Текст книги "Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография"
Автор книги: Виктор Конецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
– От чая не откажусь. Благодарю. Вы расстались со скандалом?
– Скандал? С Эдом? Он никогда не поднял на меня голоса. Он три года знал, что растит чужую дочь, а я не смогла заметить, что он это знает…
Дама встала и нервно начала расхаживать по веранде.
– Вы его любите и сейчас? – спросил Василий Никифорович.
– Возьмите варенья, домашнее, малина, – сказала дама. – И имейте совесть.
– Елена Михайловна, спрашиваю не из личного любопытства. Поверьте, самому тяжело сейчас. Но это нужно для тысяч моряков и космонавтов. Скажите, что его чаще всего выводило из себя?
– Двуличие. Но я многие годы была двуличной по отношению к нему, и он терпел это.
– И он ни разу не сорвался? И в молодые годы?
– Молодые годы? – переспросила дама, мельком глянув на себя в зеркало. – Молодые годы? Что-то было… – Она остановилась перед зеркалом и стала пристально всматриваться в него, как бы находя там картины прошлого. – Однажды. В цирке… Да, в цирке. Шел ужасно смешной номер, ужасно! Клоун, маленький совсем, таскал за хвост льва… Огромный лев, и его таскает по всей арене гномик… Эд попросил меня выйти с ним из зала… И ушел сам. Я досмотрела номер… Он, конечно, ждал у подъезда… – Она погрузилась в воспоминания и умолкла.
– И что было дальше? – с напряжением и напором спросил профессор.
– Он впервые напился и уехал ночевать на судно…
Корявыми буквами на стальных дверях надпись: «ОСТОРОЖНО! НЕ ВХОДИТЬ! РЕФРИЖЕРАТОРНАЯ КАМЕРА! ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА!»
У дверей рефрижераторной камеры Петя Ниточкин привычно сунул ноги в дырявые валенки, надел ватник и меховую ушанку.
Потом Петя вытер пот со лба и открыл тяжелый висячий замок артелки, распахнул дверь и отшатнулся, ибо увидел белое привидение.
Привидение продолжало делать то, что делало, вероятно, уже давно: поднимало над головой и опускало на пол бочку с комбижиром. Скрипа дверей привидение не услышало, так как в рефрижераторной камере гудели мощные вентиляторы. Изо рта привидения валил пар.
– Эдуард Львович! – заорал Ниточкин.
Старший помощник неторопливо опустил бочонок, закрепил его в стеллаже и, не глядя на Ниточкина, прошел из холодильника к трапу. Он поднялся в тропическую жару на палубу и зажмурился от солнечного света.
– Эдуард Львович, как же все это?.. – с облегчением и радостью спросил Ниточкин, отряхивая со старшего помощника иней. – Это я, значит, вас закрыл в холодильнике?.. А мы думали… Черт! – В этот момент в руках Пети с громким треском разломился заледеневший галстук Саг-Сагайло.
– Петр Иванович, вы читали Шиллера? – наконец разжал губы Саг-Сагайло. Его голос звучал хрипло, морозно, по-новогоднему.
– Я думал, вы мне мясным топором башку отхватите, а вы такой странный вопрос…
– Ниточкин, вы читали Шиллера? – невозмутимо повторил Саг-Сагайло.
– Нет, – сказал Ниточкин. – Трудное военное детство… не успел…
– У него есть неплохая мысль, – прохрипел старпом, растирая себе побелевшие уши. – Шиллер считал, что против человеческой глупости бессильны даже боги. Это из «Валленштейна». Но касается только меня, товарищ Ниточкин.
– А кричать вы пробовали? – спросил Ниточкин.
– Мы не в лесу, – прохрипел Саг-Сагайло и зашагал к капитану.
Нельзя сказать, что Кукуй встретил его радостно.
– Ты откуда, литовский князь? – спросил Фаддей Фаддеич и пошевелил скулами.
Саг-Сагайло высморкался и серийно расчихался, затем скупо доложил:
– Из холодильника.
– Почему сигнализация не работает? Должна быть в рефрижераторной камере сигнализация?
– Должна.
– Строгий выговор!
– Есть.
Капитан вытащил из бара бутылку виски, налил стакан:
– Согревайтесь.
– Благодарю вас, я не пью.
– Пьешь, старый дурак! – заорал попугай.
Капитан накинул на птицу одеяло, попугай умолк.
Капитан глотнул из стакана, сказал задумчиво:
– Этот Ниточкин!.. – снял телефонную трубку, – Ниточкина ко мне!.. Садись, Эдуард Львович.
