Текст книги "Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды (СИ)"
Автор книги: Виктор Некрас
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Клёпаные шеломы с литыми острыми бронзовыми навершиями; стальные скураты, нащёчники и назатыльники; добротные кольчуги; наручи и поножи; налокотники и наколенники; боевые кожаные перчатки со стальными лепестками-накладками – оба гридня закованы в одинаковые доспехи.
Схлестнулись – и принялись кружить один вокруг другого.
Лязгало железо, храпели кони.
Оба – кмети, оба – с малых лет в седле. Оба прошли не одну войну, дрались с греками, чудью, половцами, булгарами, аланами, уграми, ляхами, свеями, урманами… ну и со своими русичами, вестимо.
Кто кого?
И слаб оказался военный опыт перед жаждой мести. Плюнул Славята на опасность. Сабля Вышаты разорвала пазушное кольчужное плетение, резанула вдоль рёбер, сорвалась с железной пластины пояса и упала коню на шею.
Короткий меч Славяты, Росомаха, метнулся к голове беглого новогородского боярина. Щит Вышаты, наткнувшись на лезвие Волколака, другого, длинного меча Ростиславля и Всеславля гридня, остановился, не успел. И Росомаха с хрустом ударила бывшего боярина в лицо, вбивая кольчужное плетение бармицы в месиво из мяса и костей.
Славята вовремя выпростал ноги из стремян, отскочил от упавшего коня. Вокруг него уже не было ни одного воина из его дружины – весь засадный полк рассыпался по полю, рубясь с попятившимися переяславцами, смятыми его ударом.
Конь Вышаты шарахнулся, да и не было времени его ловить, – двое Вышатичей были уже рядом и рвались отомстить за вожака. Кровь хлестала из раны. Славята понял, что скоро свалится. Но пока…
Они налетели с небольшим отставанием друг от друга. Первого Славята свалил одним ударом, даже не уклоняясь. Росомаха прикрыла голову от удара сабли, а Волколак ударил поперёк туловища. Второй промахнулся и пролетел мимо. Крутнувшись, Славята ждал его возвращения, но Вышатин кметь вдруг безвольно взмахнул руками и свалился с коня.
В груди у него торчала стрела.
И только тут Славята заметил приближающегося вскачь Мальгу – беглый херсонесский акрит бросил лук в налучье и легко подхватил повод коня, оставшегося без всадника.
– Садись, воевода!
Полоцкий князь давно уже вырвался из боя, снова разглядывая поле с небольшого плоского пригорка в прогал меж кустов. Только вот видно было всё меньше и меньше – снег валил так густо, что другого края поляны почти не было видно – поди угадай, что там ещё Ярославич замыслили.
А только и гадать тут нечего.
Сейчас, только сейчас, когда Славятичи остановили переяславский полк Всеволода Ярославича и изрядно обломали ему клыки, конная рать Всеслава и остатки пешего полка сумели вырваться из стальных клещей и, огрызаясь на киевский полк, медленно отходили вдоль берега Немиги обратно к опушке, скоторой всё и началось, сейчас самое время и напасть последнему оставленному в запасе полку Святослава – не верил полоцкий князь, что средний Ярославич (а в том, что боем правил именно он, Всеслав не сомневался ни на резану!) не оставил воинского запаса на последний рывок.
И правильно думал!
Был у Святослава Ярославича запасной полк, был! Черниговская дружина и остатки разбитой Всеславом тьмутороканской дружины Глеба – семь сотен кованой рати. Сейчас они могли решить всё дело, могли опрокинуть смятённую и рассеянную пешую рать полочан, могли в прах разметать Всеславлю конницу, не оставив от неё даже остатков. Могли даже взять живым самого Всеслава, полоцкого оборотня.
Но Святослав медлил.
