Текст книги "Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды (СИ)"

Автор книги: Виктор Некрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Ты пойми, Мироне, – увещевал тиун и его вкрадчивый голос тянулся, как сосновая смола. И так же горчил. – Вся вервь у боярина в долгах по самые уши…

– Глубже даже, – мрачно добавил войт, глядя в сторону.

Дверь притворили неплотно, и Бус мог не только слышать, но и видеть.

– И больше всех – ты, – всё так же мягко сказал тиун. – И когда ваша весь с боярином рассчитается – неведомо.

– Он мой сыновец! – резко возразил Мирон. Вскочил с места и беспокойно заходил по горнице. Любава зажалась в углу, глядя на мужа, войта и тиуна расширенными от страха глазами.

Про что это они?

Бус похолодел.

А ведь про меня говорят, – понял он со страхом.

– Не дам! – коваль остановился посреди жила и поворотился лицом к тиуну.

– Тогда иного кого заберём и похолопим, – пожал плечами тиун. – Может и сына твоего.

Что ответил на это коваль, Бус не знал – он не стал дожидаться. Вскочил и метнулся на крыльцо, а оттуда – к воротам. Зацепил что-то ногой, сзади повалилось и загрохотало.

Прочь!

– Держи! – грянул вслед рвущий душу крик.

Чьи-то волосатые жилистые руки схватили его за плечо, выкрутили руки назад.

Дверь опять скрипнула, пропуская Судилу.

Вот сейчас, – понял Бус, сжимаясь.

– Вставай, холопы! – гаркнул с порога противный и скрипучий старческий голос. – Солнце встало уже!

3. Белая Русь. Мядель. Починок Моховая Борода. Лето 1066 года, изок, Купала

Сквозь неумолчный летний гомон птиц и звон неспокойного даже на солнце комарья, послышался невнятный шорох. Несмеян остановил коня, насторожено повёл головой туда-сюда, медленно потянул из налучья лук. Наложил стрелу, и, едва послышался новый шорох, стремительно оборотился и вскинул лук. И сразу же опустил. Переполох поднял Серый. Он виновато покосился на хозяина умными глазами и чуть шевельнул косматым хвостом – чего, мол, ты, хозяин, ничего же не случилось, а пугать тебя я и вовсе не хотел. А испугать Серый мог и впрямь любого – здоровенные кривые клыки мало не в вершок длиной совладали бы не только с волком, лосём альбо медведем – одолели бы и жёсткую щетинистую шкуру кабана, которую и железом-то пробьёшь не вдруг. Иные из друзей Несмеяна его взаболь побаивались – выглядел Серый сущим волком, только кончики ушей чуть висли книзу.

– Ищи, Серый, – велел Несмеян шёпотом. Пёс понял, довольно фыркнул и нырнул в густой чапыжник у тропы. Скоро кметь услышал, как Серый негромко рявкнул где-то невдалеке – лаять пёс почти не умел, но по его рычанию Несмеян всегда умел угадать, какую дичь тот затравил.

Гридень так же негромко, но пронзительно свистнул – из густой, по колено, травы взвился с горловым звенящим вскриком пёстрый, с медным отливом перьев тетерев-косач. Звякнула тетива, тонко пропела стрела. Вопль прервался, и тетерев забился в кустах, разбрасывая кровяные бусины.

Ну вот. Всё же не с пустыми руками приедешь к любимой жене да дорогому тестю, – мелькнула вздорная мысль. Несмеян наклонился с седла и, ухватив стрелу за оперение, поднял сбитую птицу. Прикрыв глаза рукой, глянул на солнце – скоро уже и закат. Тёмные, полупрозрачные тени уже вытянулись сажен на десять. Следовало поспешить. Кривич в лесу хоть и дома – и леший давно прикормлен, и мавки все давно знакомы – но без лишней надобности ночевать здесь не стоило. Да ещё в купальскую-то ночь…

Несмеян подъехал к воротам починка, когда вечер уже подступал со стороны опушки синими сумерками. Из ворот выбежал сын – встречать, а навстречь ему ринулся пёс. Несмеян ещё только перекинул ногу через луку седла, а мальчишка уже обнимался с Серым. Потом быстро выпрямился, на миг припал к отцу и принял поводья. Невзор рос молчальником, ему, пожалуй, пошло бы иное назвище – Молчан.

