Текст книги "Клуб Мертвых"

Автор книги: Вильям Кобб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– В ту минуту, как мы вошли на площадь,– продолжал Левый, – мы увидели, что к берегу быстро подошла какая-то тень, затем, после небольшого колебания, эта тень бросилась в воду.

Левый остановился.

– Я закончу, – сказала маркиза. – Эти отважные юноши решительно бросились в Сену и, вырвав у смерти несчастную жертву, принесли ее к моей карете. Каково же было мое удивление, когда я узнала живописца Марсиаля… Я сказала себе, что само Провидение позвало меня на эту дорогу… Час спустя он уже был в этом доме. Вот, господа, почему я позвала вас. Наш друг де Бернэ уже оказал помощь Марсиалю, и если вы согласны, то я прикажу привести его сюда… Мы подвергнем его установленным формальностям, и если вы сочтете его достойным занять место в наших рядах, то это будет новое приобретение для благородного дела, предпринятого нами, дела, которому мы посвятили всю нашу жизнь…

– Но захочет ли он рассказать нам о своем прошлом? – сказал сэр Лионель.

Арчибальд Соммервиль вынул из кармана бумажный сверток.

– По приказанию маркизы, – сказал он, – я был в доме, где живет Марсиаль, и который, как вам известно, принадлежит герцогу де Белену.

При этом имени Арман не мог удержаться от нетерпеливого жеста.

– Мое имя послужило пропуском… После недолгого пребывания в залах мне удалось незаметно добраться до комнаты молодого человека… Я открыл дверь известными вам средствами и на столе несчастного нашел эту рукопись… Посмотрите… Вот что написано на ней твердым почерком: «Моя история». К этой рукописи, кроме того, была приложена записка, позволяющая прочесть рукопись тому, кто найдет труп несчастного…

– Но ведь Марсиаль не умер, – заметил сэр Лионель.

– Поэтому мы прочитаем рукопись только после его согласия. Теперь, господа, ваше слово. Вы знаете Марсиаля, решите же, должен ли он оставить этот дом, не зная, кому он обязан жизнью… или же мы должны предложить ему занять место среди нас…

Маркиза встала и устремила взгляд на портрет Жака де Котбеля.

Пятеро мужчин шепотом обменялись несколькими словами, потом Арман де Бернэ встал.

– Маркиза, – сказал он, – мы полагаем, что нам надо выслушать Марсиаля… Затем мы объявим, какое решение следует принять относительно его.

Маркиза наклонила голову в знак согласия, затем позвонила. Явился Ламалу

– Молодой человек проснулся?

– Да, маркиза.

– Он спокоен9

– Более, чем я ожидал

– Приведите его сюда с обычными формальностями.

Ламалу вышел.

– Теперь, де Бернэ, садитесь на это место. Вы будете руководить допросом.

Когда Арман занял председательское место, все надели черные бархатные маски, затем дверь снова отворилась, и в комнату вошел Марсиаль с завязанными глазами.

8
ВОЗРОЖДЕНИЕ

Сон, овладевший Марсиалем после испытанных им нравственных и физических потрясений, скорее походил на обморок, но мало-помалу он перешел в настоящий сон. Сколько времени продолжалось это состояние, он не мог определить… Вдруг он открыл глаза. Его голова еще не была вполне свежа, но через несколько мгновений, он был уже в состоянии рассуждать… Он был один. Оглядевшись вокруг, он подумал было, что еще спит. Он снова закрыл глаза, но почти тотчас же снова открыл их. В это время в комнату вошел Ламалу. Он караулил у дверей момент пробуждения Марсиаля, который почти с испугом глядел на улыбающееся лицо бывшего тюремщика.

– Где я?

Казалось, Ламалу не слыхал этого вопрос, так как отвечал на него тоже вопросом.

– Как вы себя чувствуете?

– Я не знаю,– прошептал Марсиаль.– Я испытываю какую-то слабость…

– Которая скоро пройдет. Да! Вы проделали большое путешествие…

– Я?

– Ба! Разве вы забыли?

– Что вы хотите сказать?

– Разве вы забыли, что делали в эту ночь, несколько часов тому назад?

