Текст книги "Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды (СИ)"
Автор книги: Виктор Некрас
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
По пути к сбегам прибился раненый менский кметь, тот самый, что вчера пил пиво у Дубора вместе с Калиной. Кметь едва стоял на ногах, на его лице засохла длинная полоса крови с рассечённого лба, прорубленная в двух местах кольчуга свисала с него как рубище.
Северные ворота – ворота на Свислочь! – были распахнуты настежь и пусты. За воротами лежала заснеженная гладь Свислочи – десять сажен. А на том берегу – густая стена леса.
Сбеги были уже в воротах, когда позади раздался конский топот и озорной разбойный посвист. Калина оборотился – десяток конных кметей догоняли. По знамену на щитах Калина признал – Всеволодичи. Переяславская конница.
Лесовик глубоко вздохнул – так хотелось ещё пожить… внучонка понянчить… он быстро переглянулся с пришедшей по нраву Забавой… не судьба, видно. Глянул на Дубора – на непроницаемом, словно и впрямь из дуба резаном лице усмаря сейчас было то же чувство обречённости. Дубор понял без слов, коротко кивнул.
– Уходите! – бросил Калина хрипло и страшно. – Ну!
– Я… останусь… – процедил кметь, цепляясь за рукоять меча скрюченными и помертвелыми от мороза пальцами.
– На ногах-то едва стоя, – безжалостно бросил ему через плечо Калина. – Ну!
Кметь сник и скрылся в воротах, влекомый женщинами.
– Идите через Свислочь! – крикнул вслед Калина. – К Нарочи идите, к Мяделю, на мой починок – в Моховую Бороду!
Калина и Дубор переглянулись, словно прощаясь, и дружно шагнули навстречь налетающим переяславцам – один с топориком, другой с рогатиной – в визг и крик, в конский храп, в стремительный пляс нагой острожалой стали.
4. Чёрная Русь. Дудичи. Зима 1066 года, сечень
В морозном стылом воздухе столбами – пар из тысяч человеческих и конских глоток. Дымы от костров подпирали тёмно-синее звездчатое небо, начинающее медленно синеть и светлеть на восходе. А впереди, с юга, из леса медленно вытекали пешие и конные полки, расступаясь в стороны по заснеженному полю и охватывая высокие глинистые валы с рублеными городнями. Тускло блестело нагое, жадное до крови железо, хрустел снег, храпели и ржали кони.
Звонко затрубил рог в стане осаждающих, полки ринулись к стенам – в гуще людей то тут, то там мелькали длинные лестницы. Засвистели стрелы – били на выбор и валом, наобум, чтобы только успеть бросить стрелу.
Мир вдруг дёрнулся и перекосился, исчез, словно смятая занавесь.
Бой шёл уже прямо на стенах. Звенело железо, слышались хриплые разъярённые крики, мелькали какие-то раскосмаченные, залитые кровью рожи. На какой-то краткий миг отчётливо выплыло знакомое лицо – плотный бородатый боярин в дорогой броне ожесточённо рубился длинным мечом, отбиваясь от наседающих на него кметей в стегачах, коярах и кольчугах.
Сверкнула сталь перед самым лицом…
И вновь всё изменилось – словно кто-то вновь отдёрнул занавесь. Бой продолжался, но что-то изменилось… Что?!
Теперь на защитников нападали уже с двух сторон – снаружи, от леса, и изнутри, прямо из города. Защитники падали один за другим… и опять! опять то же самое лицо!
Всеслав Брячиславич вздрогнул и открыл глаза. За маленьким волоковым окошком терема едва заметно серел рассвет.
Сон.
Всего лишь сон.
Альбо – не всего лишь…
Сны на пустом месте не бывают – потомок Велеса, воспитанный волхвами, Всеслав Брячиславич знал об этом слишком хорошо.
Над ратью знамёна были. И знамёна южных князей, всех троих Ярославичей. Всех. Троих.
Вспомнился упрямо-отчаянный взгляд тьмутороканского старшого, Славяты, прибившегося к его дружине с четырьмя сотнями конных кметей из новогородцев, волынян и донских "козар". Этот Ярославичам своего князя не простит… хоть Ростислава Владимирича и не кияне отравили, а корсуняне, хоть самого отравителя уже и побил камнями народ в Херсонесе…
А вот теперь Ярославичи пришли… пришли внезапно, не стали ждать до лета.
