Текст книги "Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды (СИ)"

Автор книги: Виктор Некрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Мстислав, спохватясь, смолк, но приободрился, видя, как согласно кивает головой отец и непонятно – грустно и вместе с тем одобрительно – смотрит дядя Всеволод.

– Менск, – обронил вдруг переяславский князь. Остальные вскинули головы. Средний Ярославич сузил глаза, словно целясь из лука, и тогда младший брат пояснил. – Надо взять Менск на щит. Тогда Всеслав придёт сам.

Все смолкли, обдумывая услышанное. Да, верно. Не сможет Всеслав тогда не прийти, не простит ему того кривская земля. Да и не только земля…

Только вот… на щит…

До сих пор средь русских князей не принято было брать на щит города своей земли. Только Владимир Святославич девяносто лет тому разорил Полоцк, да и то сказать, Полоцк-то тогда своим городом не был!

– Быть посему! – отвердев лицом, кивнул великий князь.

Слово было сказано.

3. Белая Русь. Менск. Зима 1066 года, сечень

Первый укол тревоги Калина ощутил, когда завидел на дороге сбегов. До Менска оставалось ещё вёрст пять, а на дороге всё чаще попадались сани, одиночные всадники и пешие путники. Калина ошалело остановился на вершине сугроба, разглядывая сбегов – а они тянулись, тянулись…

Семья смердов – розвальни с навязанной за ними тощей коровой, съёженной от холода, запряжённые мохнатым от инея конём, двое ребятишек под медвежьей шкурой, молодая понурая баба в полушубке и ражий мужик в полушубке.

Молодой парень на гнедом коне – высокое седло, изузоренные медью обруди, короткое копьё поперёк седла и лёгкий топорик за кушаком.

Закутанный в тулуп старик, одиноко бредущий по краю дороги и в любой миг готовый отойти, отступить в снег, пропуская кого-нибудь поспешного…

Оборванный, жмущийся от холода мальчишка – по этому видно, что он уже хлебнул, почём золотник лиха.

Калина несколько мгновений разглядывал идущих по дороге, уставя бороду и задумчиво выпятив губу (а не зря ли он в Менск-то навострился нынче, будет ли торг-то меховой?), потом всё же шевельнулся, отрывая лыжи от снега, и заскользил по склону вниз, к дороге. Выскочил на утоптанную конскими копытами, санными полозьями и людскими ногами дорогу, остановился – как раз в тот миг, когда исхудалая баба в тонкой суконной свите, совсем не зимней, со стоном остановилась, роняя на снег закутанного в шерстяной плат и какие-то невообразимые тряпки ребёнка – девочку не старше двух лет.

Калина стремительно подкатился к ней и подхватил девочку, не дав ей упасть на снег, поддержал за локти и женщину. С худого измученного лица на Калину глянули пронзительные синие глаза.

– Спаси боги, отец, – прошелестел едва слышный голос. Девочка даже не заплакала, мало того – даже не проснулась. Да жива ли? – испугался невольно Калина, сдёрнул рукавицу и просунул руку под лохмотья. Ощутил тепло детского тела, ровные удары сердца. Жива!

– Не на чем, – запоздало ответил он бабе. Хотя какая же она баба – молодуха! Лицо исхудалое и усталое – но молодое. И глаза молодые – без морщин. – Откуда сама-то?

Молодуха только махнула рукой куда-то меж югом и восходом, туда, где над пущей частыми столбами стояли в синем морозном воздухе густые чёрные дымы.

– Зовут-то как? – спросил Калина, скидывая мешок и полушубок – на нём под полушубком была ещё и суконная безрукавка поверх рубахи.

– Забавой кликали, – неохотно отозвалась молодуха. – Тебе-то что?

– Да ничего, – Калина снова вскинул на спину мешок со шкурами, подхватил на руки девчонку, набросил Забаве на плечи полушубок. – Надевай-ка!

И вот тут её, наконец, проняло, и она заколотилась в рыданиях, прижалась к плечу лесовика. А Калина полуобнял её за плечи, поглаживая по рваному шерстяному плату.

– Вёска-то ваша… – начал было Калина, когда Забава перестала плакать, и только утирала покраснелые глаза.

– Сожгли наше Крутогорье черниговцы, – оборвала его Забава, шмыгая носом и сморкаясь.

– Ты-то как спаслась? – глупо спросил лесовик.