То, что сейчас случилось на поле у Немиги, для Всеслава совсем не поражение, хотя отнюдь и не победа. Неумеренную охоту Всеслава до чужих земель эта битва окоротит, хоть на время да остановит ненасытного полоцкого оборотня. А вот окончательно вырывать этот шип из зада Изяславля вовсе не следовало!
То, как распределили столы великий князь при вести о том, что Всеслав взял Новгород, хорошо показал Святославу – кто теперь его главный ворог на Руси! Ростислава уже нет, с юга черниговскому князю ничего не грозит, опричь половцев, а Изяслав снова усилил если не себя, так Всеволода – только бы не среднего брата. А когда (если!) исчезнет северная назола – Всеслав?! Года не пройдёт, как Изяслав возьмётся за среднего брата, а Всеволод в Переяславле промолчит. Его и так удоволили столом для Мономаха – мальчишки! неполнолетнего! – а тут, если пря меж старшими Ярославичами восстанет, так ему ущемление Святославле только на руку. Себе на уме переяславский князь и Святослав Ярославич про то хорошо знает!
Потому и медлил с завершающим ударом средний Ярославич!
Зато Всеслав не медлил!
Понеже был и у полоцкого князя ещё один полк, уже и совсем никому неведомый, только ему самому!
В кольце кустов чапыжника Всеслав спешился, сбросил на руки подоспевшим отрокам медвежий полушубок, освободился от доспехов, бросил в руки зброеноше кудес.
– Зачем это, княже? – не понял тот, глядя на кудес, как на змею.
– Будешь стучать! – ответил князь нетерпеливо, обнажая меч.
– Да не умею я! – зброеноша попятился, широко раскрытыми глазами глядя, как князь сбрасывает рубаху и сапоги.
– Тряси как хочешь, лишь бы бренчал! – бросил князь, не оборачиваясь.
Что он будет делать, князь и сам плохо представлял, как плохо помнил и то, ЧТО он делал в прошлый раз, когда оборотил всё своё войско в волков. Помнит, что призывал к Велесу – помоги, отче! И Велес помог! Само собой получилось без чьих-то подсказок. Волком себя Всеслав, когда бежал через чащу – не ощущал. Бежал – и всё тут. Помнит невероятную лёгкость в теле, помнит жажду куда-то бежать… разум словно отступил куда-то на время. Краем глаза видел, что рядом бегут волки, много волков – и не дивился. Бегут – стало быть, надо так! Кметей про то, что было, он после не расспрашивал – ни к чему. Да и они не болтали – кому любо!
Так же и сейчас – Всеславом словно овладела какая-то сила, он откуда-то знал, ЧТО надо делать.
Ступив босиком в снег, нагой по пояс князь чуть поёжился, но тут же забыл о холоде. Всеслав выдернул меч из ножен, пал на колени. Резанул мечевым лёзом нагую руку, сцедил в снег кровяную струйку.
– Отче Велес, помоги! – сухой шёпот князя эхом отдался меж заледенелых деревьев. Мороз щипал щёки, забирался по одежду, бегал мурашками по коже.
– Отче Велес, к тебе взываю!
Пали вдруг вокруг него сумерки, мерцающие искрами звёзд… ан нет, не только звёзд! Волчьи глаза светились в сумерках.
Отроки попятились – опричь князя вдруг возникло какое-то воздушное движение, взвихрился падающий снег, густо-густо закружились хлопья, пряча князя от людских глаз. Не то показалось отрокам, не то не показалось – а только мелькала в снежной синеватой мгле вместо князя серая волчья шкура!
Гремела где-то далеко битва, свистели стрелы, ржали кони и звенела сталь. Но князь уже ничего не слышал – Всеслав вдруг понял, что звуки замедлились, куда-то отдалились. Слышал только назойливый стук кудеса в неумелых руках.
Туманные сумерки раздвинулись, вышел из них кто-то, тоже полунагой, завёрнутый в серую волчью шкуру, глянул глазами зеленоватыми, немигающими. Волчьими! Взял за локти холодными шершавыми пальцами.