Да и глупостью с его, Всеславлей, стороны, было ждать лета. И город за его глупость уже поплатился.
Город…
Менск, – вспомнил Всеслав. Это – Менск. Извилистое русло Свислочи, поросшее густолесьем, устье Немиги – и густые цепи киевских, черниговских и переяславских кметей.
Менск.
И ведь то лицо… менский тысяцкий Велегость.
Менск.
Всеслав рывком выкинул из постели жилистое тело, оделся, не дожидаясь появления слуги – терпеть не мог услужливой помощи чужих рук – предупредительных, услужливых, но чужих.
К полудню дружина собралась и выступила. Всеслав и так понимал, что подзадержался в Дудичах, да и вообще в Чёрной Руси, пора было полоцкому князю, потомку знатных кривских родов и родных словенских богов выступить на сторону своей земли.
Всеслав спешил – неясно было, случилось ли уже то, что он видел во сне, альбо только должно было ещё случиться. И если случилось, то когда…
А от Дудичей до Менска – без малого сотня вёрст. Три суточных перехода. Напрямик через леса, по сугробам. В мороз.
Гонец встретился чуть ближе к вечеру.
– Приведите, – от княжьего голоса мороз казался вовсе уж невыносимым, и кмети невольно пятили, низили взгляды, а кое у кого рука невольно тянулась к оберегу.
Рать уже раскидывала походный зимний стан, и дымки костров тянулись к низкому зимнему небу.
Гонец крупно дрожал на морозе – и не в диво, на его лохмотья-то глядя. Но стоял гордо, и глядел прямо – кметь! – из-под шапки на правое ухо падал длинный чупрун, грязный и побитый сединой, но видно было, что когда-то щегольский.
Навряд ли и позволил бы себе кто-нибудь из кривских кметей в таком вот отвратном виде перед князем появиться, да только видно вести были такие, что и на вежество наплевать. Да и не и из тех князей был Всеслав Брячиславич полоцкий, которые по одёжке воина встречают. Тем более, своего воина.
– Откуда?! – отрывисто спросил Всеслав, впиваясь в кметя своим знаменитым взглядом, от которого приходили в дрожь иные бояре, не то что простые людины.
– С Мен…ска, – в два приёма выговорил кметь – его всё ещё била дрожь. Князь чуть повёл бровью, незаметной тенью кто-то из дружинных кметей (Несмеян?) подал гонцу чашу с горячим сбитнем – уже и согреть успели. Гонец единым духом опружил чашу, заколотился, согреваясь.
– И что в Менске? – спросил Всеслав, нетерпеливо, всё ещё на что-то надеясь.
– Нет Менска, – неожиданно ясным голосом просто ответил гонец, подымая на князя отчаянный взгляд. – Кончился.
– Ярославичи? – спросил Всеслав Брячиславич только для того, чтобы хоть что-то сказать.
– Они, – кивнул кметь. Сжал губы – обозначилась под усами жёсткая горькая складка.
– Велегость? Тысяцкий? – требовательно бросил князь.
Кметь только отрицательно качнул головой. Всеслав снова вспомнил свой жуткий сон и понял – нет тысяцкого в живых… да и навряд ли могло быть иначе – знал Всеслав бояр своей земли.
– Так кто же тебя послал-то? – удивился он.
– Калина, – кметь усмехнулся. Краем глаза князь заметил, как невольно вздрогнул Несмеян, но не придал значения. Ну Калина и Калина… мало ли Калин на белом свете… да и в кривской земле небось тоже не один десяток сыщется. И не стал допытывать – какой Калина.
– Зовут тебя как?
– Горяем отец с матерью прозывали, – гонец снова чуть усмехнулся. Истинно что Горяй… только мать-то с отцом, верно, так звали за то что рыжий… а сегодня – погорелец ты, Горяй…
Да и не только ты.
– Ладно, ступай, – велел Всеслав, не подымая глаз. – Несмеяне, распорядись, пусть накормят молодца. Да и сряду ему подобрее дать надо, а то помёрзнет.
Шевельнув плечом, сбросил тёплый плащ, подбитый мехом.
– Тебе.
Перстень с резаным по литому серебру чернёным узором тесно сидел на замшевой перчатке, князь сорвал его мало не со злостью. Злостью на себя, тугодумного, не понявшего угрозы любимой кривской земле, злости на Ярославичей, наказавших за его вину целый город.