Несмеян ещё в прошлом году, воротясь из похода на Плесков, собирался отдать сына в войский дом, да так и не сложилось – свалился Невзор с огневицей и до самых дожинок пролежал в жару. Да и потом до самой Царевны-Невесты два ходил.

И гридень решил – можно и ещё год потерпеть. Хотя сейчас иной раз думал – не напрасно ли?

Несмеян, улыбаясь, обнял сына, потрепал за льняной вихор:

– Здоров вымахал без батьки-то.

Вестимо, кметь шутил – семья гостила у тестя всего вторую седмицу, за это время сын сильно вырасти не мог. Невзор в ответ только молча улыбнулся и потянул коня в угол двора, к коновязи, не доверяя домочадцам, глазевшим на нового гостя со всех сторон двора.

Починок Калины – Моховая Борода – был невелик. Большая изба, строенная в брус, островерхий тын, разбросанные по двору клети и скотинные загородки. У Калины на дворе жило трое принятых слуг – парень-пастух да двое баб. Хозяйство было не сказать, чтобы бедное, но и не богатое.

– Повыше навяжи, да овса пока что не давай, – велел Несмеян ему вслед больше для порядка – мальчишка и сам хорошо знал, что надо делать.

Шутки шутками, а парень и впрямь уже большой – на днях четырнадцатый год пошёл. В этом возрасте Несмеяна отец отвёл в войский дом. Гридень чуть улыбнулся, вспомнив и отца, и войский дом, и Старых – двух наставников, про которых, казалось, позабыла и сама Морана. Отца, кметя Нечая, и в живых уж нет – умер два года тому, а вот Старые, слышно, невзирая, что каждому, небось, на двенадцатый десяток поворотило, до сей поры юнцов натаскивают на Нарочи.

Купава глядела на него с крыльца вприщур.

– И где же это тебя носило? – спросила она с ехидцей, когда муж подошёл ближе. – А?

– Ох, Пава, ты не поверишь, – вздохнул он с притворной усталостью. – После расскажу… может быть.

– Да ну тебя, – она замахнулась с такой же притворной злостью. – Расскажет он, как же. Иди вечерять лучше.

Перед тем, как ступить на крыльцо, Несмеян окинул взглядом двор починка. Высокий дом на подклете, узорная резьба на наличниках, подзорах и полотенцах, затянутые бычьим пузырём окна. За пять лет не изменилось ничего: только у самого репища появилось две грубовато рубленых клети.

А вот, кстати, про тестя…

– А где же батюшка-то? – вышло как-то не очень хорошо, словно и в насмешку даже. Но Купава не заметила ничего.

– В лесу где-то бродит, сказал, чтоб без него вечеряли. К ночи мол, только воротится.

Хозяйка тестя приказала долго жить два года тому, и старый, но могучий лесовик Калина жил один. Землю забросил, жил охотой… однако же клети для чего-то ставит, – подумал вдруг Несмеян с удивлением.

Стол был не особо богат, но и не беден. Коровай чёрного хлеба, крупная дорогая соль, жареная дичина, молодой зелёный лук и щавель, печёная репа, первые огурцы, пахнущие влажной свежестью и крепостью, красная, даже на вид горьковатая, редиска.

Несмеян ел весело и с охотой, хрустя редиской, луком и огурцами, резал ножом мясо, крупно глотал квас из берестяной кружки. За едой молчали – приучены были есть истово, чтоб ничто не отвлекало, чтоб ни крошки не пропало. Сам Несмеян, хоть и не землероб, а не понаслышке знал, откуда и каким трудом берётся хлеб. Так уж водилось в обоих домах – и у Калины, отца Купавы, и у Нечая, отца Несмеяна.

Купава уже подала взвар, когда отворилась дверь, и в жило, пригибая голову, пролез хозяин.

– Несмеяне! – радостно загудел он. – Прибыл, наконец-то!

Обнялись, хлопая друг друга по плечам – Калина был искренне привязан к зятю, хоть и кликал его порой с незлой насмешкой городским оборванцем. Несмеян не обижался – понимал, что тесть не со зла. Да так оно, по совести-то и было – когда Несмеян к Калининой дочери посватался, у него всего зажитка-то и было – только меч. Лесовик сперва было отказал, но кметь, сговорясь с Купавой, долго думать не стал – выкрал девку.

