Текст книги "Клуб Мертвых"
Автор книги: Вильям Кобб
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Затем он вдруг остановился, как будто сказал лишнее.
– Оставь меня, дитя мое! – сказал он. – Я хочу остаться один…
Видя, что я опечален этим, он взял меня за руки.
– Выслушай меня, мой друг… Теперь ты уже большой мальчик, и я должен питать к тебе полное доверие. Я знаю, что ты добр и великодушен, ты любишь свою мать, не так ли?
– Я готов отдать ей мою жизнь!
– Хорошо. Я предоставлю тебе случай доказать ей свою любовь и привязанность. Может быть, этот случай…
Казалось, что ему было тяжело продолжать.
– Договаривайте! – крикнул я. – Неужели моя мать подвергается какой-то опасности?
– Нет, – поспешно сказал он, – но ты со временем узнаешь, что у женщины все впечатления бывают преувеличены. Привязанность твоей матери ко мне сделает для нее трагической… одну необходимую вещь, без которой я не могу обойтись…
Я глядел на отца с ужасом, которого даже не старался скрыть. Он заметил это и поспешил успокоить меня.
– Ну вот, ты и сам пугаешься, – сказал он. – Я предпочитаю сказать тебе все, зная, что ты сильнее матери. Я скоро уеду…
– Уедете! Как! Оставляете нас?…
– Для науки и в наших общих интересах я обязан оставить на некоторое время Францию…
Я был поражен. Отец никогда даже не выходил из дома…
– А куда вы едете?
– Далеко, очень далеко, в страну, имя которой тебе, верно, незнакомо, в Камбоджу. Я жду через несколько дней одного человека, и уеду с ним. Важные дела задержат меня на несколько дней в Париже, затем я сяду на корабль… Вот что я хотел тебе сказать. Подготовь осторожно мать к этой разлуке, столь необходимой… Я могу рассчитывать на тебя, не так ли?
Я залился слезами, но в то же время, мое уважение к нему было так велико, что я не только не пытался его отговорить, а напротив, гордился его доверием.
Увы! Я не предполагал тогда, что с этого дня начнутся несчастья, которые сведут мою мать в могилу, а меня доведут до самоубийства…
Когда я сообщил бедной женщине о решении, принятом отцом, она пришла в отчаяние.
Она бросилась в кабинет к отцу и долго пробыла с ним наедине. Что он ей сказал? Какие дал объяснения? Этого я не мог узнать…
Но когда мать вернулась ко мне, то долго не могла остановить рыданий.
Наконец, немного успокоившись, она сказала мне:
– Дорогой Марсиаль, я не считаю себя вправе упрекать того, кто посвятил всю свою жизнь великому делу. Увы! Великие души избирают себе пути, которые нам кажутся ложными, но твой отец не может ошибаться…
– Значит, вы позволяете ему ехать?
– Да, он поедет, и я постараюсь скрыть мое горе…
Несколько последующих дней были посвящены приведению в порядок наших денежных дел. У моей матери осталась еще сто двадцать одна тысяча франков, которые были помещены к одному бордосскому банкиру по фамилии Эстремоц, имевшему постоянные сношения с Южной Америкой и Индией.
Однажды вечером к нам явилась странная личность.
Я сказал «странная». Но это слово едва ли передаст глубокое впечатление, произведенное им на меня…
Хотя это было летом, но незнакомец явился закутанным в широкий плащ, в надвинутой на глаза шляпе с широкими полями, совершенно скрывающими его лицо.
Когда незнакомец вошел, мой отец приблизился к нему со знаками величайшего уважения.
Незнакомец снял свой плащ. Как я уже говорил, был вечер, и большой зал, где все собрались, был освещен лампами, при ярком свете которых гость являл собой самое фантастическое зрелище.
Это был старик, если судить по многочисленным морщинам, бороздившим его лицо и странно переплетавшимся с черными, синими и красными линиями татуировок. Бесцветные губы его, открываясь, обнажали вычерненные зубы.
Его плечи и грудь были покрыты пестрой туникой, спускавшейся до колен и стянутой поясом, вытканным, как мне казалось, из нитей чистого золота. На этом поясе виднелась черная узкая лента, усеянная камнями, похожими на бриллианты самой чистой воды.