– Я не за награду, княже… – возразил бледный гонец. – Я…
– Молчи! – глухо прорычал князь и непонятно добавил. – В том не только тебе честь!
Награждать за верную службу Всеслав Брячиславич не забывал никогда. И непонятные для гонца слова для него самого были понятны – в награде честь не только и не столько для того, кого награждают, сколько для того, кто награждает! Так и иные многие почтут за честь послужить кривскому князю.
Несмеян уже увёл Горяя, по-дружески укрыв его княжьим дареным плащом, а Всеслав всё сидел, молча и бездумно глядя в пляшущий огонь, не чувствуя крадущегося вороватого мороза.
Холод, наконец, отпустил отогнанный большой кружкой доброго сбитня. Дрожь, крупная и назойливая, тоже отпускала, и Горяй, наконец, смог оглядеться – трещали костры, деловито суетились кмети, скупо перебрасываясь словами. Откуда-то из темноты, от соседнего костра альбо дальше, не понять, доносился чей-то смех. Гонец невольно подивился – и как они могут смеяться… и тут же укорил сам себя – про то, что с Менском стряслось, пока что никто, опричь князя Всеслава да его самого не знает. Да вот ещё гридень этот знает, который его ведёт к костру. Несмеян.
Гридень толкнул его на призывно раскинувшееся седло:
– Садись, Горяе.
Гонец безвольно упал на седло, мельком подивился тому, что сидеть удобно, бездумно закутался в плащ. Мороз отступал. В руке снова оказалась кружка с дымящимся сбитнем. Горяй глотнул – горячая волна опять прокатилась по телу, приятно защекотала, заполняя теплом до кончиков пальцев.
Кусочки мяса насаженные на ивовую ветку, шипели и пузырились кипящим жиром, сушёные ягоды заманчиво грудились в деревянной чашке.
Несмеян несколько мгновений без насмешки, но и без сочувствия глядел, как ест гонец, стараясь не уронить ни единой ягодки, ни крошки хлеба.
– Оголодал ты, друже…
– Есть немного, – кивнул Горяй, снова отпивая из кружки. – Спаси тебя боги за доброту, друже Несмеян.
– Да и замёрз ты изрядно, – почти не слушая его, всё так же задумчиво сказал гридень, ковыряя сугроб прутиком и глядя куда-то в сторону. – Пешим шёл, что ли?
– Отчего? – возразил гонец. – Верхом. Пал у меня конь… загнал я его… да и раненый он был…
Помолчал и добавил:
– Добрый конь был, жалко… переяславский… половецких кровей атказ…
– С бою взял, стало быть, – почти утвердительно сказал гридень, в голосе его гонцу послышалось одобрение.
Подошёл и подсел ещё один, чем-то неуловимо похожий – не лицом, нет! – на Несмеяна. Тоже с гривной на шее. Тоже гридень.
– А какой это Калина тебя послал? – вдруг спросил Несмеян жадно, и Горяй нутром понял, что ЭТО Несмеяну важно. Очень важно.
– Лесовик… с севера откуда-то… с Мяделя…
Несмеян застыл, каменея лицом. Новый, только что вынутый с угольев прут с кусками мяса выпал из руки, шипел и брызгал жиром в глубоком снегу.
– От… куда? – голос гридня внезапно сел. Второй гридень, Витко, тоже встревоженно приподнялся с заснеженной коряги.
– С Мяделя, – пожал плечами Горяй, поднимая из снега обронённое Несмеяном мясо. – Какой-то починок Моховая Борода…
Бледность Несмеяна стала такой, что ясно проступили невидимые обычно веснушки. Гридень был рыжим, как и Горяй. Витко с лязгом закрыл рот, сжал зубы – на бритой челюсти вспухли желваки. Быстро глянул на Несмеяна, тот коротко кивнул:
– Моховая Борода только одна… больше в нашей земле нет… – поворотился к гонцу. – Жив он?!
Гонец опустил голову. Гридни понятливо молчали. Краем глаза Горяй видел, как с хрустом сжалась в кулак правая рука Несмеяна. Начал что-то понимать.
– Родич твой? – спросил, не подымая глаз.