Марсиаль схватился руками за голову. Странно… Ему трудно было припомнить, что с ним было. Вдруг он вздрогнул.

– Умереть! – вскрикнул он. – Да, я хотел умереть!

Он поспешно выпрямился.

– По какому праву меня принуждают жить?! – спросил он с гневом.

– Вы это сейчас узнаете! – отвечал Ламалу.

Спокойствие этого человека еще более усиливало раздражение Марсиаля. В эту минуту к нему вернулось все его прошлое со своими горестями и мучениями. Он вскочил с постели.

– Я должен идти! – сказал он. – Пустите меня!

Ламалу, улыбаясь, загородил ему дорогу.

– Послушайте сударь, – сказал он со своим обычным спокойствием, – вы задали два вопроса: где вы и по какому праву вас спасли… А теперь собираетесь уходить, не дожидаясь ответа?

Марсиаль оглянулся вокруг. Он увидел лишь голые стены Комната отличалась монастырской простотой. Ничто не указывало на то, где он, а между тем им все более и более овладевало любопытство. Молодость так же скоро начинает надеяться, как скоро приходит в отчаяние. Последние слова Ламалудали совершенно другое направление мыслям Марсиаля. Его охватило желание проникнуть в окружавшую его тайну.

– Ну, хорошо, отвечайте же мне! – отрывисто сказал он.

– О! Это не мое дело.

– Кто же вы такой?

– Я? Я – ничто и никто.

– Разве не вы спасли меня?

– Нет. Вас привезли сюда, а я вас принял и ухаживал за вами, вот и все.

– Но кто же спас меня?

– Вы хотите это знать?

– Конечно!

– В таком случае, вместо того, чтобы бежать снова топиться, вы должны выслушать меня.

– Я жду…

– Во-первых, оденьтесь. Вот ваше платье, оно высохло. Я помогу вам.

Погруженный в свои мысли, Марсиаль покорно дал одеть себя.

– Теперь, – сказал Ламалу, – отвечайте мне откровенно. – Есть ли у вас мужество?

– Вы сомневаетесь? Когда я хотел…

– О! То, что вы хотели утопиться, еще не доказательство!

И он добавил печально:

– Я знал таких, которые имели мужество жить. Это было пострашнее…

– Ну, – сказал Марсиаль, которого начинала раздражать эта мораль, – объясните же наконец, я не боюсь ничего…

– Предположите, однако, что вы более не живете…

– Что?

– Предположите, что, желая лишить себя жизни, вы достигли успеха.

– Вы с ума сошли! Я жив!

– Может быть, через несколько мгновений вы будете сомневаться в этом. Во всяком случае, если бы это было так, если бы, считая себя живым, вы были действительно мертвым?

Марсиаль невольно улыбнулся.

– Ну, мой друг, вы, верно, думаете, что говорите с ребенком.

– Посмотрим… Я должен был сказать вам это… Итак, если бы вы умерли и очутились лицом к лицу с другими мертвецами, то и тогда вы не испугались бы?

– Конечно, нет!

– В таком случае, повинуйтесь…

Ламалу взял черный шелковый платок и подошел к нему.

– Что вы хотите делать?

– Завязать вам глаза.

– Вот странное желание…

– Вы боитесь?

Марсиаль не знал, что и думать. Он был озадачен, почти смущен, но тем не менее не показал этого.

– Хорошо! – твердо сказал он.

Ламалу завязал ему глаза и, взяв за руку, вывел из комнаты. Выйдя в коридор, он нажал кнопку, и в стене открылась потайная дверь, выходившая на каменную лестницу, куда он тихонько толкнул Марсиаля. Ощущение смертельного холода охватило молодого человека, который невольно остановился.

– Еще есть время вернуться, – сказал Ламалу, голос которого звучал как-то особенно глухо под каменными сводами.

Марсиаль постарался преодолеть овладевшее им странное чувство и начал опускаться по лестнице. Пройдя ступеней двадцать, Ламалу открыл другую дверь, и Марсиаль, по-прежнему с завязанными глазами, очутился в траурном зале.