Руки его выше локтей были стянуты широкими золотыми браслетами.
Но что более всего изумило меня, так это то, что, обменявшись с отцом несколькими словами на каком-то странном языке, незнакомец распростерся на полу перед моей матерью и сказал звучным и в то же время горловым голосом по-французски:
– Король Огня приветствует спутницу жизни Короля Знания!
Затем он поднялся и прибавил, обращаясь ко мне:
– Дитя! Люби отца твоего! Люби мать, и ты будешь достоин имени человека!
Спустя минуту отец и незнакомец заперлись в кабинете.
Утром следующего дня мать рано разбудила меня.
– Марсиаль, – сказала она мне, – ступай обними отца.
– Как? Разве он уже встал? – спросил я.
И какое-то непонятное, тяжелое чувство охватило меня.
Я будто бы предчувствовал, что вижу отца в последний раз…
Вскоре у дверей дома остановился почтовый экипаж и в него погрузили ящик, тот самый, в котором были обломки статуи.
Незнакомец стоял рядом с отцом, завернутый в плащ, скрывавший его странный костюм.
Мать сдержала слово. Хотя ее сердце разрывалось, но она продолжала оставаться хладнокровной и заставляла себя улыбаться…
Наконец был подан сигнал к отъезду; бич защелкал, и экипаж тронулся.
Мать вдруг зашаталась и упала бы на землю, если бы я не успел поддержать ее.
Я так подробно описал этот эпизод не для того, чтобы возбудить любопытство тех, кто будет читать эту рукопись, но чтобы дать хотя бы слабые указания, благодаря которым можно было бы отыскать следы моего отца.
Надо ли его оплакивать? Или отомстить за него?»
В этом месте Арчибальд Соммервиль прервал на минуту чтение. Внимание его и сэра Лионеля обратилось на Армана, глаза которого сверкали из-под маски странным огнем. Арман понял их мысли. Описание того, кто звал себя королем Огня, не подходило ли к Зоэре, странной личности, жившей у Армана и, по-видимому, безгранично ему преданной? Только возраст несовпадал… Арман знаком показал, что он разделяет мнение своих друзей.
– Продолжайте, сказал он Арчибальду
Но в эту минуту Марсиаль быстро встал.
– Господа, – сказал он, вы сейчас спрашивали меня, готовили я рассказать вам мою жизнь и обстоятельства, бросившие меня на путь самоубийства; я почувствовал что-то вроде стыда и согласился на чтение этой рукописи, не чувствуя в себе мужества рассказать вам ее содержание. Это была слабость, я скажу более, низость. Я хочу, чтобы она была последней. Я чувствую, что становлюсь другим человеком после того, как я услышал ваш голос, говоривший о долге и чести. Я был слаб, теперь я силен. Я боялся своих собственных воспоминаний, теперь я хочу смотреть им прямо в лицо! Не читайте больше, я сам изложу вам мою исповедь, не утаивая и не смягчая ничего. Слушайте же меня!
Послышался одобрительный шепот
– Говорите, сказал Арман. – Не забывайте, что из борьбы с жизнью мы вышли закованные в кольчугу разума и снисходительности
После минутной паузы Марсиаль поднял голову и начал:
В моей жизни, сказал он, было обстоятельство, на котором я не останавливался подробно, а оно, между тем, объясняет все случившееся впоследствии
Я далек от мысли упрекать мою бедную мать, которая никогда не заслуживала ничего подобного при жизни, так как, господа, у меня нет более матери, она умерла…
Она чувствовала ко мне страстную любовь, любовь, какую может знать только сердце матери. Как и предрекал отец, предметом моих стремлений и надежд стало искусство.
Несколько удачных проб внушили окружающим мысль, что у меня есть талант. Впрочем, быть может, этот талант и развился бы, если бы я не покатился по дурному пути. Я был горяч и глубоко верил в Фортуну! Легкость, с которой мне все давалось, обманывала меня. В работе у меня не было той твердой, неколебимой воли, которая одна лишь производит великие творения.
