Текст книги "Тайный брак"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Значит, здесь он жил и… умер, – произнесла я чуть слышно.
– Я был молод, миледи, – повторил он. – В замке про это почти не говорят. Но кое-что довелось мне услышать… Видите эту колонну? От потолка до пола. А на ней… вот, вот они… рубцы? Я слышал, будто это следы от топоров тех, кто убивал… А он пытался бороться с ними… Но сам я ничего не знаю.
– Вы верите этим разговорам? – спросила я.
Он явно не хотел отвечать. Ведь я жена того, чей отец отдал приказ об убийстве своего короля – с тем, чтобы самому завладеть его троном.
– Другие говорят, – промолвил он наконец уклончиво, – что король сам уморил себя голодом… Или его уморили… Кто знает?.. Еще я слышал, он сбежал из этого замка.
– Сбежал? – воскликнула я.
– Да, и добрался до Шотландии, где его славно приняли. Там он и живет, может, до сей поры.
– А сами вы верите? – спросила я.
– Нет, миледи… Потому что он умер вот в этой комнате, где мы с вами стоим.
– Его убили?
– Да, топорами. Или уморили голодом… Настоящее убийство, это уж точно, если правду говорить…
Старый честный вояка не выдержал и открыл душу. Я почувствовала к нему благодарность.
Мы молча постояли. Потом я сказала:
– Здесь сам воздух насыщен убийством. Не так ли?
Я пожалела, что произнесла эту несколько витиеватую фразу, но мой собеседник сразу откликнулся.
– Это так, миледи, – сказал он.
Еще одно запомнившееся мне событие произошло в замке Понтифракт: я все-таки повидалась с Шарлем, герцогом Орлеанским, за кем так недолго была замужем моя бедная сестра Изабелла.
Стражи замка не сразу выполнили мое желание, но я настаивала, и они уступили, понимая, что королеве не отказывают. Тем более запрета на мое свидание с Шарлем никто не накладывал, и сам король Генрих, уезжая отсюда, ни о чем таком их не предупреждал.
Меня провели в покои к Шарлю, и я увидела его – второе печальное напоминание о моей сестре.
Шарль Орлеанский выглядел намного старше, чем в нашу последнюю встречу. Но, в общем, плен не стал для него таким уж страшным, унизительным или изнуряющим, как для многих других – ведь по духу он не воин, а поэт и всегда предпочитал, как я полагала, уединение, пускай даже не вполне добровольное, блеску и роскоши придворной жизни или бряцанию оружия на поле битвы.
Содержали его соответственно рангу, и он ни в чем не знал лишений, кроме личной свободы, которая ограничивалась пределами замка. За его стены ему разрешалось выезжать лишь в сопровождении стражи.
Мы радостно обнялись.
– Я слежу за тем, что происходит снаружи, – сказал он мне почти сразу. – Бедная наша страна. Мы потерпели постыдное поражение… заслуженное поражение… И вот я здесь, в плену… И ты тоже, – добавил он с лукавой улыбкой.
Я не стала вдаваться в объяснения, не стала пояснять, что, отданная замуж почти что в качестве трофея или как залог мира с Францией, я полюбила нашего победителя всей душой и потому не могу считать себя пленницей. Да и вообще – королева-пленница… Разве может быть такое?..
Ах, если бы я знала тогда, что в жизни случается всякое… Впрочем, что я могла бы сделать? Чему воспротивиться?
– Да, Шарль, – отвечала я ему, – война вмешалась во все наши судьбы. Но что об этом говорить?.. Расскажи, как тут с тобой обращаются?
– Мне не на что жаловаться.
– Чем ты занимаешься?
– Много брожу. Совершаю верховые прогулки за пределами замка. Под охраной, разумеется… Пишу…
– По-прежнему стихи?
– Это приносит мне утешение. Ты веришь, Катрин?
– Да, верю. Мне нравились твои стихи.
– Кроме того, много размышляю о прошлом. Молюсь о прощении. Моем и моей страны.
– За смерть герцога Бургундского?
– Я никогда не желал этого, Катрин. Я непричастен к ней.
– Я знаю, Шарль.