Там царило молчание. Марсиаль подумал, что он один. Стоя неподвижно, он чувствовал, что им овладевает смутное волнение, нарастающее с каждой минутой.

Наконец раздался чей-то голос: Это говорил де Бернэ.

– Марсиаль, – сказал он, – снимите повязку!

Молодой человек, казалось, не слышал его. Арман повторил свои слова. Марсиаль вздрогнул, как бы пробудясь ото сна, и сорвал повязку. В то же мгновение с губ его сорвался крик удивления, почти ужаса.

Мы уже сказали, что комната, в которой он был, носила на себе странный, почти фантастический отпечаток. С того места, где стоял Марсиаль, стол и сидевшие за ним видны были только среди неопределенного полумрака, придававшего им жуткий вид. Марсиаль, в ушах которого еще звучали странные слова Ламалу, спрашивал себя, действительно ли он жив?… Тогда снова раздался голос Армана.

– Марсиаль, – сказал он, – вы вольны отвечать или не отвечать на наши вопросы. Слушайте… В эту ночь вы хотели умереть и в припадке отчаяния сами пошли навстречу спокойствию, которое дает могила. Скажите, было ли это отчаяние результатом горя, ошибки или, может быть, преступления?

При последнем слове Марсиаль вздрогнул.

– Преступления? Нет! Нет!

– Можете ли вы поклясться честью, что не совершили ни одного из тех поступков, после которых для человека нет другого исхода, кроме позора или смерти?

Вся кровь прилила к голове Марсиаля, и это чисто нравственное потрясение возвратило ему самообладание. Он гордо поднял голову и скрестил руки на груди.

– Я не знаю, где я и кто вы, а также по какому праву вы допрашиваете меня… Но тот, кто обращается к чести человека, этим самым уже принуждает его отвечать… Я даю честное слово, что я хотел умереть только для того, чтобы не уступить различным соблазнам, которые роковая судьба постоянно ставит мне на пути… Я хотел умереть потому, что среди нашего эгоистичного и жестокого общества такие понятия, как достоинство и честь, – одни только пустые слова… И тот, кто хочет своими силами пробить себе дорогу, падает от равнодушия, презрения, а, может быть, и ненависти своих ближних…

Арман поспешно остановил его.

– Не говорите так… Кто бы вы ни были, каковы бы ни были препятствия, вставшие перед вами, не обвиняйте все общество… Неужели вы считаете себя настолько безупречным, что решаетесь стать обвинителем…

Марсиаль вздохнул и замолчал. Он опустил голову и несколько мгновений стоял погруженный в задумчивость. Странно было то, что Марсиаль, до известной степени овладев собой, в то же время не мог преодолеть влияния окружавшей его обстановки. Он уже не сопротивлялся тем, кто его допрашивал. Почему он отвечал? Почему не оспаривал попытки этих незнакомцев проникать в глубочайшие недра его совести?

– Марсиаль, – сказал тогда Арман, голос которого из сурового сделался взволнованным и полным сострадания, – вы хотели умереть… И сегодня, так же, как и вчера, вы проклинаете жизнь, общество, все человечество… А между тем те, которые спасли вас, рисковали для этого жизнью…

– Это правда? – прошептал Марсиаль.

– К тому же разве вы имеете право умирать? Вам немного больше двадцати лет, у вас есть сила, энергия, воля. Неужели вы имеете право уничтожить все это?

– Я был несчастлив! – возразил Марсиаль.

– Убеждены ли вы, что так же бесполезны для всех, как и для себя самого? Вы отказывались от жизни… почему? Из эгоизма, потому что в жизни вы не видели другой цели, кроме самого себя и удовлетворения ваших собственных желаний и страстей…

– Не мучьте меня!

– Вы уже понимаете нас и, заглянув в глубину своей души, вы говорите себе, что повиновались чувству слабости, что вы всю свою жизнь посвятили личным стремлениям… Не глядя вокруг себя, не спрашивая себя: «А не была ли моя небрежность к самому себе преступлением против человечества?»

– Что вы хотите сказать?

– Всякий человек есть член общества… Он должен исполнять свое назначение… Убить себя – это, значит, дезертировать с поля битвы… Сама природа назначила вам место, и вы не имеете права самовольно покинуть его…

Марсиаль сделал шаг вперед.

