Текст книги "Клуб Мертвых"
Автор книги: Вильям Кобб
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
– Я ее не знаю, – продолжала моя мать, – но ты любишь ее, значит, она добра и хороша!… О! Я знаю тебя… ты не ошибешься!
Как я хотел умереть у этой постели!
Но больше всего меня удивляло, что мать так хорошо знает то, что происходит в Париже. Вот что она мне сказала… Узнав, очень, правда, неопределенно, что у меня есть любовница, она поначалу пришла в ужас. Вероятно, эта женщина отвлекает меня от работы, толкает на путь лености, может быть, кутежа… Тогда, не говоря никому ни слова, она сама отправилась в Париж и ловко разузнала все. Что же ей сказали? Что с того времени, как я сошелся с Изабеллой, я совершенно забыл приятельские пирушки и с жаром отдался работе… Говорили, что из-под моей кисти должно выйти замечательное произведение…
Моя мать тогда не решилась даже обнять меня. Она боялась, что я упрекну ее в шпионстве и уехала, счастливая сознанием того, что опасность, которой она так боялась, была только воображаемой…
Вот какова была моя мать!… Что же касается потери нашего маленького состояния, то это было для нее смертельным ударом. Уже и без того здоровье ее с некоторого времени было плохим, и только лишь воля еще поддерживала ее, но когда она увидела, что все ее надежды вдруг разбились, она впала в ужасный кризис, который ей не суждено было пережить…
Даже в агонии она оставалась по-прежнему кроткой и любящей!… Ее главной заботой была моя судьба…
Из нескольких сот франков, которые она оставляла себе на жизнь, мать сумела еще отложить кое-что. И с улыбкой гордой радости она вынула из-под подушки кошелек, в котором блестели эти последние золотые монеты, из которых каждая говорила о великой любви и тяжких лишениях.
– Возьми, – сказала она мне. – Это кровь твоей бедной матери. Эти деньги принесут тебе счастье. Но это еще не все. У меня остались драгоценности. Они здесь, в этой шкатулке. Я получила их от твоего отца, и если ты хочешь мне сделать удовольствие, то ты мне поклянешься… – нет, не надо клятвы, – что расстанешься с ними только в случае крайней необходимости; Само собою разумеется, что у меня нет долгов. Зная, что умру, я заранее сговорилась даже с новым хозяином этого дома, и тебе ничего платить не надо…
Может ли быть что-нибудь выше подобной заботливости в минуту смерти!
Когда наконец мать поняла, что наступила последняя минута, она обняла меня своими исхудавшими руками и едва слышным голосом прошептала:
– Когда ты увидишь отца, то передашь ему мой последний поцелуй…
Ее губы дотронулись до моего лба, и я услышал глубокий вздох.
Затем она упала на подушку, закрыла глаза и умерла…
Вот какой пример имел я перед глазами!
И вот что я сделал…
Полгода спустя мне казалось, что все это было дурным сном, навсегда забытым. Я снова стал любовником Изабеллы, но любовником тайным, прокрадывавшимся под насмешливые улыбки лакеев по черной лестнице и с беспокойством ждавшим часа, когда она останется одна…
Эта болезненная страсть снова схватила меня за горло мертвой хваткой.
О работе не было больше и речи. Время от времени я пачкал наскоро несколько картин, которые продавал, чтобы не умереть с голоду, а потом тратил эти деньги на букеты, которые подносил Тении.
Ее уже так звали…
Англичанин, отнявший у меня мою любовницу, быстро понял, что за отвратительное существо скрывалось под такой очаровательной оболочкой, и в отчаянии пустил себе пулю в лоб.
Кажется, его удалось возвратить к жизни…
Я не могу сказать, как я жил. Для меня не существовало ничего, кроме этой женщины! Она десять раз прогоняла меня, и тогда друзья, сочувствуя мне, старались увлечь меня в свет, надеясь, что развлечения спасут меня. Напрасно!
Я проводил ночи перед ее домом, ловя ее тень в окне.
Но ужаснее всего то, что эта женщина играла мной с отвратительным цинизмом!
Когда проходили недели, месяцы, и я начинал уже отчаиваться и, может быть, искра благоразумия начинала тлеть в моей голове, она, как бы угадывая это, снова призывала меня к себе.