– А, – Забава только махнула рукой.

– В Менск идёшь?

– Туда, – тихо ответила молодуха, глядя под ноги.

– Ну так пошли, – Калина слегка подтолкнул её в спину. – В Менске-то есть свои хоть кто-нибудь?

– Есть, – вздохнула Забава на ходу, стараясь не отстать от быстрого на ногу лесовика. – Вуй мой там живёт, на посаде…

– Ну и добро, – кивнул Калина, прибавляя шагу и рассекая сугробы у дороги длинными зигзагами – мороз забирался под свиту, заставлял ёжиться и двигаться быстрее.

В воротах Менска Калина окончательно понял, что приехал зря – по хмурому взгляду старшого воротной стражи. Взяв с лесовика невеликое мыто, старшой смерил его взглядом и буркнул:

– Нашёл времечко…

– А что такое? – обеспокоился Калина ещё больше.

– Война, – всё так же хмуро уронил старшой. – Не будет нынче никакого торга…

Лесовик помолчал, кусая губы, потом всё же качнул головой:

– Мыслишь, Ярославичи и сюда дойдут?

– Дойдут альбо нет, Дажьбог-весть, а только не будет торга нынче, – лениво повторил старшой.

Калина только хмыкнул в ответ и шагнул в воротный проём. Лыжи он нёс за спиной, а девчонку, дочку Забавы – на руках.

Молодуха прошла следом, всё ещё ёжась под Калининым полушубком. Воротные сторожи проводили её взглядом – кто равнодушным, а кто – любопытным. Но остановить не подумал никто – какое же может быть мыто со сбега?

Дядька Забавы Дубор оказался неразговорчивым мужиком со страхолютыми чёрными бровями и такой же чёрной густой бородой. Поджав губы, он пристально и словно бы осуждающе разглядывал хлебающего жирные огненные щи Калину. Лесовику было смешно, но он сдерживался.

В доме остро пахло дублёными кожами – менчанин был усмарём. Саму Забаву Дуборова жена тут же уволокла куда-то в бабий кут, и теперь только ахала да вполголоса причитала, слушая рассказ родственницы.

– Ты чего, друже Дубор, на меня так смотришь? – хмыкнул он, наконец, докончив миску. – Боишься, что много съем альбо вовсе злишься, что сестричада твоя меня сюда привела?

Дубор нахмурился ещё сильнее, но в глазах метнулось что-то насмешливо-ехидное – шутку дядька Забавы понял.

Он уже открыл было рот, чтобы ответить ехидному гостю, но тут за окнами вдруг встал многоголосый крик, в котором можно было различить только многократно повторяемое "Ярославичи!".

Калина вскочил, опрокинув со стола на пол пустую чашку, покатилась по лавке ложка. Дубор поворотился к окну, слушая крики. Забава зажалась в угол, прижав ладони к щекам и беспомощно открыв рот. Сквозь доносящийся с улицы крик послышался детский плач – дочка Забавы, наконец, проснулась и теперь плакала, искала мать.

Калина метнулся к двери, нахлобучил шапку, накинул полушубок и выскочил на крыльцо. Следом бухали шаги Дубора.

Улица была полна народу. А от детинца к воротам вскачь неслись несколько всадников в богатом узорочье и серебряных доспехах.

– Тысяцкий? – спросил Калина, не оборачиваясь.

– Он, – глухо подтвердил из-за спину Дубор. – На стену поскакал, не иначе.

– На стену, – задумчиво протянул Калина, глядя тысяцкому вслед. – На стену…

Всадники скакали вдоль лесной опушки, огибая менскую стену. Изредка кто-нибудь из киян останавливался, целился и пускал стрелу. И тут же снова срывался вскачь, сберегаясь от ответного гостинца – со стен Менска тоже били охочие стрельцы – так же редко.

Калина ещё раз хмуро взглянул вниз и тут же укрылся за простенком. И вовремя – в стрельню тут же влетела стрела, ушла куда-то назад, в сторону города, в посад. Не зацепило бы кого, – мельком подумал Калина. Гораздо больше этого беспокойства его грызла злость на себя – нечистый занёс в Менск средь зимы! Прохожий охотник пустил слух, что в Менске меха дороже, чем в Полоцке, будто бы туда не только из Киева да Чернигова купцы наезжают, но и тьмутороканские, а то и царьградские… Про царьградских-то охотник, вестимо, загнул, но на него и досадовать нечего. На себя Калина злился – и впрямь, нашёл время… в войну-то… сидел бы у себя в Звонком Ручье, горя не зная.