– Так где же всё-таки тебя носило-то? – тесть не отрывал взгляда от тонкой струйки пива, льющейся в чашу. – Паве-то ты можешь и не говорить, оно и понятно – баба же она, а у них язык на привязи не держится.

Тесть к женскому полу относился с явным предубеждением. Жена у него в доме в своё время слова ему поперёк не смела сказать, хоть он и не обижал её никогда.

– А, – беспечно махнул рукой Несмеян, на миг отставив жбан. – В Плесков ездил. Отай.

– В Плесков? – тесть удивлённо поднял брови. – Быстро обернулся.

Несмеян молча пожал плечами.

– Один бегал?

– Один, – подтвердил кметь, отпивая пиво и сдувая пену с усов.

– С чем ходил-то? – словно невзначай спросил Калина.

На сей раз Несмеян решился ответить не вдруг – хоть тесть и смолчит, а всё же княжьи-то слова иным ушам доверять не след. Но всё же рассказал.

Про то, как всю зиму мотался от Полоцка к Плескову и Новгороду. Про то, что целую сотню кметей из своей дружины Всеслав Брячиславич разослал по кривским землям. Про то, что когда Всеслав Брячиславич летом ринет на Новгород они тут же станут во главе новой рати, создавая ей боеспособность. Про то, что новогородское боярство подбирает людей, готовится в нужный миг на Всеславлю сторону стать. Не допустить, чтоб город перед ним ворота затворил.

– Вот так, – закончил Несмеян, глядя в пол – отчего-то глядеть в глаза тестю сейчас ему было трудно. Когда он говорил, Калина впивался в него взглядом всё сильнее, даже наклонился в сторону гридня, словно требуя глазами – ещё! ещё! И дерзкий взгляд Несмеяна, который не могли заставить опуститься ни строгие глаза полоцкого князя, ни стрелы и копья вражьей дружины, ни холодные взгляды лесной нечисти, поневоле клонились долу, хотя стыдиться гридню было нечего.

Вестимо, никому иному Несмеян бы и половины того, что сейчас так легко отмолвилось, не сказал бы. Но знал – дальше этого стола его слова не уйдут.

– А для чего тебя – в Плесков? – спросил Калина, прищурясь. – Всеслав же Брячиславич на Новгород целит.

– Если Новгород возьмём, так тут и Плесков не устоит, – Несмеян царапал ножом скатерть. – А только свои люди всё одно в городе нужны.

– Но тогда… – Калина чуть помедлил. – Тогда это что – война?

– Она, подлая, – Несмеян стремительно помрачнел.

– С Новгородом, стало быть, война… – задумчиво сказал тесть. Мирный ряд с плесковичами и новогородским князем Мстиславом Изяславичем, которому шла плесковская дань, так и не был заключён.

В последние годы, когда Всеслав своими стремительными походами обломал зубы самым беспокойным соседям, выдались в кривской земле тихие времена. И только шесть лет тому, когда ходили с Ярославичами в Степь гонять торков, Несмеян воротился со стрелой в боку. В прошлом году, даже на неудачной войне с Плесковом – гриднем стал. Нынче что?

– Нет. С Киевом, – Несмеян бросил на него быстрый взгляд. – И с Черниговом. И с Переяславлем. Со всей Русью, в общем.

– Тяжеловато станет, – поёжился Калина. – Со всей-то Русью… Да ещё и Ростислав волынский помер.

Когда-то, ещё во времена князя Владимира, Калине довелось ратиться за старую веру. До сих пор вспоминал те времена с дрожью в голосе.

– Сейчас меж Черниговом и Киевом нелады, – прищурился Несмеян.

– Чего Всеслав хочет-то? На киевский стол его всё одно не пустят.

– А ему того и не надо, – Несмеян снова долил пива в чаши. – Он хочет всё кривскую землю взять вкупе. Да за веру старую постоять.

– Это дело доброе, – кивнул тесть. – За старую-то веру… А кривскую землю… Это ведь и Новгород, и Плесков…

– Да и Смоленск! – на челюсти у кметя вспухли желваки.

– Жирноват кус, – с сомнением бросил Калина. – Если так, пожалуй, Ярославичи старые распри-то и позабудут.

– В Киеве много наших. Они на нашей стороне будут. Да и в иных городах тоже.

– Новую святую войну затевать? – всё так же с сомнением сказал тесть и повторил. – Тяжеловато станет… для кривской земли-то.

– Выдюжим – решительно отверг Несмеян. – Не за золото альбо серебро биться – за веру!