– Куда мы плывем? – прохрипел Саг-Сагайло, глядя на репитор компаса над капитанским столом.
– Куда? Тебя ищем! Назад плывем, по своему следу, как зайцы…
Вошел Ниточкин.
– В тюрьму сесть хочешь? – спросил капитан. – А если бы чиф там концы отдал? Если бы мы замороженного старпома на родину привезли, а? Умысел я здесь вижу, Ниточкин! Злостный умысел!
– Никогда в жизни я не сажал людей в холодильник специально, – мрачно сказал Ниточкин. – Грешно сажать мужчину в холодильник, даже если он тебе друг-приятель. А если он еще твой начальник, то запирать человека в холодильнике просто глупо, товарищ капитан.
– Ниточкин, я тебя во Владивостоке с волчьим билетом спишу! – Капитан взял трубку и приказал на мостик: «На прежний курс! Нашелся чиф!»
– Артельный не виноват, – прохрипел Саг-Сагайло. – Виноват я, так как на тридцать минут задержался с обследованием мяса.
– Почему задержались?
– Сам проходил обследование на помехоустойчивость. А затем, когда артельный начал обход без меня, вероятно, мы шли вокруг стеллажей один за другим. Он – за угол, я за угол. И он меня не видел. И получилось, как в цирке у клоунов…
– А кто из вас Олег Попов? – спросил Фаддей Фаддеич. – Исчезни! – приказал он Ниточкину.
Ниточкин исчез. Урчал репитор компаса – судно ложилось на обратный курс.
– Разрешите и мне идти, Фаддей Фаддеич? – спросил Саг-Сагайло, его синие губы мелко дрожали.
– Иди, голубчик, – сказал капитан примирительно. – Хорошо то, что хорошо кончается. На солнышке прогрейся или в бассейне посиди – там вода как кипяток. И не расстраивайся – на море все бывает… Что я сказал?..
– Чтобы я согрелся, Фаддей Фаддеич.
Возле бассейна Саг-Сагайло скинул роскошный халат с драконами и остался в плавках.
Вода в бассейне была безмятежно спокойна. Только слабая рябь от вибрации машин пробегала по ее поверхности.
Из трансляции раздалось: «Внимание всего экипажа! Старший помощник капитана товарищ Саг-Сагайло нашелся! Он был в холодильнике! Благодарим за внимание!»
– Мерзавцы! – пробормотал Саг-Сагайло, и мы впервые увидели, как он улыбнулся. Потом он нырнул.
– Акула!!! – заорал боцман и бросился к бассейну.
И все работавшие на палубе матросы с воплями бросились к бассейну и замерли у его краев, не зная, что теперь делать.
Секунда шла за секундой, вода в бассейне начала закипать. И тогда Ниточкин шумно плюхнулся туда с пожарным топором в руках.
Радужные вилохвостые рыбы тревожно метались среди водорослей. Вода в аквариуме сильно плескалась. Судно качало.
Рядом с аквариумом на диване в своей каюте лежал Эдуард Львович. Его голова и рука были забинтованы. Время от времени старпом вздрагивал, потому что Татьяна Васильевна смазывала йодом мелкие царапины на его загорелом торсе, но делала она это с такой нежностью, какой редко дождешься от судового врача.
– Милый мой, все это ерунда, все это царапины, все это до свадьбы заживет сто раз, главное – вы живы! Боже, как я измучилась, как изревелась, когда вы исчезли!..
– Благодарю вас, – слабым, но, как обычно, бесстрастным голосом сказал старпом. – Пожалуйста, откачайте из аквариума литра два воды. Кнопка от насосика слева от позвонка кита…
– У вас целый океанографический музей, – сказала Татьяна Васильевна, выполняя просьбу Эдуарда Львовича.
– Благодарю вас. Да, доктор, я должен вам сказать… я обязан вам, но… мне трудно решиться… вопрос деликатный, и…
– Я слушаю вас, – прошептала Татьяна Васильевна, замирая и отворачиваясь в смущении.
– На судах советского морского флота, – сказал старпом крепнущим голосом, – запрещены амуры, Татьяна Васильевна. Мне однажды пришлось наблюдать у вас в койке мужчину. Я обязан предупредить о недопустимости таких вещей. Вы человек на флоте новый, и…
– О чем вы?! – воскликнула Татьяна Васильевна с отчаянием.
– О том самом, – сказал Саг-Сагайло и закрыл глаза. Он выполнил свой тяжкий долг и почувствовал облегчение от этого.
– Как вы смеете так обо мне думать! – сказала Татьяна Васильевна и осеклась – вошел капитан.
