Текст книги "Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды (СИ)"

Автор книги: Виктор Некрас

На девушку дохнули своим суровым и строгим холодком сами прошедшие века.

– А если пугаешься, – так вон Род, а вон и порог, – подвела черту ведунья. – Обратно ступай, отцу покорись да замуж выходи за того, кого он укажет.

Гордяна сжала кулаки, но промолчала.

Ведунья вытащила из печи горшок, ловко наклонила его над чашей и в каповую посудину хлынула кипящая вода. По горнице потянуло пряным и дразнящим запахом, опять повеяло летом, солнцем, купальским костровым дымом.

– Тебе говорю, любисток-трава, – сказала вдруг ведунья. – Вода говорит, не я говорю – сделай своё дело.

Сняла со светца лучину.

– Огонь тебе говорит, не я говорю – сделай своё дело.

Летава сунула в чашу горящую лучину, огонёк зашипел и умер, угольки осыпались на дно чаши.

– Руку дай, – велела Летава сухо. Девушка протянула руку, стремительно мелькнуло узкое стальное лёзо, боль резко обожгла руку, кровь закапала в чашу.

– Кровь тебе говорит, не я говорю – сделай своё дело, – шёпот ведуньи обжигал уши.

Липовой ложкой Летава перемешала в чаше воду, процедила через частое сито, снова слила в опустелую чашу.

– Пойду я, красна девица, в чисто поле, есть в чистом поле белый кречет, – заговорила Летава, водя над чашей руками. Голос ведуньи понизился до шёпота, и Гордяне вдруг показалось, что на дом надвинулась темнота, зашуршала за волоковыми окошками сухим снегом. – Попрошу я белого кречета: слетал бы он на восточную сторону, в чисто поле, в синее море, в крутые горы, в тёмные леса, в зыбучие болота, где живут четыре брата, четыре ветра буйных – восход и закат, север и юг. Попроси, белый кречет, силу ветра, возьми любовь-тоску, да понеси в высокий терем, на заднее крыльцо, в подымное окно, под гнилое бойное дерево, не прямой дорогой, а стороной, мышьей тропой, собачьей тропой, на воду не упусти, на землю не урони, на стуже не позноби, на ветре не присуши, на солнце не повянь, донеси всю любовь-тоску до добра молодца, воина Несмеяна – хошь бы в чистом поле, хошь бы при росстанье великом, хошь бы при путях-дорогах, хошь бы в парной бане, хошь бы в светлой светлице, хошь бы за столами дубовыми, хошь бы за скатертями перчатными, хошь бы за кушаньями медовыми, хошь бы при мягкой постели, при высоком изголовье, хошь бы при крепком сну. Садись, бел кречет, добру молодцу, воину Несмеяну, на белу грудь, на ретиво сердце, режь его белу грудь вострым ножом, коли его сердце вострым копьём, клади в его белу грудь, в ретиво сердце, в кровь кипучую любовь-тоску, во всю его силу могучую, в кровь и плоть, во всю буйну голову. Будьте те слова мои недоговорены, переговорены, все сполна говорены. Ключ в зубы, замок – в рот.

Где-то в непредставимой дали Несмеян вздрогнул, отставив недопитую чашу с квасом.

– Случилось чего, Несмеяне? – встревоженно спросила Купава, видя, как изменился в лице ненаглядный муж. Обнесла вокруг стола большой уже живот, подошла к мужу вплоть.

– Так… показалось что-то такое… – неопределённо ответил гридень, поводя в воздухе пальцами. Его и в самом деле только что-то сильно кольнуло в сердце.

Купава тревожно вглядывалась в лицо мужа, но он только махнул рукой.

– Покинь, Купаво… пустое…

С опушки Гордяна оборотилась, нашла взглядом дом ведуньи. Его уже было почти не видно за густыми хлопьями снега – погода вновь разыгрывалась, но девушке было не страшно. Дочь первого охотника округи не боялась и в лесу зимой заночевать.

Различила на коньке дома медвежий череп, невесть откуда и невесть когда туда угодивший, что-то словно сжало сердце. Дело было сделано, жалеть поздно и не о чем. Приворотное зелье – густое тёмно-зелёное варево – плескалось в маленькой (из бараньего рога!) фляге у пояса, надёжно заткнутой плотно пригнанной деревянной пробкой.

Гордяна не видела на крыльце никого, само крыльцо постоянно скрывалось за плотной пеленой снега, но почему-то девушке казалось, что на неё снова глядит ведунья – всё тем же сочувствующе-понимающе-завистливым взглядом.

Нет.

Не медвежья она невеста.

Не медвежья.

