Текст книги "Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– А наш радист все размеры бюстов наизусть знает, – сказал Ниточкин.

Гриша вспыхнул и настороженно уставился на Петю.

– Ах да, я забыл, – сказал Фаддей Фаддеич, и его старые глаза заискрились лукавством, как у мальчишки.

– Если вы намекаете, то… Я готов все объяснить! – сказал Гриша.

– Читайте свой вопрос! – сказал ему Саг-Сагайло.

– Нет уж! Сперва пусть все знают: моя жена познакомилась в магазине «Альбатрос» с женой радиста, жены подружились, часто встречаются, и оказалось, что у них одинаковые размеры бюстов, а я не помню размеров. И чужие не помню и свои…

– Успокойтесь, Григорий Михайлович, – сказала ему Татьяна Васильевна. – Многие мужчины не знают размеров. Это не страшно. Читайте вопрос.

Гриша пошевелил скулами, взял себя в руки и прочитал:

– «Что вы испытываете, когда находитесь в застрявшем лифте или туннеле?» К черту! – заорал он. – А у радиста записаны все размеры его, а значит, и моей жены. И мне кажется, здесь нет ничего особенного! Правильно я говорю, товарищ капитан?

– А кто тебе сказал, что мы здесь видим что-нибудь особенное? – с изумлением спросил Фаддей Фаддеич. И лицо его было невинным, как у младенца.

Гриша швырнул опросный лист под стол и вышел из кают-компании. При этом он врезал дверью в лоб Марии Ефимовны, которая оказалась в непосредственной близости от дверей в коридоре.

– Ты чего, самый первый на тосты ответил? – ласково спросила Гришу Мария Ефимовна.

– А вам какое дело? – спросил Гриша.

– Полки у меня в буфете не выдвигаются, – горестно сказала Мария Ефимовна.

– А мне какое дело? – спросил Гриша.

– Нужно новые делать, – вздохнула буфетчица. – А размер я и не помню – старая, склероз у меня, Григорий Михайлович… У радиста, что ль, размеры спросить?

– Откуда вы знаете? – прорычал Гриша. – Подслушивали?

– Чего знаю?

Гриша опять взял себя в руки и спокойно, монотонно объяснил:

– Моя жена, Ефимовна, дружит с женой радиста, они часто встречаются, потому что живут рядом, а бюсты у них адекватные, а я не знаю размеры, всегда забываю их, и когда рубашку, например, покупаю, то мне шею измеряют холодной рулеткой, а у радиста есть все номера моей, то есть – черт побери! – его жены, то моя жена прислала такую дурацкую радиограмму, и здесь я не вижу ничего не понятного.

– А кто тебе сказал, что я чего-нибудь не понимаю? – спросила Мария Ефимовна.

Татьяна Васильевна стирала у себя в каюте белье и попутно наговаривала на диктофон отчет за день: «Мне стало известно, что экипаж начал как бы испытание психологической устойчивости четвертого механика. Он является автором совмещения душевых кабин, через которые прошла уже значительная часть экипажа. Необходимо отметить, что капитан участвует в розыгрышах. Он мне сказал, что каверзные шутки веками применялись на море для определения психологической выдержки моряков…»

Вечером Гриша вышел на палубу и одиноко стал у релингов. В его руке, как обычно, был разводной ключ. Гриша глубоко задумался, глядя на море. Ибо, как спросил Маяковский: «Кто над морем не философствовал?»

Кучевые облака вздымались на огромную высоту, клубясь, быстро меняя очертания. Тени от облаков извивались на волнах. Вероятно, опять надвигался тропический ливень.

И вдруг в этом зыбко меняющемся мире Грише померещился парусник.

Парусник шел напересечку. Его паруса упруго вздымались над корпусом. Чем ближе подходил парусник, тем страшнее делалось Грише. Он тер и тер глаза, но сомнений не оставалось: вместо парусов на мачтах, и стеньгах, и реях реяли огромные бюстгальтеры – розовые, голубые и даже салатные.

Гриша бросился с палубы вниз. Он ворвался к Татьяне Васильевне без стука. Доктор стирала белье.

– Садитесь, что с вами, Гриша? – спросила Татьяна Васильевна, торопливо вытирая руки.

Гриша сел и увидел возле открытого иллюминатора докторской каюты сохнущие бюстгальтеры – розовый, голубой и салатный.

Гриша зажмурился. Доктор успела перехватить его дикий взгляд, смутилась и сдернула предметы своего туалета на койку.