– Здравствуй, брат, – сказал Всеслав хрипло.
– Здравствуй, брат! – улыбнулся тот, с волчьими глазами – блеснули во рту могучие клыки и спрятались. – Помощь нужна?
– Нужна, брате, – Всеслав закусил губу.
С волчьими глазами прислушался, словно на слух пытаясь понять, ЧТО сейчас происходит на поле битвы. Удовлетворённо кивнул.
– Что можем, сделаем, брате. Под мечи уж не полезем, не обессудь…
Не щедр на слова лесной народ. Сказал волчьеглазый – и тут же шагнул назад, растаял в сумерках.
Смолк кудес, распался вокруг князя вихрь. Отроки невольно вытянули головы, ожидая увидеть матёрого волчару, но в истоптанный ногами и копытами снег упало полунагое человечье тело – Всеслав Брячиславич. Бросились отроки оттирать князя от холода, но он вдруг открыл глаза, поднял голову, и отроки попятились – показалось на миг, что глядел на них из зелёных княжьих глаз кто-то другой.
И всё-таки не таков был Святослав Ярославич, чтобы предать, бросить родных братьев под мечами!
Медлить больше было нельзя – тут уж альбо бить, альбо на иную сторону перейти.
Кони вдруг захрапели, забеспокоились. Святослав встревожился было, но то, что происходило на поле, тревожило его гораздо сильнее. Черниговский князь потянул из ножен меч, собираясь бросить дружину в наступ… и в этот миг хлынула из ближней корбы серая смерть!
Волки стремительно метались средь всадников, рвали глотки храпящим и бесящимся коням. С полсотни коней, сбросив вершников, вырвались на поле.
Самому черниговскому князю в лицо бросился прямо с земли здоровенный матёрый волчара, но князь встретил его ударом клинка. Брызнула кровь, серая туша, скорчась, упала на снег.
– Бей серых, витязи!
И впрямь – кто из кметей не охотник?!
Засвистели стрелы – десятка два воев вырвались из волчьих клыков, отъехали в сторону и взялись за луки.
Припадая к земле, прячась от стрел в сугробах, волчья рать опять скрылась в корбе, оставив в снегу с десяток оплывающих в крови серых тел, да полторы сотни бьющихся коней. Да и средь самих кметей было не меньше сотни попятнанных волчьими зубами – и легко, и взаболь.
Криками Святослав Ярославич всё же сумел собрать дружину снова в единый кулак, ощетинил копьями и повёл в бой.
Поздно!
Всеслав успел сделать то же самое, и теперь о полной победе надо было забыть!
Да и не было уже у кметей Святославлих той силы и уверенности, что в начале боя…
Керкуновы близнецы сумели уцелеть в первой сшибке с полочанами, и Неустрой вмиг исполнился гордости:
– А ты в поход идти не хотел, Шепеле! – смеялся он. – Глянь, побили нас – а с нами ничего и не случилось!
– Цыплят по осени считают, – цедил Шепель, сумрачно глядя, как полоцкая пехота рубится с киевской. Не нравилось ему, как идёт бой. С самого начала не нравилось, с того мига, как срубил голову Яруну полоцкий поединщик, как проволок новогородца за своим конём.
Нападение волков и вовсе опрокинуло Шепеля в лёгкую оторопь, которая – он чувствовал – готова перейти в откровенный страх.
И теперь, когда неслись на ощетиненный копьями полоцкий строй, Шепель не мог отделаться от всё той же оторопи.
Плохо было.
Всё было плохо!
Сшиблись в лязге железа – и почудился вдруг Святославу Ярославичу стон – словно сама земля устала, столько крови пролилось в этот день.
И увязли, словно топор в рассечённом чурбаке.
А засадный полк полоцкой рати уже пробился сквозь расстроенных переяславцев и ударил черниговской рати в бок.
В бою Шепель с Неустроем держались вкупе. Вкупе со всеми и чуть наособицу от остальных. Они и попали под удар.
