Текст книги "Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография"
Автор книги: Виктор Конецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
До Мурманска оставалось миль шестьдесят. Мы были уверены, что к полуночи успеем войти в порт и встретим Новый год у причала.
Декабрьский штормовой зюйд-вест свистел в снастях. Снежные заряды один за другим налетали на наш «Колгуев». Крен доходил до тридцати градусов. Все – от кока до капитана – мечтали только об одном: скорее в порт.
Скорее увидеть вспышки Кольских маяков и россыпь огней Мурманска.
Около восемнадцати часов, когда тьма заполярной ночи окутала Баренцево море и белели только гребни набегающих волн, радист принял SOS с английского парохода «Елизабет». «Елизабет» из-за неисправности в машине потеряла ход, и теперь зюйд-вест гнал ее на скалистые мысы Рыбачьего полуострова. Мы были к «Елизабет» ближе других судов – до нее было часа три-четыре хода.
Капитан чертыхнулся, плюнул на недокуренную папиросу и приказал ложиться на новый курс.
– Нашли время аварию делать, – возмутился боцман, когда я сказал ему, что надо готовить буксирный трос. – Нехристи. Угораздило их. Накрылся теперь Новый год.
– Поторопись, Савчук, – сказал я. – Ворчать потом будем.
Форсируя машины, мы шли к «Елизабет» сквозь штормовой ветер и снежные заряды. Радист, зажав ладонями наушники, ловил в эфире морзянку ее радиограмм. Англичанам приходилось трудно. До береговых скал им оставалось около десяти миль. С «Елизабет» просили нас поторопиться. Мы торопились. Когда нос «Колгуева» падал с волны, корма задиралась и винт с грохотом рвал воздух, а «Колгуев» начинал дрожать, как перепуганный кролик, и мы дрожали вместе с ним.
Часа через три после поворота прямо по носу стали заметны вспышки ракет.
– Старпом, – сказал мне капитан, – готовь к спуску вельбот. Пойдешь к англичанам, подпишешь договор о спасении, а потом будешь обеспечивать связь, когда мы уже прихватим их «Елизабет» на буксир.
«Елизабет» оставалось до берега всего около двух миль, но капитан не хотел сомневаться в том, что мы успеем подойти к ней вовремя. Капитан не любил сомневаться в таких вещах.
И я отправился готовить вельбот. Я единственный на нашем судне говорил по-английски. Выбирать капитану не приходилось.
Пока мы снимали крепления с вельбота, волна накрыла нас с головой. Ветер вырвал из рук чехол, и он улетел за борт, хлестнув меня шнуровочным штертом по лицу. Штерт рассек кожу на щеке и подбородке, но я не сразу заметил это.
«Колгуев» включил прожектор и, чтобы подбодрить англичан, выпустил несколько белых ракет. На «Елизабет» вспыхнул красным фальшфейр.
– Праздничная иллюминация! – крикнул мне в ухо Савчук. Я взглянул на часы. До Нового года оставалось двенадцать минут.
Луч прожектора лег на воду. Гребни валов дымились брызгами. Провалы между гребней были совсем черными.
«Весело нам будет на вельботе», – невольно скользнула мысль.
«Елизабет» болталась на волнах как ванька-встанька: кланялась на все четыре стороны. Это был небольшой – тысячи на три тонн водоизмещения – сухогрузный пароход.
Я поднялся в рубку и доложил капитану, что вельбот готов к спуску.
– Подойду к ним с подветренного борта, – сказал капитан. – И так близко, как только смогу. Выгребать вам придется не больше кабельтова. И не вздумай разбиться при высадке. Ты мне нужен там, на этой «Елизабет».
– Постараюсь, – сказал я.
Между берегом и «Елизабет» оставалось не более полумили чистой воды. О скалы Рыбачьего разбивались волны. Белая полоса прибоя опоясывала мысы. Грохот прибоя слышался все сильнее.
– Возьми с собой боцмана. После того как вы переберетесь на «Елизабет», вельбот примет с нее проводник для буксира и по ветру спустится обратно к нам. Все понял?
– Все.
Мы обогнули «Елизабет» с носа. Теперь всего в четырех кабельтовых от нашего левого борта кипели береговые буруны. Капитан застопорил машины. «Колгуев» лег в дрейф.
– Команде – в вельбот! Вельбот на воду!
