Текст книги "Тайный брак"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
– Значит, ты считаешь, мне необходимо выйти замуж за Генриха? – перебила я.
Он с важным видом кивнул.
– Большинство людей во Франции, а также в Англии тоже так думают, – сказал он. – В настоящее время это просто необходимо.
– И если он не запросит слишком много, обручение состоится?
– Да, сестра. Для пользы Франции.
С поникшей головой я выслушала мнение брата.
Тревожные вести продолжали приходить к нам через Пролив, из Англии.
Король Генрих потребовал у своего парламента денежных вспоможений – «для защиты Англии и ее безопасности на морях». Что сие означало? Ходили смутные предположения по этому поводу, толки и пересуды.
Генрих не унимался. Его требования к нам все возрастали. Он во всеуслышание заявил, что французская корона по праву принадлежит ему. При этом ссылался на французский закон, запрещавший женщинам вступать на трон. Если не он, то его, Генриха, прабабка Изабелла, жена английского короля Эдуарда II, стала бы королевой Франции. А поскольку англичане этого закона не признают, то за ним сохраняются права прабабки. Это придумал не он, Генрих, об этом уже говорили его предшественники, что стало причиной прошлых раздоров. За это еще его предок Эдуард II, внук французского короля Филиппа Красивого, вступил в длительную войну с Францией. Теперь же настало время восстановить справедливость…
Однако это дело ближайшего будущего, говорил английский король Генрих V, пока же он предъявляет следующие требования: отдать ему в жены принцессу Екатерину, то есть меня, а в придачу восемьсот сорок тысяч золотых крон, пятнадцать городов в Аквитании и округ Лимож. При невыполнении его условий он прибудет во Францию сам, чтобы возложить французскую корону на свою голову…
Брат Луи громко смеялся.
– Наглый щенок! – возмущался он. – С кем он так разговаривает? Понимает ли, что на него обрушится вся мощь моей страны? Бросить нам такой вызов! Неслыханно!..
Много позднее я поняла, что говорить в то время о французской мощи было по меньше мере наивно. Страна уже много лет управлялась безумным королем и его сластолюбивой супругой; шла настоящая война между двумя высокородными семействами – бургундским и арманьякским, – и это ослабило страну настолько, что она в ту пору не могла защитить себя от внешнего, к тому же действительно могущественного, врага, если тот в самом деле захотел бы напасть на нее.
В Париже спешно созвали Королевский совет, на котором архиепископ Бурже составил ответ английскому королю. Отправленное ему послание отличалось сдержанностью, рассудительностью.
Всерьез ли полагает король Англии, что ему удастся лишить французского короля престола? – спрашивалось в послании. Неужели он думает, что переговоры о замужестве дочери король Франции ведет из чувства страха? Тогда он ошибается. Король Карл VI руководствуется исключительно чувством любви, дружбы и желанием мира. Французы не хотят войны, не хотят кровопролития. Однако в случае нападения на них право и честь будут на их стороне. Они призовут на помощь Всемогущего Бога и Пречистую Деву, и с их благословения прогонят английские войска с земли Франции, а сам английский король найдет здесь свою смерть или будет взят в плен.
Подобный ответ мог бы поколебать решимость многих властителей, но не таким был король Генрих V.
Он дал понять, что теперь переговоры окончательно прерываются. И ему не останется ничего другого, как вступить во Францию и действовать силой.
Другими словами, выразил полную готовность начать военные действия.
Мой отец, переживший очередной приступ, в это время чувствовал себя неплохо. Разум его был ясен, и он понимал, что война окончательно погубит Францию, и страшился ее. В своем ответе Генриху он приглашал его в Париж для переговоров, замечая, что тот избрал довольно странный способ ухаживания за своей будущей супругой: желанием устлать дорогу к ней трупами ее соплеменников.