То вдругпривстрече со мной она останавливалась и подзывала меня. Я подбегал, как лакей. А она со смехом уезжала дальше!
И я был почти счастлив, что она узнала меня, хотя бы для того, чтобы оскорбить.
Или вдругв моей мансарде я получал запиеку с одним словом:
«Приходи!»
И я повиновался этому зову! Она принимала меня и говорила:
– Ты еще не застрелился? Жаль, но ты такой трус, что я люблю тебя!
О, с каким адским искусством она унижала меня! С какой ловкостью она уничтожала во мне любой проблеск благородства!
Драгоценности моей матери, те, которые должны бы были быть для меня священны, я отдавал этой женщине, которая на моих глазах надевала их, чтобы ехать в театр со своим любовником!
Да, и при этом еще морщилась:
– Какие они старые! Но ничего, они мне нравятся.
Я, чувствуя отвращение, тем не менее, погружался во всю эту грязь, из которой уже не пытался выбраться.
Когда в последний раз она меня прогнала, как лакея, я долго ждал очередной ее отвратительный каприз, который бы вновь призвал меня в ее спальню, но на этот раз перерыв был слишком длинен, и мало-помалу я почувствовал такое презрение к самому себе и к ней, что решился покончить с собой…
Я шагал, я бежал к этому концу!
Падая со ступеньки на ступеньку, я все забыл: и мою любовь к труду и мои надежды…
Тогда я обратился к вину, ища в нем забвения, я пил много, но вместо того, чтобы принести облегчение, алкоголь только усиливал мои муки.
Иногда я пробовал браться за кисти, но мое воображение рождало только ужасные образы.
Нищета терзала меня. Я чувствовал все большее презрение к самому себе. На что я годился? Кому я был полезен? Об отце я не знал ничего. Мать я убил, так как она умерла из-за меня!
Ненужный как себе, так и другим, я должен был исчезнуть…
Я тогда спрашивал себя:
– Что, если Тения позовет тебя, пойдешь ли ты?
И отвечал:
–Да!
Тогда я решил, что пора покончить с собой. Я сам приговорил себя к смерти.
О, какой ужасный день предшествовал исполнению этого решения! Как я еще пытался бороться! Как хотелось мне жить! Как я сам защищал себя, как я был снисходителен к своим поступкам!
Но я сам осудил себя, и надо было привести приговор в исполнение.
Теперь я, однако, помню, что в последнюю минуту перед моими глазами мелькнуло ослепительное видение.
Да! Где это было? Молодая девушка, невинная, прелестная! Мне казалось, что я стал бы человеком, если бы встретил ее хоть немного раньше…
Ба! Это, верно, был какой-нибудь новый обман!
Остальное вы знаете…
А теперь, господа, вы, спасшие меня, и перед которыми я открыл самые сокровенные тайны моей души, судите…
Но, в то же время, даю вам слово, и вы можете поверить ему, так как я был свами вполне чистосердечен, даю вам словб, что все это прошло, что с той минуты, как я хотел оставить жизнь, во мне произошла полная перемена, так что мне самому кажется, будто все рассказанное мною было уже много лет тому назад. Да, все это прошло. Прежний Марсиаль умер. Пробудился другой, в котором громко говорит голос чести.
Если я вас понял, то вы все отдались великому делу. Среди испорченного и эгоистического мира только вы остались рыцарями чести и долга.
Примите меня в ваши ряды, и даю вам слово, что буду отважно бороться за ваше дело!
Я готов занять в ваших рядах самое скромное или самое опасное место. Моя воля проснулась от вашего призыва. Я не прошу вас верить мне на слово. Испытайте меня… Моя жизнь принадлежит вам. Я жду вашего приговора…
Марсиаль опустился в кресло, измученный переживанием своих горьких приключений. Мало-помалу члены «Клуба Мертвых» увлеклись этим рассказом, в котором так ярко проявлялась и осуждалась слабость человеческая, и когда Марсиаль умолк, никто не проронил ни слова. Все были погружены в свои мысли, может быть, в анализ своих собственных страстей. Наконец Арман де Бернэ нарушил молчание:
– Господа, – сказал он, – вы слышали рассказ Марсиаля. Вы знаете, что нам предстоит решить. Пусть каждый из нас обратится к своей совести и спросит себя, достоин ли этот человек посвятить себя нашему делу. Помните, что наш главный закон – чистосердечие. Итак, скажите: да или нет? Имеет ли Марсиаль право вступить в «Клуб Мертвых»? Да или нет? Имеем ли мы, в свою очередь, право, доверившись ему, выдать тайны нашего общества? Вы знаете, что ответ может быть троякий: да, нет или, наконец, испытание…
Арман обернулся к Марсиалю.
