Текст книги "В поисках Великого хана"

Автор книги: Висенте Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Дон Жоан в первый момент готов был усомниться, не ошибся ли Колон и не высадился ли он на африканской земле, открытой уже до него португальцами. Хорошенько рассмотрев, однако, привезенных адмиралом туземцев, вовсе не черных, а умеренно смуглых с красноватым оттенком кожи и с волосами отнюдь не курчавыми, а прямыми, он убедился в том, что это не африканцы, а скорей, пожалуй, обитатели Азии. Плывя все время на запад, Колон, несомненно, достиг восточной оконечности Индии. И с истинным благородством души король поздравил Колона и оказал ему различные знаки благоволения во время его пребывания в загородном дворце. Кроме того, он приказал властям Лиссабона, чтобы они оставили в покое испанского адмирала, ибо Колон успел уже поссориться с португальскими морскими чиновниками, так как они вознамерились задержать двух португальцев, служивших на «Нинье» матросами.

Едва бросив якорь в гавани Лиссабона, адмирал кезамедлил оповестить о своем прибытии двор монархов Испании. Он отправил сухим путем письмо своему другу и покровителю Луису де Сантанхелю, которого в официальных бумагах величали титулом «блистательного сеньора».

Это письмо было написано им еще в водах Азорского архипелага в разгар бури, и, отсылая его из Лиссабона, он присовокупил к нему «аниму», как именовалось в то время добавление к основному письму.

Он отправил также послание сеньору Рафаэлю Санчесу, королевскому казначею и такому же новому христианину, как Сантанхель.

И больше никому он не написал ни строчки, как если бы в данный момент для него было важнее всего известить о своем триумфе только двух этих придворных, по своему происхождению – чистокровных евреев.

13 марта адмирал отбыл из Лиссабона и 15‑го, вскоре после восхода солнца, уже достиг отмели Сальтес.

В полдень, дождавшись прилива, он миновал эту отмель и вошел в ту самую палосскую гавань, из которой отплыл 3 августа минувшего года.

В тот же вечер другое судно прибыло в Палос. То была «Пинта», которая не погибла, как представлялось Колону в ту страшную ночь.

И хотя одна из ее мачт была сломана, каравелла Мартина Алонсо сумела пройти по прямой линии до самой Испании, не укрываясь в иностранных портах и не рискуя подвергнуться задержанию, как это случилось с Колоном иа острове Санта Мария. Несмотря на непрерывную бурю, она не сбилась с нужного курса и пришла в испанскую гавань Байону, в Галисии. Но ее капитан был при смерти.

Без сна, почти без пищи, днем и ночью не отходя от руля, непрерывно наблюдая за морем, этот морской исполин в результате многих недель лишений исчерпал свои силы.

Из Галисии он послал одного из своих людей, приказав ему пересечь всю Испанию и, добравшись до Барселоны, где в то время пребывали испанские короли, сообщить им обо всем происшедшем.

Он опасался, что давний его товарищ и компаньон остался навеки в бездонной океанской пучине, поглотившей одновременно и его брата и всех его родичей и друзей, составлявших экипаж «Ниньи».

Преодолевая охватившую его смертельную слабость, он снова пустился в открытое море. Миновав берега Португалии, без захода в принадлежавшие этому королевству гавани, он прибыл в Палос на несколько часов позже Колона.

Матросам пришлось отнести его на руках сначала к нему домой, а потом, выполняя его приказание, в монастырь Рабида. Он хотел умереть среди друзей, среди тех самых братьев монахов, которые так охотно вели с ним беседы о его плаваниях по океану.

Когда в Палое пришло письмо, подписанное королевой Исабелой и подтверждавшее получение посланного великим мореплавателем из Галисии донесения, он был уже мертв, и вместе с ним умерла тайна того словесного, по обычаю честных моряков, договора, который заключили они с Колоном, прежде чем предпринять путешествие.

Мертвый Мартин Алонсо умер еще раз в памяти современников. Внимание людей приэлекал к себе лишь один победитель, который остался в живых и которого можно было видеть своими глазами.