Луи продолжал слать проклятия на голову Генриха и бахвалиться тем, что сокрушит англичан, если только они посмеют ступить на французскую землю. С несколькими своими друзьями он, считая содеянное чрезвычайно забавной и умной шуткой, отправил из Парижа в Лондон бочонок с ручными мячами для игры и с запиской, адресованной Генриху, в которой предлагалось тому играть с мячами, а не с оружием.
Только впоследствии, хорошо узнав Генриха, я смогла себе представить, в какую тот пришел ярость, получив такой подарок.
Вскоре пришел от него ответ:
«Эти мячи будут отправлены обратно с такой силой, что распахнут перед нами ворота Парижа!»
Это было равносильно объявлению войны.
Седьмого августа того же 1415 года английский король Генрих V отплыл к берегам Франции со своим войском.
Спустя месяц после высадки на континент армия Генриха взяла Барфлер. Когда-то отсюда Вильгельм Завоеватель отправился в Англию. Теперь же ходили слухи, что войско Генриха поражено какой-то страшной болезнью и понесло большие потери. Однако англичане продолжали продвигаться в глубь страны, а французы отступали.
Печальные события вынудили моего отца попытаться превозмочь надвигающийся приступ и объявить, что он сам возглавит войско и выступит навстречу королю Англии.
Решению короля пробовал воспрепятствовать его дядя, герцог Берри.
– Вспомните поражения при Пуатье, при Креси, – говорил он моему отцу. – Если мы проиграем и эту битву, то можем лишиться короля или дофина…
Отец колебался. Он, в общем, понимал, что его присутствие во главе армии скорее внесет смятение в ряды воинов, чем воодушевит их. А если у него прямо там начнется очередной приступ? Что тогда? В конце концов было решено, что ни он, ни дофин, ни мои младшие братья Жан и Шарль не присоединятся к войску. Также неразумным посчитали отправить навстречу англичанам герцогов Берри, Бретонского или Бургундского.
Услыхав об этом, даже я поняла, что все они готовятся к поражению еще до начала решительного сражения. Хотя прошло уже более пятидесяти лет со дня победы англичан в битве при Пуатье, ее горестные результаты давали о себе знать и по сию пору в умах и настроениях французов.
Так же останется в памяти далеких потомков и битва при Азенкуре, которая произойдет двадцать пятого октября того же 1415 года, когда мне исполнилось ровно четырнадцать лет…
В покоях королевы царило страшное напряжение. Все со страхом ожидали известий с поля битвы, где помимо солдат находился весь цвет французского дворянства, за исключением, пожалуй, отпрысков наиболее родовитых семей.
Позже я узнала многое об этом сражении: сам Генрих Английский не раз мне рассказывал о нем. При этом лицо его сияло от гордости и от упоения победой, и я отчасти поддавалась его настроению, хотя речь шла об унизительном положении моих соотечественников.
– …Французы были обречены с самого начала… – так говорил мне Генрих. – Несмотря на то, что их наступало великое множество. Когда мы двинулись из Барфлера, в наших рядах поселилась болезнь, это правда… Не секрет, что солдаты всегда лучше сражаются на своей земле, особенно когда необходимо защищать ее. Францию я считал своей по праву, но мои воины… Они, конечно, жаждали победы и военной добычи, но их родной дом Англия, остров Англия… Французы заранее считали себя победителями. Так по крайней мере мне казалось. Их было тысяч пятьдесят, если не больше, все в тяжелой броне, в доспехах. Наша армия насчитывала значительно меньше воинов, причем некоторые едва не дрогнули перед такой железной громадой. Мне пришлось поднимать боевой дух моих славных воинов. Я ездил по их рядам и внушал уверенность в победе, говоря, что один англичанин стоит десяти французов…
При последних словах он рассмеялся резким пронзительным смехом, к которому я к тому времени уже успела привыкнуть. Потом продолжил:
– Да, они оказались чересчур самонадеянны, твои бедные, обманутые своим величием французы. Их доспехи сверкали красиво и впечатляюще, но как же тяжело в них сражаться! Даже просто носить… Всю ночь перед битвой во французском лагере шел пир. Солдаты пили, играли в карты, заключали пари – сколько часов мы, англичане, продержимся, прежде чем обратимся в бегство… Уверенность должна жить в сердцах у воинов – это так, но ее надо подкреплять правотой своего дела и мудростью военачальников. В ней не место бахвальству и тщеславию. Французы вели себя легкомысленно, глупо… Мы же всю ночь готовились к сражению. Мои лазутчики обшарили всю местность. Мы знали каждый кусочек земли, где почва стала болотистой от частых дождей, а где она тверже; проверили пути наступления противника и заранее определили, как будем действовать сами, чтобы принудить вражеских воинов поступать так, как выгодно нам… Я был уверен, французы поведут бой в тесных рядах, где им трудно будет свободно маневрировать, и решил сразу завести их в болотистые места, чтобы еще больше затруднить действия… Это мне удалось. У нас же сохранился широкий обзор, наши тылы стояли на твердой земле, фланги защищал лес. Оттуда наши лучники осыпали французское войско градом стрел… Я старался быть в самой гуще боя, а чтобы все мои воины видели меня и знали, что я с ними, водрузил корону на шлем… В общем, к концу дня французы потеряли не меньше десятка тысяч, а мы… некоторые считали, что всего четырнадцать воинов, но, думаю, несколько больше… человек сто… или двести… Самую малость в сравнении с потерями противника… Я не знал, как называется эта местность, и спросил потом у одного крестьянина. Он ответил: «Азенкур, милорд». На что я сказал: «Значит, это сражение войдет в историю под названием «битвы при Азенкуре»… Победа английского короля Генриха V над французами.
Вот такой оказалась в пересказе его эта битва, и, думаю, он не слишком погрешил против истины, потому что вообще оставался человеком правдивым.
В любом случае ни тогда, ни позднее никто не решился отрицать, что тот день стал одним из самых позорных и горестных в истории Франции.
Подавленность и уныние воцарились по всей Франции. В стране не осталось семьи, которая бы не понесла утраты, где не скорбели бы о погибшем или искалеченном. У герцога Бургундского погибли два брата – герцог Брабантский и граф Невер. Я слышала, как клял он себя последними словами за то, что сам не сражался. Его сын, за которого выдали мою сестру Мишель, тоже рвался в бой, но отец не пустил его, а когда тот все же попытался уехать, вернул с полдороги с помощью стражников и оруженосцев.
Двадцать пятое октября 1415 года стало днем позора для Франции и днем триумфа для Англии.
Отчаяние герцога Бургундского оказалось таким глубоким, что, не зная, как его унять, он решился на довольно странный поступок: послал королю Генриху свою латную рукавицу, означавшую вызов на поединок. Так он хотел отомстить за гибель двух своих братьев.
К тому времени, должна признаться, я уже понимала, что Генрих совсем не такой, каким я представляла его по рассказам моей сестры Изабеллы и по доходившим до меня слухам. Детские впечатления сестры оказались, видимо, ошибочными, так же, как и отзывы многочисленных недоброжелателей. Он уже не был ни завсегдатаем кабаков, ни распутным молодым человеком, а стал настоящим королем – мудрым, расчетливым, умеющим побеждать.
Ум и хладнокровие он проявил, получив вызов от герцога Бургундского. Он посчитал, что дела между государствами не решаются подобным образом. Тем более, он полагал, победой при Азенкуре не ограничится противостояние обеих стран. Кроме того, триумф легко может обернуться поражением – это тоже понимал мой мудрый Генрих. Знал он и о внутренней борьбе между бургундцами и арманьяками, раздирающей Францию на части. Он понимал, что для дальнейшего ослабления моей страны ему нужно лишь принять чью-то сторону, потому что ненависть друг к другу этих феодальных партий сильнее, чем вражда к Англии.
Да, Генрих оказался не только блестящим воином, но и великим дипломатом, не обольщавшимся сиюминутными успехами и победами, а смотревшим далеко вперед.