– Тесть, – бросил Несмеян сквозь зубы. – Леший его в Менск понёс… когда война на носу была… Как хоть это было-то, расскажешь?
Горяй рассказал.
Он рассказывал и видел, как на его негромкие слова от соседних костров тянутся по одному окольчуженные оружные люди – седоусые мужики и совсем юные парни. Подсаживаются, стоят за спиной и за плечами и молча слушают.
О том, как сплошным потоком шли в Менск разорённые и оборванные сбеги и погорельцы – те, кто смог спасти от южных находников свой невеликий скарб и те, кто смог унести только собственные ноги.
О том, как горели опричь города веси и починки, упираясь чёрными дымными столбами в низкое зимнее небо, как несло по всей менской округе гарью, горьковатым дымом пожаров.
О том, как подступили к Менску рати Ярославичей, про набатный гул городового била, про вече на Замковой горе и тысяцкого Велегостя, про то, как пошёл своей волей защищать Менск лесовик с Мяделя.
Про утренний приступ Ярославичей, о том, как ринули на рассвете киевские, черниговские и переяславские кмети на приступ, как лезли на городовые валы под потоком стрел, под струями расплавленной смолы и кипятка.
Про то, как ударили защитникам в спину менские христиане, возжелавшие жить под властью князя-единоверца, как рухнула крепь и ворвались в город Ярославичи.
Про то, как в северных воротах, смерив взглядом сперва расстояние до ближнего леса – а ближний был в Заречье, за Свислочью! – а потом – до налетающей переяславской конницы, Калина и Дубор прогнали всех остальных к лесу, а сами стали в воротах, надеясь вдвоём если не остановить, так хоть придержать натиск конных южных кметей.
– Тогда он нам и сказал, что, мол, кто спасётся, уходите на север, к Мяделю, в починок Моховая Борода…
– Ты… видел, как он… – у Несмеяна явно не поворачивался язык сказать слово "погиб".
Горяй вздохнул и поднял, наконец, глаза:
– Мнишь ли ты, Несмеяне, что там кто-то мог в живых остаться? – сказал он печально. – Из переяславцев-то нас только один и догнал… у которого я коня забрал…
Средь кметей послышалось одобрительное хмыканье – слово "забрал" им понравилось. Понимали кмети, как именно коней у врага забирают.
Рёв рога подбросил кметей с места. Стан Всеславичей загудел, вои сбегались к середине, где на косой коряге, наскоро обметённой от снега, стоял Всеслав Брячиславич. И каждый, глянув на холодное, с поджатыми губами лицо князя, невольно опускал глаза – сейчас перед ними стоял не князь, сейчас в его душе на кметей глядел сам Великий Хозяин, Исток Дорог, Отец Зверья, Господин Охоты, Велес.
– Собираемся! – велел князь голосом, от которого кровь стыла в жилах. – Идём к Менску.
Никто и не подумал возразить – только кто-то удивился вполголоса, что ночью-де, но тут же смолк, оборванный источающим мороз взглядом Всеслава.
На то, чтоб затушить костры, ушло мало времени, и дружина Всеслава вновь собралась около князя.
– Коней не седлать, – велел князь, и в его голосе вновь послышалось кметям что-то жутковато-надмирное. – Десятеро останутся… – он помедлил мгновение и кивнул одному из кметей. – Вот ты, Ждане… воев сам отберёшь, кого хочешь… коней гони за нами вслед.
Никто и не подумал удивиться – известно, на коне в кривской дебри не везде проедешь, что зимой, что летом. Зимой – лес да сугробы, летом – тот же лес да болота… Посчитали, что князь хочет рать пешим ходом провести по лесным тропам ему одному ведомым… недаром ведь он потомок Велеса, который Исток Дорог.
Дружина уходила – один десяток за другим скрывались среди ветвей – быстро и споро. Князь и в самом деле вёл кметей по какой-то неведомой тропинке, невесть откуда взявшейся – видно, жертва Истоку Дорог не впустую пришла.
Оставленные с конями кмети с завистью глядели вслед исчезающим среди еловых лам и снеговых шапок друзей, на стоящего на опушке мрачно-решительного Всеслава Брячиславича, так и не снявшего волчьей шкуры.