Гриша открыл глаза и взглянул на иллюминатор. Он был пуст. Вернее, за ним катил волны безграничный океан.

– Мне, – сказал четвертый механик, – мерещится…

– Хорошо, сейчас, – сказала доктор, вытаскивая из холодильника пол литровую бутыль валерианы. – Что вам мерещится, Гриша?

– Летучий… этот… японец, то есть голландец, – пробормотал Гриша. – Мне бы… чего покрепче глотнуть…

Татьяна Васильевна секунду колебалась, потом внимательно посмотрела в безумные Гришины глаза и налила в мензурку спирта.

Гриша глотнул. Ему немного полегчало. Только пот продолжал обильно катиться по лицу.

– Что вам все-таки померещилось? Мне важно знать. «Летучие голландцы» давно мерещатся морякам – это ничего…

Гриша Айсберг стал делать возле грудной клетки непонятные пассы, потом махнул рукой на целомудрие и сказал:

– Здоровенный парусник прет напересечку, а вместо парусов – эти ваши… ну… лифты, то есть лифчики… Татьяна Васильевна, – с мольбой закончил Гриша, – поможете мне в Сингапуре купить десяток?

– Конечно, конечно, дорогой мой, купим, обязательно купим, самые хорошие! – с профессиональным утешительным оптимизмом заверила судовой врач. – А как вы относитесь к береговой работе? Мне кажется, вам не следует плавать…

– Рядом с домом – кладбище, – сказал Гриша мечтательно, и ясно стало, что он уже много раз видел это кладбище в голубых снах. – Меня в похоронный трест приглашают, ограды и кресты варить…

Две черные и две белые руки, переплетенные тем манером, который применяется для переноски раненых, – флаг Республики Сингапур. Он развевается на мачте «Профессора Угрюмова».

Малайский мальчик, совершенно голенький, на грядке с укропом делает свои маленькие делишки. Кран проносит над ним извлеченный из судового трюма бульдозер.

Боцман Загоруйкин обезьяной взлетел по скоб-трапу, склонился над пацаном, спросил сперва: «И как не стыдно?» А потом: «И еще под грузом!»

Пацаненок не реагировал. Он закончил свои делишки и протянул боцману ладошку – всемирно известный жест, обозначающий: «Дай, дядя, чего-нибудь!»

– Ты чей? – спросил боцман. – Где фаве? Где маве? – Исконные нотки российского сочувствия к несчастному голому сироте прозвучали в иерихонском боцманском гласе.

Сирота ткнул пальцем за спину боцману.

На крышке трюма, из которого не производилась выгрузка, вздымались горы и холмы пестрых тряпок, рулонов гипюра, ковров; и продавцы – добрая сотня малайцев, китайцев, японцев – торговали этим багажом.

Гриша Айсберг покупал бюстгальтеры для Муму. Консультировали его Татьяна Васильевна и Мария Ефимовна. Дамы быстро поднимались по ступеням конфликтной напряженности:

– Сейчас такие не носят! Это, простите, Мария Ефимовна, вульгарно! Никаких кружевных оборочек!..

– А кто, кроме Гришки, их видеть будет?.. Зато перлон стирать – одно удовольствие!..

Где-то в толпе Диоген изучал индусского божка…

Боцман прищурясь разглядывал палубный базар и туго раздумывал над тем, к кому обратиться, чтобы пристроить сироту на доброе место.

А сирота профессионально и точно вытаскивал из боцманских карманов грязный носовой платок, пачку сигарет, хитрую заграничную зажигалку и вечные спички. Потом сирота скрылся за бортом.

И когда Загоруйкин наконец оглянулся, то увидел только грядки с укропом.

– Безотцовщина! – горестно пробормотал боцман и полез в карман за платком, ибо сингапурское солнце жарило в плешь прямо из зенита.

– Шпана! – изменил свое мнение боцман, когда обнаружил, что в карманах нет ни платка, ни курева. И вытер лоб подолом майки.

Здесь на Загоруйкина опять нашло его необъяснимое вдохновение. Возможно, на удивительный талант боцмана подействовало большое количество вокруг раскосых лиц.

Во всяком случае, из него вывалилось такое четверостишие:

 
Самый лучший, милый друг
Уложил японцев двух.
Пусть встревают к нам хоть пять!
Он уложит их опять!
 