Его ответ на вызов герцога Бургундского можно назвать как угодно: хитрым, неискренним, даже лицемерным. И уж во всяком случае странным. Как мог победитель при Азенкуре написать такое кроткое, смиренное письмо? Я тогда тоже удивлялась не меньше других, ибо еще совсем не знала Генриха.
Вот что он ответил:
«Я не могу принять рукавицу вызова на поединок от такого могущественного властителя, как герцог Бургундский. Не мне соперничать с ним. Если я и одержал победу над Францией, то в том не моя заслуга, а рука самого Господа. Я глубоко скорблю о смерти братьев герцога, однако в том нет моей непосредственной вины, а также вины моих воинов. Возьмите, прошу Вас, обратно Вашу боевую рукавицу. Я докажу герцогу с помощью свидетельских показаний пленных французов, что в гибели его братьев повинны вовсе не англичане…»
Мне очень хотелось знать, как отнесся к этому посланию сам герцог Бургундский. Уверена, он, во всяком случае, оценил сдержанность и уважительность стиля и содержания. Как бы то ни было, этот ответ стал началом тесных отношений Бургундии с Англией, при том, что вражда герцога к Орлеанскому дому усилилась. Чего и добивался король Генрих…
Вернусь к моему несчастному брату Луи.
Его просто трясло. Поражение французов при Азенкуре мигом лишило его высокомерия, дерзости, куда подевалась вся его самоуверенность! Передо мной метался в растерянности совершенно другой человек – не тот, кто, заливаясь смехом, послал королю Генриху бочонок с ручными мячами. Сейчас он походил на того испуганного мальчишку, которого я помнила по «Отелю де Сен-Поль».
– Что же теперь будет? – кричал он, дрожа от возбуждения и бессильной ярости. – Что будет с нами со всеми?
Мне казалось, он немного обезумел. Я испугалась, что люди, увидев его в таком состоянии, могут подумать, что к нему перешла болезнь нашего бедного отца. Он весь дрожал, на губах выступила кровавая пена, она пузырилась. Зрелище ужасное, и вскоре моего брата уложили в постель.
Луи не вставал несколько дней, я часто навещала его. Выглядел он очень испуганным.
– Скоро я встану, – старался успокоить он себя. – Это просто лихорадка.
– Не надо торопиться, – убеждала я. – Тебе нужен покой.
– Да, врачи тоже так говорят. А все из-за позорного поражения! Мне следовало быть там, на поле битвы, Катрин! Я бы никогда не позволил, чтобы нас победили проклятые варвары!
Я с грустью смотрела на него. Неужели он мог всерьез полагать, что изменил бы ход сражения и превратил разгром в победу? Какой он еще мальчик… Бедный, уязвленный, напуганный мальчик, которого судьба сделала дофином, наследником престола…
Я находилась у его постели, когда в спальню вошла мать.
– О, мой несчастный сын! – вскричала она. – Ты болен? О, теперь я не отойду от тебя, пока ты не поправишься!
– За мной хорошо ухаживают, мне ничего не надо, – пытался протестовать Луи, и я с удивлением увидела – или мне показалось? – в его глазах промелькнул страх.
– В такие минуты, – продолжала она, – тебе нужен материнский уход. У тебя нервное потрясение, бедняжка. Оно у всех у нас. Какая трагедия выпала на долю нашей страны!.. Но я выхожу тебя! Я знаю, как это сделать!
Ни я, ни Луи не представляли себе нашу мать в роли лекаря, тем более няньки и не могли сдержать удивления. Но я снова увидела испуг и ужас в глазах Луи, когда он повернул ко мне голову.
– Катрин, – взмолился он, – не уходи… Останься, прошу тебя.
– Ей нет никакой надобности находиться здесь, – твердо сказала мать. – Она не умеет ухаживать за больными.
«А ты умеешь?» – хотелось мне спросить. Но сказала я другое, и весьма смело:
– Если Луи просит, я останусь с ним.
