорит с богом, прося у него указаний, чтобы правильно вести нас.
И оба, почувствовав вдруг некий священный трепет, отошли от двери, чтобы больше не смотреть на своего господина.
Другие лица, помещавшиеся в кормовой башне, отнюдь не внушали такого уважения Андухару. Он ненавидел, сам не зная за что, сеньора Перо Гутьерреса, которого другие корабельные слуги считали самым важным лицом после адмирала. В конце концов он уразумел причину своей ненависти. Бывший королевский буфетчик смотрел на пажа своего друга дона Кристобаля как на своего собственного и грубо обращался с ним, словно, сам того не зная, отвечал этим на неприязнь, которую испытывал к нему Куэвас.
Льстивый дворецкий во всем потакал этому человеку, стараясь угодить ему, и изощрялся в издевательствах над хрупким слугой.
Лусеро, разговаривая наедине с Фернандо, жаловалась на них обоих.
Ее настоящий хозяин относился к ней с рассеянной доброжелательностью и хотя, будучи вечно во власти навязчивых мыслей, обычно даже не замечал присутствия пажа, он все же всегда был склонен заступаться за него и резко обрывал дворецкого, когда тот осмеливался жаловаться на Лусеро. Хуже всего с ней обращался этот богатый выскочка, присоединившийся к экспедиции в последнюю минуту; он словно угадывал в маленьком паже что‑то неестественное, что приводило его в ярость и вызывало его нападки; Педро Террерос, по‑видимому, разделял эти чувства.
Этим двум наглецам, свободным от забот, обременявших Колона, легче было разоблачить обман мнимого слуги. Они чувствовали неладное, но не могли отдать себе отчет в своих догадках. Возможно, что их враждебность являлась извращенным выражением желания, смутно возбуждаемого присутствием женщины.
Фернандо следил за обоими, предчувствуя опасность, особенно со стороны Перо Гутьерреса. Террероса он ставил на второе место, как простого помощника этого отталкивающего человека. А между тем именно он‑то и позволял себе особенно грубо обращаться со слабым слугой.
Однажды Фернандо узнал от другого матроса, что Педро Террерос под предлогом какого‑то упущения со стороны Лусеро дал ей пощечину.
Такая расправа не была редкостью среди мужчин на борту корабля. Но ведь Фернандо‑то знал, кто такой на самом деле этот слуга, живущий в кормовой башне. Ударить Лусеро!..
«Я убью его, – сказал себе Андухар, чувствуя, как в нем просыпается воля неумолимого в своей мести народа. – Я убью его, когда он попадется мне один на один».
Странным в этом деле было то, что высказал он эту угрозу по отношению к одному человеку, дворецкому, в то время как мысль его была занята другим – королевским буфетчиком.
Глава V
В которой рассказывается о том, как каравеллы плыли между никогда не существовавшими островами, как Колон, обнаружив, что его карта не в ладу с океаном, проявил замешательство и как во время ужасного матросского бунта, сочиненного по прошествии многих лет, он был на волосок от гибели.
На пятый день плавания флагманский корабль облетела весть: у «Пииты» валится руль.
Это означало, что руль названной каравеллы соскочил с петель, или, что то же самое, крюков, и что эта неисправность, которая препятствует следовать заданным курсом, весьма серьезна.
Отличаясь быстроходностью и имея столь бывалого капитана, как Мартин Алонсо, «Пиита» использовалась для разведывательной службы; она и на этот раз намного опередила остальные суда флотилии, и они не могли оказать ей помощь из‑за значительного волнения на море.
Подозрительный от природы и склонный видеть вокруг себя лишь заговоры да козни, Колон не замедлил усмотреть преступную подоплеку в названной неисправности, ответственность за которую он тотчас же возложил на владельцев «Пинты» – Гомеса Раскона и Кристобаля Кинтеро, плывших на ней простыми матросами. Так как они вступали с ним в споры в бытность его в Палосе, когда, покинутый всеми, он томился там до приезда Пинсона, он сразу же решил, хотя и видел «Пинту» лишь издали и не располагал непосредственными сведениями о происшедшем на ней, что оба эти палосца умышленно повредили рулевое управление своей каравеллы, чтобы прервать таким образом путешествие и возвратиться в родную гавань.
Услышав такие предположения своего начальника, Хуан де ла Коса, со свойственным ему здравым смыслом, принялся возражать ему. Нелепо думать, будто эти два человека, эти опытнейшие мореходы, решились, чтобы помешать своей каравелле продолжать путь, повредить ее руль, и притом сейчас, когда море особенно неспокойно и плавание затруднено. Кроме того, находясь в подчинении у Мартина Алонсо, капитана исключительно деятельного и опытного, они не могли бы прибегнуть к подобной уловке без того, чтобы она не была немедленно обнаружена и виновные не понесли наказания.
Колон с неудовольствием выслушал замечания Хуана де ла Коса; он терпел подле себя лишь таких подчиненных, которые принимали каждое его слово за непреложную истину; но в конце концов он сказал:
– Я надеюсь, что Мартин Алонсо, человек смелый и находчивый, сумеет найти выход из постигшей его беды, и это отчасти утешит меня в том, что я бессилен помочь «Пиите».