Привели вороного коня – без единого пятнышка иной масти… Белые кони Дажьбогу, рыжие да вороные – Перуну. Велесу – вороные же. Конь храпел и рвался, словно чуя свою участь… а может, напуганный волчьим запахом, идущим от князя – спину Всеслава прикрывала шкура матёрого волка, хвост волокся по земле, а искусно выделанная голова с пастью и клыками венчала княжий шелом. Даже и гридней, не впервой видевших своего господина в таком наряде, невольно пробирала дрожь.
Князь подошёл вплоть к коню, поднял голову – оскаленные волчьи клыки почти коснулись конской морды, серый захрапел и встал на дыбы, стряхивая с поводьев держащих его кметей. Коню казалось, что он уже вырвался, вот она воля – и прочь, прочь от этого страшного человека, в котором за три перестрела чувствуется какая-то запредельная сила. Не человеческая. И не звериная.
В этот миг князь сделал какое-то резкое движение – даже Витко и Несмеян не успели заметить, какое именно – у коня подкосились ноги и он рухнул в снег, поливая кровью единственный оставшийся костёр.
– Тебе, господине Велес! – гулко и страшно сказал князь, выливая из пригоршни в огонь невесть когда набранную кровь. – Да будет с нами воля твоя!
По лесу прокатился рокочущий гул, до дрожи в коленях похожий на довольный рык огромного зверя. Качнулись деревья, сбрасывая снеговые шапки с верхних ветвей; храпели, приседая, кони. Всех на миг охватило ощущения присутствия огромной надмирной силы.
Говорят, когда-то боги спускались на землю, говорили с людьми… и даже оставляли средь них своё потомство. Те времена давно миновали – не в последнюю очередь, по вине самих людей, забывших о своих покровителях и переметнувшихся в чужую веру. Теперь боги выражают свою волю иначе…
Князь оборотился к дружине, оглядел кметей горящими глазами. И лес снова дрогнул от восторженного вопля семи сотен крепких мужских глоток.
Дохнуло лёгким дуновением тепла, согласно качнулись ёлки, неодолимая сила охватила князя со всех сторон, незаметными нитями проникла в его руки и ноги, заставила крепче сжать рукоять меча и щитовой поручень.
Рывком вскинул Всеслав Брячиславич край волчьей шкуры, багряная пелена застелила заснеженную поляну и толпящихся на ней кметей…
Скрылся последний десяток, нырнул в ельник князь, и Ждан, старшой десятка коноводов, с досадой сплюнул в снег:
– Ну и на кой нас тут оставили целых десятерых? Тут и семи-восьми табунщиков хватило бы…
И почти тут же получил ответ – на кой…
В лесу, там, где скрылась дружина, за густой невысокой стеной ельника встал многоголосый – многосотголосый! – волчий вой и рык. Выла огромная стая, идущая по следу, травящая добычу. Кони словно взбесились – семисотенный табун метнулся вдоль опушки, взбивая ногами высокие снеговые буруны, кони бились в сугробах, словно в высокой воде, иные уже и окрашивали снег кровью – мало ли чего там под снегом – сухие ветки, сучья, камни…
Это какая же стая должна быть, – оторопело подумал Ждан, усмиряя вставшего на дыбы жеребца, и уже понимая в глубине души – какая. Видно, не зря говорили про князя – Чародей! – видно не напрасно болтали, будто может он свою дружину волками оборотить да по скрытым лесным тропам провести.
Кони, наконец, успокоились, остановленные кметями, волчий вой удалялся, уходил к восходу, успокаивалось и потревоженное лесное зверьё.
1. Белая Русь. Окрестности Менска, река Немига. Весна 1067 года, сухый, день третий
В рассветном полумраке заревел рог. Трубил, звал, подымал на ноги.
Несмеян вскочил, отбросив стёганую попону. Ночью в неплотно прикрытый вход прокрался мороз, тонкой струйкой тянул наружу тепло, в шатре было холодно, хотя на кострище ещё тлели уголья.
Утро начиналось обыкновенно. Даже и не верилось, что сегодня, наконец, решится затянувшийся войский спор, который уже стоил множества жизней.
Кмети подымали головы, заполошно ворочали глазами.
– Какой сволок полсть не закрыл?! – рычал Витко, натягивая стегач. Чем хороши стёганые доспехи, так тем, что зимой греют хорошо.
Рог не смолкал.