Вид у старика был растрепанный. Однако он изобразил бодрый голос:
– Ну, согрелся?
– Да, – сказал Сагайло.
– Выйди-ка отсюда, Васильевна, – приказал капитан врачихе и сел в кресло.
Татьяна Васильевна вышла.
– Сняли меня, Львович, – сказал старик. – Приказано тебе принять судно во Владивостоке. Штурманов передвинешь по служебной лестнице. Ниточкина, как имеющего судоводительский диплом, назначишь третьим помощником. Из Владивостока пойдешь на Арктику.
– За что сняли? – спросил Сагайло, садясь на диване. – Формулировка?
– Без объяснения причин. Ляг. По старости, наверное. Или кто телегу накатал…
– А если, а если за эту… как ее… негативную? – спросил Саг-Сагайло. – Тогда что же получается? Кто виноват?
– С ума сошел, старый дурак? – копируя своего попугая и бодрясь из последних сил, сказал Фаддей Фаддеич. – Тебе сказано: ляг! И, Львович, кто все-таки акулу в бассейн запустил? Кто инициатор?
Сильным ударом зада открыв дверь на попутном крене – чисто морской прием, – спиной в каюту вошел Ниточкин. Руки нового судоводителя были заняты: он нес старшему помощнику поднос с бутылкой шампанского и ананасом, одновременно напевая радостным голосом: «Похоронен был трижды заживо! Жил в разлуке, любил в тоске!..» – здесь Ниточкин развернулся и увидел капитана…
Странный был закат над океаном в этот вечер. Как будто океан и небо поняли, осознали друг друга близнецами. Веер перистых облаков и кучевые, вздымающиеся на огромную высоту. И солнце еще не скрылось, когда в просвете облаков показалась луна. А последние лучи солнца ударили прожектором из узкой щели между океанским горизонтом и полосой уже темных облаков…
«Профессор Угрюмов» стоял на внешнем рейде в порту Владивосток.
В каюте капитана сидели Фаддей Фаддеич и Эдуард Львович.
Чемодан капитана стоял у двери.
Попка прыгал в клетке и рвал свою цепь, посматривая на хозяина с тревогой, и, странное дело, – молчал.
Через открытое окно доносились звуки, которые обычно сопровождают спуск на воду вельбота: скрип блоков, урчание лебедки… И: «Вира!», «Не упусти конец!», «Куда смотришь?..», «Пасть закрой!», «Жилеты бросили?»
– Львович, ты того, – кряхтел старик. – Ну, выпей капельку: за твой первый капитанский рейс!.. Ну вот и хорошо… Будь здоров! Тревожно мне вас, Львович, покидать как-то… Знаю, все знаю: и ты мореход отличный, и ребятки толковые, а… Что я сказал?
– Все будет хорошо, – сказал Сагайло. – Оставьте мне своего табачку. – Он сидел в капитанской форме и сосал пустую трубку.
Опять курить решил? Табак-то у меня голландский… Еще я тебе Попку оставлю. Веселее с ним. Домой приплывете – отдашь. Про его питание Ефимовна знает… Еще я… Главное, Львович, в морскую свинку не превращайся!
– О чем это вы? – не понял Сагайло.
– Так. Ничего. Ну, иди, присмотри за вельботом! Хотя прости, дорогой, ты уже не старпом. Ладно, Ниточкина пришли. Что я сказал?
– Чтобы к вам прислали третьего помощника, – сказал Саг-Сагайло, выходя.
Петя был в командирской фуражке с крабом, при галстуке, в белой рубашке, но на этом форменная часть его одежды кончалась. Яркий, цветной пиджак не монтировался с фуражкой. Петя понимал это и немного смущался.
– Чего же ты, Петя, не до конца бывшего чифа заморозил? – сурово спросил старый капитан.
– Ошибка вышла. Рассчитал плохо, – сказал Ниточкин.
– И с акулой ты, Петя, не довел дело до конца. Если бы она сожрала Саг-Сагайлу, ты давно бы на пятьдесят рублей больше получал.
– Ошибся, – повторил Петя. – Не рассчитал, Фаддей Фаддеич!
– Ну а если не дурить? Есть в тебе на Сагайлу что-то? – спросил Фаддей Фаддеич и просверлил в Ниточкине здоровенную дыру своими стариковскими, всевидящими глазами. – Специально делаешь? Ну?!
Ниточкин сел на диван, хотя никто его сесть не приглашал. Прямо над ним рвался с цепи Попка.