Моя мать, восхищенная и гордая своим сыном, был а убеждена, что нескольких лет работы будет вполне достаточно, чтобы я занял место среди великих художников, если и не выше их… А я убаюкивал себя этими химерами. расточая свои силы и способности на неоконченные пробы. Я начинал все и не завершал ничего. Жажда лучшего мешала мне довольствоваться хорошим. Когда мать обращалась ко мне с какими-нибудь замечаниями, я отвечал ей теми длинными блестящими тирадами, на которые так богат двадцатилетний ум и которые приводили ее в восторг. «Ты так же велик, как и твой отец», – говорила она, и это была самая большая похвала, которую только она могла мне выразить…
После отъезда отца наш дом казался пустым. Несмотря на все старания, мать не могла скрыть своей печали. Что же касается меня, то кто-то тогда убедил меня, что только в Париже истинный талант может вполне развиться. Я тщательно скрывал от матери овладевшее мной желание увидеть этот город, представлявшийся мне в мечтах чем-то волшебным, но от проницательного взгляда матери трудно скрыть что-либо. Она добилась от меня признания, и вскоре я уже ехал в Париж, увозя с собой пять тысяч франков годового дохода, тогда как моя мать оставила себе только тысячу; но я так привык к материнской самоотверженности, что мало ценил это…
Для той среды, в которой мне пришлось вращаться в Париже, я был относительно богат, поэтому вдруг оказался окруженным толпой паразитов, которые ухаживали за мной, льстили мне, мельтешили вокруг меня…
Так как я был неплохо подготовлен, то поднялся гораздо выше этой толпы бездарностей, которые, с весьма понятной целью, восхищались моим талантом. Меня называли основателем школы, последователями которой они считали за счастье быть! С утра до вечера они заполняли мою мастерскую, где нельзя было дышать от дыма трубок, где постоянно слышался звон стаканов…
Я с восторгом выслушивал все эти похвалы, кружившие мне голову, и считал себя великим на фоне ничтожества окружающих…
Тем не менее для очистки совести я принялся за работу.
Пока другие болтали, лежа на моих диванах, я научился уединяться среди этого Бедлама.
Я начал писать Сарру. Однажды один из моих приятелей подошел к картине, над которой я работал. Затем и остальные принялись рассматривать мою работу. Я не замечал их, погруженный в свои мысли. На меня нашел один из редких моментов вдохновения…
– Великолепно! Неподражаемо! Рубенс и Рембрандт! Делакруа перед ним дитя!
При этих восклицаниях я поднял голову.
– Марсиаль, – сказал один, – с этой минуты ты гений!…
Я краснел, но невыразимое блаженство наполняло мою душу, и хотя я громко протестовал против того, что называл приятельским преувеличением, но тем не менее говорил про себя:
– Да, я велик! Да, я гений!…
Один из них воскликнул:
– Когда она увидит эту кисть, она согласится на все!
– Она? – спросил я с удивлением. – О ком это вы говорите?
– О! Это есть или, лучше сказать, было большой тайной! Мой милый, речь идет об одной женщине, самой красивой, самой умной, самой тонкой в восприятии искусства!
– Как ее зовут?
– Изабелла!
– Действительно, я, кажется, слышал это имя…
– Слушай, ты все узнаешь! Изабелла – очень странная девушка. Она представляет собой олицетворение пластического совершенства! Мы все умоляли ее позволить передать на полотне этот идеал человеческой красоты. Она всем отказала! И вот что заявила: «В тот день, когда среди вас появится истинный талант, один из тех людей, которые отмечены божественной печатью и которые создают своим моделям бессмертную славу, в этот день я приду к нему и скажу, что я к его услугам».
Легко понять, какое любопытство возбудили во мне эти слова!
– Пусть она придет! – сказал я. – И если она найдет меня достойным, то клянусь, что из ее красоты я сумею сделать бессмертное произведение!
На следующий день Изабелла пришла ко мне.
Трудно передать словами всю красоту этой женщины! Я был ослеплен и поражен.
– Хороша ли я? – спросила она с улыбкой.