– Если мы решим, что должно быть испытание, то это будет означать, что мы хотим кое-что проверить, прежде чем окончательно допустить вас в наши ряды. В этом случае вы не узнаете ни наших имен, ни лиц. Мы поручим вам дело, и только по исполнении его вы станете нашим товарищем и братом…
– Каково бы ни было ваше решение, – сказал Марсиаль – я согласен с ним! Я понимаю, что слабость характера, которую я проявлял, не располагает к доверию. И тем не менее, если бы вы могли читать в глубине моей души, то вы поверили бы мне.
Арман жестом остановил его.
– Мы вас слышали, теперь нам остается вынести решение. Знайте еще, что всякое решение должно быть единогласно, если оно касается утверждения или отрицания. Что же касается испытания, то одного голоса уже достаточно, чтобы утвердить его…
Наступило молчание.
– Господа,– снова заговорил Арман, – сейчас каждый из вас выскажет свое решение.
Марсиаль молча склонил голову. Он был бледен от волнения.
Сэр Лионель Сторригэн встал первый.
– Да, – сказал он.
– Да, – сказали в свою очередь братья Правый и Левый.
– Да, – повторил Арман.
Осталась одна маркиза. Когда она встала, Марсиаль не мог сдержать жест изумления. В полумраке залы он не заметил, что один из его судей – женщина.
– Испытание! – сказала она своим нежным и печальным голосом.
Марсиаль вздрогнул. Ему казалось, что это слово означает окончательный приговор. У него похолодело сердце, точно какая-то невидимая рука вновь бросала его в пропасть, где он так долго…
– Ах! Кто бы вы ни были, – воскликнул он, – отмените этот приговор! Верьте мне! Я хочу действовать!
– Вы будете действовать, когда сами этого захотите,– продолжала маркиза. – Если я не произнесла слова, которое сейчас же приняло бы вас в наши ряды, то только потому, что прежде чем навсегда отдать нам свою жизнь, вы еще обязаны исполнить один долг…
– Говорите! Что бы это ни было, я сумею доказать, что достоин вас!
– Марсиаль! Единственное ваше преступление в том, что вы забыли вашу мать. Вот в чем упрекает вас мое сердце. О вашем безумии мы забыли. Но изгнать из сердца, хотя бы на минуту, воспоминание о своей матери, это, я повторяю, было преступлением!
Слезы показались на глазах Марсиаля.
– Вы забыли, Марсиаль, – продолжала Мария, думая о крошечном создании, вырванном у нее руками Бискара, – вы забыли, что ребенок уносит с собой частицу сердца своей матери и что она умирает вдали от него! И вот какое испытание я назначаю вам…
– Я слушаю! – прошептал Марсиаль.
– Вы поедете сегодня, даже сейчас… Вы отправитесь в тот город, где ваша мать подарила вам первый поцелуй… Там вы остановитесь, пойдете на скромное кладбище, где почивает бедная женщина, станете на колени у ее гробницы и скажете: «Мать! Твой неблагодарный и преступный сын умоляет тебя простить его… и спрашивает тебя, достаточно ли он силен, чтобы выступить на борьбу». Тогда в вашем сердце раздастся голос. Это будет голос великодушной женщины, отдавшей вам свою кровь до последней капли. И этот ответ подскажет мне мое решение. Если, наклонясь над холмом, вы почувствуете, что та, которой уже нет более, благословляет вас, тогда возвращайтесь к нам… и на этот раз, клянусь вам, мы признаем в вас брата!
– О! Благодарю вас! – горячо произнес Марсиаль. – Да, вы правы, я должен очиститься у этого источника доброты и любви!
– Ступайте же, – сказал Арман. – Вы выйдете отсюда не зная, где вы были. Через час почтовый экипаж будет ждать вас на площади Карусели, перед «Нантским отелем». Не говорите ни слова. Почтальон узнает вас и без этого. В экипаже вы найдете необходимые для путешествия деньги.