Он протянул руку, коснулся моей руки.
– Катрин…
Снова он напомнил мне того маленького мальчика из холодного «Отеля».
– Ну-ну, – сказала примирительно мать, – успокойся. Она вскоре опять придет… Бедный мой Луи… А сейчас пускай Катрин уходит. Не нужно, чтобы возле больного толпилось много людей. С тобой побудет твоя любящая мать.
Я не двигалась, глядя на брата. Было до слез жаль его.
– Иди же! – повторила мать с раздражением и слегка подтолкнула меня к двери.
Я не хотела подчиняться ей – лицо Луи умоляло: не уходи, останься, ты нужна… Но слишком велик оказался обретенный еще в раннем детстве страх перед ней; слишком хорошо оба мы знали, как быстро ее ласковые манеры и нежные речи могут смениться взрывом яростного гнева.
Я склонила голову и повиновалась. Мне было невыносимо видеть полные ужаса глаза Луи, но я ушла, унося с собой этот взгляд.
Больше меня не допустили к нему, и я узнала, что брату не становится лучше, хотя мать пригласила к нему своего врача, лучшего, как говорили, во Франции…
Не знаю, верить ли слухам, потому что без них не обходилось ни одно событие, и если верить, то до какой степени, но я отовсюду слышала, что мать уже выражала недовольство поведением Луи, его самостоятельные суждения, претензии на трон вызывали у нее гнев.
А еще говорили, что врач, присланный матерью, дал моему брату лекарство, которое способствовало его смерти.
Некоторые недоумевали – дофин всегда отличался отменным здоровьем и непонятно, как он сразу… Впрочем, весьма возможно. Он ведь был так уверен в победе. Быть может, поражение при Азенкуре оказалось для него неожиданным и роковым… Могло ли оно убить его?..
Вспоминали, что несколько месяцев тому назад у него шла горлом кровь. И что вообще многие дети французских королей умирали от этой болезни.
Но из уст в уста шепотом передавали, что наследника отравили. Он ненавидел мать, боялся ее, и она отвечала ему тем же. И нанесла решительный удар… Этому слуху верили.
Как бы то ни было, дофин Луи умер, на его месте оказался мой брат Жан, никогда и не помышлявший стать королем и брать на себя ответственность за страну. Теперь ему предстояло это. По натуре робкий и застенчивый, он больше всего жаждал спокойствия и не хотел, чтобы к нему предъявляли хоть какие-либо требования.
Наша мать тут же обрушила на него все свое внимание, что ввергло его в состояние постоянного испуга; с другой стороны, на него наседали сторонники арманьяков, и таким образом бедный Жан совсем лишился покоя.
К тому времени он достиг уже восемнадцатилетнего возраста. Я хорошо запомнила последний с ним разговор.
– …Катрин, – сказал он мне, – как бы я хотел жить где угодно, только не во дворце! В холоде и в голоде, но не здесь.
Я пыталась утешить его.
– Многие в твоем положении, наверное, чувствуют то же самое. Но лишь в первое время. Потом свыкаются.
Он печально кивнул.
– Возможно. Но на меня давят. Постоянно… Особенно наша мать… она…
– Помни, ты наследник, – решительно сказала я. – И тебе предстоит стать королем.
– Знаю. Это и страшит меня…
Наш разговор состоялся в апреле 1417 года, через два года после битвы при Азенкуре, и оказался, как я упомянула, последним.
Почему последним? Потому что Жан уже кашлял кровью. Врачи прописали ему постельный режим. Он скончался несколькими днями спустя. Тихо и спокойно… Бедный робкий Жан… Наверное, он остался доволен, что покидает этот тревожный мир, где ему так неуютно и которого он всегда страшился.
Так появился еще один наследник престола – третий по счету – мой брат Шарль, которому в ту пору исполнилось четырнадцать лет.