Хороша! Да она была прекрасна так, что глядя на нее, надо было забыть все, кроме восхищения ее красотой…
Еще она звалась Тенией, та, которую вы теперь зовете герцогиней де Торрес!…
Произнеся это имя, Марсиаль вздрогнул и остановился. Казалось, что он задыхался от волнения. Все молчали, понимая, что наступила минута тяжелого признания. Да, они знали эту женщину, имя которой произносилось не иначе, как с презрением и тайным ужасом, эту женщину, которая возбудила в душе Сильвереаля одну из тех страстей, которые не останавливаются ни перед подлостью, ни перед преступлением…
Марсиаль между тем победил овладевшее им волнение и продолжал:
– Почему эта женщина выбрала меня своей жертвой? Я узнал это позднее… и скажу вам это…
…В тот момент я был, как безумный. И так как я продолжал восхищаться ею, не произнося ни слова, то она, так же молча, вскочила на одну из табуреток, которые служат пьедесталами для моделей.
Там, стоя в лучах солнца, которые, казалось, нарочно спустились с неба, чтобы соткать для нее золотую диадему, она без смущения и стыда сделала движение… и платье упало с нее…
– Нет! Я не достоин этого идеала! – вскричал я.
Затем, противореча самому себе, я схватил кисти и с яростью прежде всего замазал свою Сарру, казавшуюся мне отвратительной в сравнении с Изабеллой.
– Теперь – за дело! – сказала она.
Я работал с жаром, граничившим с безумием, я работал без отдыха, не чувствуя усталости. Изабелла, сияя королевской улыбкой, казалось, также не чувствовала усталости…
Когда эскиз был закончен – это была та Венера, которой друзья восхищались на выставке Академии, – Изабелла подошла ко мне и опустилась передо мной на колени.
– Я люблю тебя! – сказала она мне.
Да, она произнесла это слово, за которое я отдал бы мою жизнь, мою честь…
Да! Я принадлежал ей и думал, что она моя. Эта женщина овладела моей волей, моей совестью. Она говорила: «Я хочу», – и я повиновался, как раб…
Что сказать вам того, о чем вы не догадались сами? Эта женщина была моим злым гением! Любил ли я ее? Да, если можно назвать любовью бешеную страсть, превращающую человека в раба! За один ее взгляд я совершил бы преступление. Я ничего не думал, я не жил! Она, всегда она!…
Как я уже вам сказал, картина имела громадный успех.
Однажды я отправился на выставку рано утром, когда еще там обыкновенно никого не бывало, и вдруг я заметил, что перед картиной кто-то стоит…
Я тихонько подошел и едва не вскрикнул…
Перед живописной Венерой стояла Венера живая! Да, это была Изабелла, моя любовница!…
Слегка наклонясь вперед, широко раскрыв глаза, она смотрела на картину с невыразимой гордостью.
Она не заметила, как я подошел, и я услышал, как она прошептала:
– Да, я хороша! Хороша, как королева!
– Что ты тут делаешь? – спросил я.
Она взглянула на меня, и ее глаза сверкнули.
Я испугался. В ее взгляде была какая-то угроза, почти ненависть…
– Изабелла! – сказал я, хватая ее за руки.
Она медленно освободилась, не говоря ни слова, и вдруг будто ей в голову пришла какая-то странная мысль, она громко рассмеялась и убежала.
Прежде чем я пришел в себя, она уже исчезла. Странное и тяжелое предчувствие овладело мной. Я бросился к себе в мастерскую. Изабелла не возвращалась…
«Это каприз», – думал я, стараясь успокоить себя.
Время шло, ее все не было.
В полдень ко мне явился англичанин, лорд С.
– Сударь, – сказал он, – что вы хотите за вашу картину?
– Я не продаю ее! – отвечал я резко.
Лорд С. опустил руку в карман и вынул бумажник.
– Сударь, – продолжал он, – я богат, очень богат, назначьте сами цену, я согласен заранее.
– Извините меня, но, к сожалению, я не могу принять ваше предложение. Артист благодарит вас, но человек может сказать только то, что я уже сказал: я не продаю эту картину.
– Почему?
– Ваша любезность, – сказал я тогда, – имеет право на разъяснение с моей стороны. Я отказываюсь продать картину не для того, чтобы добиться от вас более выгодных условий путем, недостойным артиста, уважающего себя. Личный интерес или, лучше сказать, глубокое чувство обязывает меня сохранить эту картину.