Девушка прощально взмахнула рукой, повинуясь какому-то неосознанному чувству, и снова двинулась по тропе, неуклонно скрывающейся под тонким слоем снега.

2. Белая Русь. Полоцк. Весна 1067 года, сухый, Комоедица

В лесу пахло весной.

Талый снег оседал грязными горбами сугробов, усыпанными опалой пожелтелой хвоей, соскальзывал с веток неровными зернистыми кусками. Воздух был сырой и какой-то радостный.

Зима уходила.

Толку от лыж было мало – они хоть и не проваливались, но почти совсем не скользили. То и дело приходилось останавливаться – сам Несмеян, может и не так уставал бы, но вот Купава… Жена была тяжела на последних днях, но в Комоедицу всё же не стерпела – увязалась в лес с Несмеяном.

– И чего же тебе дома-то не сиделось, – с нарочитым раздражением ворчал сквозь зубы гридень, но жена только отмахивалась, жадно дыша сырым воздухом весны – сегодня в лес шёл весь Полоцк.

Война осталась где-то далеко, где-то там, на юге. Ярославичи не посмели лезть в кривские леса на весну глядя, когда оседает снег и открываются напоенные водой голубые зажоры, вскрываются болота… так и всю рать перетопить недолго. Ярославичи будут ждать сухого пути, месяца-изока.

Несмеян с семьёй снова был в Полоцке – там, в Моховой Бороде сейчас хозяйничала Забава, беглянка из Белой Руси, которую Несмеянова семья приютила в память о воле Калининой. Хозяйка добрая Забава.

Солнце грело уже совсем по-весеннему. Сегодня в небе отверзаются врата – и Вырий, Правь, отворяется к Яви. Говорят, если хорошенько прислушаться, можно услышать скрип медных петель. Сам Несмеян не слыхал, да и не стремился, но встречал людей, которые хвастались, будто слышали. Несмеян не верил – для такого надо обладать небывалой безмятежностью души, а таким людям хвастовство не присуще…

Сегодня же во всех лесах просыпаются Лесные Хозяева – медведи, воплощения и излюбленные Звери Самого Велеса, Неназываемые Истинным Именем.

Посреди широкой поляны – огромный корявый, косо сломленный пень, весь изодранный медвежьими когтями. Любит Лесной Хозяин поиграться с обломком дерева, поточить когти.

– Здесь? – Купава остановилась, тяжело дыша и отдуваясь. По всем бабьим приметам выходило, что опять будет сын, про что жена поведала Несмеяну ещё четыре месяца тому. На ухо, едва слышным шёпотом, чтоб не услышала нечисть, которой немеряно вокруг человека и его жилья. Несмеян вновь недовольно покосился на неё – в лесу нечисти ещё больше. Сглазят альбо подменят, мало ли чего… На Купаве, правда, был его войский пояс – широкий, из турьей кожи с тяжёлой медной пряжкой, с медвежьим знаменом – нет лучшего оберега для непраздной бабы.

На поляне было многолюдно. Вестимо, не весь Полоцк сегодня собрался на эту поляну – Лесного Хозяина будить. Один конец городской – человек триста собралось, не менее, но на поляне было тихо. Да и чего зря голосить-то раньше времени.

Несмеян старался приодержать жену хотя бы за локоть, помочь ей, но Купава только смеялась – ей заметно полегчало, пару раз она даже сказала что-то вроде – тоже пойду плясать, но гридень сунул ей под нос кулак, и жена смолкла. Даже её невероятное упрямство иногда давало трещину перед мужем.

Заревел рог – хрипато, совсем по-медвежьи – не гляди, что бычий. Народ сдвинулся теснее – и все в вывороченных наизнанку шубах, тулупах и полушубках. Хоть и овчинная сряда, а всё же не по себе – больно уже похоже на медведей. Хоть и не ходят медведи стаями.

Забили в кудесы, зазвенели колокольцы, затрещали трещотки. Немногочисленные девки – для такого выбирали по всему концу самых красивых да самых голосистых – мелодично завели песню-побудку:

 
   Не во светел день, не во темну ночь
во лесную крепь
к огню горючу, к потоку бегучу
к камню заветну
сбираются старцы старые
с четырех сторон,
кощуны творят, требы приносят,
вещего просят:
гой ты, дедушко, гой, медведушко
щедрый батюшко!
Черен ты да рус, стар да вечно юн
хладен ты да яр
вести вещие приносят тебе
воды быстрые
зверем рыскучим достигаешь вмиг
моря дальнего,
легкой птицею ты вздымаешься
в высь лазореву,
сберегаешь ты чёрн калинов мост
днем да ночию,
пиво те мы льем, славу те поем
да к себе зовем
бог наш рогатой в шубе мохнатой
в шапке золотой!
 