Дрались "козары" расчётливо и мастерски. Воевать они умели в любом строю – и в конном, и в пешем. И в одиночном бою, и стенкой, и в рассыпном строю. Тот, кто живёт среди степи, в самом её сердце, кто каждое лето стережёт степные табуны, должен уметь биться.
Поворот – меч вязнет в упругом месиве из разбитых костей и порванной кольчуги.
Какого хрена я в это дело ввязался?
Неустрой дотянулся мечом до горла очередного врага, не замечая занесённого над головой клинка.
Зачем мне эта головная боль?
И ещё один валится под копыта коней.
Летняя степь пахнет полынью. Летом над степью идёт широкой волной сильный и ровный ветер, раскачивая в рощах и колках деревья, перекатывая волны по травам опричь Звонкого Ручья.
– Неустрой! Сынок! – это мать зовёт его в вечереющей степи, прикрывая глаза ладонью от слепящего закатного солнца.
А он, мальчишка, затаился в высоких камышах у реки с самодельным слабеньким луком, зачарованно глядя на заходящую от солнца семью лебедей. И не слышит зова матери.
Шею сзади рвануло дикой болью.
Зачем я во всё это ввязался?
Выпустив меч, Неустрой свесился с седла, пачкая рыжую конскую шкуру кровью.
Шепель, видя гибель брата, по-звериному взвыл, поворотил коня и бросился на рыжеусого полоцкого кметя, который срубил Неустроя.
Молодой кметь поворотил коня навстречь, и Несмеян невольно вздрогнул – словно выходца с Той Стороны увидел! Только что свалил парня – и вот ещё один, а на лицо – тот же!
Оторопь остановила уже разлетевшийся в размахе меч, и парень одним ударом вышиб его из ослабелой руки. Сталь свистнула около самого лица, и Несмеян вмиг очнулся, поняв причину замешательства.
Близнецы!
Оторопь прошла, и гридень, не дожидаясь, пока парень замахнётся вновь, ударил его в лицо кулаком в боевой перчатке со стальными нашитыми лепестками. Брызнула кровь, парень вскрикнул и завалился назад, роняя меч.
На него почти тут же навалились Несмеяновы кмети, выкручивая руки. Гридень поднял голову и огляделся.
Битва затихала.
Рыча, словно псы, у которых отняли недоглоданную кость, две рати расползались друг от друга, оставляя за собой щедро политый кровью талый снег. На лес наваливались сумерки, снег шёл всё гуще и сильнее.
Гонец подскакал, спрыгнул с седла и, мало не падая от усталости, прохрипел:
– Князево… дело!
– Чего там?! – напрягся Всеслав.
– От воеводы Бронибора… к тебе, княже!
– Что воевода Бронибор?!
– Бронибор Гюрятич велел тебе передать, княже Всеслав, что он с тремя полками идёт к Менску – конно и пеше!
Ого!
Всеслав невольно воспрял духом.
Если так, стало быть, нынешний разгром – и не разгром совсем! Хоть у него, Всеслава, теперь осталось от двадцатишестисотенной рати сотен двенадцать, а дорогу к Полоцку он им пережмёт! А то и…
– Сколько народу с Бронибором?!
– Да сотен двадцать семь будет! – развёл руками вестоноша. – От Плескова – сотен восемь, да от Новгорода – двенадцать. Да наших полочан – сотен семь!
А то и в здешних болотах да сугробах всех их перетопит!
Не сдержась, Всеслав шагнул к гонцу, обнял его за плечи и расцеловал.
– Несмеяне! – весело окликнули от ближнего валуна.
Гридень придержал коня, остановил и пленного – мальчишка брёл впереди Несмеянова коня. Рук ему гридень связывать не стал – куда он денется-то?
Мальга волок на плече седло, рядом вёл в поводу хромого коня Славята.
– Живы?! – радостно махнул Несмеян рукой.