– Ах, Катрин, какой ужас эти раздоры! Как могли мы их допустить? Другого исхода и быть не могло… Я все время вспоминаю чудесные дни с Изабеллой.
– Она тоже была счастлива с тобой, Шарль.
– Я знаю. Тем печальней все, что произошло. Если бы она осталась жива…
– Но ты снова женат.
– Я не хотел, видит Бог! – воскликнул он. – Но граф Арманьяк решил за меня, и он добился своего… Я так и не смог полюбить его дочь, – добавил Шарль после непродолжительного молчания. – Я мучился, а не жил. От нее меня избавило пленение при Азенкуре. Иногда я сожалею, что не погиб там, как десятки тысяч других.
– Ты не должен так говорить, Шарль!
– Но я не хочу жить… без Изабеллы.
– Она сейчас бы страшно горевала, – сказала я. – Если бы знала, что ты в плену. По крайней мере она избавлена от этих страданий…
Мы много говорили об Изабелле. Он читал мне свои стихи, и лицо его при этом дышало таким вдохновением и удовлетворением, что давало повод думать: он чувствует себя куда более счастливым в плену, чем если бы пришлось быть невольным орудием в руках тщеславных арманьяков.
Уже немало лет прошло с тех пор, как умерла Изабелла, но в эти дни в замке Понтифракт я ощутила ее рядом с собой…
Радость и одновременно облегчение обуяли меня, когда наконец увидела, как в ворота замка въезжает на коне мой супруг Генрих.
Он горячо расцеловал меня, я шепнула ему, что теперь-то уже не приходится сомневаться в моей беременности. Это заставило его снова и снова осыпать меня поцелуями.
– Удалось тебе успокоить людей и заставить расстаться с частью их денег? – спросила я.
– Вполне, – ответил он.
– Значит, ты уже скоро отбудешь из Англии?
– Нет! – вскричал он. – Я дождусь, пока у меня родится сын!..
Я была так счастлива, что на время забыла о всех своих печалях и перестала задавать самой себе вопросы, на которые не могла ответить или ответ на которые мог бы неблагоприятно отразиться на моем настроении.
Я любила Генриха все сильнее, и он, без сомнения, любил меня. Для себя я открыла великую истину – люди таковы, каковы они есть, и нужно принимать их такими. А любые попытки изменить или исправить их ведут лишь к ухудшению взаимоотношений и легко могут привести к полному краху.
Шли дни, недели и месяцы. Уже наступил июнь, прекрасный месяц июнь. Рождение ребенка ожидалось в декабре, и я не торопила время, потому что Генрих вновь был со мной, и мне хотелось, чтобы это длилось вечно.
Генрих с нетерпением ждал, когда я разрешусь от бремени. Он часто размышлял о том, что если родится девочка, то, разумеется, полюбит ее, как положено отцу, однако все же будет куда лучше, если родится мальчик. Первый ребенок – и уже мальчик. Что может быть прекраснее? А уж потом пускай в мир ворвутся и мальчики, и девочки, и побольше. У нас будет огромная семья…
Он всегда хотел, чтобы все происходило хорошо и быстро. Лучше и быстрее, чем у всех!..
А я просто счастливо улыбалась, слушая его или угадывая его мысли.
Но ведь на свете так не бывает, когда все и всегда хорошо и радостно. Мне следовало бы раньше знать об этом…
Помню очень хорошо тот жаркий июньский день. Я проснулась с ощущением полного счастья. Я прекрасно себя чувствовала, давно прошли все недомогания, какие бывают у женщин в раннем периоде беременности. Ничто не омрачало моих дней. Меня переполняла любовь к Генриху. Близость с ним доставляла мне все большее наслаждение; мы с супругом живем точно так, как играем на арфе, – в полной гармонии.
У нас появились общие заботы – о будущем ребенке. Мы много говорили об этом событии, вместе ожидали, с тревогой и нетерпением, его рождения.
Ранним утром того июньского дня к Вестминстерскому дворцу подскакали несколько всадников. По их поведению я сразу поняла, что случилось нечто страшное. Генрих принял их. Преклонив перед ним колени, они некоторое время молчали, не решаясь довести до его ушей известие, с которым, по всей видимости, прибыли.