– О! Говорите! Говорите еще! – воскликнул он.

– Если для вас жизнь кажется навсегда оконченной, то вы обязаны посвятить своим ближним ваши нравственные и физические силы, и люди, не повинные в причиненном вам зле, должны найти у вас помощь, которую вы отказывались оказать им! Марсиаль, вы хотели умереть… Значит, вы не принадлежите себе более! Ваша молодость, энергия и сила теперь принадлежат обществу…

– Но кто же вы?

– Кто мы? Вы это узнаете со временем! Выслушайте меня еще… Все мы, находящиеся здесь перед вами, все мы хотели умереть… как вы. Мы были спасены… И на следующий день после этой минуты трусости к нам обратился голос, так же, как я обращаюсь к вам, и этот голос произнес:

«Вы мертвые, но, мертвые для самих себя, живите для человечества! Вы думаете, что для вас все погибло, что для вас нет более ни одной искры надежды на счастье? В таком случае забудьте себя, забудьте свой эгоизм…

Станьте новыми людьми, не стремитесь ни к чему лично для себя. Вы отбросили от себя жизнь как бесполезную ношу, возьмите же ее обратно как полезное орудие, вернитесь в общество, но отдайте ему навсегда эту жизнь, которой вы не хотите для себя, сделайтесь рыцарями Добра, отдайте вашу жизнь благородному и справедливому делу…»

– Вот что повелел нам голос!

– А что вы отвечали? – сказал молодой человек, чувствуя, что им все более и более овладевает волнение.

– Мы навсегда отдали себя тому, кто говорил нам это. Мы Мертвые, мы оставили всякий личный интерес, всякое честолюбие, но мы возродились для человечества. Мы потеряли право приказывать, мы только повинуемся… Получив приказ, мы идем в общество и боремся за справедливость. Нас ничто не волнует! Мы сильны тем, что принесли себя в жертву… Согласны ли вы, Марсиаль, умерев для себя, возродиться для своих братьев, для их защиты? Если не согласны, вы свободно выйдете отсюда и можете жить или умереть, как вам захочется. Если согласны, если считаете себя достойным принять участие в деле Мертвых, деле полного самоотречения, тогда наши ряды откроются, чтобы принять вас, и мы будем считать вас братом… Выбирайте!

Слыша эту странную, но пламенную речь, Марсиаль дрожал, как в лихорадке.

– Кто бы вы ни были, – сказал он, – я ваш!… Я прозрел… Да, до сих пор я был бесполезен себе и другим… Я исполню то, что вы требуете, я забуду, кто я, каковы были мои желания и мечты… Я забуду эгоистические стремления, посеявшие в моей душе только разочарование и трусость! Я от всей души благодарю вас за спасение меня от смерти… Отвечайте мне теперь, в свою очередь, достоин ли я занять почетное место, предлагаемое мне?

– Мы это сейчас узнаем, – отвечал де Бернэ.

– Спрашивайте меня! Я готов отвечать. Хотя…

– Договаривайте!

Марсиаль колебался. Его лицо покрылось яркой краской. Арман сделал ободряющий жест

– Я готов дать вам мою искреннюю исповедь, – продолжал тогда Марсиаль. – Хотя я боюсь самого себя. Я знаю, что я не сделал ничего бесчестного, но есть такие слабости, в которых мой язык не в состоянии будет сознаться…

Арман взял со стола рукопись, которую Соммервиль нашел в комнате молодого человека.

– Даете ли вы нам позволение сломать эту печать и прочесть рукопись, без сомнения, написанную вами?

Марсиаль изумленно вскрикнул.

– Как очутилась здесь эта рукопись., в ваших руках?

– Это вы потом узнаете… Не расценивайте нашу сдержанность как недоверие, но, прежде чем посвятить вас в наши тайны, мы должны вполне узнать вас… Еще раз: согласны ли вы, чтобы мы прочли вашу рукопись?

– Согласен, – сказал Марсиаль.

– Хорошо! Впрочем, мы знаем, что в каждом человеке, как бы честен он ни был, есть струны, до которых можно дотрагиваться крайне осторожно! Хотите ли вы, чтобы чтение происходило в вашем присутствии или предпочитаете уйти?