– А ты и с полоном? – усмехнулся Славята, кивая на пленника, и вдруг остолбенел. – Шепель?!
Пленник споткнулся и вскинул голову.
– Сла… Славята?
– Что – знаешь молодца? – удивился Несмеян.
– Ну ещё бы, – бывший Ростиславль старшой усмехнулся, пристально оглядел Шепеля с головы до ног. – Да он же у князя нашего служил, из донских "козар" парень. Вместе четыре похода отломали, вместе в кубанских плавнях от Святослава скрывались, вместе Тьмуторокань брали… Как же ты к ним-то, – Славята мотнул головой через плечо, указывая на тихо гудящий и мерцающий огнями в сумерках стан великого князя, – попал? Что же ты?..
Славята не договорил, махнул рукой и отворотился.
– Я… – сипло выговорил "козарин", сглотнул. – Я не хотел…
– Кто же тебя заставил? – насмешливо и неверяще бросил в ответ Мальга.
– Никто, – вздохнул Шепель. – Брат мой… в поход пошёл… близняк…
– Неустрой, что ли?
– А кто же?.. И мне – пошли да пошли, ополонимся, хозяйство поправим, честь заслужим…
– Честь… – презрительно скривил губы Несмеян, махнул рукой, словно обводя поле. – Ну и как, велика ли, честь-то?
– А как я его отпущу?.. Одного-то? – не слыша гридня, бормотал Шепель. – И так тогда его бросил, как с вами ушёл. А теперь вот…
– А где он, Неустрой-то? – Славята даже шагнул к молодому "козарину".
– Убили Неустроя, – потерянным голосом бросил парень. – Вот…
Он кивнул в сторону Несмеяна. Гридень уже давно спешился и стоял рядом с пленником.
– Не рюмзай, Шепеле, – грубовато-ласково сказал он, хлопая парня по плечу. – Брат твой сам знал, на что шёл, а войны без убитых не бывает. А тебя… – гридень метнул взгляд на Мальгу и Славяту. Те смотрели одобрительно, и Несмеян закончил. – Тебя я так и быть, отпущу… раз уж со Славятой и Мальгой вместе воевал… Но смотри у меня!
Шепель с уважением оглядел здоровенный кулак Несмеяна, невольно потрогал огромный кровоподтёк со ссадиной на челюсти и кивнул:
– Смотрю…
Святослав Ярославич устало спрыгнул с коня, сбросил шелом и, зачерпнув обеими ладонями снег, растёр его по лицу. Черниговский князь как-то враз осунулся – запали щёки и глаза, крупный нос черниговского князя особенно резко выделялся на узком лице, чупрун намок от пота и увял, свисая на ухо.
– Что же такое, отче? – почти шёпотом сказал, подъехав, Глеб. Спешился, подошёл к отцу.
– Ничего, Глебушка, – всё так же устало ответил Святослав. – Просто мы НЕ победили. Вот и всё.
Глеб вскинул голову, но тут же снова сник.
– Не унывай, сыне, – усмехнулся черниговский князь. – Мы не победили. Но и Всеслав тоже не победил нас…
Подскакал, взрывая снег копытами, великий князь, порывисто отбросил ногами стремена, сполз с седла, разгневанно поворотился к среднему брату, раздувая ноздри, сшиб с головы шелом.
– Ты!!! – у великого князя не хватало слов, он судорожно лапал правой рукой по поясу и не мог поймать рукоять меча, хоть и шарил рядом с ней. – Ты!..
– Ну что ещё? – всё тем же безмерно усталым голосом спросил Святослав, даже не поворачиваясь к старшему брату лицом.
– Ты сколько времени медлил?! – в голосе великого князя зазвенела сталь, но он тут же сорвался почти что на визг. – Ты… мою дружину…
– Если уж и жаловаться, так мне, Изяславе, – переяславский князь в побитых чешуйчатых доспехах поверх кольчуги, забрызганный кровью, бросил поводья Мономаху, который на какие-то мгновения успел спешиться раньше отца. – Это на нас засадный полк полоцкий ударил…
Святослав дёрнул усом, провёл рукой по щеке, стирая кровяное пятнышко, уронил горсть снега.