– Что? – коротко спросил король.
– Это случилось под Бюже, – сказал один из прибывших.
– Ну же! – нетерпеливо вскричал Генрих. – Я готов выслушать худшее. Наша армия потерпела поражение?
Посланцы молчали.
– Говорите! Заклинаю вас именем Господа!
– Герцог… – пробормотали они, не поднимаясь с колен. – Герцог Кларенс.
– Его захватили в плен?.. Отвечайте же!
Снова тягостное безмолвие, потом я услышала:
– Он убит, сир.
Я неотрывно смотрела на Генриха. Речь шла о его родном брате. Любимом брате… Его убили!.. Я сразу подумала о Маргарет, о его жене… Снова вдова… Во второй раз… Боже мой! Что делают эти войны! Зачем только люди выдумали их? Почему никак не успокоятся? Насколько лучше жилось бы в этом мире без них!
Генрих начал расспрашивать прибывших. Заикаясь от волнения, они поведали о случившемся.
Лицо Генриха исказилось от боли. Он так любил всех своих братьев, но Кларенса особенно. Однако в его скорбном взгляде я читала и другое. Наверное, он думал сейчас о том, что полоса побед английского оружия миновала… во всяком случае, прервалась. Первое поражение, за которым вполне могли последовать другие… А все почему? Потому что его, Генриха, не оказалось на поле сражения.
Да, эти мысли я читала на его лице, они гнездились в его душе, которую я уже так хорошо изучила.
И еще он, несомненно, думал о том – осуждая себя, – что слишком много времени уделял своей жене, а в это самое время французы одержали победу при Бюже над англичанами и убили его любимого брата.
Посланцы опасались гнева своего короля, что зачастую обрушивался на вестников печальных событий, но Генрих никогда не вымещал свою скорбь и гнев на других. Он умел себя сдерживать.
Он забросал прибывших множеством вопросов, ибо хотел знать все новости до мельчайших подробностей, как бы горьки те ни были…
А дело, насколько мне удалось запомнить, обстояло так. Когда мы с Генрихом отплыли из Франции в Англию в сопровождении его брата Джона, герцога Бедфорда, то другой брат короля, Кларенс, остался на континенте, выполнять двойные обязанности – губернатора захваченной Нормандии и негласного наместника всей Франции. Однако мой брат и наследник престола дофин Шарль (впоследствии король Карл VII) не смирился с условиями перемирия, подписанными нашими с ним родителями. Он не намеревался отдавать свою корону английским королям, не хотел считать поражение Франции окончательным. И у него оказались сторонники не только во Франции, но и за ее пределами. К нему присоединились вечно враждующие с Англией шотландцы. Ослабляла его лишь позиция бургундцев, по-прежнему поддерживающих англичан. Впрочем, как всегда, они шли не столько за англичан, сколько против арманьяков (орлеанистов).
В ту пору я, конечно, плохо разбиралась в расстановке сил, но позднее многое поняла, а потому могу сейчас, вспоминая прошлое, рассказывать о нем в какой-то степени достоверно.
Братья к Генриху относились по-разному, однако все трое не могли не признавать его государственного ума, его способностей блестящего воина. Однако лишь Джон Бедфорд считал, что ему не дотянуться до старшего брата. Томас Кларенс, его самый любимый брат, искренне полагал, что вполне равен ему по военному таланту, а Хамфри Глостер обманывался настолько, считая, что при некотором усилии легко превзойдет Генриха.
Думаю, предпринятое Кларенсом наступление на город Бюже скорее всего продиктовано желанием прославить и его, и, разумеется, себя еще одной победой, равной по значению победе при Азенкуре. Но теперь уже не Генрих, а Кларенс должен был стать ее героем…
Поэтому, услыхав, что дофин Шарль направляется к городу Бюже с большим войском, герцог Кларенс решил немедленно вступить с ним в бой. И хотя главные силы англичан могли присоединиться к его отряду лишь через день или два, он, не дождавшись их, отдал приказ атаковать французов. Смелое, но безрассудное решение. Видимо, лавры победителя старшего брата не давали покоя.