Фаддей Фаддеич мыл руки в ванной комнате своей шикарной капитанской каюты. Мария Ефимовна стояла рядом с полотенцем и говорила:

– Опять перчатки не надеваете, когда на мостик выходите! Все поручни грязные, и куда ваш чиф смотрит?

– Мистер Ку-куй? – раздалось сзади.

И Фаддей Фаддеич и Мария Ефимовна обернулись с одинаково удивленными лицами. Раздалось гудение кинокамеры.

– Мадам Ку-куй? – спросил иностранный хроникер Марию Ефимовну – Хау-дуй-ду, леди енд джентльмен! Я есть «Сингапур таймс»! Маленькое интервью! В нашем научном журнале написано, что на вашем судне «проводится первый уникальный эксперимент, важный для моряков всего мира», – добавил хроникер уже по-английски, протягивая Фаддею Фаддеичу журнал, на обложке которого была фотография «Профессора Угрюмова».

– Что он несет? – спросила Мария Ефимовна. – Выгнать этого нахала, товарищ капитан?

– Прошу в салон. Я не даю интервью в ванных комнатах. Я не кинозвезда, – на ломаном английском языке сказал капитан Кукуй, неторопливо вытирая руки полотенцем. – Ефимовна, он принял тебя за мою жену – это раз, он действительно нахал – это два, он говорит, что в этом малайском журнале на сингапурском языке написано про нас, – это три. Я ему сказал, что я не кинозвезда, – это четыре. Отбери у него журнал и дай ему стакан водки – это пять. Потом выгони вон – это шесть. Что я сказал? – по своей привычке спросил капитан.

– Он сказаль – дать мине водка! – обратился к Марии Ефимовне корреспондент.

Опять океан без конца, без края.

94-е сутки рейса. Тесты на «Эстетический отклик».

Картина Бернара Бюффе «Голова клоуна».

Смесь иронии и грусти в глазах. Раскрашенное лицо – алый треугольник носа, розовый четырехугольник рта, зеленый подбородок, рыжий парик, тощая длинная шея.

Репродукция «Клоуна» висела на стенке каюты Ниточкина и Диогена.

Ниточкин спал на верхней койке. Диоген стоял рядом с записной книжкой в руках и карандашом.

Ниточкин сквозь сон бормотал: «Рыжие прусаки, вперед!.. Воды долей… Плескаются… Черные отходят…»

Диоген впился в лицо Ниточкина сосредоточенным взглядом, но уловить суть Петиного сна он не мог.

Петя завозился в койке. Очевидно, чужой взгляд тревожил его. Диоген быстро спустился на пол каюты и, схватив ножницы, принялся вырезать что-то из иллюстрированного журнала.

– Черт! – сказал Петя, вытирая пот со лба. – Опять он меня победил!

– Кто? – спросил Диоген безразличным голосом.

– Да мы с ним в коммуналке после войны жили, друг мой. Тараканов было много. Мы морские бои устраивали. Наделаем бумажных корабликов, пустим в таз. Я на свои рыжих прусаков сажаю, а он себе черных выбирал…

Бывший тараканий флотоводец, зевая, сполз на пол и улегся рядом с Диогеном. И оказался сразу и в Лувре, и в Прадо, и в Эрмитаже…

Рафаэли, Ренуары, Гойи, Леже и Шнайдеры были разложены по всей каюте.

– В Торонто был проведен интереснейший эксперимент, – сообщил Диоген. – Кодовое название «Включайтесь в игру!». Хотите участвовать?

– Ага.

– Вы должны по десятибалльной системе выразить мнение об этих шедеврах. Таким простым способом ученые проникли в самые таинственные глубины психологии современного и ультрасовременного общества. Вот, например, «Даная» Рембрандта. Сколько баллов вы ей поставите? И куда повесите, если я ее вам подарю?

Ниточкин, косо глянув на «Данаю», поднял с пола голенькую «Ню» неизвестного художника.

– Вот эту я взял бы к нам буфетчицей, а «Данаю» можешь оставить себе. Больше двойки она не тянет.

– У вас, Петя, пониженный эмоционально-эстетический отклик, – как можно мягче и даже с сожалением произнес камбузник.

– Диоген, ты забываешься. Я уже, считай, штурман, а ты только ассенизатор и водовоз.

– Простите, Петя, я не хотел вас обидеть.

– И сними клоуна со стенки, богом прошу! – сказал Ниточкин. – Меня его взгляд пугает по ночам.