Висенте Яньес и остальные палосские моряки – друзья обоих Пинсонов – скромно остались в родном городке у себя в Андалусии. Если бы Мартин Алонсо был жив, его брат и ближайшие родственники отправились бы с ним в Барселону, где находились тогда испанские государи. Без него, однако, они не решались отдаляться от своего моря. Они чувствовали себя внезапно осиротевшими: в течение всей своей жизни они привыкли неуклонно следовать указаниям Мартина Алонсо. Он имел над ними власть патриарха, и теперь они были подобны членам рода, потерявшим своего вождя; они испытывали полнейшее замешательство и не знали, что делать, и так обстояло до тех пор, пока сообщество их не распалось и каждый из них не стал жить наконец по своему разумению.

Что касается адмирала, то он отправился в Севилью, откуда и началось его триумфальное шествие в Барселону, мозглавляемое вывезенными из Нового Света индейцами и частью экипажа его кораблей. Матросам, корабельным слугам и юнгам было обещано, что по прибытии в Барселону они получат остатки недоданного им жалования.

Рядом с Колоном не было больше того, кто посмел бы вступить с ним в спор и обуздать порывы его не останавливающейся ни перед чем фантазии, кто смог бы посеять сомнение в том, достигли ли они или нет владений Великого Хана.

Прощай, Мартин Алонсо! Прощай навсегда!

Глава VI

В которой, повествуя о своем прибытии в первые земли Великого Хана, адмирал проливает слезы, а испанские государи, преклонив колена, плачут с ним вместе и возносят благодарственные молитвы небу за открытие Азии с запада.

Пока Колон, пребывая в Севилье, готовился к путешествию в Барселону, севильские жители толпились пред домом возле так называемой Арки Изображений при церкви святого Николая.

В этом доме были поселены меднокожие люди, вывезенные адмиралом из Индии. После мучительного обратного плавания их оставалось в живых лишь семеро. Остальные погибли в море.

Любопытных восхищали также многочисленные зеленые и красные попугаи и, кроме того, «гуайки» – маски из рыбьей кости, похожие на шитые бисером украшения, с золотыми пластинками вместо глаз и ушей. Некоторые жаждали посмотреть и на чистое золото, привезенное мореплавателями из Азии, но его было ничтожное количество, или, вернее, лишь образцы, из чего становилось ясно, что слова Колона превосходят действительность.

Колон со своей свитой тронулся в путь в конце марта. Сам он ехал верхом на муле; за ним двигалась длинная вереница вьючных животных, несших на своих спинах все собранное за время плавания. Матросы, корабельные слуги и юнги сопровождали адмирала при этом посещении их королевских высочеств пешком или пользовались по очереди мулами и жалкими клячами, предоставленными Колону и его спутникам в соответствии с королевским указом властями близлежащих селений и городов.

Куэвас и Лусеро последовали за адмиралом. Да и куда еще им было деваться, возвратясь в страну, бывшую, правда, их родиною, но, вместе с тем, внушавшую им вечный страх и тревогу из‑за религиозного исповедания, в лоне которого все еще продолжала оставаться Лусеро? Рядом с доном Кристобалем они чувствовали себя огражденными от каких бы то ни было подозрений, больше того – под защитой и покровительством самих королей, а разлучись они с ним, помимо прочего, им не на что было бы существовать.

Они оба были горды своим участием в путешествии, о котором повсюду говорили с таким восхищением. Впервые в жизни они почувствовали, что, последовав за своим господином, совершившим столь поразительные дела, они сами приобрели известное значение в глазах своих соотечественников.

Двинуться в путь было решено из Севильи ранним утром, и Куэвас, расставаясь на время с пажом адмирала, велел Лусеро неотлучно находиться при своем господине. Что до него, то он, по его словам, предполагал догнать их еще до наступления темноты; у него в Севилье есть кое‑какие дела, покончить с которыми необходимо до отъезда из этого города.

Отыскав постоялый двор, где остановился дворецкий адмирала Террерос, он вызвал его на улицу, будто бы для того, чтобы передать ему поручения от его бывшего господина. Юноша горел жаждой мести, но не столько в силу собственного влечения, сколько в силу распространенных в то время воззрений, согласно которым ни одно оскорбление не должно было остаться без расплаты, ибо поступать иначе – удел жалкого и презренного труса.

Оказавшись на улочке, куда выходил постоялый двор, с глазу на глаз с Терреросом, который по возрасту годился ему в отцы, Фернандо торопливо заговорил, продолжая держать в поводу мула, взятого им из числа находившихся в распоряжении экспедиции адмирала, чтобы возможно скорее вернуться в ее ряды.