– Никак в бой нынче? – пробормотал Несмеян, вздувая огонь в кострище. Кмети уже тащили к огню котёл с кашей – особо спешить было нечего – битва всё одно не начнётся раньше, чем полностью рассветёт, а зимой светает поздно.
– Да уж пора бы! – процедил Витко. – Застоялись мы тут!
Полоцкая рать и впрямь чересчур застоялась у Немиги – как, впрочем, и киевская. Семь суток стояли друг против друга в двадцати верстах, ожидая битвы. Ни та, ни другая рать на открытый бой не решалась.
Оно и понятно – у Всеслава и было-то всего двенадцать сотен кметей, против всей-то рати Ярославичей. Там – шесть князей с дружинами, иди-ка повоюй!
Рог всё звал, кмети на скорую руку хватали холодную, чуть подогретую нарезанную кусками кашу, жевали черный зачерствелый хлеб, солёное сало и ветряную рыбу, выскакивали из шатров наружу. Стан Всеслава оживился, загалдел голосами, кмети спешно оружались, надевали брони, скатывали войлочные шатры, сновали взад-вперёд, внезапно охваченные всеобщим нетерпением – долгое ожидание измучило полочан.
– Усталыми в бой идти… – ворчливо бросил кто-то рядом с Несмеяном. – Да и замёрзли вдосыть…
– Покинь ворчать, – ответил Несмеян, не оборачиваясь. – Изяславля рать так же замёрзла да оголодала, им ещё хуже… нас хоть свои кривичи да дрягва подкармливают.
И впрямь – Ярославичи стоят тут ещё дольше – после менского пожога уж дней десять-двенадцать прошло.
– Несмеяне? Ты? – удивился тот, ворчливый.
Несмеян поворотился – не ждал никого знакомого встретить.
– Мураш? Ты-то тут откуда?!
Неуж полоцкая подмога пришла? Городовая рать?!
– А, – Мураш отмахнулся. – Понесла нелёгкая в Полоцк, к родне в гости, а тут воевода Брень рать собирает князю в помощь! Как остаться-то?!
И впрямь – как в стороне останешься?
Князья воюют меж собой дружинами своими да боярскими, ополчений друг на друга не водили. Да только тут не простая усобица, не столы князья делят.
Кривская земля – земля последней надежды.
Рог созывал кметей к выходу из стана.
Мураш весело топотал лаптями рядом с Несмеяном.
– Вместе что ли, биться будем, кмете?
– Вместе, – Несмеян качнул головой. – В разных полках, стоять будем, сябер. Я в коннице буду.
У выхода со стана столпились кмети – ворота в наскоро выставленном плетне оказались узковаты.
– А Гордяну мою помнишь ли, Несмеяне? – спросил вдруг Мураш, вглядываясь в медленно сереющие сумерки. – Дочку-то мою?
– Вестимо, – разжал Несмеян стынущие на морозе губы и почему-то вдруг смутился, без нужды стал поправлять подбородный ремень шелома.
– Околдовал ты дочку, кметь, – усмехнулся Мураш.
– Гридень, – поправил Несмеян.
– Ну, гридень, – согласился Мураш, щурясь на окрасившийся багрянцем окоём – над дальним лесом вставало солнце. – Приворожил.
– С чего это? – не понял гридень, уже нетерпеливо притопывая ногой.
– Ну как – с чего? – пожал плечами Мураш. – Её той осенью за сына войта сватали из соседней веси – отказала.
– Ну и что? Не по нраву пришёл.
– И на беседы перестала ходить, ровно сглазили.
– Я, что ли, сглазил? – Несмеян перестал слушать, махнул рукой и вскочил в седло. Глянул сверху на Мураша, смешного в длиннополом стегаче, лаптях и кожаном тёплом шеломе. Мядельский войт держал наперевес тяжёлую зверобойную рогатину.
– Да нет, – вздохнул Мураш печально. – Не сглазил, конечно. Любит она тебя, гриде…
Но Несмеян уже поддал коня под бока каблуками и птицей рванулся к полощущемуся неподалёку княжьему стягу. А Мураш глядел ему вслед, улыбаясь – впервой почему-то не чувствовал на гридня злости.
Тысячи лет тому полз по равнинам огромный ледник.
Кривичи про то помнили смутно. Слышали от пращуров, что была Великая Зима… и была Битва Богов. Светлые боги победили тёмных, солнце воротилось на небо, заново народился Дажьбог пресветлый, растопил ползучие льды.