– Это Бернар Бюффе! – теряя обычную послушность и мягкость, сказал Диоген. – И знаете, почему вы его боитесь? Вы на него похожи!

Ниточкин поднялся с пола, долго изучал себя в зеркало, сравнивая с клоуном на стенке, потом вздохнул и сказал:

– Н-да… не говори только об этом сходстве моей Лизавете в Питере.

– Вы никогда не женитесь, Петя!

– Это почему?

– У вас ранняя седина – раз, вы бреетесь старыми бритвами – два и снимаете обувь, уже лежа в кровати, – три! Но главное, вы не оценили Данаю. Если вы не понимаете зрелой женственности, вы не будете мужем и отцом.

– Не «на кровати», а «в койке», – поправил Ниточкин. – Знаешь, Диоген, иди к капитану. Старик до смерти любит всякую мистику и разные такие игры.

– И пойду, – сказал камбузник решительно. – И я уверен, что Фаддей Фаддеич поставит «Данае» десятку! Он, конечно, ничего не понимает в живописи, но у него врожденное чувство вкуса…

Капитан лежал в койке, куда Мария Ефимовна подсыпала из чулка горячий песок.

– Горячо! Горячо, Ефимовна! Сожжешь меня, старая! Тебе бы инквизитором работать!..

– Молчи, Фаддеич! – строго говорила Ефимовна. – Ты зачем в Гренландии с эскимосами на рыбалку ездил? Я говорила: не езди! А теперь: «Ах! Ох!» Ишиас без змеиного яду ни черта не вылечишь…

Фаддей Фаддеич непритворно стонал и стенал.

Постучали, вошел Диоген с кипой картинок в руках.

– Разрешите, товарищ капитан!

– Старый дурак! – заорал капитанский попугай густым басом.

– Разрешите? Я могу вам предложить развлечение. Называется «Включайтесь в игру!». Вот, как вам нравится эта картинка?

Он вытащил из пачки картинку. Это была «Даная».

Кукуй и Ефимовна уставились на Данаю и старца. В каюте начала сгущаться тишина. И даже попугай, вытянув шею, разглядывал сквозь прутья клетки складывающуюся в каюте ситуацию. Камбузник жестом фокусника вытащил изломанную женщину Фалька.

Кукуй потянулся к графину с водой и взял его за горлышко, как ручную гранату.

В коридоре недалеко от дверей капитанской каюты стоял объект номер два и прислушивался. Он ждал результатов интереснейшего эксперимента, который Диоген проводил на старом капитане. Одновременно Петя разглядывал в полированном дереве переборки свою физиономию. Сходство с клоуном Бернара Бюффе тревожило Ниточкина. Он корчил себе рожи и пальцами растягивал рот, одновременно стараясь поднять правую бровь выше левой.

– Гриша! Айсберг! Стой! – сказал он проходящему мимо четвертому механику.

Четвертый, как всегда, имел в руках разводной ключ и моток водопроводной проволоки.

– Тороплюсь, Петя, у чифа в каюте опять фановая магистраль лопнула – сожрет он меня…

– Погоди минутку – не пожалеешь. Твои галлюцинации рядом с тем, что сейчас будет, – детский лепет.

И действительно. Дверь капитанской каюты широко распахнулась, из нее вылетел Диоген. За Диогеном – ворох репродукций шедевров мирового искусства.

– Старик включился в игру? – деловито спросил Ниточкин. – Ну, как его эмоционально-эстетический отклик?

Из каюты неслись странные хрипы и отдельные слова: «Посадить к змеям!.. В цепной ящик!.. Я те дам «психический климат»!» Одновременно орал непотребные слова попугай. Затем из дверей показалась Ефимовна и с полного маха хлопнула Диогена мешком с песком по спине.

Дверь захлопнулась.

– Так ты и Ефимовну подключил к игре? – поинтересовался Петя.

Камбузник опустился на колени и подбирал с пола картинки.

– Через тернии – к звездам, Петя, – тихо сказал он. И было в том, как он сказал эти высокопарные слова, нечто такое, что заставило Петю нагнуться, подобрать отлетевшую далеко в сторону «Данаю» и подать ее камбузнику.

Пожалуй, если Петя обнаруживал какое-то сходство с клоуном Бюффе, то Татьяна Васильевна нынче явно чем-то походила на Данаю. Она бродила в легком халатике, то и дело взглядывая на себя в зеркало.