– Сеньор Педро Террерос, – сказал юноша с дрожью и голосе и с горящими от гнева глазами, – ваша милость из подлого низкопоклонства перед Перо Гутьерресом, который в данное время находится, быть может, в аду, позволили себе ударить моего брата Лусеро, и, прежде чем мы с вами расстанемся, я, как дорожащий своей честью идальго, должен отплатить вам за это.

Произнеся эти слова, он влепил дворецкому две звонкие пощечины, заставившие того пошатнуться от боли и неожиданности.

Фернандо на мгновение замер в оборонительной позе, ожидая, что противник бросится на него, но, видя, что тот, повернувшись к нему спиной, торопится укрыться на постоялом дворе, во весь голос взывая к монаршей милости и правосудию, он поставил ногу на каменную скамью у ворот и, вскочив на своего мула, принялся нещадно колотить его пятками, чтобы придать ему резвости, не свойственной, вообще говоря, вьючным животным.

По прибытии адмиральского каравана в Кордову от толпы любопытных отделилась со всей своею родней Беатриса Энрикес; ведя двух сыновей Колона, она шла впереди своих спутников.

Пребывание адмирала в Кордове было весьма кратковременным: он хотел возможно скорее быть в Барселоне, чтобы заняться приготовлением к новому путешествию в открытые им заокеанские земли.

Растрогавшись и прослезившись, он обнял и поцеловал своих сыновей Фернандо и Диэго. Этот человек, отдавший все чувства и страсти своим предприятиям, совмещая в себе преклонение перед собою самим с преклонением перед ними, несомненно горячо любил своих сыновей. Ведь в их жилах текла его кровь, а любовь была доступна ему только в тех случаях, когда она сочеталась с кровным родством. Несколько недель до того, в разгар бури на океане, он вспоминал лишь о своих детях, совершенно забыв об их матерях.

Он мог полюбить кого‑нибудь лишь при том условии, что это лицо носило бы имя Колон. За пределами единокровной с ним группы, состоявшей из его братьев и сыновей, все окружавшие его существа казались ему появившимися на свет с одним‑единственным назначением – служить его роду, не удостоиваясь при этом особой признательности.

Беатриса, видя его триумфатором, бросала на него восхищенные взгляды, но, вместе с тем, с грустыо любящей женщины вспоминала о днях того тайного счастья, когда этот человек был еще простым смертным, не успевшим осуществить ни один из своих дерзновенных планов.

Тщетно пыталась она побыть наедине со своим бывшим возлюбленным. Он решительно отклонял всякую близость. Времена были уже не те. Его слава не позволяла ему оставаться прежним. «Человек в рваном плаще», словно призрак, растаял в прошлом. И дон Кристобаль, адмирал моря Океана, вице‑король многих островов и материковой земли в Азии, разговаривал с бедняжкой Беатрисой не иначе, как если б она была его преданною служанкой; попечению которой он поручал своих сыновей: да, впредь да распоряжений, которые он вышлет, прибыв ко двору, ей не возбраняется смотреть за его детьми. Согласно полученным им от друзей сообщениям можно считать почти решенным, что короли возьмут на себя заботу о его сыновьях, которые до этого времени обучались в убогой кордовской школе, и сделают их пажами и товарищами принца Хуана, наследника испанской короны.

– Прощайте же, Беатриса, – сказал он напоследок, – и да хранит вас господь! И пусть он воздаст вам своею неоскудевающею рукой за все то, что вы сделали для моих сыновей. Что до меня, то и я, со своей стороны, постараюсь вознаградить вас ничтожною долей из того многого, чего бы заслуживаете. Прощайте!

И по совету местного рехидора, он обещал внести на ее имя в кассу кордовских боен определенную сумму, которая давала бы ежегодно скромную ренту.

Адмирала приветствовали также жена и дети Диэго де Араны, «губернатора его города Навидад». Все Арана гордились высокой честью, оказанной по другую сторону океана одному из членов их рода. Рисуя его в своем воображении облаченным в золототканую одежду и ведущим на равной ноге переговоры с Великим Ханом, никто из них, разумеется, не думал о том, что в эти часы он, быть может, уже не существует на свете.

Колон удивлялся, что его не пришел навестить доктор Акоста. Ему очень хотелось встретиться с ним, чтобы насладиться смущением, которое, несомненно, должен был обнаружить ученый лекарь, присутствуя при его триумфе. Но доктор за несколько недель перед этим срочно выехал в Барселону, вызванный туда для лечения короля дона Фернандо.