Пропали меха – и соболь, и горностай, и чернобурка…

– Скачут, – сдавленно сказал кто-то рядом. – Пришли-таки.

Калина оборотился – Дубор.

– Чего же теперь будет-то? – спросил менчанин растерянно.

– Чего-чего, – раздражённо бросил лесовик, бывший хранитель меча. Драться будем… если тысяцкий ваш так решит.

Драться Калине было не впервой. Совсем ещё мальчишкой, лет в пятнадцать, довелось ему и повоевать.

Невольно вспомнилось – захваченный Нов город, угрюмые взгляды бояр-христиан, весёлое лицо молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича, раззадоренного войной, посвист стрел с новогородских заборол, и сжатые в железном упрямстве губы князя… И битва на Судоме, когда Ярославля конница в бешеном порыве прорвала строй пеших кметей Брячислава. И невступный холодный взгляд перед мечами кривичей и варягов Ярославлей княгини Ингигерды, дочери свейских конунгов…

Лесовик невольно вздрогнул, отходя от давних воспоминаний. Тогда, на Судоме, ранили отца – смертельно, как прояснело уже ввечеру. Калина примчался на лыжах в Мядель, когда было уже поздно, отец умирал. И тогда жизнь самого Калины бесповоротно изменилась – раз и навсегда.

И снова вспомнилось наяву – полутёмная горница, душный чад сгоревших лучин и хриплый голос отца в страшной полутьме:

– Нашему роду было доверено от богов…

Роду от богов было доверено хранение меча. И меча непростого – из небесной нержавеющей стали, из кузни самого Небесного Коваля, Сварожича.

– Только хранить, слышишь, сыне…

Меч сам должен был решить, кому он должен служить. А вернее, решали боги. А меч передавал хранителю их волю.

Ощущение мощи, исходящее от меча… тёплого и живого, струящегося в переплетении стали, ломающегося искорками на гранях стальной ковани…

Бом-м-м-м!

Гулкий удар била раскатился над городом, заставив вздрогнуть не только Калину, охваченного воспоминаниями, но и Дубора, замершего рядом, но и иных градских на стене.

Бом-м-м-м!

– Это что? – снова вздрогнул Калина.

– Вече! – Дубор был уже около всхода, ухватился за перила. – Пошли!

– Я же не менский, – возразил Калина.

– Кого это волнует… сейчас-то! – махнул рукой Дубор и – тра-та-та-та! – ссыпался вниз, пересчитывая сапогами ступени.

И верно! не время считать, кто здешний, а кто пришлый.

Уже на бегу, старясь не отстать от Дубора, лесовик заметил на воротах нескольких домов вычерченные мелом кресты. Не просто так, крест-накрест, а со старанием выписанные православные восьмиконечные кресты с косой перекладиной наверху.

Остановился.

Ошалело помотал головой.

– Дуборе!

Усмарь тоже остановился.

– Чего?!

– Глянь-ка, – непонятно почему кресты Калину обеспокоили. – Крест.

– Ну и что? – не понял Дубор.

– Откуда?!

Дубор подошёл, глянул на ворота.

– Так тут христиане живут, – он нетерпеливо дёрнул плечом.

– И что… это что, вече решило на ворота им крест поставить? – удивился Калина.

– Нет, – протянул усмарь тоже с удивлением. И ещё вчера не было креста этого…

Лесовик бросил взгляд вдоль улицы – крестов было много.

– На этой улице что, одни только христиане живут? – спросил он, начиная понимать.

– Да почти что, – Дубор уже начал нетерпеливо притопывать ногой. – Ну пошли уже!

– Ладно, пошли!

Они снова рванули вдоль улицы, навстречь текущему над городом гулу вечевого била.

Бом-м-м-м!

Ощущение какой-то неосознанной догадки ушло, затерялось, оставив поганый привкус, предчувствие чего-то страшного…

Бом-м-м-м!

Выбежали на вечевую площадь – народу уже было много. Менск – город немаленький, торговый, богатый. Над головами людей высилась прочно срубленная вечевая степень, а на ней – огромная дубовая бадья, обтянутая бычьей кожей. Молодой парень с упоением размеренно бил по коже деревянной колотушкой.