А и впрямь – как не выдюжить-то? Кривская земля – природная крепь. Стены непроходимых дебрей, до топи-болота непролазные. А тропинки считаны, а дороги – тем более. А в лесах-болотах – нечисть, что тоже сила немалая кривской земли. Здесь-то, в болотном-то краю.

– Выдюжим, – всё ещё с сомнением, хоть уже и твёрже сказал тесть, подымая чашу с пивом.

Солнце садилось, когда в лесу заголосили, потекли плавной рекой песни. В лесу стало шумно и людно.

Купальская ночь – особая. Праздник кресень – середина лета, межень, после которого день идёт на убыль. День, когда кончается русальский месяц изок.

Всего в версте от Калининого починка запылали костры, слышались песни и смех молодёжи.

Народу у костров было не сказать, чтоб много, но и не мало для лесной-то глуши. Поблизости в трёх весях да на починках жил богатый и большой кривский род Моховиков. Да и из княжьего острога с острова на Мядельском озере кмети пожаловали.

Текла под деревьями песня, девки плели венки из луговых цветов, гадая на суженых.

Едва Несмеян с Купавой подошли к крайним кострам, как на них налетела шумная и весёлая гурьба молодёжи.

– Дядька Несмеян! Дядька Несмеян! – галдели парни. – Тебе нынче колесо к реке катить!

Несмеян сам был полочанин, но у Мяделя его знали все – в гости к тестю в Моховую Бороду он наезжал часто.

– А что – достойнее меня некому?

– А кому же? – рассудительно отозвался кто-то из парней. – Ты – княжий кметь, тебе и честь.

Но до колеса было ещё далеко.

С песней потянулся меж кустами весёлый девичий танок – священная купальская пляска. А кому вести танок – самой уважаемой да славной девушке в роду. А то и меж иными родами славной. Первой невесте в округе.

Дотекли девушки до берега озера, рассыпался танок на отдельные весёлые пёстроцветные кучки нарядных девчонок.

А потом вышла та, которая вела танок – в длинном тёмно-синем летнике с цветами, в венке из ромашек да велес-травы. Поклонилась земно садящемуся за окоём солнцу, прижимая к груди коровай хлеба и ковш мёда. И ступила прямо в воду, раздвигая волны, пошла к середине реки.

Несмеян замер на мгновение, глядя ей вслед – девушка была прекрасна в реке. Казалось, вот сейчас вечно юный Дажьбог сам выйдет из своего ломающегося в волнах закатного пламени, возьмёт красавицу под руку…

– Неужто?.. – свистящим шёпотом сказала рядом Купава и не договорила. И понятно было без слов – неужто жертва человеческая?

Нет.

Девушка дошла до огневой закатной дорожки, новь поклонилась в пояс, коснулась волн челом – вода и так досягала ей почти до пояса. Опустила в огневеющую воду хлеб и вылила из ковша мёд.

Поклонилась ещё раз.

И пошла обратно к берегу.

Когда-то – невесть, правда то иль нет – говорят люди, будто каждый год лучшая девушка входила в реку до тех пор, пока не скрывалась с головой в воде, окрашенной закатом в огонь. Становилась навечно Дажьбоговой невестой.

Сейчас девок в невесты богам отдавали только когда всему роду-племени грозила гибель альбо всеконечное разорение. Альбо когда просили у богов чего-нибудь такого, ради чего и одной-то жизни человечьей не жаль.

Колесо было большое, в человечий рост. Несмеян взялся за продетую в ступицу жердь, за другой конец схватился молодой ещё, но уже попятнанный шрамами мужик – что именно мужик, а не кметь, было видно по бороде да остриженной в кружок голове. Несмеян мельком глянул на серебряные обереги на его рубахе, чуть качнул головой – мужик тоже был не из простых, да и рода известного – Моховик, войт! Ну да абы кого колесо праздничное катить не пошлют.

Купава застучала кремнем и огнивом, огонь весело вспыхнул, облизывая смолёные спицы и разгоняя сгустившиеся сумерки. Кметь и войт подождали, пока не займётся всё колесо.

– Ну? Взяли?!

Колесо покатилось по пологому берегу вниз, к тёмной воде озера. Пламя жгло, припекало, но Несмеян с мужиком докатили колесо до самой воды и только тогда бросили.

Переглянулись весело, утираясь.

