Текст книги "В поисках Великого хана"
Автор книги: Висенте Ибаньес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Колон прервал его возражения тоном человека, глубоко убежденного в своей Правоте:
– Держите на север; только так мы встретим благоприятные ветры. Я знаю, что говорю.
Эти слова заставили капитана «Пинты» – особенно на протяжении первых дней плавания – предаваться длительным размышлениям.
– Дон Кристобаль «знает»!.. Он впервые плавает в этих морях, а между тем уверенно заявляет, что нужно идти прямо на север и что лишь там они встретят попутные ветры.
Пинсон был ревностным христианином, но при всем том он был глубочайшим образом убежден, что господь бог никогда не посылает своих архангелов, чтобы посвящать мореплавателей в тайны океана и атмосферы. Лишь некие моряки ценой жестоких ошибок и роковых колебаний, подвергавших их жизнь непрерывным опасностям, овладели этими тайнами.
И в его памяти ожили слышанные им в испанских и португальских портах рассказы о мореплавателях, совершивших открытия по ту сторону океана и погибших при победоносном возвращении на родину. Он вспомнил, в частности, историю того шкипера, о происхождении которого ходили самые разнообразные толки, хотя большинство и нааывало его Алонсо Санчесом, уроженцем Уэльвы, и который, добравшись до одного из принадлежащих Португалии островов, умер там от перенесенных лишений.
Приключения этого несчастного моряка представились ему теперь в ином свете. Было бы нелепо предполагать, будто к новым землям он был отнесен бурею во время плавания с Канарского архипелага в Ирландию. Ни одна буря не длится несколько месяцев подряд, и ни один увлекаемый бурей корабль не в состоянии держаться того же курса. Гораздо логичнее было допустить, что упомянутый мореплаватель, соблазнившись на Канарских или Азорских островах постоянными бризами с северо‑востока или востока, поплыл по спокойному морю при теплой погоде, так же как плыли они, и достиг безо всяких помех земли, которая, возможно, была тем же островом Эспаньола. Затем, собрав, подобно им, образцы произведений местной природы и деятельности туземцев, он захотел возвратиться на родину с этой потрясающей новостью и пустился в обратное плавание по уже знакомому пути. Но постоянные бризы, с такой легкостью пронесшие его по океанским просторам, теперь оказались для него неодолимым препятствием.
Неделю за неделей плыли они против ветра, не продвигаясь вперед за целые сутки даже на лигу. Так он и его спутники пытались пробить эту незримую воздушную стену, пока у них не иссякли запасы продовольствия и воды, после чего им пришлось возвратиться на Гаити или на Эспаньолу, чтобы снабдить себя тем, чем располагали туземцы, с их согласия или силой.
Следуя всякий раз несколько иным курсом, они три или четыре раза возобновляли свои попытки, пока наконец, лавируя по направлению к северу, не вышли, благодаря счастливой случайности, из зоны пассатов и не открыли, неожиданно для себя, правильного пути в Европу. Но так как эти стоившие огромных усилий попытки отняли много времени, повели к износу снастей и вконец измучили моряков, те немногие из них, которым довелось выжить, достигли берегов Старого Света лишь для того, чтобы, добравшись до них, умереть.
Естественное стремление вернуться тем же путем, каким они прибыли, и было, несомненно, причиной гибели всех мореплавателей, отправлявшихся в течение последних пятидесяти лет до Колона на запад, но никогда не возвращавшихся из таких путешествий. Единственный моряк, которому удалось пересечь океан с запада на восток, сделал это, лишь уклонившись сначала к северу. Возможно, что он поделился с Колоном результатами своего опыта, что и придавало такую уверенность словам адмирала; возможно, что он рассказал о нем многим, но только Колон воспользовался сообщениями своего предшественника, заплатившего за это открытие собственной жизнью. Из всего, что он смог поведать, наиболее важным было указание, как плыть обратно. Вследствие незнания этого курса, которого до наших дней придерживаются парусные суда, и остались, быть может, на дне океана, возвращаясь в Европу, все предшественники Колона.
В первые же дни плавания Мартин Алонсо убедился в выгодности этого отклонения к северу. Оба судна попали в полосу попутного ветра и безо всяких помех шли вперед по спокойному морю. Эта удача была как нельзя более кстати ввиду плачевного состояния каравелл. Помимо всего прочего, «Пинта», неизменно превосходившая быстроходностью остальные суда флотилии, теперь плохо шла при боковом ветре, так как не могла пользоваться бизанью, потому что эта мачта была у нее расколота.