Я видела, как, слушая посланца, Генрих стиснул зубы, глаза его сузились.
– …Небольшой отряд отважных воинов, – закончил свое повествование посланец, – оказался вскоре разбит, погибли многие славные рыцари. И герцог Кларенс…
Скорбный рассказ закончился. Генрих долго не произносил ни слова. Он как будто окаменел. К скорби о погибшем брате добавлялось сознание того, что это поражение уничтожило появившуюся в последнее время у французов веру в непобедимость английской армии – веру, которую Генрих старался всеми силами укрепить в них.
О, неразумный Кларенс! Что ты наделал?! Он, Генрих, никогда бы не поступил так опрометчиво, так глупо. Зачем ввязываться было в бой, если не уверен в победе? Для чего? Умные полководцы никогда не рискуют без необходимости, не бросаются в атаку без полной уверенности в победе. «Зачем, зачем ты сделал это, мой брат?!»
– Милорд, – прервал тишину комнаты один из посланцев, – тело герцога уже отправлено в Англию. Граф Салисбери просил передать вам это.
Генрих молча кивнул. Потом сразу отпустил их, сказав, что они нуждаются в пище и отдыхе после столь долгого пути.
Я не спускала с него глаз, прекрасно понимая с болью в душе, что мои мирные счастливые дни окончились. Он уже мысленно отрешился от роли мужа, любовника, будущего отца и стал лишь королем. Воином и полководцем.
– Я должен ехать во Францию, – произнес он спокойно. – Как можно быстрее.
Что ж, мои предчувствия и опасения сбылись. Следующие несколько дней он посвятил лихорадочным сборам. Я почти не видела его и уже не знала, когда увижу вновь.
И вот наступил день расставания. Генрих очень печалился, что вынужден покинуть меня в таком положении, но я сердцем чувствовала, мыслями он уже на земле Франции.
В последнюю ночь мы говорили о нашем будущем ребенке.
– Надеюсь, ты вернешься к декабрю, – сказала я. – К тому времени, когда я должна буду рожать.
– Постараюсь все сделать для этого, – так он ответил мне. – Но кто что может знать заранее? Я ведь вообще не думал уезжать до его рождения. Однако… – Помолчав, он добавил: – Мальчика ты не должна родить в Виндзоре.
Сначала я подумала, что ослышалась. Не в Виндзоре? Но отчего?
Мне это место понравилось больше всех других замков и дворцов, какие я уже знала в Англии. И я дала себе обещание, что именно там буду рожать свое дитя. А теперь мне запрещают. Почему?
– Почему? – повторила я вслух.
Он стоял на своем:
– Я не хочу, чтобы роды прошли в Виндзоре.
– Но я не могу понять причины. Там красиво, мне было так хорошо в этом замке. Так спокойно, как нигде больше.
– Виндзор очень хорош, – сказал он. – Согласен с тобой. Красивый замок, изумительный парк, величественный лес… Но существуют и, кроме него, неплохие места… Запомни, Кейт, я не хочу, чтобы мой сын был рожден в Виндзоре. Ты поняла меня?
– Да, – ответила я, ничего не поняв.
– Вот и хорошо, дорогая. Тогда не будем больше об этом говорить…
В ту ночь, лежа рядом с ним в постели, я думала только о том, когда же вновь увижу его. И увижу ли? Не знаю. Единственное, в чем я не сомневалась: у меня вскоре должен родиться сын… или дочь…
На следующий день Генрих уехал.
После его отъезда я отправилась в Виндзор, и там на меня, как ни странно, снизошло ощущение безмятежного спокойствия. Я испытывала облегчение от того, что не надо уже мучить себя мыслями о том, каковы будут у моего супруга намерения завтра, через день, через час. Он уехал – это прискорбно, но это свершилось, и значит, можно по крайней мере думать о чем-то другом. Хотя бы о том, что через несколько месяцев он вернется… И о будущем ребенке, который появится через полгода… Постепенно мысли о ребенке почти вытеснили все остальные.
Моя служанка Гиймот по-прежнему оставалась моим утешением. Ее присутствие как добрый привет с моей родины. Она так любила детей и столько о них знала и говорила, что иногда казалось – будто не мне, а ей предстояло рожать.