– Зовут как? – отрывисто бросил Несмеян.

– Мурашом кликали, – мужик весело плеснул в распаренное лицо озёрной водой, пришлёпнул на шее комара. – А тебя – Несмеяном, я знаю. Пива выпьешь?

– А то, – весело отозвался кметь. – Если поднесёшь, чего же е выпить-то?

Мураш мигнул кому-то за спиной Несмеяна, кметь оборотился да так и замер.

Светловолосая девушка с высокой грудью подошла-подплыла, касаясь высокой травы краем длинного летника, чуть поклонилась, протягивая Несмеяну ковш. Пахнуло ядрёным густым запахом пива, Несмеян сделал несколько глотков, не отрывая взгляда от красавицы. Та самая, что вела танок, та самая, что дарила жертву Дажьбогу. И та самая, которую, по древнему обычаю пришлось бы в Дажьбоговы невесты отдать. Из-под низкого почёлка задорно блеснули на кметя зелёные колдовские глаза. Кметь протянул обратно ковш, коснулся губами готовно подставленных губ девушки, поклонился.

– Спаси боги за честь, славница.

Мураш за его спиной весело хохотнул.

– Что, кмете, понравилась девка?

– Кто такова? – тихо спросил Несмеян, глядя вслед Моховичке – коса тяжёлой золотой змеёй падала до самого пояса. – Ишь, краса писаная.

– Дочка моя, – довольно ответил Мураш. – Гордяна. Сватай, если по нраву.

– Женат я, – с неуловимым, едва заметным сожалением ответил Несмеян. – Да и не в моём возрасте женихаться, мне уж на четвёртый десяток поворотило, а ей, небось, пятнадцать?

– Семнадцать будет через месяц, – всё так же довольно ответил Мураш. – Женат он, глянь-ка… Ты же не христианин, и двух жён прокормишь. Эвон отец мой пятерых жён держал.

Старый обычай многожёнства отмирал средь кривичей медленно, теснило его христианство, толкало и отталкивало, да только вытеснить до конца не могло.

А когда стемнело совсем, по ручью вновь поплыл огонь. Плыли венки с горящими на них огоньками, а на берегу девушки сжимались от ожидания – тот ли парень выловит венок, которому обещалась. Альбо не тот.

Ловили венки с берега, кто рукой, а кто досягая палкой альбо жердью – загодя, верно, наготовили. А и то не всем везло. Иной парень, не сумев дотянуться до желанного венка, бросался в воду в чём был и настигал его в два-три взмаха рук. Девчонки бежали вдоль берега с весёлыми перекликами и насмешками над непроворыми парнями. Там трое схватили один венок да и разорвали его натрое – быть теперь потехе, кулачному бою быть, да и девке выбрать после – кто из троих ей мил покажется. А то и вовсе никто – вот позубоскалят над неудачниками после остальные невесты.

Несмеян и Купава стояли посторонь, у самого поворота реки, глядя на веселье молодёжи, вспоминая себя. И каждый, взглядывая друг на друга, словно молча говорил – а помнишь?

Помнили.

Волна плеснула, выбрасывая к ногам Несмеяна венок – уже почти потухли огоньки на нём, намокшем и мало не распавшимся от воды. Видно, никто не поймал…

С треском раздвинулись ракиты, выбежали три девушки и Несмеян онемел – впереди бежала Моховичка Гордяна, дочка Мураша. Уж не её ли венок?

Будь Несмеян молодым неженатым парнем, впору было бы схватить венок с торжеством – лучшая невеста округи. Он же чуть отступил на полшага под взглядом оторопелой жены.

Девушки остановились. Молчали, словно поражённые громом.

Гордяна сделала несколько шагов, подняла с воды венок, выпрямилась. Несколько мгновений смотрела Несмеяну в глаза. Потом чуть поклонилась и отошла обратно к подружкам. Что-то сказала, девчонки весело прыснули, и тут же порскнули посторонь сквозь ракитник – бежали парни. Начиналась новая потеха – поймать девушку да за венок с неё поцелуй стребовать.

А то и не только поцелуй.