Последнее обстоятельство было использовано Колоном для новых нападок на Мартина Алонсо. Он мог бы позаботиться о замене мачты еще во время пребывания в Индии, «где в прибрежных рощах строевого леса так много, и притом превосходного; он думал, однако, только о том, как бы покинуть адмирала и отправиться на поиски золота, чтобы наполнить им доверху свой корабль». Но, подвергая суровому осуждению эту непредусмотрительность своего сотоварища – если только и в самом деле тут имела место серьезная непредусмотрительность со стороны Мартина Алонсо: ведь, несмотря на разбитую мачту, он сумел и быстрее и более прямым курсом, чем дон Кристобаль, достигнуть Испании, – он забывал, что и сам как моряк допустил несравненно более значительный промах, явившийся причиной смертельной опасности; которой он подвергся.
Колон отправился в обратное плавание на борту «Ниньи» без достаточного для этой маленькой каравеллы балласта. Команда к этому времени успела съесть и выпить большую часть припасов, вина и воды, так что многие не бочки и глиняные сосуды оставались пустыми. Товары для менового торга с туземцами и прочие вещи, необходимые в обиходе цивилизованной жизни, были равным образом оставлены адмиралом в крепости Навидад. Корабль имел недостаточную осадку.
До самого последнего момента адмирал медлил с погрузкой на «Ниныю» камней в качестве балласта. Он собирался проделать это на острове Матинино. Впоследствии он вынужден был отказаться от посещения земли амазонок и в конце концов так и пустился через океан без балласта.
С 16 января по 12 февраля 1493 года все шло хорошо. В этот последний день, согласно дневнику адмирала, «начался сильный ветер, и поднялось большое волнение iia море, так что если бы каравелла была менее прочной и хуже подготовлена к плаванию, за нее можно было бы опасаться».
В течение четырех недель море было таким же спокойным, как на пути в Новый Свет, и теперь испанцы сталкивались с уже знакомыми им явлениями.
Их взорам снова открылись воды, настолько забитые плакучей травой, что, не знай они тайн океана, им пришлось бы продолжать плавание в страхе перед мелями. Снова потеплело; воздух «был как в апреле в Кастилии, И рыбы, именуемые дорадами, подходили к самым бортам каравелл, легко становясь добычей матросов». Они снова видели птиц, прозванных фаэтонами, и много чаек‑сизушек, а в иные дни океан кишел тунцами: именно отсюда, по мнению адмирала, они и шли погибать в сетях, расставленных близ Гибралтара рыбаками из Кадиса или Кониля.
Однако этому благополучному плаванию 12 февраля пришел конец. Начиная с этого дня непрерывная буря не переставала трепать оба судна. Моряки убрали почти все паруса, оставив только самые необходимые, из опасения, как бы порывы ураганного ветра не опрокинули каравелл. Ветер между тем все крепчал и крепчал, и море стало ужасным; сшибались волны, вздымавшиеся с противоположных сторон, и корпуса кораблей, сжимаемые борющимися между собою силами, скрипели так неистово и неумолчно, что казалось: еще немного – и суда распадутся на части.
Обе каравеллы спустили брамсели насколько возможно ниже; отныне от них требовалось только одно – поднимать судно на гребень волны, не давая ему задерживаться между двумя водяными горами, всякий раз все более страшными и готовыми сокрушить его своей тяжестью.
Ночь на 14 февраля была наихудшей за время этого плавания. Буря на море и ураган достигли невиданной силы, и опасность была так велика, что все сочли неблагоразумным придерживаться определенного курса. Поскольку другие средства у них отсутствовали, правильнее всего было отдать себя, во власть океана, куда бы он их нн занес, подставив волнам и ветру корму своего корабля.
«Пинта», находившаяся под командой Мартина Алонсо, поступила соответственно принятому решению и в конце концов скрылась из виду, подавая, впрочем, большую часть ночи световые сигналы, на которые ей отвечали с «Ниньи».
Близкое дыхание смерти смягчает даже самые закосневшие в слепоте души и даже самых ожесточенных врагов заставляет забыть о ненависти Друг к другу. Колон с кормовой башни своей каравеллы напряженно следил за огоньками на «Пинте», то на мгновение поднимавшимися над громадами зыбких гор, то надолго исчезавшими в мрачных провалах между их гребнями. «Пинта» была худшей из двух каравелл. Одна из ее мачт была сломана, и это ограничивало возможности маневрирования парусами. Обшивка корабля во многих местах была оторвана и пробита, и даже достоинства каравеллы – легкость и подвижность – во время этой нескончаемой бури обратились против нее.