Вельбот рухнул вниз и сразу же опять взлетел выше фальшборта «Колгуева» на очередной волне. Прошло не меньше минуты, пока удалось отдать гаки талей. Это были неприятные минуты. Матросы навалились на весла. Правый баковый греб одной рукой. Другую ему отдавило гаком. Баковый закусил губу. В свете прожектора его лицо казалось совсем белым.
Когда вельбот поднимался на гребень, я видел впереди низкий борт «Елизабет» и фигуры английских матросов на спардеке.
– Навались! Навались! Навались!
Савчук, распластавшись, лежал на носу вельбота и первый ухватил спасательный круг, на котором англичане спускали нам бросательный конец.
Теперь «Елизабет» прикрывала нас от ветра. С нее лили на воду соляр, и волны вели себя поспокойнее. Я пробрался к Савчуку. Вблизи борт «Елизабет» уже не казался низким. Плохо верилось в то, что удастся выбраться на него с прыгающего на волнах вельбота. Англичане что-то кричали нам, широко разевая рты, и махали фальшфейром. Его свет слепил глаза. Дым и искры ветер нес нам в лица.
Мы с Савчуком прыгнули почти одновременно. Я мертвой хваткой вцепился в мокрый трос на штормтрапе и зажмурился: снизу стремительно вздымалась по борту «Елизабет» большая волна. Она захлестывала меня по пояс. Нас втащили наверх. Савчук ругался и отплевывался.
Наш вельбот быстро уходил к «Колгуеву». Пеньковый трос – проводник для буксира – тащился за ним.
– Иди на бак, проверь, как закреплен буксир! – крикнул я боцману, а сам, цепляясь за поручни, полез на мостик: меня звали к капитану.
Капитан «Елизабет» оказался уже пожилым, маленького роста человеком. Говорить он старался спокойно.
– Успеют ли ваши поднять буксир? – спросил он.
«О Санта Мария! О Санта Мария!» – причитал кто-то рядом с ним. Я не сразу понял, что это женщина.
– Должен успеть.
– Скалы очень близко.
Они действительно были что-то очень уж близко. Отсюда – с высоты мостика – это было особенно хорошо заметно. Луч прожектора с нашего «Колгуева» уперся в кромку бурунов, и кипящая на камнях вода казалась не далее как в трех кабельтовых от него.
Я хорошо представлял себе тогда лицо нашего капитана, изрытое оспой, с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. И то, как он мерит сейчас расстояние до бурунов, стоя на своем мостике и сжимая руками леера. Он ждет вельбот, чтобы снять с него людей, а потом надо успеть выбрать проводник. Времени на все это оставалось мало, и наш капитан рисковал сейчас и «Колгуевым», и его экипажем.
Очень медленно тянулось время, и мы все молчали – и я, и капитан Джильберт, и женщина (как оказалось потом, его супруга).
«Колгуев» принял людей с вельбота, а сам вельбот они поднимать не стали, и он разбился о борт «Колгуева». «Колгуев» дал ход. Он медленно проходил под носом у «Елизабет». Между нашим бортом и берегом не было ничего.
Я спустился вниз и пробрался на бак. Волны то и дело захлестывали сюда. В тросах свистел ветер. «Елизабет» беспорядочно кренилась с борта на борт. Человек пятнадцать матросов работали у брашпиля. Грохот близкого прибоя заглушал их голоса. Только сиплый бас Савчука и его «Держись, ребятишки!», которым он подбадривал сам себя, пробивался сквозь гул моря.
До бурунов оставалось несколько десятков метров, когда скобу буксирного троса приклепали к якорной цепи и «Колгуев» развернул «Елизабет» носом на волну. Трос надраился, и беспорядочная качка прекратилась. Берег стал медленно удаляться от нас.
В коридоре у котельного отделения, куда мы с боцманом спустились, чтобы немного отогреться, был полумрак. Закоченевшие руки стали отходить в тепле и сильно болели.
Савчук расчесывал пятерней свалявшиеся под ушанкой волосы и блаженно поругивался. Он сидел прямо на полу, а вокруг него расплывалась лужа.
– Плотно мы с вами, старпом, выпили в новогоднюю ночь, – прохрипел мой боцман и сплюнул. – Соленая она, стерва, – сказал он про забортную воду.
Я не отвечал ему. Было приятно чувствовать рывки буксира и сознавать, что все самое плохое уже позади.
А потом нас нашел стюард, повел переодеться и пригласил к капитану. Он и его супруга благодарили нас и в нашем с боцманом лице весь экипаж «Колгуева» за «своевременную помощь» – как выразился капитан.