Спать себе и мужу Купава постелила на сеновале. Когда Несмеян опустился на шубу рядом с женой, хрустя сеном, она молча поворотилась к нему и обняла нагой рукой. После двух месяцев разлуки была страстная и горячая, ластилась к Несмеяну, выгибалась, кусая губы и сдерживая стоны, царапала плечи. Кружилась вокруг колдовская купальская ночь, плыли в небе облака и звёзды, внизу, в конюшне хрустел сеном конь Несмеяна, шумно чесался под стеной конюшни Серый. А нагие тела в постели стонали, страстно вжимаясь друг в друга, жадно искали губы друг друга, бесстыдно шарили руками по телу.

После, когда они лежали усталые и счастливые, Купава довольно улыбалась в темноте, и Несмеян видел эту улыбку, когда луна на миг выглядывала из-за облаков, и бледный лучик падал на лицо жены через дыру в кровле.

– Хорошо, ладо?

Несмеян молча кивнул, зная, что жена поймёт.

– И мне, – она счастливо повозилась, умащиваясь на его плече головой, прикоснулась губами к ключице. Спросила лукаво. – Теперь Моховичку ту меньшицей не возьмёшь?

– Да ты что, Пава? – ошалело спросил Несмеян, чуть приподымаясь на локте. – И в мыслях не было.

– А венок-то к тебе подплыл.

– Ну и что же, – возразил кметь, пожимая плечами, и сам не особенно веря в свои слова. – Ну течением поднесло. Случайно.

– В купальскую-то ночь – случайно? – хмыкнула жена. – Так не бывает.

Несмеян смолчал.

– А ведь нравится она тебе, – проницательно сказала Купава. – А?

– И что? – не сдержался кметь – раздражение прорвалось разом.

Купава тихо засмеялась.

– Ладно, не буду больше… – и снова сказала о прежнем. – Хорошо здесь, Несмеяне. Так бы никуда и не уезжала отсюда.

– Надо, жаль моя, – Несмеян вздохнул. – Ничего не поделаешь, служба. Да и… времена приходят тревожные. Лучше вам в Полоцке быть…

– Что?! – Купава приподнялась на локтях, нагая и прекрасная, выдохнула ему в лицо. – Война, что ли?

– Война, лада моя.

– С кем?

– Да со всеми, – вновь не стал вдаваться в подробности Несмеян. – Ты только про то никому пока…

– Ладно, – Купава откинулась на спину, глядя вверх. – Звери вы, мужики, только бы вам воевать…

– Доля такая, – криво усмехнулся Несмеян. – Воин я…

– Но ведь неведомо ещё, где безопаснее-то будет, – она вновь прижалась к мужу. – Сюда-то, в глушь лесную, если что, вражья рать навряд ли заберётся.

– Как знать, – вздохнул кметь грустно. – Тут не угадаешь.

– Ну, тогда и гадать не будем, – тонкие пальцы Купавы почти неслышно прошлись по носу и губам Несмеяна. – Поцелуй меня, ладо…

Рассвет осторожно коснулся розовой дланью верхушек сосен, окрасил небо полупрозрачной лазурью.

Купава счастливо потянулась под длинным тулупом, поворотилась к мужу – и тут же проснулась окончательно. Несмеяна на сеновале уже не было. Женщина грустно усмехнулась – ну чего она ещё ждала от любимого мужа, навыкшего вставать с рассветом.

Несмеян нашёлся во дворе. Купава на миг даже замерла в дверях стаи, залюбовалась мужем.

Несмеян танцевал – иного слова не найдёшь. Гибкое поджарое тело стремительно металось по дворе, окутанное сияющим вихрем синей стали, гибельно свистел рассекаемый нагими клинками воздух. На миг Несмеян застывал в каком-то положении, неуловимо похожий на какого-то огромного паука с двумя жалами, потом вновь срывался с места – и страшный танец продолжался. Два стремительных клинка рубили, резали, кололи. Наконец, кметь остановился, тяжело переводя дыхание, кинул оба меча в ножны. И только тут Купава заметила стоящего на пороге избы сына – Невзор смотрел на отца с неприкрытым восхищением. Несмеян тоже заметил сына, улыбнулся и пошёл к колодцу, бросив Невзору:

– Слей мне.

Кметь довольно ухал, растирая по плотному загривку холодную воду.

– Понравилось? – весело спросил он сына.

– А то…

– Хочешь так же?

Невзор счастливо кивнул. Несмеян довольно хмыкнул, и ничего больше не сказал.

От крыльца Купава позвала к первой выти.

За столом, уже доедая яичницу с копчёной лосятиной, кметь негромко сказал сыну:

– Собирайся. Завтра отведу тебя в войский дом.