Адмирал, в иные минуты чрезмерно чувствительный, как это свойственно людям с безудержным воображением, не сводил глаз, полных слез, с каравеллы Мартина Алонсо, сигнальные фонари которой казались теперь далекими блуждающими огнями. Прощай, Мартин Алонсо! Ведь он пошел на верную смерть! Больше никогда они не увидятся! Дону Кристобалю вспомнились его первые встречи с прославленным моряком из Палоса и их беседы у старого шкипера Перо Васкеса.
Предчувствия не обманули Колона: больше им не пришлось свидеться; Мартин Алонсо и в самом деле пошел умирать, как подобает истинному сыну морей, до последнего вздоха не выпуская из рук руля своей каравеллы, не меняя курса и придя туда, куда он задумал прийти. И, лишь увидев берега родины, он оставил руль, чтобы тут же свалиться на настил палубы и, расставшись со своей земной оболочкой, предстать перед богом, отныне единственным его капитаном.
Несмотря на бурю, «Пинта» направилась к северным берегам Испании, и путь ее был прямым, как стрела; она ни разу не сбилась с курса, ни разу не зашла ни в одну из принадлежащих Португалии гаваней – это было строжайше воспрещено королевским приказом еще при отплытии из Палоса. Что до Колона, распоряжавшегося на борту «Ниньи», то, расставшись с Мартином Алонсо, он дважды подходил к владениям португальской короны, вызвав этим некоторые нежелательные последствия.
Адмирала, впрочем, недолго занимала участь его сотоварища; ему необходимо было подумать о собственной.
– Прощайте, Мартин Алонсо, прощайте, сеньор! – повторил он на рассвете, не находя над гребнями водяных гор, куда бы он ни всматривался, мачт бесследно исчезнувшей каравеллы. – Да поведет вас господь надежным путем и да спасет вас от гибели!
Ему пришлось отдаться заботам о спасении своего судна. С восходом солнца ветер усилился, и океан с остервенением обрушивал на каравеллу огромные волны. Она несла на себе только брамсель, спущенный как можно ниже, – он должен был извлекать ее из провалов между водяными громадами, наносившими ей с обеих сторон сокрушительные удары и покрывавшими ее палубу пеной. Этот единственный парус, хоть он и был сильно зарифлен, надувался так сильно, что становился почти перпендикулярно к корпусу судна, выводя его из‑под двойного низвергавшегося на него водопада.
Через шесть часов после восхода солнца набожный адмирал счел нужным заручиться покровительством неба. Он велел принести горошины по числу находившихся на «Нинье» людей и на одной из них вырезать ножом крест. Эти горошины были опущены затем в матросскую шапку и тщательно перемешаны. Надо было решить, кому из моряков надлежало отправиться паломником в Эстремадуру, в монастырь Санта Мария де Гвадалупе, и отнести туда пятифунтовую восковую свечу. Кто вытащит горошину с крестом, тот и выполнит этот обет.
Первым тянул жребий Колон; он вынул меченную крестом горошину и тем самым возложил на себя обязанность совершить паломничество в упомянутый монастырь, если доберется живым до испанского берега.
Шторм, между тем, с каждой минутой становился все яростнее, и ввиду этого, перемешав в шапке те же горошины, они вторично тянули жребий, чтобы определить еще одного паломника, на этот раз в Санта Мария ди Лорето.
Колон объяснил своим спутникам, почему этот обет имеет такое важное значение:
– Лорето – город в Анконскон марке,[94] во владениях папы, и там существует дом, в котором жила богоматерь; там совершилось множество великих чудес.
Горошину с крестом вытащил матрос из Пуэрто де Санта Мария, которого звали Педро де Вилья, и Колон пообещал дать ему денег на это паломничество.
Шторм продолжал усиливаться, и они еще раз почувствовали потребность помолиться деве Марии, но теперь ей подобало быть с андалусской земли, из графства Ньебла, по‑настоящему им родной и близкой. И они снова прибегли к помощи жребия, решив, что кому посчастливится вытянуть горошину с вырезанным на ней крестом, тот и проведет бессонную ночь в церкви монастыря Санта Клара в Могере и отслужит в ней за свой счет благодарственную обедню. И снова на Колона пал жребий исполнить этот обет.