– Не совсем обычные условия, – сказал он потом. – Но мы знаем, что русские любят справлять праздник Нового года ровно в полночь. И мы хотим предоставить вам эту возможность сегодня.
– По-моему, мы уже здорово опоздали с этим делом, – сказал я.
– Еще остается семь минут. У нас на родине Новый год встречают по Гринвичу. – Супруга капитана показала на штурманские часы, висящие на переборке. – Вы, русские, встречаете его раньше нас. Вы всегда торопитесь, – устало улыбнулась миссис.
– Мне нравится, что мы встречаем Новый год раньше вас, – сказал я и посмотрел на свои часы. Было без семи минут три.
В ноль часов по Гринвичу мы встали и подняли стаканы.
Иллюминаторы в каюте капитана то и дело белели от пены. От сильной качки стоять было трудно, а чокаться еще труднее.
Мы выпили за хороший конец нехорошей истории с «Елизабет», за удачу и счастье в новом году, за всех, кто встречает этот год в море.
Тут я сказал Савчуку: «Баста, дружище» – и послал его проверить вахту у буксира и сам буксир.
– Пусть святая Кармен всегда помогает вам в море, – шепнула мне жена капитана, когда я вслед за ее мужем поднимался по узкому трапу в рубку. Она была испанка и уже много лет плавала вместе с ним.
Через несколько часов справа по носу на дальних тучах показался слабый отблеск маяка.
«Елизабет» тяжело отыгрывалась на волнах. То вспыхивал, то пропадал за гребнями волн гакабортный огонь на корме нашего «Колгуева». Взрезая волны, надраивался под носом «Елизабет» буксирный трос. Мы шли вдоль берегов Рыбачьего полуострова.
Я бывал на Рыбачьем. Видел в каменных морщинах его сопок заснеженные холмики солдатских могил, оставшиеся там после войны.
А под нами на дне моря в холоде, мраке и тишине лежали искалеченные минами и торпедами корабли. Лежали там и английские, и американские транспорта из союзных конвоев. В них спали вечным сном матросы из Ливерпуля и Нью-Йорка, Мельбурна и Сан-Франциско, которые этой дорогой водили в наши порты корабли в недавние годы, когда мы дрались против общего врага и помогали друг другу. И нельзя было не думать обо всем этом тогда, в ту новогоднюю ночь. Хотелось подойти к капитану, тронуть его за локоть и сказать: «Послушайте, мистер, обещайте, что, вернувшись в свою Великую Британию, вы не забудете того, что произошло сегодня. Сегодня мы помогли вам. Завтра вы где-нибудь отквитаете этот долг. Ведь это главное – дружба между всеми людьми на земле и в море. И тогда не будут опускаться на фунт разорванные минами корабли. Тогда не будет войн». Но я не мог найти в этот момент нужных слов.
Я просто стоял на мостике, закрывал от брызг лицо и думал. И мне кажется, что многие на «Елизабет» думали так же, глядя на то, как мигает впереди гакабортный огонь на корме нашего «Колгуева».
Утром мы отшвартовали «Елизабет» у причала судоремонтного завода в Мурманске. Новогодняя ночь окончилась. Мы распрощались.
Анна [6]6На машинописной копии пометка В. Конецкого: «Ненапечатанный рассказ, из которого вышел рассказ «Без конца». В основе – судьба двоюродного брата Игоря». Окончательный вариант рассказа впервые опубликован в 1957 году в № 1 журнала «Советский воин».
Двоюродный брат В. Конецкого – зам. командира саперной роты 265-й стрелковой дивизии Игорь Викторович Грибель – погиб 20 января 1942 года, подорвался на противотанковой мине около деревни Лодва Мгинского района Ленинградской области.
[Закрыть]
Весной сорок второго года Анна уехала из осажденного Ленинграда, увозя от гибели сынишку. Перед тем как закрыть и запечатать комнату, Анна положила на стол, на самое видное место, несколько пачек папирос и записку. Папиросы она выменяла на кольцо, подаренное мужем в канун их свадьбы. Записка была короткой: «Дмитрий, дорогой, я уезжаю. Андрейка очень плох. У него, вероятно, цинга. Когда левую ногу колешь булавкой, он уже не чувствует боли. Верю, что у меня хватит сил добраться с ним до Омска. Там мама.
Дмитрий, я не могу плакать – слез нет. Но где ты, что с тобой? Почему так давно нет писем? Какой ужас у меня на душе! Твоя мама умерла в марте. Где она похоронена, я не знаю. Прости за это, не было сил хоронить ее самой.