– Мистика, Фаддей Фаддеич, все это, – сказал Петя, снял фуражку и с силой хлопнул ею по столу. – Если бы я сам понимал, что у нас с ним такое происходит! И столько лет уже!..
Старик еще побуравил третьего штурмана белесыми глазами, потом сказал, кидая ему форменную куртку:
– Носи. Пока домой не вернетесь – не сошьешь… Небось не терпится?
Петя ловко поймал капитанскую куртку. Это была прекрасная, вытертая уже на локтях, просоленная океанскими брызгами куртка.
– Лычки на погончиках Ефимовна перешьет, – сказал старик. – А теперь еще вопрос: ты Попку глупостям научил?
– Я, – сказал Ниточкин и потупился. Врать в данной ситуации он не мог.
Старик хлебнул из стакана, долго молчал, потом сказал:
– Больше так не шали, Петр Иванович, ты теперь – штурман… Налей-ка воды Попке… Нет, не туда! В поилку лей! Иди, третий штурман, счастливого тебе плавания!.. Ефимовну мне позови!
– Есть, товарищ капитан, позвать старшую буфетчицу! – сказал Петя и вышел. В глазах его что-то такое хлюпало.
– Боюсь, песку за вами, Фаддеич, много осталось, – сказала Ефимовна, она была с пылесосом. – А Эдуард Львович мужчина строгий – сразу меня к ногтю прижмет.
И она старательно принялась пылесосить капитанскую койку.
– Нервничаете ли вы, когда находитесь в застрявшем лифте или туннеле? – неожиданно спросил сам себя Фаддей Фаддеич задумчиво. – Что я сказал?..
– Совсем все спятили с этими анкетами, – сказала Мария Ефимовна, гудя пылесосом.
– Вельбот на воде, – сказал Саг-Сагайло, возвращаясь.
– Эдуард Львович, Танька просила меня вам передать, что мужик в койке лежал по соцпсихической надобности, а она клятву Гиппопотама давала и должна хранить медицинскую тайну, – сказала Мария Ефимовна.
– В таком разе можешь сильно не переживать, – утешил нового капитана старый и хмыкнул.
В дверь просунулась сияющая, полная нетерпения рожа четвертого помощника Гриши Айсберга. Он был уже по-походному: в фетровой шляпе и плаще. И первый раз без разводного ключа в руке.
– Вельбот ждет, Фаддей Фаддеич. На самолет опоздаем. Я ваш чемоданчик возьму?
– Бери.
Гриша схватил чемодан и исчез.
– Ну, сядем на дорожку, – сказал старый капитан.
И они сели и помолчали добрую минуту, и Попка сидел на своей жердочке, молчал, а за бортом чуть слышно хлюпали волны, и откуда-то – вероятно, с соседнего судна на рейде – донеслась песенка из детской радиопередачи: «Все мы капитаны, каждый знаменит!..»
И здесь Мария Ефимовна не выдержала. По ее грубоватому лицу старой морячки потекли слезы.
– За что они вас?! – всхлипнула она. – Как я тут, сирота я казанская?..
– Будет, сирота! – строго произнес Фаддей Фаддеич. – Что я сказал?
Песенка из детской передачи о знаменитых капитанах все звучала над вечерним рейдом, когда вельбот отвалил от борта «Профессора Угрюмова».
Мотор заурчал угрюмо. Вельбот нехотя набирал ход.
С борта судна махали Эдуард Львович и все остальные казанские сироты.
И вдруг, нарушая все портовые законы, заглушая детскую передачу, могуче заревел гудок «Профессора Угрюмова». Сироты отдавали своему капитану прощальный салют.
– Прекратите хулиганить! – погрозил Фаддей Фаддеич с удаляющегося вельбота кулаком и поднял воротник пальто, защищаясь от брызг.
На пожухлых растениях судового огорода лежал снег.
Посреди своего любимого детища стоял боцман Загоруйкин. Он был в валенках и ушанке, но почему-то в майке.
Загоруйкин смотрел вдаль. Там от горизонта до зенита полосы туч и полосы чистого неба чередовались. Темно-фиолетовые, мрачные, северные тучи лежали на самом горизонте, но над ними светилась ярко-оранжевая полоса расцветающего неба.
Вероятно, мрачноватая красота родных морей заставила боцмана вспомнить отчий дом. И из него вывалилось следующее четверостишие:
Чита – город областной.
Хорошо в нем жить весной.
Чита – город окружной,
Для народа он нужной!
Третий помощник Петя Ниточкин поеживался в рубке. Он был в форменной куртке и фуражке.
Капитан Саг-Сагайло стоял у правого окна в меховом реглане. Окно было опущено.