И так же, как в каюте Диогена, где везде были разложены шедевры мирового искусства, у нее везде лежали женские туалеты. И Татьяна никак не могла выбрать подходящий костюм или платье, пока не остановилась на японском кимоно голубого цвета. Затем занялась косметикой.

Впервые не научно-сухарская строгость окружала ее, а опушала неуловимая женственность.

В океане отражались Южный Крест, Змееносец, Южная Рыба, Дева.

Эдуард Львович ловил звезды в зеркала секстана.

Ниточкин стоял на руле.

В предутренней тишине раздалась далекая тихая мелодия. Это была песенка морских бродяг, которым снятся голубые сны. Ее пел женский грустный голос на чужом языке.

Татьяна Васильевна поднималась на мостик с транзистором.

– Разрешите, товарищ старший помощник? – спросила она. – Я не помешаю? Не спится…

– Пожалуйста. Петр Иванович, поставьте рулевое на автомат и посчитайте линии – вам полезно потренироваться в астрономии.

– Есть! Благодарю за доверие!.. А вы, доктор, сегодня вылитая Софи Лорен! Как приятно видеть женщину в юбке, а не в… Боже! Да вы в кимоно! Эдуард Львович, что это с нашим эскулапом?

– Я вам приказал заняться проблемами времени и пространства при помощи хронометра и таблиц, – сказал Саг-Сагайло.

Будущий судоводитель ушел в штурманскую.

Настала короткая пауза.

Океан просыпался, и уже виден был горизонт.

Наконец Татьяна Васильевна сказала:

– Такие прекрасные звезды, а вы ловите их, как рыбок в сеть. Вы ощущаете музыку в слове «Кассиопея»?

– Нет. Привык. Раньше ощущал, – сказал старпом.

– А вы когда-нибудь видели во сне…

– Я с детства не вижу снов.

– А вы помните хоть один детский сон?

– Это для очередной анкеты?

– Нет. И не будем сегодня об анкетах, – тихо сказала доктор.

– Помню… Петр Иванович! Не забудьте поправку на рефракцию!

– Уже не забыл! – донеслось из штурманской.

Мужчина и женщина стояли под южными звездами на мостике теплохода, и теплый ветер трепал волосы и косынку женщины, и где-то близко проносилась бессонная птица и вскрикивала странными криками, попадая в свет топовых огней.

– Мне часто снились львы… Только не как Хемингуэю, то есть его старику, а мертвые, каменные. Знаете, из стен домов торчат львиные морды? И на ручках старинных дверей такие львы. Они в зубах кольца держат… – закончил Эдуард Львович рассказ и стряхнул с себя невольное очарование тихой ночи над океаном и странность детских воспоминаний.

– А дальше? Ну, львы выглядывают из камня, и что они?

– Ничего. Мне просто их жаль было. Что они оттуда вылезти не смогут. Я их даже выковыривать пытался, пока дворник уши не надраил…

– Наверное, вы родились под знаком Льва, – сказала Татьяна Васильевна. – Значит, вы деретесь честно, как лев, вы добры, как Солнце, как огонь, чисты.

– Пожалуй, вы, Татьяна Васильевна, склонны к каббалистике, – сказал Эдуард Львович. – А родился я действительно под знаком Льва. Если возьмете бинокль, я попробую показать вам эти звездочки, они малозаметны. Вы когда-нибудь смотрели на звезды в сильный бинокль?

– Нет.

Старпом дал Татьяне Васильевне бинокль, и она ахнула, потому что мало кто из людей видел звездное небо не только в телескоп, но и в обыкновенный бинокль.

– Пер аспера ад астра, – прошептала Татьяна Васильевна.

На мостик вышел Петя Ниточкин.

– А это правда, что слово «секстан» происходит от слова «секс»? – невинным голосом спросил он.

Настала несколько неловкая пауза, затем Сагайло спросил:

– Петр Иванович, вам захотелось поговорить о женщинах?

– Мои правила относительно слабого пола, – сказал Петя, – как вы могли уже заметить, очень строги. Когда женщина старается вывести меня из себя, я, со своей стороны, стараюсь вывести ее из себя…

Татьяна Васильевна засмеялась, но вдруг весь флер женственности слетел с нее. И она уже ничем не походила на Данаю, когда строгим, научным голосом сказала:

– Вот я и буду сегодня выводить вас из себя. После вахты прошу вас ко мне. Сперва вас, Петя. Нам надо попытаться определить степень усталости судоводителя после рядовой, спокойной вахты.