При этих словах Марсиаль не мог удержаться от невольного жеста протеста.
– Видите, – сказал Арман, – суетная гордость уже овладевает вами! Вы еще можете отказаться, если считаете унизительным принять необходимые вам средства от людей, которые рассчитывают принять вас как брата.
– Нет! Простите меня! – сказал Марсиаль.
– В нашем кругу, – продолжал Арман, – никто не имеет личной собственности.
– Я буду повиноваться!
– Вам достаточно трех дней на путешествие… Через три дня вы будете в Париже. Вы возвратитесь в свою комнату и найдете там записку, которая укажет вам, что вы должны делать. Если голос вашей матери не прозвучит в вас, тогда разорвите эту записку и навсегда забудьте, что произошло сегодня… Если же нет, то придите к нам, и с этой минуты вы будете нашим братом.
Марсиаль поднял голову.
– Памятью моей матери, именем моего отца, может быть, требующим отмщения, я клянусь вам, что через три дня буду в вашем распоряжении!
– Идите, Марсиаль, мы вас ждем.
Молодой человек вышел из зала и очутился в комнате, где провел ночь. Там его ждала легкая закуска. По настоянию Ламалу Марсиаль согласился подкрепить свои силы. Вскоре его глаза закрылись… Он уснул…
Очнулся он перед «Нантским отелем», спрашивая себя, не сном ли было все происшедшее с ним. Но почтовая карета стояла на площади. Едва он подошел, как почтальон жестом пригласил его в экипаж. Дверца тут же затворилась за ним… Лошади во весь опор понеслись к заставе.
10
В «ЗЕЛЕНОМ МЕДВЕДЕ»
Над входной дверью одной из таверн на площади Сент-Опортюн, прибитая четырьмя гвоздями, красовалась картина, изображавшая неизвестное миру животное, которое хозяин заведения упорно звал медведем. Оно имело ярко-зеленый цвет. Медведь стоял на задних лапах и, подняв морду, казалось, отплясывал такую сарабанду, на какую никогда не решался самый шустрый медведь, причем обычной масти.
Войдем в таверну. Это была большая комната с двумя рядами грязных деревянных столов. Напротив входной двери была стойка, крытая цинком и заставленная бутылками и пустыми стаканами, а за стойкой – толстая женщина с мужскими ухватками, с усами и красным глазом. Мы говорим «глазом» потому, что у нее он был всего один. Другой же почтенная матрона потеряла в схватке с жандармами, с которыми ей случалось иметь неприятности. Что касается патрона, то читатель, вероятно, с удовольствием узнает в нем старого знакомого, товарища Бискара Дьюлуфе, которого обычные посетители «Зеленого Медведя» прозвали Метлой. Это был по-прежнему массивный колосс, но двадцать лет, прошедшие со времени нашей первой с ним встречи, провели глубокие морщины по его лицу, да и волосы были почти седы. В эту минуту таверна была почти пуста, и Метла уселся около молодого человека, который, закрыв лицо руками, казалось, не замечал его присутствия.
– Ну, крошка, – заговорил Метла, – нечего распускать нюни! Стоит ли из-за четырех су…
Молодой человек не отвечал. Метла встал и направился к стойке.
– Дай-ка мне, старуха, перцовки, – сказал он.
«Перцовкой» называлась ужасная смесь водки с вином.
– Для чего?
– Разве это тебя касается?
– Конечно! Ты ведь убьешь мальчугана!…
– Это не твое дело!
– Но если вы так хотите от него избавиться, так можно покончить сразу…
Метла подмигнул и дружески ударил хозяйку по плечу.
– Это тоже неплохо, но видишь ли, душа моя, на все свое время…
– А все-таки зачем гробить ему таким образом желудок? Видишь ли, Дьюлу, даже я не всегда переношу это!
– Еще бы! Ведь ты – слабое создание!
Хозяйка засмеялась, показав при этом редкие желтые зубы.
– Слушай, а все-таки, мой крошка Дью, ты должен мне сказать, почему вы убиваете этого щенка маленькими дозами вместо того, чтобы разом покончить с ним?
Дьюлуфе с беспокойством оглянулся вокруг.