К вечеру буря достигла своей предельной силы, и моряки связали себя общим обетом: достигнув первой земли, составить процессию и босыми, полуголыми, в одних рубахах отправиться на молитву в какую‑нибудь посвященную богоматери церковь.
Буря была настолько ужасна, что никто уже не надеялся на спасение. Корабли в те времена представляли собою деревянные посудины грубой работы, с большими щелями, туго забитыми паклей и промазанными смолой. От каждого удара волн такое нехитрое сооружение начинало нещадно скрипеть и трещать, и казалось, что достаточно буре захотеть, и оно мгновенно развалится и распадется на доски, из которых построено.
Все теперь оплакивали допущенный ими промах; можно ли было выходить в плавание без балласта, в особенности когда груз корабля так опасно уменьшился, после того как большая часть продовольствия, а также воды и вина съедена и выпита ими? Помочь этой беде можно было только одним – наполнить пустые бочки морской водой; средство, однако, недостаточно и не способно было возместить отсутствия балласта или полновесного груза.
Бывалые моряки, видавшие на своем веку бури, ни в чем не уступавшие этой, держались как невозмутимые фаталисты. Но те, кто никогда раньше не плавал, иначе говоря – несколько участников экспедиции, не являвшихся моряками и отказавшихся остаться в крепости Навидад, испытывали смертельный ужас, смешанный с изумлением перед этим все свирепеющим ураганом. По пути к Новому Свету и во время коротких переходов по Антильскому морю, всегда синему и сверкающему, они успели забыть о своих страхах в первый день пребывания на борту корабля и вообразили, будто грозные бури, о которых рассказывали бывалые моряки, могут разыгрываться лишь в европейских морях. Они жались в наиболее сухих уголках каравеллы, похожие на перепуганных насмерть животных, прислушивались к непрерывному грохоту бьющихся о стенки корабля волн и представляли себе, будто каждое падение в глубокую пропасть, разверзшуюся между двумя водяными валами, будет последним, так как у судна не хватит сил выбраться из нее наверх.
При каждом более громком, чем другие, скрипе досок они разражались слезами и жалобами. Близился последний час. Между носовой и кормовой башнями водопадами стекала бурлящая вода. Очаг был разрушен и унесен ею. Никто не думал о приготовлении пищи; это было бы невыполнимой задачей. Чтобы хоть немного поддержать свои силы, матросы грызли жесткие сухари с куском сыра, запивая этот скудный обед большими глотками вина. Все были облачены в альмоселы – плащи с капюшонами, и казалось, что маленьким судном управляет община монахов.
Сидя на полу в уголке кормовой башни, Фернандо и Лусеро в течение долгих часов наблюдали оттуда робкими, как у газелей, глазами за наступавшими на маленькую каравеллу водяными громадами. Стремительно вскидывая судно на свои гребни, они с еще большей стремительностью, порождавшей в груди молодых людей ощущение пустоты, швыряли его вслед за тем в разверзавшийся перед ним глубокий провал. И когда это происходило, фная пара чувствовала, как у них ёкает сердце, и им начинало казаться, что на этот раз они падают уже безвозвратно и это падение закончится лишь на дне океана, где‑то на ужасающей глубине.
У Куэваса улетучился весь его юношеский задор, вся его дерзкая храбрость. Теперь он впервые увидел, каков океан. Ему страстно хотелось защитить и успокоить свою возлюбленную, но он не знал, как это сделать. И когда корабль с бешеной быстротой летел вниз, вынуждая их пригибаться к палубе, Фернандо сжимал в объятиях девушку, и, трепеща от страха, они целовались.
Под вечер мимо них прошел какой‑то человек в капюшоне. Подняв глаза, они узнали его. То был адмирал, сошедший на несколько минут с площадки кормовой башни и направлявшийся в крошечную каюту, когда‑то отведенную капитану «Ниньи», а теперь – ему. Не вспомнив ни о своем паже, ни о дворецком Герреросе, который в этот момент, должно быть, малодушно стонал и охал в каком‑нибудь темном уголке, он удовольствовался, подобно простым матросам, сухарем, куском сыра и несколькими глотками вина – единственной пищей, какую можно было получить в эти грозные дни на борту каравеллы.