Четыре придворные дамы, приехавшие со мной из Франции – Агнесса и три Жанны (Джоанны), – тоже весьма скрашивали мое существование, помогая забыть, что я вдали от своей страны.
Как чудесно я чувствовала себя в Виндзоре в эти летние месяцы. Просыпаясь, я каждое утро напоминала себе, что еще на один день меньше осталось до того великого события, которое должно свершиться в декабре, когда рядом со мной появится новое существо. Мой ребенок! Сейчас я желала этого больше всего на свете!
С предстоящих родов начинались, ими заканчивались все наши разговоры. Гиймот уже принялась шить крохотные одежды и одеяльца. При этом утверждала, что и на мне видела такие же, потому что помнит, как я родилась, в чем я весьма сомневалась. Она появилась у нас в «Отеле», когда я уже ходила. Мы часто вспоминали ледяной и мрачный «Отель де Сен-Поль» и при этом с трудом удерживались, чтобы не ежиться от холода от одного только упоминания о нем.
Спустя три недели после отъезда Генриха мир и спокойствие Виндзора несколько нарушила приехавшая туда моя родственница Жаклин Баварская. Ненависть и зависть ко всему окружающему так и переполняли ее.
Я смутно помнила Жаклин по прошлым годам, когда видела ее у нас во дворце всего два или три раза. Она очень недолго была замужем за моим братом Жаном, рано умершим, как вы, наверное, припоминаете, от внезапной странной болезни и при невыясненных обстоятельствах.
После смерти мужа Жаклин отправилась к себе на родину, в Баварию. Она была дочерью графа Эно, Голландии и Зеландии, а ее матерью была Маргарет Бургундская, сестра злодейски убитого герцога Бургундского, так что Жаклин приходилась ему племянницей.
После смерти отца Жаклин наследовала все его владения, а когда умер мой брат, стала женой герцога Брабантского, своего кузена. Однако ее дядя, в свое время епископ Льежа, известный как Джон Безжалостный, сумел завладеть их землями, обманным путем склонив ее слабохарактерного мужа подписать какие-то дарственные бумаги.
Жаклин, не смирившись, в отличие от своего мужа, с потерей земель, оказалась изгнанницей и нашла прибежище в Англии, где к ней неплохо отнеслись отчасти потому, что она связана родством со мной, английской королевой.
Я просила Гиймот и других моих четырех придворных дам быть дружелюбными и снисходительными по отношению к изгнаннице, не избегать ее, а, набравшись терпения, выслушивать ее стенания по поводу всего случившегося. Ведь она так настрадалась – лишилась всего, что ей принадлежало, и к тому же оказалась на чужбине.
Жаклин была всего на три месяца старше меня, но выглядела, как уверяла моя Гиймот, старше на несколько лет.
– Еще бы, – ядовито поддакнула одна из Джоанн, – после двух-то замужеств.
– И потери владений, – вставила вторая Джоанна.
– Кроме того, она рассчитывала стать королевой Франции, – добавила третья Джоанна, – пока была замужем за вашим бедным братом, миледи.
– Два ваших брата дофина… – задумчиво проговорила Агнесса. – Умерли один за другим. Как все-таки печально… и как странно…
Наступила тишина. Мои подруги молчали. Я знала, они думают, что правильнее надо бы сказать «подозрительно». Все знали, что моя мать не любила своих сыновей. Особенно тех, которые потом так неожиданно скончались… Но и последний сын, Шарль, не очень-то ей мил.