Ледяное сало временами шуршало за бортами «Профессора Угрюмова».
Сагайло высунулся в открытое окно, осмотрел горизонт в бинокль, потом сказал:
– Серьезного льда еще не видно, Петр Иванович… Как вы себя чувствуете на ходовой вахте во льду?
– Пока – бездельником, – сказал Петя. – Не могу придумать себе дела.
– Смотрите внимательно вперед, Петр Иванович, – сейчас это главное. – Саг-Сагайло похлопал себя по карманам. – Я спущусь за табаком.
– Есть, – сказал Ниточкин.
Капитан вышел, Ниточкин занял его место. В окно дуло.
– Петр Иванович, – сказал рулевой матрос Цыган. – Чего вы пижоните? Надели бы ватник. Или с формой не хочется расставаться?
Цыган попал в точку, и потому Петя нахмурил брови и сказал похожим на Эдуарда Львовича голосом:
– Вы, вероятно, проводили много времени в женском обществе и усвоили там скверную привычку серьезно разговаривать о пустяках. Точнее на курсе!
– Есть точнее на курсе!
Петя прошелся по рубке и закрыл окно.
Эдуард Львович вернулся не один. Он пропустил вперед себя в двери Татьяну Васильевну. Она была в прелестной шубке.
Капитан зашагал к своему окну широкими, решительными шагами. В зубах он держал мефистофельскую трубку и говорил, попыхивая ею:
– Ну, белых медведей еще не видно, а льды мы вам сейчас покажем, Татьяна Васильевна!..
Сказав это, Саг-Сагайло с полного хода высунулся в закрытое Петей окно. То есть высунуться-то ему, естественно, не удалось.
Сагайло только воткнулся в стекло-сталинит лбом и трубкой.
Из Мефистофеля ударил столб искр, как из паровоза дореволюционной постройки.
Третий помощник и рулевой остолбенели. Татьяна Васильевна закрыла руками лицо. И в гробовой тишине противно скрипел за бортами лед.
– Петр Иванович, это вы окно закрыли? Разве я вас об этом просил? – негромко сказал Саг-Сагайло, но в этой негромкости явственно прозвучала нотка едва сдерживаемого раздражения.
Вокруг головы Саг-Сагайлы вдруг возникло в полумраке рубки как бы сияние, такое, как на древних иконах.
– Пахнет паленым! – четко доложил Цыган.
– Эдуард Львович! – трясущимся голосом сказал Ниточкин. – Простите, но вы, кажется, горите! Разрешите… вот сигнальный флаг… я наброшу на вас?
– Отставить! – с некоторым раздражением сказал Саг-Сагайло и побрызгал на себя водой из графина. – На судах морского флота запрещена самодеятельность подобного рода, Петр Иванович!
Татьяна Васильевна наконец решилась подойти к Эдуарду Львовичу.
– Боже, да у вас ожог третьей степени! – ахнула она. – Надо промыть марганцовкой…
– Глупости, – сказал Саг-Сагайло.
– Это может закончиться очень плохо, – думая о чем-то своем, подспудном, прошептала Татьяна Васильевна.
– Ерунда, – успокоил ее Эдуард Львович. – До свадьбы заживет.
И они ушли.
А в рубке осталась на некоторое время тягостная тишина, и в этой тягостной тишине тягостно постанывал за бортом лед.
Трубка капитана продолжала валяться на палубе. Петя машинально поднял ее и слабо чертыхнулся. Смертельная тоска была в его глазах. Мефистофель жутко ухмылялся Пете с фасада трубки.
Татьяна Васильевна смачивала ожог третьей степени марганцовкой.
– Первый раз я видела сегодня вас в предстрессовом состоянии, а позади уже вся планета, – сказала доктор.
– Помощники, пожалуй, разболтались, – сказал Саг-Сагайло задумчиво. – Ремешок к биноклю не могут прикрепить, а? И трубку больше курить на всякий случай не буду. На сигареты перейду, – неловко пошутил он.
– Именно третий помощник вызывает у вас опасение? – засмеялась Татьяна Васильевна. – Он бутылку с валерьянкой не возвращает, как стал вашим помощником. У себя в каюте держит.
– Ничего. Я после первой самостоятельной вахты за обедом капитана щами облил – так руки дрожали, – сказал Саг-Сагайло. – Благодарю за медицину. И за информацию. Не беспокойтесь. Чем больше лет мы плаваем, тем лучше умеем держать себя в руках.