Бом-м-м-м! – раскатилось над стиснутой заплотами боярских домов толпой.

Рядом с билом стояли двое – тысяцкий в серебряных доспехах и коренастый крепыш в длинной шубе и бобровой шапке. Посадник?

Бом-м-м-м!

Тысяцкий вскинул руку, и парень около била послушно отложил колотушку. Толпа стихла, и только затихающий гул била ещё несколько мгновений раскатывался над площадью.

Смолк и он.

– Господин Менск, слушай! – гулко прокатилось над площадью.

Калина невольно восхитился – роста посадник небольшого, а вот голосом Велес не обделил.

– Пришла беда, отворяй ворота! – посадник шарил по притихшей площади острыми глазами, выхватывая из толпы то одно, то другое лицо. – Рать Ярославичей разорила всю округу, а теперь пришла и под наши стены! Спрашиваю у тебя, господин Менск – что делать?! Воля твоя!

– Драться! – гаркнул кто-то у самой степени.

– Да! – гулко прошлось по толпе.

Около степени возникла короткая сумятица – на доски выбирался молодой мужик, по короткой, опалённой бороде да по покусанному искрами кожаному переднику судя – коваль.

– Только драться! – гаркнул он, поворотясь к толпе. – Вон сбеги могут порассказать, как оно под Ярославичей-то попасть! По мне, так лучше уж враз – в землю альбо в огонь!

– А-а-а-а!!! – поддержали коваля менчане глухим неразборчивым гулом.

– Оружие буду раздавать со своего двора! – грозно посулил тысяцкий.

– Бей Ярославичей! – вскинул обе руки к небу молодой коваль.

– Бей! – отозвались менчане дружно.

Калине досталось короткое копьё, кояр и кожаный шелом. От чекана он, повертев его в руках, отказался.

– Мой топор лучше, – сказал лесовик, одним движением выхватил из-за кушака топор на удобном изогнутом топорище, крутанул его вокруг себя так, что посторонь засвистел рассекаемый воздух и тут же заткнул обратно.

Менчане вокруг одобрительно засмеялись. А тысяцкий только кивнул.

– Откуда такой вояка? – спросил он, щурясь от яркого зимнего солнца.

– С Мяделя, – коротко ответил Калина, оборотясь уже от ворот.

– Сюда-то как занесло? – слюбопытничал кто-то из дворни тысяцкого.

Калина в ответ только махнул рукой.

Вечером в избу Дубора набился народ – сябры да друзья. Усмарь был войтом городовой сотни, друзей и знакомцев у него хватало.

Металось пламя лучин, чуть испуганно глядела на судящих и рядящих мужиков Забава.

– Вот ты скажи, Калина, – не отступал Дубор от гостя, вцепясь в него хмуро-нелюдимым, как всегда, взглядом. – Зачем мы воюем-то с Ярославичами? Оно, известно, князю Всеславу Брячиславичу виднее, на то он и Велесов внук…

– Вот именно, – холодно перебил Калина, а бритоголовый кметь на дальнем конце стола полупьяно кивнул чупруном. – Всеславу Брячиславичу виднее.

– Воля Князева, – значительно сказал кметь. Калина припомнил, что звать его вроде как Горяем. И тут же вспомнил – где его видел. Тот самый парень, который ехал по лесной дороге с копьём наперевес.

– Ладно пусть так! – не отступал Дубор. Он на миг смолк, глотая из чаши бережёный для весенних праздников ягодный мёд. Сейчас было не до береженья – завтра в бой небось. Хотя и голову спьяну тоже терять не след.

Он и не терял.

– Пусть так! – сказал усмарь, стукнув точёной чашей по столу. – А ты мне скажи, нам-то градским, как?!

– А ты в полон к Ярославичам хочешь? – прищурился Горяй.

Дубор чуть опустил голову, зыркнул взглядом в сторону Забавы – видно, вспомнил, ЧТО она рассказывала про то, как черниговцы да кияне её родную вёску (да и его, Дубора – тоже!) зорили. Как дома и дворы жгли, как скотину резали, как баб да девок насильничали…

– А выстоим? – глухо спросил Дубор. – Против трёх-то ратей враз?

– А и не выстоим, так что же? – сказал Калина, чувствуя, как растёт где-то внутри что-то могучее, что-то, что досталось от богов. Воля Меча по-прежнему пребывала со своим бывшим хранителем. – Погинем с честью. А Всеслав Брячиславич за нас отомстит.