Остались от той Великой Зимы у реки Немига принесённые ледником с гор валуны – морена.
Теперь у той морены, на той Немиге и предстояло разыграться битве меж Всеславом и Ярославичами.
Всеслав и рад бы выбрать иное место для битвы, да вот беда – не было поблизости иного удобного места. А уйти Всеслав не мог – его рать перехватывала единственный в этих дебрях торный путь от разорённого Менска к Полоцку и Витебску.
Рога трубили в обоих станах – и у великого князя, и у полоцкого оборотня.
Рать великого князя зашевелилась, вытягиваясь на открытое место.
Неведомо, кто первым решил биться именно в этот день. За спиной Буян Ядрейкович слышал, как перебрасывались словами кмети, подтягивая оружие и снаряжение:
– Как оно враз-то…
– А где первыми-то затрубили, у нас альбо у полочан?
– Да вот тебе не всё равно…
– Может, договорились меж собой князья, когда биться…
И впрямь, подумалось Буяну, может и договорились князья, как это встарь водилось – назначат место и время битвы, сойдутся и режутся до ума потери. Так и тут – семь дней стояли друг напротив друга две рати, было время, чтоб гонцов туда-сюда послать, да уговориться в который день биться.
На миг Буяну даже показалось, что он видел нескольких стремительных едва заметных гонцов, которые сновали по полю за время стояния.
И тут же отверг, мотнув головой.
Ни Изяслава, ни Святослава, ни Всеволода дураками не назовёшь. Должны понимать князья, что такая отсрочка Всеславу только на руку – время играет на него. С каждым днём рать его прибывает… эвон, как только примчались Всеславичи с Чёрной Руси, так сколько их было? Сотен восемь, не более того. А теперь, с Бреневой-то помощью? Не меньше двух с половиной тысяч! Втрое приросла Всеславля рать!
Буян Ядрейкович мотнул головой, отгоняя навязчивое видение – вспомнилось, КАК именно примчались Всеславичи.
Тогда, седмицу тому, Буян испытал самое жестокое чувство страха за всю свою жизнь. До сих пор ни бога, ни чёрта не боялся бывший полоцкий наместник, а вот тогда – испугался.
Да и немудрено.
В морозном воздухе, затянутом лёгкой дымкой, внезапно восстал многоголосый волчий вой. Он тянулся издалека, заставлял душу дрожать, трепетать, будил древний человеческий ужас перед серым лесным хищником.
И не только человеческий.
В стане великого князя вмиг взбесились кони – ржали, бились, рвали привязку. Несколько десятков оборвали. Метнулись чрез огорожу, смяли плетень, вырвались на волю, заметались, ломая ноги об огромные валуны, там и сям разбросанные по полю.
Из леса вынырнула туманно-серая пелена, рассыпалась сотнями волчьих тел. Звери ринули коням впереймы, два-три трёхлетка с жалобным ржанием покатились, пятная кровью снег, остальные прянули к лесу – туда волки их и гнали.
– Ты видел когда-нибудь столько волков? – с лёгким страхом спросил Буяна Серомаха, до боли сжимая рукоять меча побелелыми пальцами.
Над полем стоял визг – волки рвали глотки коням, щедро поливая снег кровью.
– Это не волки, Серомаше, – прошептал еле слышно Буян Ядрейкович и тут же поправился. – Не просто волки…
Он понял.
Не зря ходили про Всеслава Брячиславича слухи, будто он колдун альбо оборотень.
Не пустыми были слухи, будто не всё чисто с Всеславлим рождением.
Кто-то кинул в сторону волков стрелу, кто-то подавленно скулил, зажавшись в угол от непереносного страха. Буян и сам, уж на что был не робкого десятка, а понимал, КАК трудно будет теперь вывести великому князю дружину в бой.
А уж про то, чтобы сейчас выехать (альбо выйти!) в поле, отбить у волков коней, даже и речи быть не могло.
Одолевая слабость в руках и коленях, Буян медленно потянул из налучья лук, наложил стрелу. Выбрал волка покрупнее, прицелился… и тут волк вдруг оборотился и глянул Буяну прямо в глаза.