Наступило молчание. Марсиаль спрашивал сам себя. Он помнил, что перед смертью раскрыл самые глубокие тайники своей души… Но, несмотря на это, его колебание было непродолжительным.

– Читайте при мне, – сказал он твердым голосом.

– Ваше мужество служит хорошим предзнаменованием, – благосклонно заметил Арман.

Раздался звонок. Вошел Ламалу и по знаку де Бернэ подвинул к Марсиалю кресло, в которое тот скорее упал, чем сел, и, закрыв лицо руками, приготовился слушать свою исповедь. Арман передал рукопись Соммервилю.

– Читайте, – сказал он.

Тогда Арчибальд начал чтение, в то время как маркиза плакала, завернувшись в свой черный плащ и думая о сыне…

9
ИСТОРИЯ МАРСИАЛЯ

С той минуты, когда Арман де Бернэ увидел в первый раз Марсиаля, он не переставал внимательно наблюдать за ним.

Читатели, вероятно, помнят, что когда молодой человек лежал без чувств на кровати, куда уложил его Ламалу, Арман, увидя его, невольно прошептал:

– Какое странное сходство!

И в то время, когда шел допрос Марсиаля, он изучал черты его лица, пробудившие в нем целый мир воспоминаний…

Поэтому Арман, несмотря на свое хладнокровие, слушал чтение Соммервиля с лихорадочным нетерпением.

Вот что было написано в бумагах Марсиаля:

«Я умираю. Отчаяние ли тому причиной? Или сожаление о прошлом и неверие в будущее? Я сам это едва знаю, и перед тем, как совершить то, что иные назовут преступлением, я хочу расспросить самого себя, припомнить все бедствия и печали, которые обрушились на меня и погасили во мне огонь молодости.

Значит, действительно, существуют люди, которых рок еще с колыбели отметил печатью проклятия?

Должен ли я обвинять людей или самого себя? Может быть, сил моих не хватило, и я виновен? Пусть меня судят…

Мой отец звался или зовется Пьеро Марсиаль. Мне было двенадцать лет, когда я видел его в последний раз. Кем он был? Право, мне трудно объяснить это. Я часто слышал слово «помешанный», когда говорили о нем. Действительно, его поступки были очень странны, и моя бедная мать, я не забыл этого, часто плакала, когда мы проводили с ней вдвоем долгие вечера. Отец очень редко выходил к нам из своего кабинета…

Это был человек среднего роста, очень худой. Я и сейчас еще вижу его входящего в столовую, холодного, спокойного, почти торжественного. Его широкий лоб был покрыт седыми густыми волосами, вьющимися, как локоны ребенка. Он постоянно казался погруженным в какие-то неотвязные мысли. При взгляде на нас он всегда кротко улыбался. Казалось, он хотел что-то сказать, но вдруг демон, преследовавший его, овладевал им. Он переставал видеть то, что происходит вокруг него, и начинал шептать странные слова, смысла которых мы не могли уловить…

Затем он снова уходил к себе.

Все в нем казалось мне непонятным. Он никогда не ложился, у него было, сделанное по его собственным чертежам, некое подобие кресла, в котором он постоянно сидел и которое было так устроено, что даже если он засыпал, то всегда при пробуждении тотчас был готов снова приняться за работу.

Мне не раз удавалось пробираться в его кабинет, странный вид которого сильно поражал мое детское воображение.

Вместо обоев стены были покрыты громадными досками, покрытыми странными знаками. Это были не цифры и не буквы какого-нибудь известного мне языка. Я едва ли не был готов принимать их за какие-то кабалистические знаки.

Как-то один мой товарищ по школе сказал мне:

– Ты сын колдуна!

Я бросился к матери, которая, выслушав меня, не могла удержаться от слез.

– Дитя мое, – сказала она, целуя меня, – знай, что твой отец – честнейший и благороднейший человек! Он ученый, и его ученость такова, что никто не может сравниться с ним!

Я вскрикнул от изумления.

– Почему же отец не делает из меня ученого!