Он тоже, насколько я знаю, отнюдь не жаждал власти и заплакал, когда узнал, кем он теперь стал и что ему предстоит. Меланхолик по характеру, он предпочитал действию созерцание.
Как-то он сказал мне:
– Я не заслуживаю этого титула, Катрин. Он не мой по праву.
– Но как же, Шарль, – возразила я, – ты ведь следующий в нашем роду.
– Не верю, что я настоящий сын короля, – сказал он.
– Что ты говоришь? Опомнись!
– Перед моим рождением у матери перебывало много любовников. Один из них вполне мог стать моим отцом.
– Не думай так, Шарль. Каждый из нас может сомневаться, а наш ли отец король Карл?
– Наша мать плохая женщина, Катрин.
Я промолчала.
– Как ты думаешь, это она отравила Луи? – спросил Шарль.
– Нет… нет! – вскричала я, хотя скорее была уверена в обратном.
– Что, если она вздумает сделать со мной то же, что с Луи и Жаном? – продолжал он.
– Нет… Она не посмеет!
– Но ведь… Кроме того, если я незаконнорожденный, то не имею никаких прав на престол.
– Шарль, – простонала я, – дорогой, прошу тебя, не думай об этом. С тобой все будет хорошо. Должно быть хорошо… Ты последний сын… Поэтому в безопасности…
Он порывисто обнял меня. Мне было безумно жаль моего младшего брата… последнего брата… который так боялся своей доли наследника и еще больше – доли будущего короля Франции…
Король Генрих не остался во Франции после блестящей победы при Азенкуре. Недальновидный победитель непременно воспользовался бы плодами победы и продолжил развивать успех. Но монарх Англии понимал, что его армии требуются отдых и пополнение. Немало воинов заболело, поэтому он, закрепив победу и оставив часть армии на месте, отправился с больными и ранеными обратно в Англию.
Во Франции все понимали, что отсрочка будет короткой, скоро Генрих V вернется с отдохнувшей и пополнившей свои ряды армией.
Тем не менее борьба между арманьяками и бургундцами продолжалась еще с большей силой. Только теперь каждая сторона винила другую в поражении.
Ах, если бы мои соотечественники объединились – все могло сложиться по-другому!
Мы находились в Венсенне, к юго-востоку от Парижа. Мать держала меня при себе; она пребывала в уверенности, что король Генрих возобновит теперь переговоры о браке, я тогда стану немалым козырем в ее политической игре.
– Место дочери – рядом с матерью, – часто повторяла она, забыв напрочь те времена, когда мы, дети, настолько редко видели ее, что при встрече едва узнавали. Но в ее натуре истина существовала не вообще, а на каждый данный момент – точнее, когда ей это представлялось выгодно.
Пожалуй, в Венсенне ее поведение стало наиболее неприглядным и постыдным. Она лихорадочно меняла любовников, почти не делая из этого секрета. Привлекательные молодые люди, сменяя друг друга, подолгу пребывали в ее апартаментах. В это время к ней запрещалось входить.
Главным среди них оставался пока еще Луи де Босредон. И он с каждым днем становился все более наглым и бесцеремонным.
Этот главный любовник часто конфликтовал с придворными высокого ранга, но, когда те пытались жаловаться матери, она только пожимала плечами и смеялась. Обращалась она с Босредоном, как с одной из своих комнатных собачек – ласкала, поругивала и баловала. Он же чувствовал себя вольготно и думал о последствиях.
Наверняка он полагал, что такое удовольствие для него продлится вечно. Однако всем, кроме Босредона, было ясно, что однажды этому бесстыдству наступит конец.
И он пришел.
Как ни странно, после поражения при Азенкуре у моего отца в течение длительного времени не наблюдались припадки безумия, и как-то раз он решил навестить нас с матерью в Венсенне.
По дороге туда ему встретился Луи де Босредон.
Возможно, он все еще находился под впечатлением бурной ночи, проведенной с королевой, но, так или иначе, с моим отцом он позволил себе держаться как сюзерен с вассалом. Или в лучшем случае как врач с ничего не значащим для него больным, в выздоровление которого он не верит.