И не стерпел шума сильномогучий Лесной Хозяин – около пня вздыбились и распахнулись снеговые пласты, нарочно для того набросанные на давно брошенную Хозяином берлогу. И встала в отверстой яме, перекрыв глухим рёвом и сопели, и бубны, и колокольцы, бурая косматая туша!

Девки с визгом ринулись посторонь – хоть и знают, что всё понарошку, а всё одно страшно – а ну как взаболь! У медведя-то даже голова есть с клыками, гляди-ка! А в глазах-то, в глазах – прямо-таки огоньки горят, как у живого!

Медведь выбирался из ямы неуклюже и тяжело – опытный охотник вмиг сказал бы, что это никакой не медведь. Но всем – и опытным, и неопытным, и вовсе не охотникам – сейчас виделся настоящий зверь.

Осталась у берлоги только заранее принаряженная девушка – стояла, закусив губу, видно было, что сердце тоже готово выпрыгнуть от страха, но стояла – ещё вчера жребий указал на неё, как на "медвежью невесту".

Лет двести-триста тому пришлось бы ей пойти к настоящему медведю, взаболь стать невестой Лесного Хозяина. Крепка медвежья любовь, да тяжела… мало кто в живых остаётся, хотя Несмеян и такие рассказы слышал. И даже про детей от подобной любви слышал…

Теперь не то.

Но и то "медвежьей невесте" честь будет весь год. И хвори будут обходить её стороной, и парни будут на посиделках звать её плясать в первой черёд… и сваты, скорее всего, по осени в первый двор заглянут – к ней!

Потому и горели такой завистью глаза отбежавших подружек.

Медведь, наконец, выбрался из берлоги, стал на задние лапы и выпрямился во весь рост, угрюмо повёл головой, озирая тёмно-красными глазками собравшуюся толпу кривичей. Посунулся вперёд и тут девушка, молодая и прекрасная в своей отчаянной непритворной решимости – он, может, и виделся ей истинным медведем – шагнула навстречь.

Зверь обхватил девушку лапами, она совсем скрылась под могучей тушей – и тут шкура – настоящая, медвежья! – опала с медведя, обнажив сухого высокого старика. И девушку рядом с ним – она уже счастливо смеялась и махала рукой подружкам.

Снова взревел рог. Коло двинулось посолонь, приплясывая, ворочаясь, потягиваясь и переминаясь, протирая глаза, словно разбуженный человек альбо медведь, мужики утаптывали сапогами и лаптями, талый снег – припевая следом за ведуном нехитрую, но выверенную сотнями и тысячами поколений припевку-присказку:

 
   Гой ты, дедушко, гой, медведушко
щедрый батюшко!
Пиво тебе льем, славушку поем
да поклоны бьем!
В шубе мохнатой, в шапке золотой
снами буди!
 

Народ расходился. Купава всё же сумела протиснуться к пню – Несмеян помог протолкаться – ласково погладила шершавое дерево, развернула прихваченный из дома узелок. Выложила один за другим семь небольших печёных комочков. Любая хозяйка на Комоедицу печёт «комы» из гороховой, ячменной и овсяной муки. Конечно, комы должна печь старейшая женщина в доме, большуха, альбо бабушка, да вот только… в доме Несмеяна старейшей женщиной была его жена, Купава.

– Медведушко-батюшко, – шептала женщина, всё так же поглаживая пень. – Скушал бы блинка, да запомнил бы добра – коровушку бы мою летом не трогал, да на пасеках бы не озорничал.

На миг Несмеяну почудилось, что ОН, Неназываемый Зверь, уже здесь, проснулся и смотрит на них из-за густого елового лапника. Ощущение было до жути истинным, гридень готов был даже поклясться, что вон там, под еловой лапой горят красноватые глаза Лесного Хозяина.

– Медведушко-батюшко, – продолжала шептать Купава. – Послал бы ты мне сынка сильного, как ты.

Серый за спиной ощетинился и глухо зарычал – по зверю.

Неуж не причудилось?

Но нахлынуло и сгинуло.

Но пора было уходить – ТАКОЕ на пустом месте не возникнет.

Возвращались той же дорогой. На опушке Купава остановилась перевести дух, и Несмеян невольно залюбовался городом.

До Полоцка было два перестрела. Над городом, над глинистыми валами и рублеными городнями, над кровлями теремов и куполами белокаменного христианского собора стояли тьмочисленные дымы, до самого леса тянуло запахом блинов. Звенели над городом крики – девки, стоя на кровлях, окликали весну, зазывали в гости лаской да приговорами.