Заметив его, слуги попытались было встать на ноги, но, дружелюбно взглянув на них, он сделал им рукой знак, чтобы рни продолжали сидеть. Больше того – ему были понятны, видимо, и поцелуи, которыми, как он думал, безотчетно, под влиянием страха обменивались два брата. Бедные мальчики!
Возвратившись на площадку кормовой башни, Колон v стился в деревянное кресло – на кораблях того времени оно предназначалось для штурмана; но так как через палубу поминутно перекатывались потоки воды, ему приходилось то и дело хвататься за его ручки.
На самом высоком месте кормы собрались капитан каравеллы. Висенте Яньес, штурманы Педро Алонсо Ниньо и Санчо Руис, а также матрос Ролдан, бывалый моряк, опытный в ведении карт и вождении кораблей, которые, с надвинутыми до самых глаз капюшонами, неослабно следили за морем и давали команде различные приказания, по большей части, однако, бесполезные, так как им только и оставалось, что отдаться на волю стихий. Единственное, что было существенно, – это не допускать перерывов в работе насоса, откачивавшего воду из трюма. Адмирал со своего командирского кресла следил за ходом событий с бесстрастием фаталиста, понимающего бесплодность всяких усилий с его стороны и уповающего исключительно на милость божию.
Ночь на четверг 14 февраля была самой ужасного во всей его жизни.
Умереть, возвращаясь с победой! Умереть, захватив в свои руки, словно покорных рабынь, богатство и славу! И ему все снова и снова припоминалась горестная судьба тех таинственных капитанов, о которых так любят рассказывать в гаванях, моряков, поглощенных океанской пучиной на обратном пути, после того как ими были открыты новые земли, погубленных бескрайной и беспокойной водной равниной, обрушившей на них свою беспощадную ярость, чтобы они не выдали ее тайн.
Его ждет участь еще печальнее, нежели участь того неизвестного шкипера, который, согласно рассказам, добрался полуживым до какого‑то португальского острова, чтобы оставить там «кому‑то» в качестве посмертного дара навигационные карты и указания, каким курсом следовать, чтобы достичь открытых им островов. А ему, Колону, совсем и некого посвятить в тайну своего открытия! И он должен погибнуть после того, как видел уже в своем воображении высоко вознесшуюся арку своего триумфа!
Но непоколебимая вера в свою исключительность вскоре снова воодушевляла его, и он снова начинал уповать на покровительство бойкие. Он был убежден, что избран всевышним для свершения великих деяний, для открытия новых земель, и что господь, отличив его от прочих людей, не забудет о нем и впредь.
И вслед за этим он снова чувствовал себя человеком, оо всеми присущими людям слабостями, и испытывал настоятельную потребность поделиться своими заботами и тревогами с товарищем по несчастью.
Наиболее близким к нему человеком, по своему положению капитана флагманской каравеллы, был Пинсон‑младший, и именно с ним адмирал беседовал по многу часов подряд.
– У вашей милости, сеньор Висенте, – сказал он этой страшной ночью Пинсону, – есть жена и дети. Что вы думаете о них?
Пинсон, скупой на слова, как все отшельники моря, ответил на этот вопрос неопределенным восклицанием, которым ясно показал состояние своего духа; и дон Кристобаль понял его.
– Я тоже, – продолжал Колон, – чувствую подавленность и тоску, терзающие мне душу, я тоже бесконечно страдаю, думая о моих сыновьях, обучающихся в Кордове; ведь в случае нашей гибели они станут сиротами, притом на чужбине, не имея около себя ни души, ни одного человека, кто принял бы в них участие, ибо короли никогда не узнают наших радостных новостей, как не узнают они о великих услугах, которые мне посчастливилось им оказать и моем путешествии.
Опасение, как бы монархи Испании, и вместе с ними – весь мир, не остались в неведении относительно дарованной ему богом победы – отыскания нового пути в Индию, доставляло ему еще большее огорчение, чем мысль о сиротстве и нищете, угрожающих его сыновьям. Открытие части владений Великого Хана было возлюбленным детищем его духа, и он питал к нему более пылкие чувства, нежели к детям, рожденным от его плоти.
Висенте Яньес слушал тихую речь этого человека в капюшоне, надвинутом на глаза; сидя в раскачиваемом неугомонными волнами штурманском кресле, он был словно монах в черном нарамнике, восседающий на скамье в полусумраке хоров.