Пока флотилия Колона плавала среди островов, соседних с империей Великого Хана, в Испании произошло событие, по тем временам – принимая во внимание всеобщее преклонение перед личностью государя – совершенно неслыханное.

Двор, как всегда переезжая с места на место, должен был отправиться в Барселону. Дону Фернандо требовалось быть поближе к французской границе. Его отец, дон Хуан II Арагонский, вследствие мятежа в одной из частей Каталонии, вынужден был отдать в залог французскому королю Людовику XI город Перпиньян и весь Русильон, числившиеся его владениями. Теперь дон Фернандо требовал от Царствующего французского короля Карла VIII возврата залога, полученного его отцом. На возвращение этих земель испанской короне настаивал также и папа, и испанские государи избрали своим местопребыванием Барселону, чтобы ускорить дипломатические переговоры, протекавшие в те времена не в пример медленнее, чем ныне, или готовить войну, если она будет неотвратима.

Часть Каталонии, хотя она к этому времени и была усмирена силой оружия, проявляла глубокую враждебность к дону Фернандо, сыну того государя, с которым каталонцы долгие годы вели ожесточенную войну. Он и его супруга, живя в Барселоне, были окружены кастильскими, арагонскими, валенсианскими и частично каталонскими сеньорами, но страна в целом держалась по отношению к двору настороженно, с холодною отчужденностью побежденного, который подчиняется, но не любит.

И вот однажды, выходя из королевского дворца в Барселоне, дон Фернандо подвергся внезапному нападению, и ему был нанесен страшный удар ножом в шею. В первый момент он вообразил, что это – предательство со стороны окружающих его придворных, и схватился за шпагу с намерением защищаться. Нанес королю рану, однако, каталонец, крестьянин, по имени Хуан де Каньямас; как выяснилось впоследствии, это был сумасшедший, ибо, объясняя мотивы своего поступка, он заявил, что совершил покушение на короля потому, что по смерти дона Фернандо испанская корона должна была будто бы перейти к нему.

Этот помешанный прикончил бы дона Фернандо, не будь у короля массивной золотой цепи, которую, в соответствии с модой той эпохи, он обычно носил на шее. Кинжал, которым нанес удар цареубийца, с широким и коротким клинком, похожий на нож мясника, не проник глубже из‑за упомянутой цепи, но и при всем том рана дона Фернандо была очень тяжелою, и в течение многих недель жизнь его висела на волоске. Это событие наделало много шума.

И вот, когда положение короля казалось совсем безнадежным, некоторые придворные вспомнили о докторе Акосте, неоднократно в качестве врача навещавшего государей во время их пребывания в Кордове, и донья Исабела вызвала его в Барселону, отправив к нему гонца, который, загнав немало лошадей, примчался в Кордову и с неменьшей быстротой доставил ученого медика в Барселону.

Он все еще оставался в этом городе, занимаясь лечением дона Фернандо. Рана короля успела зарубцеваться, но король чувствовал себя очень слабым из‑за большой потери крови, и его врач еще не поднимал вопроса о возвращении в Кордову.

Накануне выступления каравана Колона из этого города у Лусеро произошла неожиданная встреча. К постоялому двору, на котором остановились люди дона Кристобаля, пришла какая‑то женщина и спросила корабельного слугу – Фернандо Куэваса. Последний, узнав эту женщину, сильно взволновался. На ее лице ясно были видны следы ужасной усталости и преждевременной старости. Она была одета как христианка, вся в черное, и на голове у нее был траурный чепец, делавший ее похожей на одну из тех набожных богомолок, которые проводят в церквах большую половину дня. Но несмотря на наряд и подурневшее, измученное лицо, Фернандо узнал когда‑то прекрасную еврейку, мать Лусеро и жену дона Исаака.

Ей было известно из письма, написанного Фернандо матери перед отплытием из Испании, что тот нанялся в Палосе на корабль, направлявшийся с флотилией в Индию. Это известие внушило ей мысль, что и Лусеро, быть может, отправилась вместе с ним, и так как после изгнания евреев из Испании она жила в Кордове, то, прослышав о прибытии адмирала, она и явилась сюда, чтобы разыскать юношу.

Куэвас, посоветовав ей не выражать своего удивления по поводу внешнего вида Лусеро, повел ее к пажу адмирала.

Новообращенную еврейку после всего перенесенного ею в последнее время ничто уже не могло поразить. Да и нообще в ту эпоху переодевание женщин в мужское платье в тех случаях, когда им приходилось скрывать свой пол, было делом весьма обычным.