При этих словах я заметил, что мой собеседник слегка побледнел.
– Две тысячи гиней, – сказал он.
– Сударь, эта настойчивость…
– Четыре тысячи…
– Еще раз повторяю вам, я отказываюсь…
– В таком случае, – резко сказал он, – я вас убью!
Услыша эту безумную угрозу, я подумал, что передо мной сумасшедший.
– Извините, сударь, – сказал я, улыбаясь, – как ни хороша, быть может, моя картина, она не стоит, все же, человеческой жизни.
Лорд С. взглянул мне прямо в лицо.
– Мне нужна эта картина или ваша жизнь!
– Но тогда объяснитесь, так как я начинаю думать, что вы сошли с ума!
– Я не сумасшедший, – возразил лорд С., – но мое решение непоколебимо. Я не имею права сказать более, но я еще раз предлагаю вам десять тысяч гиней, которые, если не ошибаюсь, составят двести шестьдесят тысяч франков. Я вам даю срок до завтра… В полдень я приду за ответом.
– Но, сударь, я не изменю моего решения… совершенно бесполезна…
– В таком случае я вас убью.
Сказав это, он исчез.
Оставшись один, я спрашивал себя, смеяться мне или опасаться смешной настойчивости этого любителя. Я не боялся его угроз, но меня сильно занимал вопрос: почему он так упрямо желал иметь мою картину?
А Изабелла не возвращалась. Мое беспокойство все более и более усиливалось.
Я ничего еще не знал, но чувствовал какой-то невольный страх. Эта женщина до такой степени овладела мной, что без нее я не мог жить.
Чтобы заглушить беспокойство, я хотел взяться за работу, но кисти выпадали у меня из рук. Невольно имя Изабеллы и лорда С. поминутно смешивались у меня в голове, как будто между ними должна была существовать какая-то тайная связь.
В эту минуту вошел привратник и подал мне письмо… Может быть, от нее? Я схватил письмо и взглянул на адрес. Это был почерк моей матери и на письме стоял штемпель маленького городка, где она осталась… Знаете ли вы, что я сделал?
Я с гневом бросил письмо. А речь шла о моей матери!… Какое мне было до нее дело в эту минуту?…
Я схватил шляпу и выбежал на улицу.
Что я делал, я сам не знаю. Но мне помнится, что я зашел в какую-то таверну и выпил залпом несколько стаканов вина, потом замерзший, полупьяный, в отчаянии, я очутился у себя в мастерской. Я звал Изабеллу и плакал, как ребенок…
Затем силы вдруг оставили меня, и я без чувств упал на пол.
Когда я пришел в себя, был уже день. Я был по-прежнему один…
Вдруг у меня в голове мелькнула мысль.
В полдень! Да, этот англичанин хотел прийти в полдень! Он требовал или мою картину, или жизнь… О! Конечно, он не станет меня убивать, а, вероятно, предложит дуэль, которая, благодаря моей неопытности, разумеется, кончится моей смертью. И я с восторгом думал о смерти! Да! Она, по крайней мере, положит конец моим страданиям!
В тот миг, когда часы начали бить полдень, дверь моей мастерской вдруг распахнулась.
Я выпрямился и, взглянув на вошедшего, вскрикнул от изумления.
В комнату вошла Изабелла!
Я хотел броситься к ней, но какая-то сила пригвоздила меня к месту! Во взгляде Изабеллы я уловил то же самое выражение, которое лишь мелькнуло в нем накануне, а теперь было преобладающим.
Я бессознательно сделал ей знак подойти.
Она подошла. Казалось, что ее прелестное лицо превратилось в мраморную маску.
Победив свое изумление, я наконец произнес ее имя, но мой голос был прерван рыданиями.
На красных чувственных губах Изабеллы мелькнула насмешливая улыбка.
– Марсиаль, – сказала она, – нам надо переговорить… Угодно вам выслушать меня? Скажите мне, почему вы отказались продать вашу картину лорду С.?
– Как? Ты это знаешь?
– Да, знаю. Но отвечайте же мне!