На какое-то время мысленно я вновь очутилась в Париже, в своем несчастливом прошлом – там, где больной отец, погружавшийся то и дело в свое безумие, как в темную пустоту; где властная лицемерная мать, погрязшая в интригах и сладострастии. Моя милая сестра Мишель… Замужем за молодым герцогом Филиппом Бургундским, она, насколько я знаю, вполне счастлива, но как ее семейное благополучие соседствует с мыслью, что ее родной брат, наследник Шарль, замешан в убийстве ее свекра?.. Сестра Мари – вот кто, наверное, в полной мере нашел мир и успокоение в стенах своего монастыря… А сам Шарль… мой милый брат, деливший со мной безрадостные годы и месяцы своего детства… потерявший право на трон и отчаянно пытавшийся его получить обратно… Из-за этого погиб Кларенс, любимый брат Генриха…
Но я сейчас, слава Богу, вдали от всего и от всех. Мне, наверное, повезло – так можно считать. И мне хорошо, несмотря ни на что, здесь, в Виндзоре; я вся в ожидании главного события моей жизни… А печальное прошлое… Что ж, нужно, по-видимому, скорее от него отрешиться. Мне это почти уже удалось; правда, с появлением Жаклин снова нахлынули воспоминания.
Она упорно стремилась следовать все время за мной и, как мне кажется, считала, что отдаленные родственные отношения, когда-то связывавшие нас, дают ей на это полное право. Она постоянно твердила об одном и том же – о своих бедах, и я научилась молча, с сострадательным видом выслушивать ее, думая в то же самое время о чем-то своем… Кто же все-таки родится у меня в декабре? Мальчик или девочка? Девочка – как это замечательно, но, наверное, лучше, если мальчик, как того хочет Генрих. И не только Генрих – вся Англия. Тогда по всей стране зазвонят колокола и обретет иной смысл мое существование; мое пребывание в Англии будет иметь для людей большее значение: я стану женщиной, оправдавшей надежды государства…
Жаклин тем временем продолжала говорить:
– …О, конечно, главное, чего они хотели, эти мерзкие людишки, так заполучить мои земли. Голландию, Фрисландию… Но они мои и только мои! Были и будут!
Я взглянула на нее. Внешне вполне привлекательная женщина, и в то же время в ней что-то отталкивало. Неужели она вызывает неприязнь из-за того, что страдает? Разве беда одного отталкивает от него благополучных людей? Как странно и несправедливо.
Она продолжала:
– В детстве я чувствовала, что отец и мать недовольны мной. Как бы стыдятся меня. Все оттого, что я родилась девочкой. Как все-таки мужчины привыкли гордиться тем, что они не женщины!
Я согласилась с ней.
– Наверное, потому, – сказала я, – что они признанные воины, сражаются и ведут за собою других, где или гибнут… Или побеждают. Как мой Генрих… Если бы не война, он сейчас находился бы здесь, с нами, Жаклин. Наш брак, как ты, наверное, знаешь, совершился ради восстановления мира между нашими странами. Но пока из этого, увы, ничего не получается… Ах, если бы не эти проклятые распри, отец остался бы настоящим королем, а Шарль наследовал бы его престол. А теперь… Не знаю, что будет… Шарль не хочет смириться…
– Если бы мой Жан остался жив… – начала Жаклин, но я перебила ее:
– Тогда что он мог бы поделать с нашими воюющими домами? С нашей растащенной по частям Францией? Ему тоже пришлось бы присоединиться к одному из них, и продолжалась бы междуусобица. Кроме того, Жан совсем не хотел становиться королем и брать на себя заботы о государстве.
Она вздохнула.
– После его внезапной смерти мне не позволили долго оставаться вдовой.
– Ты была счастлива во втором браке? – спросила я для продолжения разговора, потому что заранее знала ответ.
Он не замедлил последовать.
– Как смели они выдать меня замуж за такого слабовольного человека? За тряпку!
– Он же все-таки двоюродный брат Филиппа Бургундского, – сказала я примиряюще.
– Он глупец! Благодаря ему мой мерзкий дядя сумел ограбить нас!
– Ах, деньги, власть… – совершенно искренне вздохнула я. – Из-за них все беды на свете. Скажи, Жаклин, ты никогда не думала, что для нас значительно лучше было бы родиться не в таких родовитых семьях?
Она воззрилась на меня в крайнем удивлении.
– О нет, нет! Я бы не хотела происходить из низов. Ни за что! Нам предназначено быть сильными, иметь власть.
– До той поры, пока не лишишься ее, – сказала я с горечью. – Посмотри вокруг… Что произошло с тобой? Что случилось в моей семье?