Мать Лусеро коротко рассказала о невероятных мучениях, выпавших на ее долю и на долю ее соплеменников. Иx посадили на суда одной из тех печальной памяти флотилий, которые занимались перевозкой изгоняемых из Испании евреев к берегам Африки. Быть может, они находились на одном из тех кораблей, с которыми при выходе в океан повстречалась, отправляясь на поиски нового пути в Индию, флотилия дона Кристобаля.

Их высадили на побережье Марокко, и с этого часа началась цепь поистине адских преследований, сопровождаюшихся пытками, о которых они не имели до того ни малейшего представления. Их погнали, как стадо, в города, расположенные во внутренних землях Марокко, и мусульмане обращались с ними там еще хуже, чем христианская инквизиция.

Ходили слухи, будто многим евреям, в обход закона, предписывавшего оставить в Испании все имевшееся у них золото, удалось вывезти большое число золотых монет, и марокканские варвары вспарывали животы всем тем, во внутренностях которых рассчитывали найти богатые клады.

Бесстыдными руками шарили они под платьями женщин в поисках будто бы спрятанных там сокровищ. Жестокое восточное сладострастие, жаждущее крови и смерти, упивалось мучениями этих покинувших родину толп. Женщины и малолетние дети становились жертвами гнусных насилий и противоестественных извращений. Отцы и братья, пытавшиеся спасти своих близких от этих неслыханных надругательств, были зверски убиты. Так погиб и дон Исаак, защищая членов своей семьи и остатки имущества.

Гонимые и истребляемые, евреи возвратились на побережье, умоляя о том, чтобы их вернули на испанскую землю. Они заявляли о свеей готовности перейти в христианскую веру, креститься, принять любое, какое бы им ни предложили, исповедание, лишь бы вырваться из этого ада. Господь не совершил тех чудес, какие были обещаны им раввинами при отплытии из Испании, наподобие тех, которые были некогда явлены им при исходе израильтян из Египта. Земля, бывшая за несколько месяцев перед этим их родиной, а теперь ставшая достоянием инквизиции, казалась им раем, куда они жаждали унести ноги с африканской земли.

Мать Лусеро, моля о том, чтобы ей разрешили креститься, как поступило множество других сломленных испытаниями в Марокко и вконец измученных женщин, направилась в Кордову в надежде на поддержку доктора Акосты, которого она знала много лет. Знаменитый врач подготовил все необходимое для ее крещения и поселил бедную женщину в доме новообращенных христиан, взяв на себя расходы по ее содержанию. Так она и жила в покое и мире, посещая каждый день церковь, чтобы люди забыли о ее еврейском происхождении, и содрогаясь при воспоминании о тех неделях, которые ей пришлось провести среди марокканцев.

– Раз ты, доченька, отправляешься в Барселону, покажись на глаза доктору. Он сейчас там: его призвали лечить короля. Ты скажешь ему: «Я дочь Деборы, той самой, которая из Андухара». Добавлять к этому еще что‑нибудь тебе не придется. Столько раз мы с ним вспоминали тебя!

Адмирал со всеми своими людьми и навьюченными животными проследовал дальше. По пути, во всех даже самых маленьких деревушках, его неизменно встречали толпы любопытных – не только местное население, но и жители всей округи, жаждавшие поглазеть на диковинки, приукрашенные, как обычно, стоустой молвой. Эти люди с лицами, выдубленными солнцем и морским ветром, прибыли из самой Индии, из областей, расположенных по соседству с Гангом, и привезли с собою сокровища столь же несметные, как те, которые долгою зимнею ночью поминаются в сказках у камелька.

Любопытствующие бывали, однако, разочарованы в своих ожиданиях – ведь они видели только попугаев и больше ничего, и они начинали предаваться фантазиям относительно содержимого перевозимых на спинах вьючных животных, тщательно перевязанных и опечатанных огромных тюков, решая, что там – не растения, древесина и засоленные животные, как это было в действительности, а тяжелые слитки чистого золота.