Слов было не разобрать, но Несмеян и так знал их наизусть.

 
   Ты вырий, вырий ярый,
ты вылети с-за моря,
ты вынеси ключики,
ключики золотые
ты замкни зимоньку,
зимоньку студеную
отомкни летечко,
летечко жаркое!
 

Несмеян снова покосился на жену, вздохнул – когда на неё выходило её наследственное упрямство, с Купавой было бесполезно спорить. Гридень готов был поклясться, что она собирается пойти сегодня и на сам Медвежий праздник.

Жена перехватила его взгляд и, невзирая на усталость, весело рассмеялась:

– Что, мнишь, устала я? Я ещё и на реку с тобой пойду.

Несмеян только опять вздохнул.

Полочане весёлой гурьбой бежали к реке. Голубой ноздреватый лёд ещё держал, хотя бывало, уже и потрескивал. Ничего, если Лесной Хозяин проснулся, ледохода ждать осталось недолго. А там, глядишь, и потянутся по Двине и Полоте лодьи, а по небу – вереницы перелётных торжествующе кричащих птиц.

А после, за птицами, и Ярославичи нагрянут! – шепнул кто-то ехидный. Несмеян мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Праздник сегодня, нечего…

Неподалёку от берега уже укрепили толстый сосновый столб с медвежьим черепом наверху, на снегу разложили сладкие комы – солнцу на радость, медведю в дар. После праздника их подберут птицы.

Тут же стояли и вытащенные из ближних домов столы, а на них – высокие горки блинов, круглых и зубчатых, гладких и с солнечным крестом-яргой посередине, глиняные чашки с маслом, сметаной и творогом, тарели с сыром, жбаны с квасом, мёдами, сытой и сбитнем.

Круг сделали широк – теперь жёнки да девки стояли опричь, в кругу остались только парни да мужики. Прохаживались только друг перед другом, да разминались, готовясь показать свою удаль.

Снова заревел рог, созывая бойцов. Велесова боротьба – есть ли что более ласкающее мужской взгляд?!

Хлынули друг другу навстречь две стенки – нагие до пояса мужики и парни вытянулись в длину и замерли друг против друга двумя длинными нитками – не менее сотни в каждой.

Несмеян невольно повёл нагими плечами – весенний холод сводил кожу меж лопаток судорогой. Скорее бы уж знамено к бою давали, что ли, – подумал он, и коротко усмехнулся – князь опять дразнить будет – опять, мол, беса тешил гридень… И обязательно при протопопе, чтоб тот позлился – а то не знает, что князь, как и вся его дружина – не христиане. Потом поискал взглядом жену – Купава стояла в самом первом ряду, около неё стояли двое подружек, оберегая непраздную. Не в пору бы ей тут стоять, – подумал Несмеян с досадой. Да ведь разве отговоришь…

Взревел рог – рёв опять до зела напоминал медвежий. Ну да сейчас так и следует…

И стенки покатились друг на друга.

Схлестнулись.

В свирепый рык!

в торжествующий крик!

в матерный сказ!

Бить в голову и ниже пояса запрещалось – не в честь. Били в плечи, садили в грудь, отвешивая такие тумаки, что казалось, самого Лесного Хозяина выставь – и тот не стерпит, повалится. А бойцы только крякал да наседали.

Ходили по граду Полоцку рассказы про невиданных бойцов-кулачников прежних времён: будто какой-то Басюра – знающие называли даже род, в котором он родился – непобедимый боец, как-то пошёл с семьёй по осени по грибы, да и наскочил в лесу на медведя-шатуна. И, спасая жену и сынишку, убил матёрого зверя одним ударом кулака. Месяц постился после, полгода к жене не прикасался, избывая невольный грех перед самим Велесом.

Рассказывали и про иных, не менее сильных бойцов.

Протопоп Анфимий глядел на действо со стены Детинца, примыкающей к Святой Софии, с бессильным гневом стискивал кулаки в длинных рукавах шубы. Лицо же было каменно-спокойным, словно так и следовало, чтобы в городе среди крещёной семьдесят лет тому (едва не век!) страны справлялись языческие требы! Да ещё и сам князь потакал этим требам!

Анфимий покосился на князя – Всеслав пришёл на стену со всем семейством и сейчас что-то говорил первенцу, Брячиславу. Должно быть и сейчас что-нибудь про свою старую веру отвратную говорит, про наваждение-то сатанинское.

А князь, меж тем, договорив, вдруг махнул рукой, словно говоря – а будь что будет! – сбросил на руки слугам крытый дорогим алым сукном полушубок и рудо-жёлтую рубаху, ринул с заборола вниз – к бьющимся кулачникам.