До него было чуть меньше перестрела, но гридень ясно ощущал взгляд волка, совершенно не звериный. Тёмно-зелёные глаза глянули куда-то в глубину души, колени наместника вновь ослабли. Он несколько мгновений ещё целился, но руки уже дрожали, наконечник стрелы ходил из стороны в сторону, и Буян медленно, словно против воли, опустил лук и снял стрелу с тетивы.
Волки, меж тем, рассеялись по поляне и один за другим скрылись в лесу.
А через какой-то час из лесу вышли первые дозоры Всеславлей рати.
Оцепенев, кмети великого князя смотрели на десятки и сотни полоцких кметей. Всеслав разом перехватил дорогу, по которой рать Ярославичей могла бы пройти от Витебска к Полоцку. Если кто из воев великого князя и сомневался, то теперь все разом поняли, что Всеслав привёл войско оборотней.
Так скоро Всеславичей не ждал никто – ни великий князь, ни Святослав-стратилат, никто из князей, воевод и гридней. Пока весть о менском пожоге докатится до Всеслава, про которого достоверно знали, что он на Чёрной Руси, пока он рать подымет, пока эта рать придёт – седмицу клали воеводы на приход Всеслава.
У волков по лесу свои пути. Там, где пешцу понадобится дней десять, а всаднику – пять… волк сквозь чащу домчится за день.
– Немало сегодня крови прольётся, – бросил Серомаха, обрывая воспоминания Буяна Ядрейковича.
– Что? – не враз понял гридень, но тут же спохватился. – А… да.
Так оно, Буяне, – подумал он, сжимая зубы. – Не смог ты тогда… под Плесковом покончить с полоцким оборотнем. Не смог и в прошлом году, на Черехе, там ты его даже и не видел. Да только кто знает, не выйдет ли сегодня твоему мечу оборвать жизнь Всеславлю?
Полоцкая рать строилась для боя.
В середине стеной, по старинному обычаю, от Святослава Игорича, от Князя-Барса, от дедов-прадедов, от стенки кулачного боя, которой на льду мужики да парни тешатся, стала полоцкая пехота – двенадцать сотен пеших кметей и сторонников.
С правого крыла – княжья дружина. Сам Всеслав Брячиславич, ближние гридни, воевода Вадим Якунич – всего не меньше пяти сотен конных кметей.
С левого крыла – ещё одна конная рать во главе с Бренем-воеводой. Пестун великого князя сам отобрал себе в рать семь сотен конных кметей.
Всеслав Брячиславич опустил руку, которой прикрывало глаза от навязчивого снега. Снег падал хлопьями, но пока что редкими. Хотя что-то подсказывало полоцкому князю, что на том дело не закончится.
– Что скажешь, наставниче?
– А что сказать? – Брень пожал окованными сталью могучими плечами. – Такой же боевой порядок как и у нас. Все полки в линию, конница на крыльях. Да тут по-иному и нельзя, поглянь сам.
А чего глядеть. Всеслав и сам видел, что иначе тут нельзя.
Большая поляна, стиснутая меж двумя борами, обнесённая по краю густыми корбами и пресечённая посередине нешироким руслом Немиги, была вся усеяна корявыми угловатыми валунами – которые и мало не в рост человека. Конницу в наступ не бросишь, разве только лёгкую, пехота бегом напасть не сможет, только шагом. По-другому рать тут и не поставишь, по-другому и не повоюешь.
Всеслав не знал того, что думал про него и про Ярославичей бывший плесковский наместник, а знал бы – только бы посмеялся. Уж если выбирать место для битвы, так он, Всеслав где-нибудь поудобнее выбрал бы.
Да вот только не станут Ярославичи с ним договариваться.
Впрочем, и он, Всеслав, не станет.
Теперь, после менского разорения – не станет.
Князь шевельнул рукой на луке седла, чуть качнул поводьями, и умный конь сам стронулся с места. Следом тронулась и ближняя дружина. Гридни – Брень, Радко, Вадим Якунич, Несмеян и Витко.
Хлопал и бился за спиной Всеслава старинный кривский стяг, который стал ныне стягом полоцкого княжьего дома – алое полотнище с белыми ломаными крестами у древка. Старинные кривские (да и вообще словенские!) цвета – алый и белый. И древлий знак Великого Солнца – четырёхконечный крест с изломанными посолонь лучами. И Белый Волк Белополь – древлий прапредок Всеслава Брячиславича и всех кривских князей.