В середине апреля Колон и его спутники прибыли в Барселону. Письма, которые адмирал отправил из Лиссабона своим могущественным друзьям, новообращенным христианам Луису де Сантанхелю и Рафаэлю Санчесу, и в которых описывал виденное им в путешествии, стали известны придворным вельможам. Письму к казначею Санчесу, которое было не более, чем простой копией посланного доном Кристобалем Сантанхелю, суждено было приобрести мировую известность. Один арагонский священник, Леандро де Коско, резидент в Риме, перевел его на латинский язык и преподнес свой труд Александру VI, второму папе из рода Борджа, взошедшему на папский престол менее чем за год до того. В таком виде этот документ обошел всю Европу и был прочитан всеми образованными людьми того времени.

В Барселоне Колону был оказан блестящий прием, но участвовал в этом приеме исключительно двор.

Дон Фернандо, второй сын адмирала, который по возрасту не мог быть очевидцем этой встречи его отца с испанскими государями, рассказал о ней по прошествии многих лет на свой собственный лад. Спустя четыре столетия, когда Америка стала поражать мир своими успехами, многочисленные историки описывали этот прием с неменьшими преувеличениями и прикрасами, ибо на их сознание влияло значение, приобретенное в их дни той частью нашей планеты, которая носит название Нового Света. Но человек, приехавший в Барселону в 1493 году и имевший при себе несколько матросов да еще дюжину вьюков, ничего не знал об открытии нового материка – Америки; больше того – он умер, так и не пожелав признать, что она действительно существует. Он был попросту удачливым мореплавателем, открывшим якобы некоторое количество принадлежавших к азиатской Индии островов, находящихся где‑то там, невдалеке от реки Ганг, но не располагавшим временем, чтобы побывать на всех островах. Он привез с собой не столько нечто реальное, сколько надежды, и собирался дернуться возможно скорее в заокеанские страны, чтобы достигнуть наконец настоящих владений Великого Хана и торжественно посетить этого «Царя царей», этого владыку владык.

Существуют дошедшие до нас сообщения о прибытии дона Кристобаля в Барселону, но все они исходят из придворных кругов и повествуют лишь о приеме, оказанном Колону королевской четой. Известны также относящиеся к тому же периоду дневники барселонского муниципального управления, в которые день за днем заносились все события городской жизни, подчас даже самые незначительные, но в них не содержится ни одного слова о прибытии адмирала и о том, как его принимали.

Не вызывает ни малейших сомнений, что в королевском дворце Колон был встречен с большой пышностью и торжественностью, но вместе с тем очевидно и то, что народ не принимал в этом никакого участия и муниципальные власти никак не отметили пребывания в их городе этого путешественника.

Барселона, как уже сказано, жила в отчуждении от двора. Ее гавань, одна из наиболее знаменитых на всем Средиземном море, была в то время почти пустынна, потому что монархи Испании в наказание за былую строптивость этого города оказывали благоволение и покровительство валенсианской гавани, превратив ее в узловой пункт торговли с Италией. Кроме того, столица Каталонии страдала в то время и от начатых инквизицией преследований. Многие из ее крупных купцов, несмотря на то, что были новокрещеными, оказались вынужденными бежать за границу из‑за своего еврейского происхождения, Что повело к застою в торговле. Барселонский банк, один из самых мощных в Европе, носивший название «Таула де Барселона» (Барселонский стол), был близок к краху вследствие того же торгового кризиса, вызванного усердием инквизиции. И поскольку так называемый священный трибунал Каталонии был учрежден волею испанских монархов, часть страны выражала свой молчаливый протест, отмежевываясь от них, за невозможностью предпринять что‑либо другое. Ко всему, Барселона, родина великих мореходов, была на протяжении ряда веков соперницей Генуи и союзницей Венеции, разделяя с последней республикой монополию на погрузку в египетских гаванях пряностей и перепродажу их на рынках Европы.

К тому времени, когда Колон попал в Барселону, здесь был уже срыт ради расширения гавани небольшой холм, расположенный между нею и церковью Санта Мария де ла Map, называемый в народе Пуидж де лас Фалсиес (Холм лжи).

В этом месте издавна собирались штурманы и матросы, чтобы потолковать о морских делах и чудесных открытиях среди океанских просторов. Достаточно было миновать Гибралтарский пролив и направиться курсом на юг, к Африке, чтобы наткнуться на необыкновенные земли и таких же людей. Это и было причиной, по которой жители Барселоны прозвали место сборищ своих моряков Холмом лжи.

Именно из этой среды вышел тот смелый шкипер, который на крупном люгере пустился в дальнее плавание и задолго до португальцев открыл Рио де Оро в Гвинее; отсюда вышли и картографы Каталонии и Майорки, нанесшие на свои карты Канарские и Азорские острова, когда во флотах Европы об их существовании еще не имели ни малейшего понятия.