Анфимий ахнул от неожиданности, а кмети весело и завистливо завопили и засвистели – им-то самим служба княжья не дозволяла вмешаться в бой, а то бы небось не удержались! Но князь! властелин города! как простолюдин!

Такого протопоп перенести не мог и тихо велел слугам увести себя со стены.

После боя Несмеян жадно утёрся сырым зернистым снегом – он не освежал, только царапал кожу. Ладно хоть юшку из носу помог унять – как ни берегись в бою, как ни запрещай бить в лицо – всё одно кто-нибудь не удержится, хоть нечаянно, да зацепит. Нашёл взглядом князя, усмехнулся весело, потёр снегом плечи. Кто-то сзади накинул ему на плечи полушубок. Оборотился – Купава. Чуть приобнял за плечи:

– Ну что, Купавушка? Каков я был?

– Прямо Сухман, – похвалила она, прижавшись щекой к плечу. Отчего-то из всех старин про богатырей она больше всего любила старину про Сухмана. Отчего – и сама не могла объяснить. Может, с того, что сгиб он от злой обиды – женской душе таких жальче.

– Дали мы им! – бросил Несмеян с лёгким хвастовством в голосе, чуть кося взглядом в сторону князя, что тоже уже натянул и рубаху, и полушубок – должно быть холопы принесли. Хотел сказать ещё что-то, но Купава вдруг перебила:

– Домой бы мне, Несмеяне… что-то со мной неладно…

– Ох ты! – Несмеян вмиг вспомнил про непраздность жены, свистнул, подзывая – по льду носились на санях досужие градские. Помог жене сесть, запрыгнул в розвальни сам. – Гони! Да помягче гони!

Упрямство Купавы не прошло ей даром – слабость разломила всё тело, она пролежала до вечера, а вечером начались схватки. Благо Несмеян вовремя догадался протопить баню да послать за повитухой.

Теперь гридень сидел на пороге предбанника, опираясь на рукоять меча, беспокойно кусал ус и вслушивался в доносящиеся из бани крики. То вскакивал и начинал беспокойно ходить вокруг бани – не ровён час, нагрянут Моранины отродья. Купава сегодня словно напрашивалась на нападение нечисти – весь день на людях, а мало ли… Непраздной последний месяц вовсе из дому показываться не след! А уж в такой день – тем более! В любой праздник межа меж Этой и Той сторонами, меж Явью и Правью, Явью и Навью истончается. И для обычного человека-то опасно, а уж для непраздной-то бабы! Добро ещё ума достало мужнин пояс на себя вздеть!

Несмеян ворчал себе под нос, сам не замечая, что повторяет побранки, вылитые на его голову ведуньей-повитухой, едва старуха переступила порог дома.

Раз альбо два Несмеяну казалось, что кто-то неведомый, непонятный поглядывает на него из всё более густеющих синих сумерек, но показалось и минуло.

А в бане, наконец, раздался пронзительный, пуще прочих, крик – и сразу вслед за ним – захлёбывающийся, прерывистый плач.

Свершилось!

Несмеян метнулся к двери бани, но она уже отворилась ему навстречь.

– Ну?! – выдохнул гридень жарко в сморщенное лицо старухи-ведуньи.

– Сын, – тихо ответила она, держа в ладонях сморщенное красное тельце.

Новорожденного кривича завернули в старую отцову рубаху, а после – в кусок медвежьей шкуры – таков уж нынче день, медвежий. В такой день самый лучший оберег – шкура Лесного Хозяина, часть его силы.

Несмеян вышел из бани с сыном на руках. Чуть развернул шкуру, чтоб открыть сыну лицо, поворотил его к лёгкому весеннему ветерку, к алеющему краешку окоёма – и сам не заметил, как наступило утро.

– Тебе, деде Дажьбог, тебе, владыко Сварог, говорю – поглядите на сына моего, Немира.

Наклонился, соскрёб с ранней проталины щепоть земли, осторожно растёр по груди сына.

– Тебе, Мати-Земля, Макоше, говорю – вот сын мой, Немир.

А ведунья уж тут как тут – с ковшом воды в руке. Несмеян смочил пальца в воде, брызнул на лицо младеня.

– Тебе, Матушка-Вода, говорю – прими сына моего, Немира.

Ведунья тут же накинула на лицо мальчика меховую полость и выхватила его из рук Несмеяна. Гридень отдал беспрекословно – сыну теперь лучше всего было побыть с матерью. Старуха скрылась в сенях, а Несмеян обессиленно сел на ступени крыльца и счастливо улыбнулся восходящему солнцу.