И действительно, капитан «Пинты» исправил, как мог, руль своего корабля, после чего флотилия двинулась дальше. Правда, на следующий день руль соскочил снова, но он опять устранил это тяжелое повреждение, пустив о ход свою изобретательность моряка, привыкшего бороться с роковыми случайностями, столь частыми в его плаваниях по океану.
Спустя неделю после отплытия из Палоса каравеллы Колона достигли Канарского архипелага, одни острова которого уже подверглись испанской колонизации, тогда как другие еще сохраняли свою независимость, ревностно оберегаемую их жителями.
В трюмах «Пинты» набралось много воды, и на острове Гран‑Канария нужно было вытащить каравеллу «наверх», или, что то же, на сушу, чтобы проконопатить и засмолить ее обшивку.
Колон хотел найти новое судно, чтобы заменить им «Пииту», ибо он считал, что она непригодна для дальнейшего плавания. Пинсон был другого мнения: с жаром занявшись починкой своей каравеллы, он добился того, что, отлично отремонтированная, она стала лучшей во всей эскадре. Дальнейшие события подтвердили правоту Мартина Алонсо, кстати сказать, более сведущего во всем, что касалось мореплавания, чем его компаньон и начальник. Занимаясь ремонтом корпуса «Пинты», тот же Мартин Алонсо сменил ее парусное вооружение на прямое (до этого оно было латинским), иными словами, он поставил прямые паруса на фок‑ и грот‑мачтах, сохранив треугольный, или латинский, парус лишь на одной бизань‑мачте.
Эти работы продолжались целых двадцать восемь дней, с 9 августа по 6 сентября. Пока «Пинта» чинилась, остальные два корабля дожидались ее на Гомере; по дороге сюда пришлось пройти близ Тенерифа, носившего тогда благодаря своему прославленному вулкану название Адского острова.
Как раз в этот момент происходило извержение, и некоторые матросы с «Санта Марии», никогда прежде не видавшие вулканов, затрепетали и пришли в ужас от огненных потоков, извергаемых кратером с поразительной высоты. Другие моряки, которые, плавая по Средиземному морю, имели случай наблюдать извержения Стромболи и Везувия или успели побывать на островах Канарского архипелага в предыдущие свои поездки, посмеивались над суеверными страхами новичков.
На острове Гомера, управляемом доньей Инесой Пераса от имени ее малолетнего сына Гильена Пераса, первого графа Гомера, Колону и многим из его спутников довелось беседовать с некоторыми испанскими поселенцами, поклявшимися им честью, что ежегодно, в течение известного периода времени, они видят на западе очертания разных таинственных островов. То же самое утверждали и жители острова Иерро. Колону вспомнилось также, что и португальцы с Мадейры и Азорского архипелага видели порой какие‑то острова и обращались к португальскому королю с ходатайством о предоставлении им каравеллы, чтобы они могли отправиться на их поиски.
Эти заявления Канарских островитян снова воодушевили участников экспедиции. Они рассчитывали, что, идя все время на запад, непременно достигнут земли. Ближайшие к Азии и подвластные Великому Хану острова должны были находиться где‑то поблизости. Быть может, чтобы оказаться посреди их скопления – верного признака близости материковой земли, будет достаточно каких‑нибудь двенадцати дней непрерывного плавания.
И так как у «Пинты» были теперь новые паруса, а корпус капитально отремонтирован, Колон назначил отплытие на 6 сентября. На суда погрузили запас пресной воды, дров, мяса и вообще всего необходимого для плывущих средь беспредельных пустынь океана. Жители Гомеры, предупредили Колона, что три португальские каравеллы крейсируют вокруг острова с целью помешать предпринятому им путешествию.
Двое суток флотилию задерживал штиль; но в субботу 8 сентября подул наконец слабый норд‑ост, и она взяла курс на запад, оставляя позади себя остров Иерро. И уже в воскресенье 9 сентября сотня простых людей, слепо ринувшихся на поиски счастья вслед за двумя десятками посвященных, имевших хоть какое‑то представление о том, где они и куда направляются, потеряла из виду последние очертания островов Канарского архипелага.
Началось плавание сквозь пелену тайны. Невозможно было пожелать ни более спокойного моря, ни более благоприятного ветра. Шли по две с половиною лиги в час, то есть по десять тогдашних миль, – со скоростью, свойственной до недавнего времени пароходам обычного типа.
Колон с самого начала этого плавания принял за правило преуменьшать количество пройденных лиг, делая это затем, чтобы люди не пугались и не падали духом, если путешествие почему‑либо затянется. Эта предосторожность, которую он в своем дневнике не раз ставил себе в заслугу, могла иметь некоторый смысл лишь в отношении экипажа того корабля, который находился под его личной командой, да и то, конечно, не всех, ибо, если говорить, например, о таком опытном моряке, как Хуан де ла Коса, то он, разумеется, привык подсчитывать путь, проходимый состоявшими у него под началом судами. Что до Пинсонов, капитанов двух других каравелл, шедших в некотором отдалении от Колона, то они самостоятельно вели счет суточным переходам, и обмануть их этими бесцельными хитростями, годными, пожалуй, лишь для малых детей, было бы нелегко. Правильнее всего предположить, что Колон в этом случае действовал по соглашению с Мартином Алонсо, надеясь, что благодаря этой уловке команды кораблей будут с большим терпением переносить столь долгое плавание.