Эти каталонские мореходы, деятельные и трезвые, которые предпринимали плавания, преследуя свои личные торговые цели, имели достаточно оснований посмеиваться над адмиралом, встречавшим сирен. Он отправился в Азию, следуя прямо на запад, за азиатскими пряностями, богатейшим и выгоднейшим товаром той эпохи. Но где эти пряности? Привез ли он в своих вьюках образцы такого же качества, как те, которыми барселонские моряки наряду с венецианцами и генуэзцами на протяжении многих столетий грузили в александрийской гавани свои корабли?

Придворные кавалеры верхом на конях выехали встречать Колона у ворот города.

Адмирал, подобно всем тем, кто наделен воображением, был весьма чувствителен к театральной пышности и продумал заранее, как разместить сопровождавших его людей, чтобы это было похоже на эффектное шествие.

Прохожие задерживались на улице, чтобы поглазеть на нескольких юнг и корабельных слуг, которые несли на высоких шестах лопочущих без умолку попугаев красного и синего цвета. Вслед за ними матросы тащили носилки с выставленными напоказ различными рыбами невиданной формы, пойманными в морях Антильского архипелага и сохраненными в просоленном виде. В хвосте процессии шли остальные матросы, неся на подушках маски и другие золотые изделия грубой работы – единственное во всей этой заокеанской добыче, имевшее известную ценность.

Но больше всего привлекала внимание зрителей кучка босых людей с кожею медно‑красного цвета и ярко раскрашенными лицами и телами; на них были только плащи из хлопчатобумажной ткани, защищавшие их от холода в этой земле белых богов.

Ради большей торжественности и пышности короли велели перенести свой трон в нижнюю залу дворца, расположенного по соседству с кафедральным собором. Всадники, составлявшие почетный эскорт адмирала, остались на площади, у готического фонтана, тогда как виновник торжества со всеми своими товарищами по заморскому плаванию был введен в покои монархов.

Рядом с обоими королями находился их сын и наследник принц дон Хуан, а перед ступенями трона стояли многочисленные вельможи Кастилии и Арагона. Адмирал опустился на колени у королевского трона, и дон Фернандо, несмотря на слабость, которую все еще ощущал после ранения, поспешил сойти по ступеням и склониться над ним, приглашая его оставить столь смиренную позу. Затем он повелел слугам принести стул без спинки, наподобие табурета, чтобы адмирал мог сесть перед лицом своих повелителей – честь, которой в то время удостоивались весьма немногие.

В присутствии придворных сановников и под благосклонными взглядами обоих монархов этот мореплаватель‑фантазер, наделенный красноречием и живым воображением, начал рассказ о своем путешествии с перечисления милостей, дарованных ему господом, и всего случившегося на этом столь богатом открытиями пути.

И не было никого, кто обладал бы достаточным весом, чтобы оспаривать его утверждения, умерять его необузданную фантазию. Он мог сколько угодно давать волю своему воображению – ни один свидетель того, о чем он говорил, все равно не призвал бы его к должному благоразумию. И если он не видел чего‑нибудь из‑за недостатка времени, он и об этом рассказывал, как о чем‑то вполне достоверном, утверждая, что убедится в своей правоте при новом посещении этих краев.

Он говорил о Кубе, материковой земле, обширном выступе Азии, крайней оконечности богатой провинции, носящей имя Кинсай, расположенной среди плодороднейших нпадений Великого Хана и обследованной им по необходимости крайне поверхностно, а также о Сипанго, острове, который он окрестил Эспаньолой и который таит в своих внутренних областях совершенно исключительные залежи золота, богатства которых расточаются размывающими их могучими и полноводными реками, словно горы не могут удерживать их неимоверного изобилия.

Он показывал также доставленные оттуда растения: кассию, являющуюся отличным слабительным, маслянистое алоэ, мастику, такую же, как привозимая с греческих островов, ревень, которым при желании можно нагрузить целые корабли, и если он не доставил перца, гвоздики, мускатного ореха или корицы, то причина этого исключительно в том, что он попал туда в неблагоприятные для сбора этих пряностей месяцы. Впрочем, он глубоко убежден, что после второго своего путешествия сможет привезти целые флотилии этих столь высоко ценимых и раскупаемых нарасхват пряностей.