– Есть! – сказал Петя.

– Есть! – сказал Саг-Сагайло.

Татьяна Васильевна опробовала сложную электрическую аппаратуру в своей каюте. На столе каюты вспыхивали на табло хаотически разбросанные разноцветные цифры. Затем доктор подложила под ножки кресла четыре здоровенные книги с иностранными названиями.

Постучали. Вошел Петя.

– Садитесь в кресло. Сколько у вас времени?

– Минут десять: мы акулу поймали, вытаскивать будем.

– Нам хватит, – с несколько зловещим юмором сказала Татьяна Васильевна. – Будем определять один из показателей умственной работоспособности – уровень помехоустойчивости. Вы будете называть, попеременно находя их, красные и зеленые цифры от большей к меньшей. Вам будут мешать сильные и неожиданные помехи. Как, например, на космическом корабле…

– Вы меня с Германом Титовым путаете, – сказал Ниточкин.

– Нет. Ваше судно и космический корабль во многом адекватные вещи. И там, и там система – «человек – машина». Итак, вы будете называть цветные цифры в порядке их…

– А знаете, почему один танкер у Кубы на рифы вылез? – понес Петя, – Задал один остряк штурману задачу. Назвал два слова с окончанием на «зо»: «пузо» и «железо». И предложил найти в нашем великом и могучем языке третье слово с таким же диким окончанием, ну…

– А какое это слово? – невольно заинтересовалась Татьяна Васильевна.

– Ребята извелись. Стоит штурман ночную вахту и все повторяет «пузо, железо, пузо, железо»… Ну и впилили в банку. Капитан вылезает из каюты и вместо того, чтобы играть тревогу, орет это идиотское слово…

– Какое, Петр Иванович?

– Сами найдите!

– Нет третьего!

– Зуб даю – есть!

– Ладно! – спохватилась Татьяна Васильевна. – Вам понятно задание? Начали! – И включила аппаратуру.

Замерцали, замигали, завертелись световые цифры.

– Тридцать три красное… тридцать два зеленое…

Тихо зазвучал похоронный марш Шопена.

– Домового ли… тридцать красное… ведьму ли замуж… двадцать восемь зеленое…

Татьяна Васильевна выбила из-под кресла один из фолиантов. Петя качнулся, как повешенный, когда из-под него уезжает грузовик.

– Ого! Кусаться не будете?.. Двадцать шесть красное…

– Быстрее! Быстрее!

Полыхнул блиц, и одновременно раздалась барабанная дробь.

– Восемнадцать красное… а если я вам сейчас сам ухо откушу?..

Перед глазами Пети вертелось и вспыхивало нечто подобное световой рекламе на Бродвее.

– Стоп! – сдался он. – Не могу больше. Мальчики кровавые в глазах… Зовите сюда Андриана Николаева, а я пошел акулу спасать…

В иллюминатор докторской каюты доносились оживленные голоса ловцов: «Кут надо!», «Сорвется, сволочь!», «Петлю на хвост заводи!», «Тяни!», «Мелкокалиберку у мастера возьми!»

Объект примчался на корму, когда акула была еще жива и плясала на раскаленной от солнца палубе жуткий танец.

– Ребята, – сказал Ниточкин рыболовам, – сувениры из другой сделаете. Слушайте, я как-то в Москве в ресторане «Пекин» ел второе из акульих плавников – самое дорогое блюдо было в меню. Мясо у нас уже тухнет. Продержимся на акуле.

– С таким артельным скоро последнюю гармонь сварим, – сказал Цыган.

– Будем, значит, дары моря жрать? – без энтузиазма спросил Гриша Айсберг.

– Если чиф разрешит, – сказал Ниточкин. – Давай ей петлю на хвост и – тащи в бассейн, пока не протухла раньше времени!

Акулу тащили человек десять во главе с Цыганом. Она была опутана тросами, но все равно сопротивлялась достойно. В особенное буйство акула пришла уже возле судового бассейна. Но сила солому ломит, и зверюга была сброшена в бассейн. Фонтан победительной матросской ругани взлетел выше теплых брызг.

– Проси у чифа десять бутылок уксуса и килограмм сухой горчицы, – сказал Ниточкину старший кок. – Буду маринад готовить!

В каюте докторши сидел на койке и стыдливо заворачивал на волосатой ноге штанину Диоген.