Горяй одобрительно кивнул. Остальные потупились – умирать даже и с честью, не очень хотелось. Но под Ярославичей хотелось ещё меньше того. А в полон – тем более.

– Чего же они люто-то так? – спросил кто-то, отводя глаза. – Наши-то кмети, я слышал, в Нове городе никого не тронули.

– А чего им с нами нежности-то разводить? – отрубил Горяй, у которого сквозь хмель вдруг прорезался трезвый голос. – Им надо нашу веру искоренить! Язычество поганое! – передразнил он с бережно выпестованной ненавистью.

– Это нас-то? – ахнул кто-то.

– Так у нас в Менске и христиане живут, – развёл руками Дубор. – Почти целая улица. И церковь есть, ещё с Ярославлих времён.

Смутная догадка опять мелькнула у Калины и тут же снова ускользнула. Он в досаде щёлкнул пальцами.

– Так их небось как раз и пощадят, – сказал кто-то насмешливо.

– В бою-то разве поймёшь? – усмехнулся Горяй. – Там не спросишь – кто таков, не будешь кричать – перекрестись, мол.

Калина вздрогнул.

– А зачем – кричать? – сказал он свистящим шёпотом, подняв голову – взгляд его был так страшен, что содрогнулись все за столом. – А кресты на воротах – не для того ли?

На короткое время пало молчание.

– Ладно, – сказал, наконец, Дубор всё так же глухо. – Велес им судья. Давайте-ка спать, братие. Завтра день тяжёлый… а то и смертный… негоже смерть хмельным делом пачкать.

Калине не спалось.

Поворочавшись несколько времени, лесовик поднялся. Долго пил ледяной шипучий квас с хреном и орехами. Дуборовы домочадцы спали, тонко сопела, то и дело испуганно ахая во сне, Забавина дочка. Калина, стараясь не нашуметь, натянул тёплые порты и полушубок, надел лапти, прихватил топор и вышел за дверь.

Лесовику всё время казалось, что он что-то упустил из виду, о чём-то забыл.

От избы Дубора до городовой стены было рукой подать – меньше перестрела. Калина дошёл до стены, несколько мгновений разглядывал могучие рубленые клети, вздохнул и решительно полез по всходу наверх.

– Кто идёт?! – окликнули настороженно. Лязгнула сталь, метнулись огни жагр.

– Я иду, – сварливо ответил Калина, выныривая со всхода на забороло.

– Что ещё за я? – уже злобно откликнулись из темноты – совсем близко. – А ну, стоять!

– Да стою я, стою! – Калина поморщился. Подошли трое с жаграми и нагими мечами – кмети тысяцкого. А следом – и он сам.

– О-о-о, – он засмеялся. – Витязь из Мяделя. Кличут-то как, кмете?

– Калиной отец с матерью прозвали, – лесовик встретился глазами со взглядом тысяцкого. – И не кметь я, не витязь… охотник из пущи…

– Да уж вижу, что не кметь, – тысяцкий скользнул взглядом по Калининой бороде. Кивнул дружинным, они отступили назад. – Но воевать-то доводилось, Калино?

– Доводилось, господине, – лесовик чуть склонил голову. – Ещё при Брячиславе Изяславиче, на Судоме-реке… мальчишкой совсем.

Помолчали.

– Не спится, Калино? – спросил тысяцкий о другом.

– Заснёшь разве? – Калина пожал плечами и кивнул в сторону стрельни. – Эвон… тоже утра ждут…

– Да, – неопределённо протянул воевода, тоже глядя в стрельню.

Там, в ночи, охватывая Менск полукольцом, горели многочисленные костры, слышались голоса людей, конский фырк и ржание, скрип снега под сапогами, лаптями и копытами.

А за огнями костров, в чаще десятками светились волчьи глаза – зверьё ждало поживы, чуяло большую кровь.

– Переживёт ли Менск завтрашний день, не ведаю, – вздохнул тысяцкий, отводя глаза от костров. – К князю послано, да только разве же успеть ему… с Чёрной-то Руси?

Калина смолчал. Его снова охватила какая-то смутная тревога, предчувствие чего-то страшного…

– Что молчишь, Калино? – взгляд воеводы прямо-таки сверлил.