Случилось так, что последние слова были услышаны отцом. Он пришел узнать, в чем дело, и после долгого колебания мать передала ему слова, так сильно оскорбившие меня.

Отец засмеялся.

– Колдун – это почти вежливое выражение, – сказал он. – Академисты менее церемонятся в своих определениях. Они объявили меня сумасшедшим и чуть только не требовали моего заключения в сумасшедший дом. Вот что значит идти против установленного порядка и стараться открыть истину…

Я слушал с лихорадочным вниманием. Я никогда еще не видел отца таким разговорчивым. Он заметил это и, остановившись, долго глядел на меня.

– О чем вы думаете? – спросила моя мать с некоторым беспокойством.

Отец вздрогнул и провел рукой по лбу.

– Нет, – прошептал он, – я не прикую этого ребенка к цепи, которую я сам сковал для себя. Довольно одного каторжника в семье!

Вдруг глаза его засверкали.

– А между тем, – сказал он, – я близок к цели, может быть, еще несколько месяцев или даже дней отделяют меня от нее… И тогда, как ни были тяжелы мои труды, мои жестокие разочарования, я буду так гордиться моим открытием, что никакая гордость в мире не сравнится с моей!

– Друг мой! – сказала мать, взглядом указывая на меня.

– Да, да, я не прав! – сказал он, качая головой. – Мне наука, ему – искусство. Малыш, – продолжал он, дружески похлопывая меня по щеке, – ты будешь художником… Великим художником… К тому же после меня свет преобразится и будет иметь возможность твердыми и верными шагами стремиться к идеалу!

Повинуясь жесту матери, казалось, боявшейся впечатления, которое подобные слова могли произвести на мое юное воображение, отец удалился, сказав мне:

– Если меня будут звать колдуном, то не спорь, тут есть доля правды.

Легко понять, какая работа началась с этой минуты в моем мозгу! С детства я проявлял большую склонность к рисованию, и первые уроки, полученные у известного художника, казалось, подтверждали мое призвание к живописи.

Но после слов отца мною овладело непобедимое любопытство. Хотя моя мать избегала любых разговоров, касавшихся занятий отца, тем не менее я не переставал расспрашивать ее.

Она пугалась этого навязчивого любопытства, угрожавшего отвлечь меня от занятий живописью, и поэтому сочла за лучшее все мне рассказать.

Вот что я узнал…

Когда она вышла замуж за моего отца, он был профессором математики в небольшом провинциальном лицее. Моя мать была более образованна, чем женщины того времени, и ее привязанность к нему отчасти обязана этому. Она открыла в скромном профессоре необыкновенную душевную глубину и увлеченность, восхитившие ее.

Она была относительно богата, имея около пятнадцати тысяч франков дохода, у моего же отца не было ничего, кроме его скромного места, которое он рисковал потерять из-за своих свободных взглядов.

Моя мать сумела победить его совестливость, и после свадьбы мой отец подал в отставку, чтобы целиком предаться своим ученым трудам.

Его труды имели своей целью поиск какого-то таинственного закона чисел, который в его глазах был основой всего. Открытие этого закона должно было объяснить существование миров, тайну происхождения и конца человечества. Ему удалось благодаря изучению правил, которым повинуются числа, прийти к таким новым и грандиозным выводам, что моя мать ни минуты не сомневалась в возможности разрешения задачи.

Она долго следила за его занятиями, даже помогала ему, и только мое рождение положило конец ее научным трудам.

– Когда я услышала твой первый крик, – говорила она, – я поняла, что дитя есть для матери все.

Мой отец остался наедине со своими занятиями. Но отеческая любовь и ему не была чужда. С этого времени его занятия, до тех пор чисто научные, стали иметь другую цель. Он начал мечтать о почестях и богатстве, и с этой целью открыл ученому миру некоторые из своих достижений.

Они изумили и поразили всех. Казалось, что глазам человечества открывается новый мир. Но это изумление, близкое к восхищению, скоро уступило место духу рутины, который, к несчастью, еще до сих пор владеет учеными. Против моего отца поднялась целая буря…

Он мужественно боролся, но нападки приняли такой характер, что он вынужден был уступить…

Бедный отец! Сколько преследований пришлось ему перенести! Но мужество не покидало его…

Его сознание получило такой толчок, который неизбежно должен был отразиться на его характере.