– Я в этом не уверена. Одну минутку. Вот взгляните. Это розенцвейговская картинка…
Эдуард Львович смотрел на влюбленного, к которому опаздывала на свидание невеста, отсутствующим взглядом. Капитан весь превратился в слух – ему показалось, что удары судна о лед стали сильнее.
– Что вы сделаете на месте влюбленного?
– Во всяком случае, не буду переводить свои часы назад, как делают некоторые, – машинально пробормотал Саг и торопливо вышел.
Была глухая ночь.
Профессор спал, уронив голову на стол в рукопись. Вокруг вздымались горы анкетных листков, книг и картинок Розенцвейга. Огромный глобус – старинный, в обручах меридианов, – охранял его покой. Но не сохранил – зазвенел телефон.
– Прймите «молнию»! «ПОСЛЕ ИЗМЕНЕНИЯ ПОГОДНЫХ УСЛОВИЙ В КОЛОНИИ МИКРОБОВ БЫСТРО РАСТЕТ КОНФЛИКТНОЕ НАПРЯЖЕНИЕ СЧИТАЮ ПОЛОЖЕНИЕ ОПАСНЫМ НЕОБХОДИМО ПРЕКРАТЬ ПЕРАСПЕРУАСТРА ДОКТОР».
– Наконец-то! – заорал профессор, швырнул трубку на рычаг и в восторге крутанул глобус. Планета стремительно и скрипуче завертелась под могучей рукой. – Я тебе дам «прекратить»! Втюрилась в кого-нибудь или с ума сошла девчонка!..
Белые медведи, вообще-то, они не белые. Они желтые.
Желтая медведица и два медвежонка шли по белому льду. Они тянули черные носы в сторону «Профессора Угрюмова» и слушали очередную лекцию Василия Никифоровича: «…РАБОТНИКИ РАЙПИЩЕТОРГА ПРИ АНКЕТИРОВАНИИ НЕ ОТНЕСЛИ ПОНЯТИЕ «ХИЩЕНИЕ» К ПОНЯТИЮ «МОРАЛЬНАЯ ДЕГРАДАЦИЯ». И НЕ ПОТОМУ, ЧТО ВСЕ ОНИ ХИЩНИКИ! НЕТ!..»
Желтые хищники мотали на ус лекцию.
«Профессор Угрюмов» форсировал тяжелую ледовую перемычку.
Капитан Саг-Сагайло брился электробритвой прямо в рубке – ситуация, очевидно, складывалась неприятно для судна, и спуститься в каюту он не мог.
В зеркальце показалась физиономия Ниточкина, и веко капитана, отекшее после ожога третьей степени, непроизвольно задергалось.
– Разрешите принять вахту, Эдуард Львович?
– Да. Доброе утро. Как себя чувствуете, Петр Иванович?
– Я нынче отлично знаю состояние, при котором дезертир вдруг выпрыгивает из окопа…
– Дезертиры не пьют валерьянку, Петр Иванович, и это меня обнадеживает. Прошу нынче особенно внимательно. На картах пустых мест полно, промеров еще никогда не было. И каждый огонь, прошу вас, секундомером проверяйте.
– Есть! – сказал Ниточкин и сразу сунул в каждый карман по секундомеру.
Сагайло убрал бритву и закурил.
Впереди мелькнул в туманной холодной дымке огонь.
– Видите? – спросил капитан, вытаскивая свой бинокль.
– Так точно, вижу! – доложил Ниточкин и торопливо, судорожно щелкнул секундомером. Его руки от ожидания какой-то новой неприятности дрожали.
Огни на мысу тоже дрожали, вспыхивали, метались и вообще танцевали тот же дикий танец, как на световом табло в каюте докторши при определении помехоустойчивости судоводителей космических кораблей. Секундомер показывал то пять, то двадцать пять секунд.
Угрюмо и зловеще погромыхивал за бортом лед.
Эдуард Львович поглядывал на ленту эхолота. Глубины стремительно уменьшались.
По напряженному лицу Эдуарда Львовича скатилась капля пота: ему, судя по всему, совершенно необходимо было знать информацию о характеристике огней впереди.
Ниточкин щелкал секундомером и шептал: «Тридцать три красное… тридцать четыре синее…»
Наконец стальная натура капитана дала трещину.
– Как ваши дела? – спросил он, глубоко, и даже судорожно, затянувшись сигаретой. – Справа поле поджимает, слева стамуха под берегом сидит. И «стоп» я дать не могу: судно руля не слушает, Петр Иванович.
– Или секундомеры коллективно испортились, или огни в створе: все разные получаются характеристики! – доложил Ниточкин.