Купава ахнула, схватясь ладонями за щёки.

– Как? Уже?! – метнула встревоженный взгляд на сына, на мужа, на отца. Калина пожал плечами – дело, дескать, ваше. Семейное.

– Надо так, Купава, – каменно-твёрдо сказал Несмеян. – Надо, чтоб Невзор быстрее умелым воином стал.

– Да зачем?! – жена даже чуть приподнялась из-за стола.

– Купава! – зловеще повысил голос кметь. – Затем, чтоб тебя оборонить мог, если со мной что…

– Можно бы и вовсе без того дома войского обойтись, – потеряно сказала Купава. – Ты поглянь – кто на Руси туда теперь детей шлёт? Ведь никто почти!

– Не перечь мужу, дочка, – так же холодно и повелительно сказал отец. – От войской науки никому ещё вреда не было.

– Как сказал, так и будет, – непреклонно бросил Несмеян, вставая.

Купава вскочила из-за стола и выбежала прочь.

Несмеян поворотился к сыну – у того в глазах стояла жалость.

– Жалко мать? – спросил кметь. – И мне жалко. А только надо так. И ты сырость разводить мне тут не смей.

Невзор опустил глаза.

– В войский дом пойдёшь в тот же самый, где и я был, – голос Несмеяна смягчился, он опустил руку на плечо сына. – Он отсюда совсем недалеко. Сможешь к деду в гости ходить. Если Старые отпустят. Но гляди у меня: сбежишь – домой не пущу! Честь мою не запятнай!

4. Белая Русь. Озеро Нарочь. Лето 1066 года, червень

Собрались спозаранок: долгие проводы – лишние слёзы. Купава ещё спала, когда отец и сын вышли из дома и молчаливо, наступчиво зашагали в сторону леса, к опушке. И только старый Калина молча провожал их одобрительным прищуренным взглядом.

Отец и сын молча шли друг за другом по лесу, шелестя прошлогодней палой листвой в густой траве. Травостой в этом году выдался знатный, и сенокос обещал быть на славу. Впереди рыскал Серый – пёс любил обоих хозяев, и младшего, и старшего (и невесть ещё, которого больше!) и увязался за ними.

Сын первым нарушил тишину.

– Отче, – на ходу спросил он. – Я вот что спросить хочу… А зачем это надо-то?

– Чего? – не оборачиваясь, бросил Несмеян.

– Ну вот это… войский дом этот?

– Чего? – отец аж остановился.

– Да нет, – сморщился Невзор. – Я не про то… Мне-то для чего? Ты что ли меня научить войскому делу не сможешь?

– А… – протянул Несмеян понятливо и двинулся дальше. – Вот что, сынку. Так деды-прадеды наши делали. Так меня мой отец в своё время в войский дом отдал. Мы тогда в городе не жили ещё. Так я отцу моему за то до тех пор благодарен буду, поколе меч замогу таскать. А уж не замогу – так, знать, на сани пора да в вырий.

– Чего так? – несколько подавленно спросил мальчишка.

– Не объяснить мне, сыне, – всё так же не оборачиваясь, ответил кметь. – Там ведь не только войскому делу учат. Многому мне тебя и не научить.

И зашагал резче.

– А чего так далеко-то? – не унимался Невзор. Его голос невольно дрогнул – мальчишка впервой так далеко и надолго уходил из дому. Будь войский дом поближе к Полоцку – можно было бы хоть изредка дома бывать, а тут… когда ещё от Нарочи в Полоцк оказия будет. – Ведь от Полоцка до Нарочи вёрст, должно быть, двести будет…

– Всего-то сто с небольшим, – коротко отозвался Несмеян, и усталый мальчишка умолк.

И только когда отец и сын вновь остановились отдохнуть, Несмеян, тоже уже усталый, пояснил, глядя на яркое солнце над самыми верхушками леса:

– Ближе к Полоцку, сыне, войских домов просто нет, – он вздохнул. – И потом, меня как раз в этом доме учили, так что… тебе туда прямая дорога.

Он помолчал несколько времени, жуя копчёное сало с куском хлеба и запивая квасом, потом снова вздохнул:

– Ладно, сыне. Давай костёр разводи. Здесь и заночуем.