С этого времени он отказался от всяких сношений с посторонними людьми. Моя мать знала только, что его занятия приняли новое направление…

Чтобы усовершенствовать свою систему, он принялся за изучение древних языков. Благодаря своим редким способностям он за несколько лет приобрел в этом отношении громадные познания. Зная санскритский язык и все наречия Азии, он вошел в сношения с Индустаном, Китаем и Сиамом. Он тратил большие деньги, чтобы приобрести всевозможные рукописи и документы. Трудно вообразить, с каким терпением и настойчивостью он искал контакты с наименее известными племенами…

Но моя мать, несмотря на свою любовь к науке, много раз пыталась остановить отца на этом пути. Кроме того, она видела, что потрясения и чрезмерное напряжение убивали его.

Но это не все…

Капитал моей матери давно уже пошел в ход. Истрачено было более пятидесяти тысяч франков. Наши доходы уменьшились наполовину…

Не замечая, а главное, не заботясь об этом, мой отец говорил только о новых расходах.

Никогда я не забуду сцены, происшедшей однажды между отцом и матерью…

Неожиданно мать получила посылку с Крайнего Востока – покрытый какими-то письменами ящик, который отец велел внести в гостиную, так как дверь кабинета была слишком узка, чтобы пронести туда посылку…

Нас привлекло вполне понятное любопытство, и я просил у отца позволения присутствовать при вскрытии таинственного ящика.

Он с улыбкой согласился.

Взволнованный отец, прежде чем вскрыть ящик, с улыбкой обратился к матери.

– На этот раз, – сказал он, – ты не станешь обвинять меня в безумных расходах… Так как это, – он ударил рукой по ящику, – это сокровище, за которое не в состоянии заплатить ни один богач!

Мать слегка побледнела и ничего не отвечала.

– Скорее, отец! – крикнул я с беззаботностью юности. – Мне хочется поскорее увидеть это сокровище!…

Сказать по правде, я ожидал увидеть целый дождь драгоценных камней, про какие говорится в восточных сказках.

Дерево заскрипело. Из ящика донесся запах духов. Внутри его был второй ящик, сделанный необычайно искусно из неизвестного мне красноватого дерева.

Я как сейчас вижу отца, склонившегося над этим ящиком. Его руки дрожали, как в лихорадке, и он слегка оттолкнул меня, когда я подошел помочь ему.

Вещи, заключавшиеся в таинственном ящике, были тщательно завернуты в сухие растения, издававшие, как и дерево, сильный, острый запах.

Моя мать и я, мы не дышали, точно в ожидании открытия торжественной тайны. Несмотря на многочисленные разочарования, на лице моей матери светилась последняя надежда…

Наконец он радостно вскрикнул!

Мы наклонились, чтобы лучше видеть… Восклицание разочарования сорвалось с наших губ. Вот что мы увидели…

Три обломка статуи из черного камня, покрытого инкрустацией из серебра.

Эти куски, составленные вместе, представляли голого человека, стоявшего, опершись на левое колено. Правая рука опиралась на правое колено, тогда как левая была опущена…

На голове была надета плоская каска. Плечи, спина и живот были покрыты странными буквами…

Мы были поражены и не шевелились. Мы переглянулись с матерью, и у обоих мелькнула в голове одна и та же мысль: не помешался ли он?

Что касается отца, то он был в восхищении.

– Прокаженный король! Буа-Сивизитайвенг!… – проговорил он…»

В ту минуту, когда Арчибальд Соммервиль, читавший вслух рукопись Марсиаля, почти по складам прочитал это варварское имя, Арман де Бернэ, слушавший с лихорадочным нетерпением, вскочил с места.

– Остановитесь! – сказал он. – Я прошу позволения задать этому молодому человеку один важный вопрос…

– Извините, – сказал сэр Лионель, – но в «Клубе Мертвых» существует правило: всякий рассказ, касающийся самоубийства, должен слушаться в глубочайшем молчании, без малейших замечаний с нашей стороны…

– Вы правы, сэр Лионель! Вам хорошо известно, что я не менее вас чту установленные нами же законы, но тем не менее я еще раз умоляю вас позволить мне говорить…

Наступило минутное замешательство.