– Значит, коллега, вы зашевелитесь и даже… даже высунете ногу из-под одеяла. Вы сделаете это после вспышки блица и куска из Сен-Санса.

– А мы не перебарщиваем? – робко заметил камбузник. – Мне кажется, он к вам неравнодушен…

– Залезайте в кровать и хватит болтать глупости.

Диоген залез в койку и задернул полог.

– А если он… врежет? – донеслось из-за полога.

– Для чистоты эксперимента мне нужно возможно мощное отвлекающее средство и…

В дверь постучали. Вошел Эдуард Львович. Он держал в руках удивительный коралл – нежный, как изморозь на стекле, странный океанский цветок.

– Кораллы дарят на счастье, это вместо ветки сирени, – сказал Эдуард Львович.

– Спасибо. От всей души спасибо. А теперь в это кресло, пожалуйста. Вы знаете, что вам предстоит?

– Знаю. Уже весь пароход знает, – сказал Эдуард Львович, – световые эффекты…

– Да-да, световые эффекты. Итак, от высшей цифры к меньшей и не обращать внимания на помехи. Начали! – скомандовала Татьяна Васильевна, щелкнула секундомером и нажала кнопку.

Опять хаос цветных цифр завертелся и замигал на табло.

– Тридцать три красное… тридцать два зеленое… тридцать один красное…

Откуда-то донеслось тяжелое стенание и истерический хохот. Старпом оглянулся.

– Продолжайте! – властно приказала Татьяна Васильевна. – Не обращайте внимания на помехи!

– Тридцать зеленая… двадцать девять…

С небес полилось знакомое и задушевное: «Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…»

Старпом вцепился в ручки кресла и продолжал:

– Двадцать семь красная, двадцать пять зеленая…

Музыка стихла, и в неожиданной тишине позади старпома полыхнул ослепительный свет блица.

– Черт! – заорал Саг-Сагайло и подскочил на стуле, но опять взял себя в руки и продолжал неровным голосом: – Восемнадцать зеленая, тьфу, черная… семнадцать красная…

С небес полилась сонная мелодия Сен-Санса.

– Пятнадцать синяя… тринадцать красная…

За занавеской в койке Татьяны Васильевны завозился кто-то неизвестный, и старпом увидел высовывающуюся из-под одеяла волосатую мужскую ногу.

– Одиннадцать! – рявкнул старпом, вставая. – В крапинку!..

И вышел из каюты докторши заметно бледный.

Машинный телеграф стоял на «самый полный вперед». Могучий гул главного двигателя, судорожное мелькание клапанов, верчение валов. И в этом гуле, в крайнем напряжении механизмов – тревога. Тревога в системе «человек – машина».

На крыльях ходового мостика стояли с биноклями у глаз штурмана. Боцман вываливал за борт спасательный вельбот, подготавливая его к немедленному спуску. К спасательным кругам привязывали бросательные концы…

В своей каюте нервно расхаживал взад-вперед Фаддей Фаддеич. Потом вытер пот со лба вафельным полотенцем и снял телефонную трубку. Из нее доложили: «Вахтенный третий слушает!»

– Радиста и матроса Ниточкина ко мне! – сказал капитан и бросил трубку.

Рапитор гирокомпаса над капитанским столом заурчал – судно меняло курс. Фаддей Фаддеич закашлялся, сокрушенно почесал затылок и нерешительно покосился на бланк радиограммы, в которой сообщалось: «В 1100 ГРН ОБНАРУЖЕНО ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СТАРШЕГО ПОМОЩНИКА САГ-САГАЙЛО ТЧК СЛЕДУЮ ОБРАТНЫМ КУРСОМ ГАЛСАМИ ТЧК ВЕТЕР МОРЕ ШТИЛЬ КМ КУКУЙ».

– Чиф пропал, старый дурак! – сообщил входящему радисту попугай.

– Садись, Маркони, – сказал капитан. – Я этих подлецов все равно найду… магнитофон мне принесешь – записывать голоса буду, потом сравним.

– По тембру узнать можно, – согласился Маркони. – На последней стоянке его матросы выучили. Когда вы у консула… гм… задержались…

Фаддей Фаддеич смотрел в окно отсутствующим взглядом, потом как бы очнулся:

– Что я сказал?

– Чтобы я вам магнитофон принес, – напомнил радист.

– Черт! Человек за борт прыгнул без всякой даже записки, а мне такая ерунда в башку лезет… Больше темнить нельзя: сообщай в пароходство. – Капитан дал радисту РДО.