– Страшно мне чего-то, господине, – признался Калина. – Христиане для чего-то дома свои крестами пометили…

Он не договорил – в глазах тысяцкого вдруг вспыхнули огни.

– Дома?! Крестами?!

– Ну да, – лесовик кивнул. – Я думаю, они так от разорения уберечься хотят, да только что-то мне неспокойно…

– А я вот мыслю, – зловеще процедил воевода, – не затеяли ли чего ещё эти богобоязненные…

Он поворотился к стоящим за спиной кметям.

– Гудой!

– Я здесь, господине!

– Возьми пять кметей да пройди по улицам. Проверь дома с крестами на воротах! Если что не занравится, кобениться там будут, альбо, не приведи Перун, за мечи да топоры хвататься – руби без разговоров!

– А чего искать-то? – непонимающе спросил Гудой.

– Да ничего не искать! – стукнул тысяцкий по рукояти меча кулаком в тёплой перчатке. – Просто погляди – всё ли в порядке, всё ли спокойно?!

– Понял, господине! – Гудой выпрямился. – Сделаю, Велегосте Добрынич!

На восходе небо начало медленно светлеть.

Упруго и смачно скрипел под ногами снег, потрескивали жагры. Калина шагал рядом с Гудоем, силясь отделаться разом от двух чувств – нарастающей тревоги и ощущения, что напрасно ввязался в дело. Ощущения зряшности затеянного воеводой.

Кмети Гудоя поглядывали на Калину косо, и он их вполне понимал – припёрся чужак, возмутил воеводу какими-то странными мутными слухами, и теперь они, вместо того, чтобы оборонять город, бродят по улицам, ищут незнамо чего…

– Ну… где это? – хрипловатым на морозе голосом спросил Гудой, оборотясь к Калине.

Тот даже остановился.

– Кто из нас местный? – ядовито спросил он. – Откуда я знаю, где та улица находится? Мы с Дубором по ней пробежали заполошно… и всё.

Гудой в ответ только коротко хмыкнул и зашагал дальше, не обращая внимания на возмущённый ропот дружинных за спиной – никто ещё на их памяти не насмеливался разговаривать с их вожаком, старшим дружины самого тысяцкого Менска, ТАК.

Но Гудой смолчал, и кмети тоже постепенно умолкли.

Прошли ещё несколько сот шагов, старшой остановился вновь.

– Вот она, – сдавленно сказал Калина, озирая улицу.

– Да, – усмехнулся Гудой. – Здесь христиане у нас и живут.

Про кресты он не спросил, а Калина не сказал. Зачем? Их теперь видели все – старательно прорисованные осьмиконечные православные кресты на воротах каждого дома.

– Н-да… – процедил кто-то за спиной Калины. Он не стал оборачиваться, чтобы посмотреть – кто. – И к чему бы это?..

– Чтоб Ярославичи не тронули, если в город ворвутся, – пояснил Гудой спокойно, кладя руку на мечевое навершие. – Мы, мол, свои…

Он вдруг оборвал свои слова и оборотился к кметям.

– А ну-ка, братие… – старшой был бледен, как смерть, не то от мороза, не то ещё от чего. – Кто сегодня видел, чтоб эти богобоязненные оружие получали?

Выяснилось, что видели многие.

– А на стенах… видели кого-нибудь?

Кмети только переглядывались и пожимали плечами…

Калина, кажется, начинал понимать.

Не помогут никакие кресты, если прознают, что ты на стенах дрался против войска великого князя.

– Плохо, – процедил старшой. Несколько мгновений думал, потом решительно кивнул в сторону ближнего дома. – А ну, пошли!

Ночь медленно рассеивалась, растекалась по яругам, чапыжникам и перелескам, в предутренних сумерках бродили тенями стреножённые кони, стояли над Менском дымные столбы – градские топили печи. Война там, альбо не война, выстоит Менск, не выстоит… а печь топить надо, хлеб печь надо… мужика своего кормить надо.

– Гудой воротился? – отрывисто бросил тысяцкий Велегость медленно густеющим на стенах кметям.

– Ещё нет, господине, – почтительно доложил кто-то.

– И ждать-то его никак нельзя! – досадливо сказал боярин, не отрывая взгляда от стана Ярославичей.

Там уже зашевелились, перетекали туда-сюда тёмные ручейки воев, хрустя снегом и бряцая сталью.

Пропел в стане Ярославичей рог. Кто-то из князей звал своих кметей. Скоро и бой.