Действительно, сэр Лионель напомнил одно из правил, которые соблюдались неукоснительно. Все четверо мужчин, Арчибальд, Лионель и два брата, Правый и Левый, подошли к маркизе и заговорили шепотом. Через несколько минут сэр Лионель снова подошел к Арману и знаком позвал его в угол зала…

– Благоразумие требует, – тихо сказал он, – чтобы все повиновались установленным нами правилам.

– Вы правы,– сказал Арман, стараясь подавить волнение.

– В то же время, – продолжал Лионель, – мне поручено спросить у вас, что именно вы считали вашим долгом открыть, и, после того как я передам это нашим братьям, они решат…

– Сэр Лионель, – сказал тогда едва слышным голосом Арман, – мне кажется, я убежден, что отец этого молодого человека был убит в Индокитае… и что я присутствовал при его последних минутах. Сходство Марсиаля с жертвой преступления сразу поразило меня… Теперь я убежден…

– Однако, – возразил Лионель, – вы можете быть обмануты сходством…

– О! Этого не может быть! Человек, умерший у меня на руках в Камбодже, был отцом этого юноши! Тем не менее, я склоняюсь перед вашим решением и буду ждать!

Во время этого короткого разговора Марсиаль поднял голову. Погруженный в свои мысли, он не понял причины перерыва в чтении

– Продолжайте, – сказал Арман, обращаясь к Соммервилю.

Тот снова принялся за чтение.

«Странные слова, произнесенные отцом, пронзили нас ужасом.

– Что вы говорите? – вскричала мать.

– А! Вы не можете меня понять! – сказал отец, с торжеством поднимая голову. – «Прокаженный король»! Последний государь из народа кхмеров, который более полуторы тысячи лет тому назад правил первым государством Восточного мира! Вы смотрите на меня с удивлением и сомневаетесь, в уме ли я? Хорошо, выслушайте же меня! Посмотрите на эту статую, разделенную на три части! На несколько лет она исчезнет в недрах земли, но в тот день, когда она снова увидит свет, вы, мои дорогие, будете богаче, чем самые первые богачи в мире!

Его лицо горело энтузиазмом. Невольно он передался и нам, а в особенности мне. Кто в пятнадцать лет не мечтал о несметных богатствах?

– А во что нам обошелся этот ящик? А эта статуя? – с беспокойством спросила мать.

Признаюсь, этот вопрос подействовал на меня, как ушат холодной воды, и я чуть было не стал обвинять мать в эгоизме и узости взглядов. Охваченный буйной радостью, отец равнодушно отвечал:

– Почти ничего: пятнадцать тысяч франков!

Раздался крик. Моя мать, бледная и задыхающаяся, схватилась за кресло, чтобы не упасть. Отец бросился к ней.

– Мой друг! – крикнул он. – Умоляю тебя, не пугайся! Не упрекай меня за эту трату! Это – венец моих стараний! Это богатство! Пятнадцать тысяч франков! Я сто раз возвращу их тебе!

Она улыбнулась печально, с выражением полной покорности судьбе.

– Все, что здесь есть, принадлежит вам, – сказала она, обнимая отца.

Мой отец, эгоист как все изобретатели, дал волю своей радости. Минуту спустя я помогал ему отнести в его кабинет три обломка странной статуи, названной им «Прокаженным королем». Оставшись с ним наедине, я решился спросить, что это был за король, о котором, признаюсь, я никогда не слыхал.

– Мне некогда давать тебе длинные объяснения, – отвечал отец, – знай только, что «Прокаженный» – последний из государей, который царствовал в третьем веке нашей эры над громадным государством кхмеров.

– Кхмеров? – спросил я. – Что это за народ?

Отец несколько мгновений молчал.

– Никогда, может быть, не было народа более великого! – продолжал он торжественно. – Эти люди, опустившиеся теперь до уровня рабов, владели тайнами науки гораздо раньше, чем первые ростки ее проникли к нам…