Костерок уютно потрескивал, разбрасывая искры и разгоняя темноту, подступающую со всех сторон. Мерещилось во тьме разное… Вот из-за дерева высунулась корявая лапа, вот из-за другого выглянули лешачьи глаза, мерцая зелёноватым огнём, мохнатые уши шевелятся, настороженно ловя каждый звук… А только Серый лежит недвижной мохнатой глыбой, спрятав меж лап морду – стало быть, никоторой опасности нет.

– Отче… – не выдержал, наконец, Невзор.

– Ну чего, – отозвался Несмеян, не шевелясь тёмной глыбой на свеженарубленном лапнике.

– А расскажи чего-нибудь…

– Про что?

– Ну… хоть вот по дом войский, что ли…

Отец недовольно хмыкнул – рассказывать особенно Несмеян не умел и не любил.

– Ладно. Про Испытание тебе расскажу.

От его слов вдруг дохнуло чем-то древним и могущественным, какой-то седой стариной. Невзор поёжился – казалось, его даже здесь, на этой укромной поляне, нашли чьи-то глаза. Альбо даже так – Глаза.

Издавна так повелось средь словенского языка – едва достигнет парень двенадцати лет, приходит ему пора первого взрослого испытания. И наречения взрослого имени.

И скоро после того приходит время отроку идти в лесной войский дом, в волчье братство вступать.

На целых три года уйдёшь ты, отрок, из рода. И будут тебя учить наставники всему, что умеют сами – скрадывать дичь и ворога, стрелять из лука и метать копьё, ходить в бой с мечом, топором и ножом, изучать зверьи и птичьи повадки. Жить одному в лесу. Распознавать следы. Бегать на лыжах, плавать нагому и в броне. Прятаться под водой, подолгу сидеть на речном дне с камышинкой во рту.

Будешь ты, отрок, сам по себе, будешь свободен от громоздкого свода родовых правил. Но и заступы тебе никоторой ни от кого не будет. Каким себя покажешь, таким и будешь после. Драчлив будешь, сговорятся против тебя и все вместе побьют. Смирён будешь – всегда на посылках тебе у вожаков быть.

А Старые смотрят. Примечают, кто крепок, кто слаб, кто нагл, кто тих, кто честен, кто подл.

И всё на будущее запоминают.

И не раз уже бывало так, что тот, кто был справедливым вожаком "молодых волков" в войском доме, тот становился впоследствии не только княжьим кметём, но и гридем. Знавал таких и Несмеян.

А потом настанет день Испытания.

Сначала, в первый день, тебя, несмышлёного (ан нет, уж смышлёного! а всё одно рядом со старыми кметями сопливого) отрока выведут на широкий двор войского дома, дадут в руки щит и меч и велят отбиваться от девятерых воев с копьями. И откуда только столько воев возьмётся, – дивился иной из отроков, – никогда в войском доме на Нарочи столько воев не бывало. Было два седоусых бритоголовых наставника, которые нещадно учили дюжину мальчишек войскому умению и войской чести. Ещё пять-шесть воев жило при войском доме постоянно. Они тоже учили мальчишек, хоть Старые и ворчали на них постоянно – всё, дескать, не то и не так делаете, косорукие. И всё. Сомнения продолжались до тех пор, пока кто-то из Старых не обронил мимоходом, что вои приедут нарочно для Испытания. И вот тогда-то и стало боязно даже досужим любителям почесать языки – Старые-то, свои наставники, они хоть и строги, а добры, а вот иные…

После, на другой день, а то и через несчитанное число дней, придёт время второго шага испытания. Побежишь ты, отрок, от опушки леса в глубину чащи, а через то время, чтобы как раз не торопясь, сосчитать до трёх сотен, побегут за тобой в лес те же девятеро с луками и тупыми стрелами. И беда тебе, отрок, если дозволишь хоть одной стреле тебя попятнать. А волосы тебе заплетут в четыре косицы, и если ни одной стрелы тебя не заденет, а хоть одна косица расплетётся – не прошёл ты, отрок, испытания.

А после того – третье испытание. Приведут тебя, отрока с завязанными глазами в лес, развяжут глаза и дадут в руки меч. Беги по лесу, куда хочешь, пока не наскочишь на матёрого оружного кметя. И уж тут – поединок. Не насмерть – до первой крови. Тут становилось и ещё страшнее – не навычны бывалые вои бить до первой крови, бьют сразу и насмерть: "богатырская рука дважды не сечёт". Да и вряд ли сможет кто из них, молодых, кому-то бывалому кровь отворить. Не совладать.