Прошли уже четыре двора – нигде ничего подозрительного не обнаружили. Ни оружия, ни оружных людей. Мужиков во дворах не было, хозяйки угрюмо низили глаза, отмалчивались. Когда Гудой альбо Калина спрашивали, где мужики, неопределённо махали руками в сторону стен.

Спрашивали про кресты на воротах – зачем, де?

– Авось не тронут, – пожимала плечами хозяйка. – Крещёные всё же. Мужик так велел.

Гудой постепенно успокаивался.

Ничего подозрительного так и не нашли. А может и правда, подняли они тревогу на пустом месте, зря ушли со стен?

Взгляд лесовика натолкнулся на церковь. Он удивлённо поднял брови – вече разрешило?

Длинный четверик под шатровой кровлей, островерхая звонница с осьмиконечным крестом наверху.

– Давно поставили? – спросил Калину кого-то из кметей.

– Да лет пять, – отмахнулся тот на ходу.

У ворот пятого дома, около самой церкви, Гудой остановился, несколько мгновений разглядывал резьбу на вереях.

– Чего стоим? – не выдержал Калина – его душу тоже грызло нетерпение. – Стучи!

– Погоди, – процедил сквозь зубы Гудой, словно думая о чём-то своём. Калина пожал плечами, и тут старшой оборотился. Глянул на лесовика одновременно весело и злобно. – Знаешь, кто здесь живёт?

Калина поднял бровь – похоже, тут была какая-то семейная тайна.

– Мы с хозяином этого дома когда-то к одной и той же девчонке вместе сватались… – старшой посмеивался, а в глазах его плавилась какая-то странная тоска.

– И?.. – Калина начал понимать.

– Она за него вышла, – бросил Гудой, вдруг охмурев. – Он богаче был, а у меня всего достояния было – только меч да кольчуга… да…

Он решительно шагнул к воротам и стукнул в них кулаком – прямо в середину нарисованного на досках креста.

Стучать пришлось недолго – уже после пятого удара из-за ворот донёсся недовольный голос.

– Ну кто там ещё?

– Отворяй, Борята, – усмехнулся Гудой. – По слову тысяцкого!

– Гудой? Ты, что ли? – калитка, чуть скрипнув, отворилась. В проёме стоял косматый мужик в длинной рубахе – видно, только что из-под одеяла. Калина вздохнул про себя – и вот за это пугало вышла бывшая невеста Гудоя? – Чего надо-то?

Гудой молча оттеснил Боряту с дороги, прошёл во двор. Кмети один за другим стремительно просочились следом. Калина остановился в проёме калитки.

– Да что такое-то?! – Борята хотел грозно взреветь, но его голос неожиданно сорвался на визг. Страшно было Боряте, но держал Борята лицо. – Неуж тысяцкий прислал тебя мой двор разорить?! Альбо ты своим почином пришёл?!

Гудой шагнул к нему вплоть, приблизил своё жёсткое лицо к самой бороде Боряты.

– Страшно? – спросил он жутковато-доверительным шёпотом.

Калина досадливо дёрнул щекой – сейчас они будут препираться, спорить, друг друга пугать… а время-то уходит… Его не оставляло ощущение, будто они все – и тысяцкий, и Гудой, и он сам, лесовик Калина – что-то упустили из виду… Что-то важное.

Лесовик отвёл глаза, нетерпеливо окинул быстрым взглядом небедный двор христианина – пять добротно срубленных клетей, крытая стая с двумя стогами сена за ней, добротный дом в два яруса, мощёная плахами дорожка от ворот к крыльцу, высокий заплот из островерхих палей. Небось, и работников держит человек пять-шесть, подумал Калина про себя.

Он поднял глаза выше заплота, глянул на медленно сереющее небо, зацепил взглядом невысокую звонницу стоящей неподалёку небольшой церкви, и вздрогнул. На верху звонницы виднелся человек, едва различимый в полумраке зимнего утра.

Несколько мгновений Калина молча смотрел на него, потом оборотился к Гудою, собираясь спросить, но старшой уже шагнул к широким воротам стаи.

– Отворяй!

– Да что ты там искать будешь?! – пожал плечами хозяин. Глянул воровато на кметей и потянул засов.

Что-то уж больно много пара идёт из щелей, – запоздало удивился Калина, протискиваясь ближе к старшому.