Отца поразила бесцеремонность и наглость Луи де Босредона, он не проявил к королю элементарного почтения и такта. Рассвирепев, отец велел немедленно арестовать Босредона за неуважение и дерзость по отношению к королю и тем самым к французской короне.
После чего продолжил свой путь в Венсенн.
Я наблюдала из окна, как он прибыл во дворец и сразу же проследовал быстрой нервной походкой в покои моей матери, где произошла бурная сцена, подобной которой, как потом говорили, между ними не бывало никогда.
Он знал, что у нее много любовников, но относился к этому достаточно терпимо, понимая, как ненасытна ее чувственность. Возможно, даже полагал естественным ее поведение в период длительных приступов его болезни. Кроме того, Одетта де Шандивер скрашивала не только дни, но и ночи короля в его уединении в «Отеле де Сен-Поль». Она даже родила от него ребенка. Итак, никогда прежде он не позволял себе упрекнуть королеву за ее поведение. Однако безмерная наглость любовника дала толчок к давно сдерживаемому чувству гнева. Слишком долго он снисходительно смотрел на ее рискованные шалости. Находясь под ее обаянием, он многое ей разрешал. Но он не позволит, чтобы ее любовники оскорбляли короля и в его лице всю Францию! Этого не будет… Никогда!
В Венсеннском дворце всех охватил страх. Все затаились и ждали, что же произойдет дальше.
События не заставили себя ждать. Отец обвинил мою мать не только в супружеской неверности, но и в предательстве интересов страны. В том, что она повсюду насадила своих доносителей; что принимала поочередно то сторону арманьяков, то бургундцев – тех, кто был ей в данную минуту полезней; что совершенно не считалась с королем, как если бы он не существовал… Ему надоело все это, кричал отец. Он устал от ее такого отношения к себе, от такого положения в семье и решил покончить с этим раз и навсегда, а потому…
Отец вызвал стражу и велел взять жену под арест.
Во всеуслышание он приказал: королеву отвезти в замок в Туре и там охранять денно и нощно. Всю ее почту просматривать. Обо всех ее действиях немедленно сообщать.
Мать гнев отца не столько напугал, сколько безмерно удивил. Что случилось с бедным безумным супругом, с ее многолетним послушным рабом?
Она пыталась резко протестовать, прибегала ко всевозможным, известным только ей, уловкам, которые раньше обеспечивали ей полную победу, – но все напрасно. На короля они больше не действовали.
Отец был вне себя от ярости. Казалось, он вдруг осознал, что мало того, что страна на краю пропасти – противник только ждет момента, чтобы нанести окончательный удар, – так еще тайные действия королевы: она оказалась чуть ли не самым коварным врагом Франции.
А потому ее нужно подвергнуть заточению.
Мать увезли в Тур, а меня отец взял с собою в Париж, где мы теперь довольно часто виделись и он делился со мной своими горестями.
Он говорил:
– Трагедия кроется в моем недуге. Это мое горе. Сейчас я в здравом уме, дочь, но сколько это продлится, не знаю, и я все нахожусь под дамокловым мечом… Каждую минуту может разразиться страшное несчастье… Иногда я молю Господа, чтобы безумие окончательно овладело мной. Я измучился от постоянных переходов из одного состояния в другое… От беспрерывного ожидания… Хочу надеяться, у сына Шарля будет более благополучное царствование. Бедное дитя, он так робок. А других сыновей больше нет… Как я несчастен! Сколько невзгод обрушилось на меня и на мою семью! За что, Господи?..
Он полюбил беседовать со мной, и для меня лучшим временем стали часы и минуты, проведенные вместе. С ним я чувствовала себя хорошо, свободно, не как с матерью. Он был прямодушен, добр, я верила каждому его слову.
О моей матери он упоминал редко и всегда с нескрываемой грустью.