– Отдайте секундомер мне! Побыстрее! – приказал Саг-Сагайло, вынув изо рта сигарету, и той же рукой, которой держал сигарету, выхватил у Ниточкина секундомер, дождался вспышки огня и четко отсчитал секунды, как бы отбивая их движением руки с секундомером сверху вниз:
– Раз! Два! Три! Четыре! Пять! – и широким жестом выкинул за борт секундомер.
Это, как не сразу можно было догадаться, он хотел выкинуть сигаретный окурок, а от напряжения и тщательно скрываемого раздражения на третьего помощника выкинул с окурком и секундомер. Выплеснул, как говорится, ребенка вместе с водой. Выплеснул – и уставился себе в руку: что, мол, такое – только что секундомер в руке тикал и вдруг ничего больше не тикает?
– Скажете, опять я виноват? Зачем вы, товарищ капитан, секундомер за борт вышвырнули? Он двадцать рублей стоит и за мной числится! – с неожиданным и глубоко несправедливым раздражением спросил Ниточкин.
– Знаете, – сказал Эдуард Львович как-то отчужденно, – я и сам не знаю, зачем его выкинул… – и вдруг заорал нечеловеческим голосом: – Вон отсюда, олух набитый! Вон с мостика, акула! Вон!!!
Ниточкин рывком повернулся к дверям, но выйти в них ему не удалось.
Раздался удар, и все судоводители в рубке теплохода «Профессор Угрюмов» полетели вперед по курсу. Кто спиной полетел, кто боком, а Ниточкин вперед задом – судно ткнулось в мель.
Саг-Сагайло оказался сидящим верхом на тумбе машинного телеграфа с правого борта.
– Стоп машина! – скомандовал он.
Ниточкин, держась за спину, с трудом поднялся на ноги и перевел машинный телеграф левого борта на «стоп». Правый телеграф, на котором сидел капитан, синхронно повернулся на ту же отметку и защемил капитанские брюки: слезть с телеграфа Эдуарду Львовичу никак не удавалось.
В наступившей мгновенной тишине раздался бас боцмана Загоруйкина. Ввиду критической ситуации из боцмана вывалилось только двустишие:
Трещат сараи и амбары!
На запад катятся варвары!
Продолжая сидеть на тумбе телеграфа, Саг-Сагайло начал отдавать команды. Он делал это намеренно тихим и спокойным голосом:
– Боцман, вельбот к спуску! Собрать промерную партию! Осмотреть трюма! Запустить эжекторы! Сообщить на ледоколы!
Хладнокровие капитана передалось остальным. Тогда Эдуард Львович вспомнил о себе.
– Сообщите в машину: меня прищемило телеграфом.
Ниточкин схватил телефонную трубку: «В машине!»
– Есть в машине!
– Сейчас я дам «малый вперед» телеграфом, но вы ход не давайте! Как поняли?
– Ничего не поняли!
– Капитана прищемило защелкой телеграфа! Как поняли!
– Как – прищемило?
– Обыкновенно! Не реагируйте на сигналы машинного телеграфа!
– Как это не реагировать?
– Капитан сидит на телеграфе, черт вас побери!
– Где сидит?
– На тумбе телеграфа!
– Это опять тест?
– Какой тест?
– Это психический тест или серьезно?
Ниточкин бросил трубку и безнадежно махнул рукой.
Фотография во весь экран. Эдуард Львович Саг-Сагайло летит головой вниз в кладбищенскую загородку. Петя Ниточкин провожает его в полет взглядом, исполненным истинной тревоги и ужаса.
Звучит трубный голос Василия Никифоровича: «Товарищи летчики, а может, будущие космонавты! Недаром, недаром я выбрал это фото! Да, вы видите современного моряка, который отчетливо напоминает нам Икара. Море и Космос! Это две руки, протянутые друг другу! Товарищи, авария «Профессора Угрюмова» позволила нам впервые в мире проследить до самого конца антигомфотерную группу и…»
В затемненной аудитории раздался совершенно неуместный смешок, затем голос: «Дайте свет!»
Свет вспыхнул очень ярко, потому что отразился в сотнях золотых погон – аудиторию заполняли военные летчики.
К кафедре под удивленными взглядами будущих космонавтов по проходу шли Шеф и Фаддей Фаддеич.
Проектор остался включенным, и на экране оставалось бледное, но разборчивое изображение Икара.
Шеф поднялся на кафедру, Кукуй скромно сел на свободное место. Василий Никифорович уступил Шефу центральное место и громко стукнул по своему протезу палкой.