Я был так глуп, что, ни о чем еще не догадываясь, верил в ее любовь. Больше того, мне казалось, что мои слова тронут ее и разобьют ледяную кору, за которой скрывалась моя прежняя Изабелла…
– Разве ты не поняла этого? – спросил я. – Разве в этой картине не заключается все мое счастье? Как! Отдать в чужие руки часть моего сердца? Продать твою красоту, мою любовь, мое будущее! Никогда!… Не может быть, чтобы ты не поняла этого!
– Я хочу, чтобы вы приняли предложение лорда С.! – отвечала она.
– Ты с ума сошла!… – закричал я. – Ты не можешь желать этого! Или, может быть, ты жаждешь богатства? Погоди, я буду работать! Ты увидишь, что я на пути к славе! Мои картины дадут мне много золота, которое все будет твоим! Скажи мне, ты хочешь этого?
Она нетерпеливо пожала плечами и жестко сказала мне:
– Сударь, я вас не люблю и никогда не любила… Я пришла к вам потому, что почувствовала в вас силу, которая, если ее подогреть страстью, создаст гениальное творение. Я была моделью, и я знала, что эта модель пробудит в вашей душе все страсти которые дают произведению истинную жизнь!
Стон вырвался у меня из груди и я упал в кресло, с ужасом глядя на Изабеллу.
Она продолжала:
– Я отдалась вам, и вы, веря в мою любовь, воплотили в этой картине весь талант, данный вам природой. Я хотела этого и достигла своей цели. Что это была за цель? Я вам сейчас скажу! Я принадлежу к числу женщин, ненавидящих пошлые страсти, в которых вы, наивные, думаете найти счастье!… Я хочу богатства, славы, хочу быть царицей! Я хочу добиться могущества… У меня нет сердца… Я не знаю даже, что это такое. Что же касается любви, то я знаю себя и не боюсь ее плена. Почему я такая? Потому, что моя мать умерла с горя, когда ее оставил человек, которому она отдала всю свою молодость! В этот день я поняла жизнь. Не думайте, что с подражаю драматическим героиням, мечтающим только о мщении… Я не хочу мстить за мою мать… Ее смерть была предостережением. Я помню его, вот и все!
Она говорила без гнева, без горечи, ровным голосом, и каждое слово этой ужасной исповеди падало на мой мозг точно капля раскаленного свинца…
Но в то же время я любовался ею!
– Вы умны, – продолжала она по-прежнему спокойно, вы меня понимаете, не так ли?… Я пожелала, чтобы моя красота поразила всех, чтобы ею восхищались! Мне не хотелось медленно подниматься шаг за шагом по ступеням лестницы к заветной вершине. Это не для меня… Я сделала из вас художника… Я вас потрясла любовью, которая убила вас… Свеча погасла, и теперь я говорю вам: «Я вас не люблю». Я свободна, и лорд С., который приходил вчера и который меня сейчас ждет мой любовник!
– Я убью тебя!
Я бросился к ней, сжав кулаки.
Она спокойно сложила руки на груди. Она знала, что я не убью ее. Мои руки опустились, и слезы отчаяния брызнули из глаз. Я выслушал ее оскорбительное признание и не раздавил ее, как гадину!
Между тем она снова заговорила.
– Вы понимаете, что лорд С. не может оставить в ваших руках картину, афиширующую узы, связывающие меня с вами. Вот почему мне нужен этот портрет, и я хочу, чтобы вы согласились сегодня на то, от чего отказались вчера!
Я умолял, я рыдал, я валялся у нее в ногах, я говорил ей о моей безумной страсти…
А она, по-прежнему спокойная, повторяла одно: «Я хочу»… Я подбежал к столу, схватил перо и написал несколько строк.
– Если ты так хочешь, – крикнул я, – то я отдам тебе эту картину!
– За какую цену?
…На этих словах Марсиаль запнулся и покраснел. Ему стыдно было продолжать.
– Она сама назначила цену, – сказал он наконец, – я продал ей эту картину, и она заплатила мне… той же монетой, которой должна была платить своему новому любовнику за роскошь и удовольствия.
Она ушла…
Тогда я почувствовал стыд, самый жгучий в моей жизни и самый ужасный… Я сознавал свою подлость, но что всего ужаснее, я не раскаивался!