– …Вначале все складывалось хорошо. Слишком хорошо… Дитя мое, оказывается, радость страшна: в безмерном счастье всегда таится печаль. О, если бы ты могла видеть ее, когда она только прибыла во Францию! Она была очаровательна… прекрасна… Совсем ребенок. Младше, чем ты сейчас… Так преданна, честна и любяща. Подобных ей я не видел в жизни!… Если бы я мог знать…
В другой раз он сказал:
– Но у тебя, дочь моя, впереди светлая жизнь. Ты покинешь нашу истерзанную страну, станешь супругой великого короля.
Я спросила:
– Вы думаете, сир, Генрих великий король?
– Он нанес нам поражение. Разве этого мало? И он сумел совершенно изменить свой нрав, когда вступил на престол. А это граничит с чудом. Человеку труднее всего одержать победу над собой. Обычно люди не могут справиться с этим. Генрих целиком посвятил себя своей стране. Для этого тоже надо быть незаурядным человеком… В чем же еще величие, как не в служении отечеству? Верю, ты будешь счастлива, если он станет твоим мужем.
– Но произойдет ли это? – сказала я. – Сколько времени продолжаются переговоры…
– О многом необходимо еще договориться, – отвечал отец. – Король Генрих хочет этого брака, рассчитывает на него. Мы оба хотим. Все дело в условиях, на которых его заключать. Он требует слишком многого от нас, но теперь, после его победы при Азенкуре, боюсь, нам не удастся отвергнуть его притязания. Мое правление оказалось ужасным, дочь моя. Болезнь помешала мне посвятить себя служению Франции. Города наши раздирает междуусобица, крестьяне бунтуют.
– Это не ваша вина, дорогой отец, – осмелилась сказать я.
– Возможно, если бы не мой страшный недуг… если бы я мог твердо держать в руках управление государством… если бы не эта ужасная распря между бургундцами и арманьяками, конца которой не видно… Она больше всего содействует развалу страны. Однако мы возродим Францию, Катрин, помяни мое слово! И, быть может, именно ты сумеешь помочь возрождению нашей великой страны.
– Но каким образом, отец?
– Со временем сама узнаешь и поймешь. Скорее всего это случится с помощью брачного союза, о котором так долго идут переговоры. Твой будущий супруг… он станет окончательным победителем Франции… Так произойдет. Но он должен знать, что страна, которой он нанес сокрушительное поражение, – твоя родина.
– А что… что будет с матерью?
Лицо отца стало жестче. Он не сразу ответил.
– Я хотел бы доверять ей, – сказал он потом, и голос его звучал почти жалобно. – Но я не могу… не могу… О, если бы я только мог!
Губы у него дрожали, глаза затуманила беспредельная грусть.
Я испугалась – мы все постоянно боялись этого, – что близится новый приступ безумия.
Многие считали, что Луи де Босредон получил по заслугам.
Его подвергли допросу «с применением силы». Говорили, что он не выдержал боли и признал все обвинения. Приговорили его к позорной смерти: зашив в мешок, на котором было написано: «Пусть свершится суд короля», опустили на дно реки. «Так и надо этому наглецу», – злорадствовали люди…
Особенно радовались приверженцы арманьяков: это ведь косвенный удар по королеве, в это время она держала сторону бургундцев. Прямым же ударом для тех явилась ее ссылка в Тур.
Однако мать моя была не из тех, кто легко смиряется с поражением и принимает как должное удары судьбы. Мастерица интриг, она, надо признать, оказалась смелой женщиной.
И месяца не пробыв в Туре, она каким-то образом связалась с герцогом Бургундским и пожаловалась тому на козни арманьяков, из-за которых очутилась в заточении. Для герцога ее послание стало лишним поводом преподнести своим врагам арманьякам очередную пакость.
Вот что он сделал.
Королеве в сопровождении стражи позволили ненадолго покинуть свое заточение, чтобы присутствовать на мессе в монастыре Мармотье, находившемся за городскими стенами.