Я знаю – ты жив, ты приедешь сюда и будешь курить эти папиросы. Дмитрий, нет слов сказать, как я люблю тебя. Мне страшно кончить сейчас писать тебе, перестать говорить с тобой. Дмитрий, мой родной…»
В Омске вечерами окна домов ярко светились – маскировки не было. Весенняя непролазная грязь стояла на улицах и во дворе госпиталя, где то ли сестрой, то ли сиделкой устроилась работать Анна. Андрейку бабушка быстро вылечила – кормила его тертой сырой картошкой.
Писем от Дмитрия не было. В конце лета Анна получила из Москвы извещение о том, что ее муж, Дмитрий Викторович Горин, пропал без вести на Ленинградском фронте в бою у поселка Друнино, в двенадцати километрах к юго-западу от станции Мга.
Безногий солдат, у койки которого Анне приходилось больше всего проводить времени, как-то взял ее руку, положил себе на глаза, придавил своей шершавой ладонью, спросил:
– Кем муж-то по специальности был, а, сестрица?
– Сапер, – потерянно ответила Анна. («Почему он «был» говорит?.. Еще не известно ничего. Еще жив, может быть, Дмитрий. Еще вернется…» – подумала Анна.) – Инженер-сапер, – повторила она, едва сдерживая неприязнь, которая появилась у нее к безногому.
– А я вот пехота, сестрица. Но ты все одно расскажи, что из части тебе написали.
Анна прочла письмо от командира батальона, полученное в ответ на ее запрос. Письмо это она знала наизусть. «Саперы лейтенанта Горина разминировали проходы в минных полях противника, двигались впереди взвода автоматчиков, производившего разведку боем. Группа была контратакована противником и отошла. Лейтенант Горин с задания не вернулся. Так как обстоятельств его гибели никто не наблюдал и среди убитых тело лейтенанта обнаружено не было, я дал сведения о нем как о пропавшем без вести. Дата случившегося – 2 апреля 1942 года».
Дальше было о том, что лейтенант Горин проявил себя мужественным воином, верным товарищем и пользовался у подчиненных заслуженным авторитетом, – это Анна не стала говорить.
– Ты жди все же, сестрица. Все может быть, – сказал безногий, отпустил ее руку и потянул себе на лицо полотенце. Ему все время почему-то хотелось закрыть лицо.
Анна вышла из палаты и остановилась у двери. Кто-то из раненых хрипло и равнодушно сказал за дверями:
– Подорвался на мине – вот и вся лавочка. Ухнет противотанковая, так тело не найдешь, хоть всю землю перекапывай.
Никто не ответил ему. И тогда впервые Анна заплакала. До этого слез не было – горе сухим комом запеклось в груди. Вскоре сыну была назначена пенсия. Все говорили, что это означает лишь одно: Дмитрий погиб.
После войны Анна вернулась в Ленинград, работала на старой работе – в типографии. Работала много потому, что жить было трудно, и потому, что работа отвлекала от грустных мыслей.
Мать Анны часто говорила ей: «Перестань убиваться. Ты еще молодая, красивая. Выходи замуж. Сыну отец нужен. Хоть о нем подумай. Нельзя же одним горем всю жизнь жить».
Анна молчала. По вечерам мать долго молилась за перегородкой, всхлипывала. Потом Анна слышала, как она много раз подряд целует иконку: бэп, бэп, бэп… Анне было противно все это. Особенно быстрые и частые: бэп, бэп. Чтобы сдерживаться и не крикнуть матери что-нибудь злое, она закусывала пальцы, и на них оставались от зубов следы – синие мелкие черточки.
Разлад с матерью начался еще давно, когда Анна уехала к Дмитрию. Дмитрий был младше Анны на два года, работал тогда на заводе простым рабочим и, по мнению матери, был Анне не пара.
Жить теперь с матерью было трудно, но необходимо. Анна возвращалась из типографии поздно, и нужно было кому-то присматривать за Андрейкой. Ему шел девятый год. Сын очень любил Анну. Не ложился спать, пока она не приходила с работы. Дремал, сидя в своем любимом кресле у репродуктора. После чая показывал ей дневник, рассказывал о книжках, которые читал. Был он похож на отца. Анна гладила его по голове, шевелила вихры, думала: «Если бы знать, где могила Дмитрия. Ведь это уже счастье было бы: съездить на могилу, побыть там одной…»
Как-то летом в отпуск она поехала на станцию Мга. Поезд пришел туда вечером. Всю ночь Анна просидела в деревянном бараке, который заменял разрушенный вокзал. Несколько раз выходила на перрон. Слушала гудки паровозов, свистки составителей. Из низких темных туч сеял дождь. В темноте ходили по путям люди, размахивали желтыми огоньками фонарей, но Анне казалось, что она одна во всем мире, потому что всем вокруг наплевать на нее, на ее горе. Все забыли войну, живут новыми радостями, новым горем. А она все не может забыть прошлое, последний приезд Дмитрия с фронта в Ленинград, то, как он положил в кроватку к сыну пистолет в кобуре, сказал: «Пусть привыкает, мужчина».