Когда она ушла, я упал на колени, как бы желая поцеловать следы ее ножек… Когда я выпрямился, то увидел в нескольких шагах от меня что-то белое… Я протянул руки!…
Это было письмо моей матери, которую я забыл… которая задрожала бы от отчаяния, увидев своего опозоренного сына…
Я взял письмо и долго глядел на него. Инстинктивно я поднес его к губам, но поспешно отдернул… Нет, мои губы недостойны были прикоснуться к этим строкам, написанным честной женщиной!
Я даже не решался сломать печать. Мне казалось, что в нем заключается мое проклятие.
Наконец я распечатал его.
О! Если бы гром ударил над моей головой, я не был бы поражен более ужасно!
В письме было несколько слов, написанных дрожашей рукой:
«Дитя мое, дорогой Марсиаль, приезжай скорее… Мы погибли, и я умираю!»
Я вскочил, как безумный. Нет! Я ошибся! Я не так прочитал! Это невозможно. Как! В то время, когда эта презренная женщина… А моя мать умирала в отчаянии…
Что значили эти слова: «Мы погибли!…» Не все ли равно! Я не мог колебаться, надо было ехать, не медля ни минуты!…И, поверите ли вы, что неблагодарный сын должен был употребить всю силу воли, чтобы не ждать… чего?…
Того, что, может быть, она вернется еще, она, куртизанка, сто раз повторившая мне:
– Я не люблю тебя! Я не люблю тебя!
Да, я еще ждал ее, тогда как моя мать, ломая руки, звала меня! Это отвратительно!… Это исповедь…
Борьба была долгой и тяжкой…
Наконец я бросился на почту, и два часа спустя уже ехал в маленький городок, где жила моя мать…
Но прежде чем оставить мастерскую, я положил на стол, на видное место, записку:
«Жди меня, я люблю тебя!…»
Тем не менее, по дороге со мной случилась странная метаморфоза, но, увы, мимолетная! Я забыл эту роковую страсть, и все мои мысли вернулись к прошлому…
Я вспомнил об отце… И вот до чего я был поглощен своею страстью… Я даже забыл последние письма матери…
Уже восемь или десять месяцев она не получала от него никаких писем. Где он был? Она не знала, только предполагала, что он в джунглях Индокитая и что оттуда не было возможности писать.
Она ничего не говорила о своих мучениях, а я, погруженный в свою страсть, я ничего не хотел знать!
О, каким долгим казался мне путь!
Наконец на третий день утром я увидел вдали городок, в котором пришло мое беззаботное детство!… О! В эту минуту я совершенно забыл Изабеллу… Я видел только остроконечную колокольню, крытую черепицей, крест которой чернел на безоблачном небе…
Наконец экипаж остановился. Я приехал!…
Дверь отворилась. Старая Сусанна, которую мы звали просто Санна, глядела на меня полными слез глазами.
– Не шумите так!… – прошептала она. – Или вы хотите убить ее?
Сердце мое сжалось так сильно, что мне показалось, что я сейчас упаду.
Но старая Сусанна поддержала меня.
– Мать… В опасности… Скажите… Скорее! – едва мог прошептать я.
– Ах, господин Марсиаль, мы уже целые сутки ждем вас! Как вы запоздали!… Впрочем, может быть, дороги плохие… Но я боялась, что она умрет, не дождавшись вас…
Сусанна открыла дверь и подтолкнула меня вперед.
Я увидел белую постель… и на ней какую-то иссохшую фигуру… и я упал на колени:
– Мама! Мама!
Слабая рука дотронулась до моего лба.
– Ты видишь, Сусанна, – сказал тихий голос. – Он приехал.
Это «он приехал» – было упреком. Старая служанка сомневалась во мне. Я испугался и смутился в одно и то же время, мне казалось, что, несмотря на расстояние, она угадала причину моего опоздания.
Я осмелился поднять глаза на мать.
Страшная перемена произошла в ней. Сомнений не оставалось: это была смерть!
– О! Прошу тебя, – прошептала она, – поди сюда, я обниму тебя… от всего сердца… как прежде…
Она взяла меня за щеки, как ребенка, и я почувствовал на моем лбу ее холодеющие губы.
– Что случилось? – спросил я.– Ты давно больна? Почему ты не позвала меня раньше?