– Это из-за войны, – ответила она. – И потом, у тебя сейчас все как нельзя лучше. Ты на стороне победителя. У меня тоже обстояло бы все неплохо, если бы не брак с этим болваном Брабантом и если бы мой гнусный дядя…
Снова, не знаю, в который уже раз, слышала я историю о том, как ее лишили принадлежавших ей земель.
– Брабант обязан был встать на защиту моих прав! – восклицала она. – А вместо этого отдал все, что я имела! Наш брак необходимо расторгнуть, вот что! Да, я должна избавиться от этого идиота!.. Я слыла одной из самых богатых наследниц в Европе, а кто я сейчас?! Что у меня осталось?..
Я сочувствовала ей. Мы все старались помочь Жаклин в чем могли, но ее непрекращающиеся жалобы и вопли надоедали, утомляли нас.
– …Все же я надеюсь, – как-то сказала она, – что со временем найдется такой человек, кто поможет вернуть то, что принадлежало мне, но украдено. Пусть хитростью, пусть силой, как угодно – лишь бы вернуть!
– Буду рада за тебя, Жаклин, – отвечала я.
И действительно я очень хотела этого. Кроме всего прочего, ведь тогда она уехала бы из Англии и оставила нас всех в покое.
Но больше всего мысли мои занимал будущий ребенок.
Мелькали дни и месяцы… Июль, август, сентябрь.
Увядали цветы, желтели и опадали листья на деревьях. Шло время, а Генрих все не возвращался.
Я думала, заранее настраивая себя на обиду: неужели он не вернется к рождению ребенка? Выходит, для него сын ничего не значит?
Выполняя его наказ, я покинула Виндзор и переехала снова в Вестминстер. Наступил октябрь.
Я жаловалась Гиймот, что мне плохо в Вестминстере, неуютно, как жалко уезжать из Виндзора, на что она отвечала, что можно ведь туда вернуться и лишь незадолго до родов снова покинуть его.
Так мы и сделали – спасибо моей мудрой Гиймот!
Жаклин осталась в Вестминстере. Ей к этому времени уже определили неплохое денежное пособие от королевской казны, что в значительной мере ее утешило и чему я тоже радовалась.
Наступил ноябрь. Мы все еще находились в Виндзоре.
– Пора уезжать, миледи, – не раз напоминала мне Гиймот, но я почему-то откладывала отъезд.
– Вы говорили, король настаивал, чтобы роды проходили именно в Вестминстере, – твердила рассудительная служанка. – Смотрите, мы можем не успеть добраться туда.
– Не понимаю, – отвечала я ей, – почему у такого разумного мужчины, как мой супруг, появились какие-то непонятные предрассудки в отношении Виндзора. Здесь я чувствую себя так легко и спокойно. И Жаклин не утомляет своими непрерывными жалобами. Побудем тут еще.
– Совсем немного, – согласилась Гиймот. – Не больше недели.
Но прошла неделя, прошла вторая, а я никак не могла заставить себя сдвинуться с места.
– Все говорят, что к капризам беременной женщины необходимо прислушиваться. – Такими словами отвечала я на упреки и воркотню Гиймот.
– Но больше нельзя откладывать! – возражала она. – Мы дождемся, что вам уже нельзя будет ехать…
Я не могла объяснить, что удерживало меня в Виндзоре. Это походило на какое-то наваждение. Чуть не каждый день я начинала собираться в дорогу и не двигалась с места. Мне уже стало казаться, я почти убедила себя, что Генрих ничего такого не говорил про Виндзор, не мог сказать… Это же какая-то странная фантазия, а он человек мудрого рассудка. Скорее всего если и сказал, то под влиянием минутного настроения и потом сразу забыл о своих словах… Так уговаривала я себя и уже начинала верить, что так и есть. Так зачем же ехать отсюда, где мне так хорошо и вольготно?
Пришел декабрь, а я по-прежнему жила в моем любимом Виндзоре. Погода резко изменилась – стало очень холодно. Ветер гулял по парку, клонил деревья, в воздухе закружились снежные звездочки.
И вот я почувствовала…
– Теперь вам уже нельзя никуда ехать, – решительно сказала Гиймот. – Король первый запротестовал бы, да и я не отпущу вас.