Был Дмитрий очень усталым тогда, в последнюю ночь, которую они провели вместе, и почти сразу заснул. А она до самого утра не спала и все боялась пошевелиться, потому что его рука лежала у нее на груди и Анна не хотела, чтобы он убрал руку.
– Только бы не было тревоги, только бы не было тревоги, – заклинала она кого-то. Тревоги не было.
Утром Дмитрий уехал. На лестнице он поцеловал ей руку. А когда спускался вниз и потом шел через двор, не обернулся. Это был их уговор – ему не оглядываться, ей не смотреть вслед. Она-то, конечно, нарушила этот уговор…
В Другино – поселок, о котором говорилось в извещении, – Анна добиралась на попутной машине. Дождь давно кончился. Солнце светило ярко. Шофер в кабине пел и смеялся. Анна стояла в кузове, упершись руками в крышу кабины. Ветер растрепал ей волосы. Анна думала о том, что никто ничего не сможет сказать ей в этом поселке. Ведь она даже не знает, о чем толком спрашивать.
Анна зашла в первый попавшийся дом. Попросила у хозяйки напиться, спросила про бой, который второго апреля сорок второго года был здесь.
– Они, милая, тут раз пять, кабы не больше, приходили. То немцы, то наши. Народу в болотах побитого много осталось лежать неубранного, – соболезнуя, вздохнула женщина. – Разве упомнишь, какой такой бой здесь тогда был. – Она долго поправляла платок, шевелила губами – видно, припоминала. Потом словно обрадовалась, оживилась: – Бой был, это точно. Это я помню. Пасха в сорок втором пятого апреля была, а под Пасху как раз и бой был. В леске, что за яром.
Она показала туда дорогу. Анна пошла в лес. Тихо было там. Только шептались под слабым ветерком верхушки осин и берез да чавкала подо мхом кочек вода.
«Вот здесь, вот здесь где-то все это было. Контратаковали их здесь, – думала Анна. – Дмитрий мой, Дима…»
Разбитая ржавая каска лежала в траве. Анна тронула ее носком туфли. Красные ягодки брусники, стебельки которой проросли в трещину каски, закачались. Страшно стало Анне одной здесь в лесу и совестно было своего страха перед Дмитрием.
Через год Анна вышла замуж. Вон и Пушкин, умирая, говорил жене: «Два года носи траур, потом выходи замуж». А Дмитрий любил Пушкина. Все шутил с Анной его словами: «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя…»
Человек, за которого вышла Анна, давно ухаживал за ней. Они были сослуживцами. Еще до войны на дни рождения Аркадий Семенович присылал Анне цветы. Когда-то он был женат, но уже много лет как разошелся с женой. Аркадий Семенович всегда был любезен, заботлив. Часто заходил за ней домой. Расспрашивал о Дмитрии. Подолгу смотрел его фотографии. И Анне было приятно все это: его чуткость, деликатность, внимание к памяти Дмитрия. Именно возможность говорить с ним о прошлом, о Дмитрии особенно привлекала Анну. О замужестве она сперва не думала, хотя и знала, что Аркадий Семенович любит ее. Аркадий Семенович покупал Андрейке книги, игрушки, рассказывал ему про войну – он бывал на фронте и был награжден орденом Красной Звезды. Анне казалось, что Аркадий Семенович возится с ее сыном не только из-за любви к ней, но и потому, что Андрейка искренне ему нравится. Это и решило дело. Конечно, на решение Анны влияло и настойчивое давление матери (Аркадий Семенович матери очень нравился), и ночное одиночество, полное женской тоски и часто слез.
У Аркадия Семеновича была отдельная квартира из трех комнат. Он настоял на том, чтобы держать домработницу. Впервые за много лет Анна вздохнула свободнее. Супруги часто бывали в театре, в филармонии. Анна помолодела, похорошела. Мысли о Дмитрии приходили реже. Потому что говорить о нем с Аркадием Семеновичем в их новом положении было неудобно. Ведь теперь рука Аркадия Семеновича ночью лежала на ее груди.