– Молчи! Лучше прикуси язык, чем болтать лишнее! Ты знаешь, что не я…
– О! Как не знать! Я боюсь его, хотя, кажется, не трусиха и съела бы жандарма, как селедку… но этот! Б-р-р! Мороз по коже пробирает при одном воспоминании…
– Ну, так не касайся мальчишки!
– А, так это он приказал?
– Собственной персоной… Лично… Так что проглоти язык, а то впутаешь меня в неприятность. Давай перцовку!
– Сейчас! Только погоди немножко!
Сказав это, она откупорила бутылку и налила стакан.
– Сейчас…
– Э!… Поберегись!
– Полно!… Я теперь только это и могу пить!
Она подняла стакан и залпом осушила его, потом щелкнула языком от удовольствия и отдала бутылку Дьюлуфе, который снова пошел к столу, где тот, кого хозяйка назвала щенком, сидел в прежнем положении. Дьюлуфе со стуком поставил на стол бутылку и стаканы, потом хлопнул сидевшего по плечу. Первый удар не произвел впечатления, но после второго тот поднял голову. Это была странная личность, при взгляде на которую невольно возникало удивление при виде его в таком месте и в таком обществе. Черты его утомленного лица отличались необыкновенной нежностью. Черные большие глаза с длинными ресницами сверкали под белым и чистым лбом. Черные волосы слегка вились, а под прозрачной кожей видны были синие жилки.
– Ну, Жако, – сказал Дьюлуфе, – неужели мы откажемся чокнуться с папа?…
– А! Это ты Дьюлу, – произнес он со вздохом.
– Что за тон, малютка! Право, можно подумать, что ты огорчился, увидев меня!
– Я этого не говорю! Но… я спал… если бы вы знали, какие я сны видел!… Какие прелестные сны мне снились…
– Ба! Сны – это глупости!… Лучше будем пить!
Дьюлуфе наполнил вином стаканы, один из которых придвинул к Жако. Тот решительно отодвинул его.
– Пить? – сказал он с отвращением. – Только не сейчас!… Я не хочу забывать…
– Что же?
– Мой сон!
– А! Верно, он очень забавен… Черт возьми! Когда я вижу сны, то мне вечно снится, что меня ведут туда, к заставе святого Иакова… а потом суют мою голову в машину… ты знаешь какую… А ножик у ней длинный-длинный… и он опускается… и поднимается… Это совсем не забавно! Вот за это я и не люблю сны…
Жако, казалось, не слышал его. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, где он наблюдал какое-то видение…
– Ну! – продолжал Дьюлуфе. – Встряхнись немножко… Что же ты такое видел?…
Жако вздрогнул.
– Вы не поймете!…
– Отлично! Ты вежлив, нечего сказать! Скажи уже лучше прямо, что я слишком глуп… Видали вы этого господина? Вот! Попробуйте утешать его!
– Простите меня, – поспешно сказал молодой человек, – я не хотел вас обидеть! Вы поверите мне, когда я расскажу свой сон. Только обещайте мне…
Он остановился.
– Что же? – спросил Дьюлуфе.
– Не смеяться надо мной.
– О! Не бойся! Валяй, рассказывай!
– Впрочем, это должно показаться вам очень смешным. Но что делать, иногда случается, что этот сон грезится мне наяву… Мне кажется, что я маленький, совсем маленький! Я лежу в колыбели с белыми занавесками, точно птичка в гнездышке. Я открываю глаза, занавески раздвигаются, и…
Жако снова остановился. Может быть, он боялся спугнуть эту мечту, описывая ее в подобном обществе?
– Ну, что же? – сказал Дьюлуфе, которому, казалось, было не по себе. – Если начал, так надо кончать…
Заметив, что молодой человек снова погрузился в свои мысли, он сунул ему в руку стакан. Жако машинально поднес стакан к губам и выпил залпом.
– Браво! Вот так молодец! – сказал Метла. – Сразу видно, что ты не баба!…
Легкая краска показалась на щеках молодого человека.
– Я все скажу, – твердо произнес он, будто адский напиток уже начал действовать на него.
Его глаза сверкали.