– Господи, пошли мне смерть, раз такова твоя воля… Но неужели вместе со мной должно погибнуть и мое дело? Спаси его, о боже!
Вдруг он решительно встал со своего кресла и спустился к себе в каюту; достав лист пергамента, он принялся что‑то писать на нем.
Он стремился к возможно большей четкости почерка, и для этого ему пришлось бороться с двумя препятствиями: с неустойчивостью стола, плясавшего как живой, и тусклым светом красноватых язычков, двух морских фонарей. Он пытался вместить в крайне ограниченное пространство пергамента полный отчет обо всем виденном за премя их путешествия; и он просил того, кому доведется ги это послание, доставить его испанской королевской чете.
Затем он возвратился на площадку кормовой башни. Здесь он обернул исписанный лист куском провощенной ткани и тщательно перевязал сверток. И пока он занимался всем этим, стоявший возле него матрос светил ему пылающим, как факел, концом просмоленного каната.
К своему перевязанному и запечатанному посланию он добавил записку, обещавшую всякому, кто доставит этот сверток испанской королевской чете – при условии, однако, что он не будет вскрыт, – вознаграждение в тысячу дукатов. Путем этой предосторожности, достойной его неизменно подозрительного характера, он надеялся охранить свою тайну от любопытства посторонних, если бы пергамент попал в их руки, В довершение все это было запрятано в кусок, воска величиной с каравай хлеба и засунуто в бочонок, брошенный, по приказанию адмирала, в море.
Морякам, выполнявшим распоряжения дона Кристобаля, представлялось, что зто какой‑то умилостивительный обряд, нечто вроде заклинания бури. Бочонок не был никем разыскан. Сообщение Колона, в случае его гибели, не дошло бы до человечества, и тайна его открытий осталась бы неизвестной.
Немного погодя адмиралу пришло на ум, что было бы целесообразно, пожалуй, повторить то же самое сообщение, но не бросать его немедленно в море, а обеспечить ему возможность попасть в воду где‑нибудь поближе к испанскому побережью. Исписав еще один лист пергамента и упаковав его точно таким же образом, Колон велел поставить бочонок, не привязывая и не закрепляя его, на самом высоком месте кормы. Благодаря этому, если бы каравелла пошла ко дну, бочонож оказался бы на поверхности волн, предоставленный произволу судьбы, но, может быть, ближе к суше, и его самостоятельное плавание сократилось бы на то расстояние, которое судно прошло бы еще до своей гибели.
На следующий день небо несколько прояснилось. Впрочем, море, хоть и менее яростное, было все же достаточно грозным и бурным.
Со стороны носа мореплаватели заметили берег; одни утверждали, что это остров Мадейра, другие – что это Синтра, около самого Лиссабона. Несмотря на близость земли, они еще трое суток лавировали в океане, ибо подойти к суше мешали непроглядная мгла и сильное волнение на море.
В субботу Колон, не смыкавший глаз со среды, позволил себе немного поспать, так как у него от холода, сырости и длительного недоедания почти отнялись ноги. В понедельник 18 февраля, в один из дней карнавала, ему удалось на восходе солнца стать на якорь близ острова.
Послав на берег шлюпку, адмирал выяснил, что это один из островов Азорского архипелага, а именно Санта Мария. Прибрежные жители указали матросам, как войти в гавань.
Остров принадлежал португальцам, и прибытие испанского корабля сначала удивило, а потом и встревожило губернатора, который подумал, что, быть может, испанцы эти промышляли контрабандой где‑нибудь во владениях его государя.
Над прибрежным поселком мореплаватели заметили уединенно расположенную часовню и, узнав, что она посвящена деве Марии, поторопились исполнить обет, данный ими от лица всех находившихся на борту корабля.
Море между тем было по‑прежнему бурным. По свидетельству островитян, оно бушевало уже две недели. Следовало немедленно выполнить свои обязательства перед небом, дабы обеспечить себе и впредь его покровительство.
Колон решил послать сначала лишь половину людей; в одних рубахах надлежало им направиться торжественной процессией к часовне девы Марии. Сам он предполагал съехать на берег со второй половиной команды. Он был убежден, что на суше им не угрожает ни малейшая опасность. Его укрепляло в этой мысли отсутствие в ту пору войны между Испанией и Португалией, а также дары, полученные от губернатора. Тем не менее, группа матросов, во главе которой был Висенте Яньес Пинсон, придя к часовне в одних рубахах, чтобы вознести там благодарственные молитвы деве Марии, оказалась окруженной большой толпой местных жителей, а также конным отрядом под начальством самого губернатора, препроводившим их в городскую тюрьму.