– Ш-ш… – прошептала она, – не говори так громко. Моя. бедная голова стала так чувствительна… не сердись на меня за это!… Но говори, только тихо… совсем тихо…
Она с трудом повернулась и сделала знак Сусанне, глядевшей со слезами на эту сцену.
– Оставь нас, моя милая, я должна переговорить с ним… а ты знаешь… я не могу терять времени…
Мы остались одни. Я ждал, не смея расспрашивать.
– Крошка, – сказала мать… (она всегда так звала меня, пока я не оставил ее). – Крошка, открой там ящик… Да, этот… Там лежит письмо с бордосским штемпелем… Дай его… положи мне на постель… Благодарю! Ах! Мой бедный Марсиаль!
Я опустился на колени около ее постели.
– Видишь ли, – продолжала она, – я должна сообщить тебе очень дурные известия… будь мужественен…
– Отец? – вырвалось у меня.
Она поспешно закрыла мне рот рукой.
– О! Нет, не это! – сказала она. – Тем не менее, обещай мне не приходить в отчаяние… Это так ужасно, что я умираю от этого… Когда я узнала… что содержит это письмо, я упала без чувств… головой… ударилась об стену… потом был бред… я ничего не понимала и ни о чем не думала… какая странная вещь – этот бред!…
Я целовал ее руки.
– Но я должна поторопиться,– продолжала она.– Выслушай меня… и обещай быть мужественным.
– Говорите, говорите!
– Вот уже скоро год, как я не получаю никаких известий о твоем отце… Сначала не очень беспокоилась, потому что он предупредил меня, что отправляется в далекую страну… кхмеров! Ты уже слышал это название… Статуя, которую он получил в ящике… ты помнишь… он сказал нам, что это… «Прокаженный король»… последний государь кхмеров… Он говорил, что уже был в этой стране… и что со стороны туземцев… без сомнения, дикарей… нечего бояться какой бы то ни было опасности… Тем не менее, от него так и не было вестей.
Я думал, что только беспокойство об отце так измучило ее, и старался ее успокоить, но она сделала мне знак замолчать.
– Если ты хочешь знать правду, – сказала она, – то я говорю тебе все это для того, чтобы отдалить минуту, когда ты узнаешь ужасную весть…
– Но, матушка, что могло случиться такого ужасного? Только бы отец был жив…
– Дело в том, – сказала она тогда, – что банкир, у которого лежали наши деньги… ты знаешь… Эстремоц…
– Ну, что же?
– Этот негодяй бежал, унеся с собой твое скромное состояние… Ты совершенно разорен!
Не давая мне произнести ни слова, она продолжала:
– Ты разорен, понимаешь ли ты это? Тебя ждет нищета… Ты умрешь от голода и холода… Я знаю, что это такое. Ты слишком еще молод, чтобы переносить тяжелые лишения… У нас больше нет ничего, ничего!…
Каждое из этих слов казалось стоном.
Итак, вот из-за чего умирала моя мать!
Ах! Я чувствовал, что все во мне переворачивалось при этой мысли… Конечно, я уже ступил на скользкий путь… Но страсть к деньгам ради денег еще не иссушила моего сердца… Что мне было за дело до этого состояния! Разорен? Ну, что же! Тем лучше!… Разве это не заставляло меня во сто крат возвратить матери то, что она дала мне? Я сказал ей все это! Как красноречиво говорил я ей о труде, славе и богатстве… Вдруг я умолк. На губах матери мелькала недоверчивая улыбка…
– Ты сомневаешься во мне! – выкрикнул я. – Ах! Это ужасно!
– Полно, дитя! – прошептала она, привлекая меня к себе. -Неужели ты думаешь, что я не знаю, что происходит, – продолжала она, опуская глаза. – Я знаю, что ты любишь… Что ты любим!… О! Сначала это огорчило меня, но потом я все обдумала… Ты так молод… и, кроме того, мне сказали, что ты обожаешь ее… Ее зовут Изабелла. Не так ли? Но я боюсь, что если ты будешь беден… она бросит тебя, и это слишком огорчит тебя!
Боже мой! О ком говорила эта святая женщина! О той, которая продалась, продавалась и постоянно будет продаваться!