– Товарищи, это называется «К нам, господа, едет ревизор!» – сказал Шеф. – Я вынужден остановить лекцию, ибо лектор не имеет права ее продолжать. Авария теплохода есть следствие его непозволительной самодеятельности. В ходе исследований и экспериментов допущены тягчайшие отступления от этики. Уважаемый лектор обманом добился от пароходства изменения в служебном положении объектов, скрыл от руководства института тревожный сигнал, полученный от непосредственного исполнителя эксперимента; по собственной воле изменил акценты в плане проведения исследований…
По чистой воде не весело, не угрюмо, но спокойно и деловито шел «Профессор Угрюмов».
В бочке из-под огурцов, которая стояла возле полубака, сидел Диоген. Над краем бочки торчала только его голова.
Он задумчиво смотрел сквозь очки на бесконечную череду волн, которые катились от горизонта и с мерным гулом разбивались о форштевень судна.
Рядом на кнехте сидел капитан теплохода Саг-Сагайло. Он курил свою мефистофельскую трубку.
– И на какой срок вас приговорили? – спросил Сагайло.
– На сутки. Один оборот планеты, как выразился председатель суда.
– Кто он?
– Это я не могу сказать.
– Хотите курить?
– Хочу, но мне запретили курить.
– Почему вас не привязали?
– Они же знают, что я и сам не вылезу. Не вылезу, даже если все они станут тут передо мной на колени. Им уже стыдно, и они приносят мне всякие вкусные вещи и сигареты, но я выбрасываю все за борт.
– Кто вы по образованию?
– Искусствовед.
– Что вам инкриминировали?
– Что я подслушал бред Ниточкина, но ради этого я не спал ночами, а вы знаете, что такое не спать ночь после того, как выдраишь весь камбуз и пару гальюнов. Ну, потом я тайком записывал стихи боцмана и отправлял их в Москву одному знакомому психиатру… Они думают, что все это из корысти, для диссертации… Из корысти я подсовывал дурацкие радиограммы и картинки капитану и вызывал на себя его гнев? Кому охота, чтобы тебя вышвыривали, как щенка, из капитанской каюты? И чтобы все над тобой потешались месяц за месяцем, потому что ты укачиваешься?.. Ну, потом мне инкриминировали, что я голую ногу высовывал, когда вас на помехоустойчивость испытывали…
– Значит, это у вас такие волосатые ноги? Никогда бы не подумал, – сказал Сагайло и пыхнул трубкой.
– А как я рисковал тогда? Ведь вы могли мне… А я любого насилия боюсь. И если хотите, моря боюсь до смерти…
– Кто говорит вслух о том, что боится, тот уже не боится, – пробормотал Саг-Сагайло. – И все-таки, если бы вы могли сейчас взглянуть на себя со стороны… Что может быть более дурацким и комическим…
– Наш шеф говорит, что комическое от космического отличается всего одной буквой. Наверное, поэтому он очень любит смеяться…
Бледный Икар, летящий в кладбищенскую загородку.
Молчаливые и сосредоточенные лица летчиков.
Шеф заканчивал свое сообщение:
– Общение с позиций силы или обмана – вещь столько же недопустимая для психолога и социолога, как для хирурга пользование топором. Бестактный человек – микроагрессор. Он так же опасен, как пьяный шофер. Прошу вопросы!
Поднялся молодой подполковник:
– Что может ожидать командира аварийного корабля? И может ли помочь ему допущенная экспериментатором ошибка? Я подразумеваю скрытие от командования подозрений на полную несовместимость объектов после изменения их служебных взаимоотношений.
– Фаддей Фаддеич, прошу вас подняться сюда и ответить, – сказал Шеф.
Фаддей Фаддеич, кряхтя и потирая спину, поднялся со стула, а потом на кафедру.
– Сагайлу ждет наказание. В зависимости от убытков, которые понесло государство. Его же два ледокола с банки тащили… Он будет понижен в должности или отдан под суд… Совместимость! Что я сказал?.. Мало ли какой помощник болтается у тебя на мостике? А если он рехнулся в рейсе? Все равно всю вину за аварию несет капитан. Так гласит Кодекс мореплавания. Почему Эдуард Львович не отстранил Ниточкина от вахты, если он плохо с ним себя чувствовал на мостике? – вот чего я не понимаю… пока не понимаю. Капитан на то и капитан, чтобы без психологов и социологов разобраться в людях и в обстановке. Не скоро еще вашего брата, – он ткнул пальцем в Шефа, – будут сажать в каждый самолет или ко мне на мостик… А этого профессора, который все стучит по своему костылю палкой, мы…