– Из-за занавесок появляется женщина!… О! Как она хороша!… Как кротка ее улыбка!… Она наклоняется ко мне, и я чувствую на себе ее дыхание… В глазах ее как будто слезы… Я протягиваю к ней руки… и шепчу одно слово… Мать! Я чувствую, как она обнимает меня!… Я вздрагиваю!… Тогда все исчезает, и я просыпаюсь!…
Наступило минутное молчание. Конечно, Метла далеко не был тем, кого принято называть чувствительным человеком, а между тем он не мог произнести ни слова.
– Это правда, что вы никогда не знали моей матери? – вдруг спросил Жако.
Дьюлуфе вздрогнул. Атака была лобовой. К счастью, у него был готов ответ.
– Ты хорошо знаешь! – отрывисто сказал он. – Я знал ее, не будучи с ней знаком… Это была сестра… Его…
– Да, это правда. Мне сто раз повторяли это… и вы всегда говорили, что она была… дурной женщиной…
– Дурной… Да, если хочешь… У нее была история с правосудием… из-за пустяков… у нее были странные идеи… Она говорила, что все чужое принадлежит ей…
– Довольно! – бросил Жако. – Я не хочу слышать, как обвиняют ту, которая была моей матерью!
– Ба! Она умерла… и уже давно…
– Но мой отец…
– Ну… об этом могла бы рассказать только твоя мать… да и она, я думаю, знала не больше нас!
Он громко расхохотался.
– Пить! – крикнул Жако, проводя дрожащей рукой по лбу, покрытому каплями пота.
– Ну, что ж, пей! – сказал Дьюлуфе, наливая ему ужасный напиток. – Не стоит печалиться! В жизни дано каждому свое! И ты еще не из самых несчастных… Тебя могли утопить в реке, как котенка. А вместо того нашелся добрый человек, который взял тебя, воспитал… как отец… твой дядя… который был для тебя настоящим отцом…
– Да! Да! – шептал молодой человек, голова которого становилась все тяжелее, так что он с трудом мог говорить… – Это правда, мой дядя был добр ко мне.
– Во-первых, он воспитал тебя… Черт возьми, тебе не на что жаловаться!… Ты умеешь читать, писать, считать, не говоря уже о множестве других вещей, которыми ты набил себе голову! Так что когда захочешь, станешь барином!
Жако, полупьяный, громко расхохотался.
– Да, барином… щеголем! Но пока я умираю с голоду…
– Что случилось? Когда ты пришел этой ночью, я понял, что у тебя что-то стряслось?
Жако выпил еще, и по мере того, как его стакан пустел, с юношей происходила ужасная перемена. Его бледность становилась мертвенной, нервная дрожь пробегала по губам…
– Что со мной было, Дью? – продолжал он отрывистым и хриплым голосом. – Я сам хорошенько не знаю!… Вечные истории!… Можно подумать, что меня околдовали! Я хочу работать, а между тем меня выгоняют вот уже из пятой мастерской!
– Ба! Ну и что?… А за какие грехи тебя выгнали?
– Я тебе сейчас расскажу… Стоит мне прийти в мастерскую, как кто-нибудь начинает искать ссоры со мной. Меня начинают обвинять во всем… То пропадает какой-нибудь инструмент, и меня обвиняют, что я украл его… или за ночь моя кладка вдруг обваливается… и хозяин сердится… тогда я возмущаюсь! На меня кричат, я кричу еще громче!:. Я не более терпелив, чем всякий другой, а в особенности когда знаю, что я прав…
– Не везет!
– Вот, например, что случилось вчера… Мне надо было вырезать одну доску, и работа была спешная. Я начал резать… Указания были написаны на бумажке. Ты не знаешь, что такое гравировка, тут надо нанести тысячи разных черточек, чтобы обозначить тень, объем… Я тороплюсь и, кончив работу, несу ее к хозяину, думая заслужить похвалу! Вдруг он смеется мне в лицо и спрашивает, не вздумал ли я с ним шутить? Я ровно ничего не понимаю! Он говорит мне, что я сделал все как раз наоборот! На сей раз я был уверен в своей правоте; я говорю, что в точности следовал написанным указаниям. Он начинает сердиться. Тогда я говорю, что докажу справедливость моих слов! Я вернулся на место и взял бумажку. Ты сейчас поймешь, как это странно, и как я прав, говоря, что тут вмешался сам дьявол… Я был так уверен, что даже не взглянул на бумагу! Он разворачивает ее и приходит в страшную ярость… Это было ужасно… Знаешь, что было в записке?