Адмирал, от имени королей Испании заявил резкий протест; перечислив все свои титулы, он пригрозил карою всему острову, если ему немедленно не возвратят арестованных. На посланцев губернатора его слова, однако, не произвели особого впечатления, ибо они знали, что у него не хватит людей для высадки.
Помимо этого, Колон был вынужден поскорее переменить место стоянки; в бухте было много подводных камней, и он опасался, как бы они не перетерли ему якорные канаты. В связи с этим он задумал уйти отсюда и направиться к какому‑нибудь другому острову того же Азорского архипелага, чтобы переждать у его берегов, пока уляжется непогода. Но ему пришлось отказаться от этого намерения, потому что после ареста процессии матросов‑паломников на каравелле осталось лишь трое опытных моряков, тогда как все остальные, будучи представителями сухопутных профессий, ничего не смыслили в морском деле.
Это вынудило Колона вернуться к острову Санта Мария, где губернатор, раскаявшись в своем поведении, возобновил прерванные было переговоры и кончил тем, что вернул ему всех его подчиненных. Колон попросил прислать на каравеллу священника португальца, который отслужил бы им мессу, ибо они уже на протяжении многих месяцев не слышали слова господня.
Затем он нагрузил свое судно камнями, что сделало его гораздо более устойчивым и увеличило его способность сопротивляться натиску бури; после этого, сделав необходимый запас дров, он снова пустился в плавание по океану и еще целую неделю не видел земли.
Погода все не улучшалась. Адмирал не хотел привлекать своих спутников к обсуждению вопроса о курсе, которым надлежит следовать каравелле; он был убежден, что она прямиком прибудет в одну из испанских гаваней, точнее в Палое, откуда они двинулись в путь, но, менее опытный в кораблевождении, чем Пинсоны, он вторично наткнулся на португальскую землю.
Все это время ему приходилось бороться с противными ветрами и сильным волнением на море; один из шквалов изорвал на судне все паруса, и «Нинья» оказалась на краю гибели. И снова опасность заставила их бросить жребий, кому отправиться в Уэльву, в церковь Санта Мария де ла Синта, дабы вознести – босыми и в одних рубахах – благодарственные молитвы деве Марии; и снова горошина с крестом была вынута самим адмиралом. Все находившиеся на борту каравеллы связали себя еще одним общим обетом: провести первую субботу по достижении ими суши в посте – на хлебе и на воде.
Гонимая ураганом и морем, которые, казалось, сговорились доконать ее своими объединенными силами, каравелла носилась по волнам без единого паруса, пока не оказалась 4 марта в виду высоко вздымающейся над водой земли, которую одни сочли островом, другие – материком; в действительности это был утес Синтра, рядом со входом в устье реки, протекающей у стен Лиссабона.
Наблюдая с суши этот несчастный, разбитый бурей корабль, которому предстояло выдержать еще несколько часов борьбы с непогодой, прежде чем войти в Тахо, многие горячо молились за него, Колон, однако, превозносил вту новую неудачу – прибытие «Ниньи» не в Палос, а в Лиссабон, по своему обыкновению усматривая в случившимся перст божий, и считал, что господь привел их сюда с единственной целью доставить своему избраннику высшее торжество. Лиссабон, тот самый город, где он когда‑то пережил столь тяжелые дни, теперь первым из городов нсего мира должен был увидеть его облеченным заанием адмирала моря Океана и вице‑короля многочисленных островов, лежащих по соседству с владениями Великого Хана.
Так пусть же португальский монарх, который, если верить Колону, выказывал ему всяческое пренебрежение, чтобы воровским образом воспользоваться его проектами, пеняет теперь на себя и на свою глупость. Некоторые придворные этого короля, оскорбленные дерзким и заносчивым тоном, которым разговаривал теперь их старый знакомец Колон, предлагали своему государю прикончить этого давнишнего авантюриста. Но дон Жоан, которого Исабела Католичка риторически называла «Человеком», отдавая должное душевным качествам этого громоздившего на нее ложные обвинения клеветника, принял Колона с благородной простотой и пригласил адмирала прибыть со своими индейцами в его резиденцию, расположенную внутри страны и носившую название Вальпараисо или Райской долины.