– Да, – легко согласилась я, – теперь поздно. Ты, как всегда, права…
И вот наступил тот великий день, когда у меня родился ребенок.
Обессилев, лежала я в постели, кто-то вошел и положил мне на руки новорожденного. Из-за отсутствия Генриха в стране никто не озаботился, чтобы, как это заведено в королевских семьях, сразу забрать у меня ребенка и передать в распоряжение королевской кормилицы. Он оставался со мной, как если бы родился в обыкновенной простой семье.
Головокружительная радость охватила меня. Мой ребенок благополучно появился на свет и оказался прекрасен во всех отношениях!
– Чудесный мальчик, – сказали мне.
Я подумала, как обрадуется Генрих, когда это известие дойдет до него. Хотя я нарушила его запрет и родила ребенка в Виндзоре, но это мальчик.
Да и какое значение имеет место его появления на свет, если он жив, здоров и так прекрасен?!
Я смотрела на крошечное красное личико, миниатюрный носик, аккуратные ноготки на ручках… Я уже видела корону на его головке.
Родился Генрих VI, сказала я себе. Оказывается, можно быть счастливой по-разному, я сейчас стала самой счастливой женщиной на земле! Господи, благослови меня!
Мы с Гиймот говорили только о нем. Если он начинал плакать, мы наперегонки мчались к его колыбели и, чуть ли не отталкивая друг друга, пытались ему как-то помочь.
Но и в эти радостные дни гнетущее чувство грядущей беды не покидало меня. Чувство, что долгим такое счастье быть не может…
Весть о рождении маленького Генриха сразу же была послана через Пролив его отцу… Я гордилась, что на свет появился сын, как того и желал мой супруг.
С нетерпением ждала я возвращения посланцев, и как только они прибыли, сразу же позвала к себе и спросила, как принял король известие, которое они ему доставили. Я хотела знать все до мельчайших подробностей.
– Радость его не поддавалась описанию, миледи, – отвечали они мне. – Король долго расспрашивал о сыне и весьма опечалился, что не мог быть рядом при его рождении. Потом он спросил, где проходили роды…
Я почувствовала укол страха и снова вспомнила слова Генриха, услышала его настойчивый, напряженный голос, которым он говорил мне: «Ребенок не должен родиться в Виндзоре»…
– Ну и что дальше? – обратилась я с дрожью в голосе к посланцам.
– Мы сказали королю, что миледи находилась в это время в Виндзоре, – отвечал один из них, – где и родился принц.
– И что он?
Посланцы переглянулись и некоторое время молчали.
– Ну! – поторопила я с нетерпением.
– Сначала ничего, – произнес наконец второй мужчина. – Потом медленно так переспросил: «Вы уверены, что это произошло в Виндзоре?» – «Не сомневаемся в этом, сир», – отвечали мы.
– Ну а потом?
– Нам показалось, миледи, что лицо короля омрачилось. Он что-то проговорил про себя, потом прямо поглядел на нас и сказал такие слова: «Я, Генрих, рожденный в Монмуте, буду царствовать мало, но сделаю много; Генрих же, рожденный в Виндзоре, будет править долго, но потеряет все…»
– Странные слова, миледи, – добавил другой. – Казалось, король произносит их не сам, а кто-то управляет его устами… Но они звучали так ясно, так отчетливо, что запомнились сразу такими, как вы сейчас услышали. Слово в слово… Потом король прикрыл глаза и добавил совсем тихо: «Но что ж, если это Божья воля, так тому и быть…»
Страх еще сильнее охватил меня от всего, что я услыхала. Страх и ощущение большой вины. Моей вины.
После ухода посланцев я не переставала вопрошать себя: что все это могло означать? О почему, почему я осмелилась ослушаться Генриха? Почему не выполнила его волю? Что заставило меня проявить ничем не объяснимое упрямство?
Единственный утешительный ответ, какой я могла для себя придумать: все дело в погоде. Но ведь можно было уехать из Виндзора много раньше. Гиймот так и предлагала сделать. Что же толкнуло меня поступить по-своему? Вопреки желанию Генриха? Никогда до этого во мне не зрело столь странное чувство противоречия.