– Нет!
– Указания, совершенно противоположные тем, которые я в ней прочел раньше!
– Ты с ума сошел.
– Нет, но я говорю, что тут был обман… Я узнал почерк, даже расположение параграфов… а между тем там, где я сделал впадину, надо было сделать выпуклость… Хозяин пришел в ярость, назвал меня лентяем, негодяем! Естественно, я возмутился. Вся кровь бросилась мне в голову, и если бы меня не вытолкали, я натворил бы Бог знает чего! Тем не менее я снова без места…
– Найдем другое!
– Для чего?! Меня преследует неудача!
Несчастный все более и более пьянел и терял рассудок.
– С меня довольно, – лепетал он прерывающимся голосом, – я не хочу больше работать… К тому же, какой я мастеровой?… Я хочу… как ты сейчас сказал… быть барином… франтом… К черту все!… Теперь оставь меня в покое… С меня довольно!
Молодой человек уронил голову на стол. Он был совершенно пьян. «Перцовка» сделала свое дело.
– Теперь, – прошептал Дьюлуфе, – он может приходить… Мальчишка таков, каким он хотел…
В эту минуту дверь отворилась и в ней показалась тощая потертая физиономия.
– Эй! Метла! – сказал вошедший резким голосом. – Его еще нет здесь?
– А! Это ты, Кониглю!
– Отвечай же!
– Нет… его нет здесь…
– Вот и отлично! Видишь ли, Метла, нас собралось пять или шесть человек, и мы хотим переговорить… и мы бы не желали застать здесь патрона.
– Ба! Кто с тобой?
– О! Все славный народ… Бибе, Ла-Кюре, Франк, Мюфлие и Трюар… потом Малуан…
– Черт возьми! – сказал, смеясь, Дьюлуфе. – Весь штаб!…
– Дай нам вина… вот деньги… я позову их.
Кониглю снова открыл дверь и своими длинными руками начал махать группе, стоявшей в некотором отдалении. Минуту спустя эти люди уже входили в зал «Зеленого Медведя». Было бы слишком большим преувеличением заявить, что Кониглю и его товарищи принадлежали к избранному обществу, или уж очень хорошо умели они скрывать свою принадлежность к высшему свету! Попросту говоря, это были оборванцы, которые, казалось, олицетворяли собой все мыслимые пороки. Штаб, как назвал их Метла, давал ложное понятие об армии, потому что никогда, может быть, бродяги и воры не имели более отвратительного вида.
Впрочем, надо сделать исключение для одного Мюфлие, который был одет в длинный сюртук, чистые панталоны и высокую модную шляпу, тогда как другие были едва прикрыты самыми жалкими лохмотьями. Все почтенное общество, за исключением Мюфлие, уселось за стол.
– Ну, что же! – сказал Кониглю. – Будем мы говорить или мы не будем говорить?
– Надо говорить! – отвечал Франк, который был обязан этим прозвищем одному весьма деликатному делу – убийству и воровству, которые принесли ему один франк выгоды и двенадцать лет каторжных работ.
– Кто же начнет? – спросил Ла-Кюре.
Наступила минутная пауза. Казалось, что в ораторы никто не рвался. Сидевшие молча переглядывались.
Тогда Мюфлие, оставшийся стоять у стойки, сделал шаг вперед и, прокашлявшись, произнес громовым голосом:
– Вы просто стадо баранов!
– Как! Что? Баранов! – раздалось со всех сторон.
Надо сказать, что Мюфлие, человек деятельный и рассудительный, носил громадные усы, придававшие ему зловещий вид, который он еще более подчеркивал, страшно вращая большими выпученными глазами.
– Я сказал: баранов! – повторил он.
Малуан, маленький и худой, чуть не сполз со стула.
Он был ярым почитателем Мюфлие, который со своим сюртуком представлял для него идеал мужской красоты. Но в то же время Мюфлие пугал его.
– Зачем говорить так громко? – заметил Бибе. – Можно объясниться без крика?
– Друзья мы или не друзья? – произнес Кониглю, любивший задавать риторические вопросы.
– Если вы заткнетесь, то доставите мне большое удовольствие, – заметил Мюфлие.