Только сын беспокоил Анну. Он как-то слишком быстро взрослел и удивлял своим серьезным, солидным поведением. Особенно когда бывал вместе с Аркадием Семеновичем. На замечания отчима Андрейка отвечал подумав, неторопливо, взвешивая слова, и этим иногда раздражал Аркадия Семеновича, но тот всегда сдерживался.
– Андрей, привыкай класть вещи на свои места, – говорил Аркадий Семенович. – Этот журнал дорогой и редкий. Совершенно незачем неделями держать его на столе. Для таких вещей и существует книжный шкаф.
– Я могу вообще не трогать эти журналы, если вы не хотите этого. – Андрей говорил Аркадию Семеновичу «вы».
– То, что ты говоришь, – грубо, – обрывала Анна сына. – Неужели ты не понимаешь, что Аркадий Семенович прав?
– Ничего страшного. Просто я избаловал его подарками, – успокаивал Аркадий Семенович Анну. – Никогда не надо слишком баловать детей, когда они в таком возрасте.
От Аркадия Семеновича у Анны родилась дочь. Назвали ее Леночкой. Это случилось ранней весной, в конце марта.
В ближайшее воскресенье после того, как Анна вышла из больницы, Аркадий Семенович решил созвать родственников и знакомых на смотрины. Воскресенье приходилось на второе апреля – день смерти Дмитрия, но Анна так замоталась с хлопотами по дому и возней с Леночкой, что забыла об этом.
В субботу, когда Андрейка пришел из школы, Анна обняла его за плечи, повела к кроватке дочери. Андрейка ее еще не видел. Леночка спала. Розовый кружок от соски совсем закрывал ее ротик.
– Вот видишь, какая у тебя еще маленькая и глупенькая сестренка, – сказала Анна.
– Да, мама, – ответил Андрейка и поежился под рукой матери.
Анне показалось, что ему неприятно то, что она его обнимает. Мальчикам часто претит лишняя ласка. Анна убрала руку. Тем более Леночка чмокнула губами, соска вывалилась из ее рта и нужно было соску поправить.
– Мама, завтра день, когда убили папу? – Андрейка крутил шарик на кроватке Леночки и не смотрел на Анну.
– Да, завтра второе апреля, – тихо сказала Анна. Ей было стыдно, что она забыла об этом.
– У нас будут гости?
Шарик, который крутил Андрейка, пронзительно заскрипел. Леночка проснулась и заплакала. Анна была рада этому.
Когда муж вернулся с работы, Анна вышла к нему в переднюю.
– Аркадий, дорогой. – Она взяла его за рукава пальто. – Аркадий, у меня большая просьба к тебе.
– Да, да, говори. – Аркадий Семенович был в превосходном настроении. Все последнее время он всячески показывал свою благодарность Анне за дочь, и чувствовалось, что он очень растроган ее появлением.
– Аркадий, завтра день памяти Дмитрия. Может быть, можно будет перенести эти смотрины…
Аркадий Семенович побледнел, осторожно высвободил свои руки из ее и нагнулся, чтобы поправить галоши на полу под вешалкой.
– Я, конечно, понимаю тебя, Аня, – начал он выпрямляясь. – Но что же ты раньше молчала? Я уже оповестил всех… Будет неудобно. И потом, мне кажется, мне тяжело это говорить, но такое событие, как рождение Леночки, – это как бы… как бы символ… – Он нервно пощелкал пальцами, подбирая слово, но так и не подобрал его.
Однако Анна поняла, о каком символе он хотел сказать, и молча согласилась.
Ночью, когда Анна кормила Леночку, то плакала. Леночка маленькими ручонками теребила ее грудь, язычок щекотал сосок. Анна прижимала к себе теплое тельце дочери, думала: «Какое было бы счастье, если бы осталась могила и горе…»
Весной светлеет в Ленинграде рано и птицы начинают чирикать тоже очень рано. Они чирикают так громко, что слышно даже через стекло закрытого окна.
Муж Анны крепко спал на соседней кровати. За стенкой спал и разговаривал во сне Андрейка.
Разбитая каска в леске у поселка была еще засыпана снегом, а на березах вокруг хоть и покрытые ледком, но набухали почки.
Анна все не могла понять, правильно ли она сделала, что согласилась с мужем. Поэтому она и плакала.