– Такой железобетонный человек был, – скорбно вздохнул радист. – Он мне литовского князя напоминал…

В дверь стукнули, вошел матрос Ниточкин. Он был в шортах и немыслимой старой панаме.

– По вашему вызову, товарищ капитан!

– Чиф пропал, старый дурак! – заорал попугай, он весьма весь оживился и задергал свою цепь.

Ниточкин стоял понурый и мрачный.

– Когда ты последний раз видел Сагайлу? – спросил капитан.

– Когда после вахты чай пошли пить…

– Мне можно быть свободным? – спросил радист.

– Нет, – сказал капитан. – Садись за машинку, протокол вести будешь. Что я сказал? – спросил капитан Ниточкина.

– Ничего не говорили, – доложил Петр Иванович. – Это я говорил. Ну вот, а раньше, на вахте, докторша была и попросила после смены его и меня на проверку психики… Я эксперимент прошел, акулу вытащил, продукты выдал на камбуз. Жду чифа…

– Медленнее, что я, стенографистка, что ли? – сказал Маркони.

– Подмел артелку. Жду. Он всегда в восемь тридцать как штык бегемотину… простите – мясо нюхал. Уже девять было, его нет…

– Скажи: «Старый дурак!» – вдруг приказал Фаддей Фаддеич и пробурил матроса подозрительными стариковскими глазами.

– Чего?

– Скажи: «Старый дурак!» – повторил приказ капитан.

– Фаддей Фаддеич, я…

– Ну!

– Старый дурак!

– Маркони, похоже, а? – спросил капитан радиста.

Радист пожал плечами – ему не хотелось впутываться.

– РДО подавать или на машинке печатать? – спросил Маркони.

– Подожди РДО подавать, – сказал капитан. – Не верю я, чтобы такой моряк мог в штиль за борт свалиться, а тем более сам прыгнуть, и без всякого завещания. Ну, что ты, Ниточкин, дальше делал? – спросил капитан.

– Закрыл рефрижераторную… Потом, думаю, «добро» надо бы взять у чифа, чтобы на маринад для акулы уксус отпустить. Стали его искать, а его нет нигде…

– Ладно. Идите оба, – сказал капитан.

Ниточкин понуро повернулся и вышел, низко повесив голову.

Фаддей Фаддеич остался один, кряхтя встал с кресла, подошел к попугаю, налил воды в поилку, погладил птицу по спинке.

– Ай эм сорри! – по-английски посочувствовала капитану птица.

Был тихий предвечерний час ранней зимы в дачном поселке на другой стороне планеты.

Над кустами заснеженного шиповника летали снегири.

Где-то вдали погромыхивала электричка.

От ворот палисадника к веранде дачи шагал по только что расчищенной от снега дорожке Василий Никифорович Ивов. Он тяжело опирался на палку.

На теплой веранде сидели женщина среднего возраста, одетая строго, и мужчина неопределенного возраста, одетый в заграничный комбинезон. Ясно было, что он только что работал в саду. Они пили чай и смотрели на подходящего Василия Никифоровича с настороженностью.

– Простите, – сказал профессор, поднимаясь на веранду. – Нежданный гость хуже татарина. Моя фамилия Ивов. Я социолог и психолог. Обследую родственников моряков…

– Здесь нет родственников моряков. Вы ошиблись, – сказал хозяин, вставая.

– Бывший муж Елены Михайловны – моряк. Сейчас он участвует в эксперименте, связанном с космическими проблемами…

– Я знала, что Эд пойдет далеко! – воскликнула Елена Михайловна. – Ты куда, Володя?

Мужчина посмотрел на бывшую супругу Эдуарда Львовича побелевшими от ревнивой зависти глазами и вышел, на ходу бросив:

– Пойду еще раз дорожку расчищу!

– Садитесь, пожалуйста, – попросила Елена Михайловна и вздохнула.

– Елена Михайловна, у меня только один и достаточно нескромный вопрос: почему вы разошлись?

– Я похожа на быка?

– Нет. Вы красивая дама.

– Чего же вы берете меня за рога? Рога были у Эда. Потому мы и разошлись. Я не способна быть женой моряка. Я обыкновенная женщина. Я не могу ждать пятьдесят пять лет… или когда там им дают пенсию? Знаете, почему у коровы глаза печальные? – спросила дама и закурила. – Чаю можно вам предложить?