– Возьми назад баранов!
– Я ничего не беру назад! Что сказано, то сказано. А! – продолжал почтенный Мюфлие, размахивая палкой. – Или вы считаете меня дураком?
– О! – вскричал Малуан тоном решительного протеста.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Кониглю.
– Что? Вот… вы уже испугались!
– Испугались! Мы! Что за чушь!
– Вы жалкие трусы! Вчера вечером вы были, как порох! Все орали! Бранили патрона! А сегодня утром – совсем другое, вы уже трусите…
– Ложь! – закричал Кониглю.
– Трусите! – повторил Мюфлие, повышая голос. – Вас надо было чуть ли не тащить сюда волоком, да и то ты, Кониглю, полез разнюхать, не здесь ли патрон, и не вошел бы, если бы он оказался здесь!
Глухое рычание было единственным ответом на это обвинение.
– Но я не боюсь…
– О! Нет! Никогда! – изрек Малуан.
– Я прямо скажу патрону, что это не может дальше так продолжаться!
При этом достойные сотоварищи время от времени опасливо поглядывали на дверь, дабы убедиться, что тот, которого упоминали, не вошел неожиданно.
– Нет, это не может так продолжаться! – снова начал оратор. – Пора кончать!… Хватит смеяться над Волками!
– Да! Да!
– Как он говорит! Как он говорит! – шептал Малуан, глаза которого расширились, восторженно созерцая мужественную красоту Мюфлие.
– В самом деле, Волки мы или не Волки? – сказал Кониглю.
– Ну! – торжественно продолжал Мюфлие. – С каких это пор Волки болтаются без дела? Вот уже два месяца, как тот, кого мы выбрали предводителем, не дает нам никакого дела! Он забыл о нас!
– Мы умираем с голоду!
– Совсем обнищали!
– Мхом покрылись!
– Заржавели!
– Именно! Заржавели мы или не заржавели?
Мюфлие с довольным видом оглядел все собрание.
– Что это за генерал, который не дает работы своим солдатам?… Это странно, тут что-нибудь да есть! Господин предводитель Волков вращается в большом свете, он работает среди знати… тогда как мы еле перебиваемся… Это прежде всего унизительно! Руки даны для того, чтобы ими работать! Мы ничего не зарабатываем, а капиталы уходят…
– О, они уже далеко ушли!
– Нам вроде бы платят. Но что? Сорок несчастных су в день, точно рабочим! Мы! Рабочие! Разве мы стали бы Волками, если бы желали опуститься до рабочих?
– Ого-го! Конечно, нет!
– Мы – Волки! Нам нужна добыча!
– И большая!
– А чтобы она была большая, нужно ее, как минимум, найти!
– Да! Да!
– Так вот, я, Мюфлие, громко заявляю, что мое достоинство возмущается против получения этой постыдной поденной платы, против этих жалких подачек!
– Браво! Я тоже!
– Я заявляю, что мои интересы страдают, что безделье наносит мне страшный вред, и я хочу, чтобы это изменилось!
– Да! Это должно измениться!
– Итак, мои барашки, когда явится патрон, мы должны прямо заявить ему, в чем дело!
Это предложение, несмотря на горячий тон его, подействовало на собрание охлаждающим образом. Но Мюфлие зашел слишком далеко, чтобы остановиться на полдороге. В эту минуту Дьюлуфе, стоявший до сих пор в стороне, подошел к ним и стал внимательно прислушиваться.
– Нечего вилять, – продолжал Мюфлие, – мы люди действия, нам нужен и начальник деятельный!
– Кажется, Биско доказал нам свои преимущества, – вдруг вмешался Метла.
– Доказал!… Так что с того? А мы-то, чем мы хуже его?…
– Да, но он давал вам отличную работу! Что поделать, если вы бездонные бочки…
– Может быть, нам надо было копить, чтобы доставить удовольствие господину Биско? – проговорил Кониглю своим визгливым голосом.
– Чего же вы, наконец, хотите? – спросил Дьюлуфе.
– Мы хотим, моя маленькая Метелочка, – насмешливым тоном отвечал Мюфлие, – мы хотим, чтобы с нами впредь не обращались как с рабами, как с собаками, мы хотим, чтобы удосужились вспомнить о нашем существовании!