Ворота отворились, Гудой шагнул внутрь, светя жагрой. Пламя отразилось многочисленными огнями в стальных жалах нагих клинков, и они тут же ринулись навстречь.

Яркой вспышкой ударил в лицо широкий рожон рогатины.

Гулко ударил на звоннице колокол.

И почти тут же от южных городовых ворот восстал многоголосый вопль.

Ярославичи пошли на приступ – с рассветом.

Калина устало прислонился к заплоту, опустив окровавленный топорик. Дымящиеся капли крови падали с лёза на снег, протаивая в нём глубокие дорожки, замерзали на оружии. Лесовик тяжело дышал, жадно глотая морозный воздух с привкусом гари.

Менск горел, запалённый Ярославичами от южных ворот, багровое пламя плясало над городом, бросая густо-чёрные клубы дыма.

Из невеликой дружинки Гудоя опричь Калины не спасся никто – в большой стае пряталось не меньше трёх десятков оружного народу. Как только рухнул под ударом рогатины Гудой, они рванули наружу, и во дворе завязалась свалка. Калина, отбиваясь, выскочил на улицу (он стоял к калитке ближе всех) и остолбенел – с обеих сторон по улице к дому Боряты бежали оружные и окольчуженные люди – явно не на помощь к кметям тысяцкого. Вмиг поняв, что от его помощи уже ничего не зависит, а вот тысяцкого предупредить надо, Калина ринул в ближайший переулок. Но до стены он не добежал – уходя от погони, запутался в причудливом переплетении улиц и переулков чужого, хоть и небольшого города. Дважды отбивался, кровавя оружие, и отбился-таки. Но теперь понимал, что и на стену бежать поздно – Ярославичи ворвались в город, Менск горел, шум боя медленно смещался по Замковой горе от ворот к вечевой площади.

Калина перевёл дыхание и оттолкнулся спиной от стены. И тут из-за угла вылетел всадник. Конь шатался, роняя на грязный снег розовые клочья пены. Около Калины силы коня изменили, он рухнул в перемешанный с кровью и сажей снег, всадник откатился в сторону и распластался ничком, пачкая богатый зипун голубого сукна, надетый поверх кольчуги. По зипуну и серебрёной кольчуге Калина и признал тысяцкого.

Лесовик в три шага преодолел расстояние до лежащего, за плечо опрокинул тысяцкого на спину и понял, что уже ничего не сделать – сломанная стрела глубоко сидела в груди, пробив и зипун и кольчугу – с близи били. Изо рта протянулась кровавая пузырящаяся дорожка, но воевода уже не дышал.

Кончено.

Теперь осталось только уходить.

Калина выпрямился, встретился взглядом с конём. Конь хрипел, роняя розовую пену, косил налитыми кровью яблоками глаз, пытался встать – и не мог. Добрый зверь просил, прямо-таки умолял – не бросай так, помоги!

– Да что же я могу сделать для тебя, лошадка? – прошептал Калина. – Разве что…

Короткий взмах топорика – горловой всхрап коня – и лесовик побежал прочь, утирая слёзы рукавом. Конь больше не бился – душа его скакала по заоблачным лугам вырия навстречь Старому Коню.

Калина вломился в избу, выдохнул с порога, роняя на пол топорик:

– Собирайся, живее!

Дубор оцепенело замер у стола:

– Куда?!

– На… на Кудыкину гору! – едва сдержал Калина солёное словечко. – Ярославичи в городе, дура, тысяцкий убит! Живее!!!

На скорую руку похватали, что ближе лежало. Забава, второй раз за седмицу попавшая сбеги, даже не плакала, только мертвела лицом да прижимала дочку к груди. Дуборова жена, назвище которой Калина так и не удосужился запомнить, кусала губы и кривила лицо, но слёз на глазах не было…

– Ходу, Дуборе, ходу!

С хрипом вдыхая морозный воздух, бежали к северным воротам – была ещё надежда, что через них можно вырваться. Над городом стоял стон и плач, воинственные крики и звон железа, по улицам носились группки всадников и пеших воев, гоняясь за градскими и схлёстываясь с немногочисленными уцелевшими защитниками в бешеных кровавых сшибках.

Менск погибал.

На пути до ворот Калине ещё дважды пришлось кровавить оружие, отбиваясь от случайных кметей, видевших в маленькой кучке сбегов свою законную добычу.