– Нам тоже не сладко довелось, – процедил он. Передёрнулся, вспоминая кровяное дыхание волчьей пасти.
Изяслав глядел на черниговского князя косо, фыркал и раздувал ноздри – молчал.
Всеволод умно усмехался, поглядывая на старших братьев – молчал.
Мономах гладил ноздри коня, что-то шептал ему на ухо, изредка вздрагивая – видно было, что не так представлял себе войну юный ростовский князь.
Всеслав вырвался, оставив в зубьях капкана клочья мяса, вырвался и отошёл, сохранив рать. Крови пролилось столько, что про наступление на Полоцк впору было забыть.
Победы не было.
1. Белая Русь. Озеро Нарочь. Чёрный камень. Зима 1066 года, сечень
Тропа ныряла меж деревьев и кустов, закуржавелые ветки нависали над утоптанной горбящейся дорожкой. Снег искрился в ярком зимнем солнце, длинные синие тени ползли по снеговой пелене.
Успеть бы до полного темна, – бьётся в голове.
Дома хватятся, – висит в голове неотвязно. Хотя после неудачного Корнилова сватовства от неё дома мало не шарахались – ни во что поставила девка волю рода, отцову волю и материну. Так и до иной, большей беды недалеко – и для всего рода.
В роду молодёжь Медвежьей Невестой дразнит – дескать, жениха отвергла, так теперь за медведя выходи.
Гордяне же вроде как и всё нипочём – собралась и убежала за два дня пути от дому, никому ничего, опричь матери, не сказав. Да и матери-то… что сказала? Надо, мол, и всё тут. Мать смолчала, поджав губы – прекословить дочери она опасалась. Теперь было так: отдельно – род, и отдельно – она, Гордяна. Тем более, что и отца сегодня дома не было – уехал отец в Полоцк. Вроде как и не время для поездок – война. На юге слышно, невесть что творится, Ярославичи кривскую землю зорят, словно чужую.
Гордяна вдруг почувствовала странное беспокойство, словно кто-то шептал ей что-то зловещее.
Тропа выползла на редколесную верхушку холма. Гордяна остановилась, опёрлась на палки, переводя дух. Невольно загляделась.
Низменный кривский край, нетронутая чаща, изборождённая руслами рек и речек, обнимала берега глубокой котловины Нарочского озера. Кое-где тонкими струйками подымались дымки из печей – выселки да заимки, вёски да починки. Самый ближний дымок стоял у северной оконечности озера. Где-то там, – вспомнила Гордяна, – войский дом, в котором сын Несмеянов… Невзор, вот как…
И тут же кто-то из-за спины жестоко укорил – о том ли возмечтала, девка? У него же сын – мало не твой ровесник!
Упрямо мотнула головой, оттолкнулась палками и заскользила со склона. Свистнул в ушах ветер, бросил в лицо горсть сухого холодного снега, ринулся навстречь чапыжник над тропинкой. Метнулся в кусты зазевавшийся заяц, отвыкший от людского вида и голоса, Гордяна на бегу озорно свистнула, косой заложил уши за спину и дал стрекача, так, что только снег взвихрился из-под задних лап. Плясало в душе что-то весёлое и озорное, грело душу ожидание чего-то нового.
Девушка обогнула высокую разлапистую ель, остановилась. Из-под снега могучей глыбой чернел огромный камень. Потому и местность так называлась – Чёрный камень. Гордяна перевела дух и невольно загляделась.
На камень загляделась.
Камень стоял здесь всегда.
Из кощун и басней девушка знала, что кривичи жили здесь не всегда. Родовые предания говорили, что первые кривичи пришли в эти места лет триста тому. Альбо триста пятьдесят. И сам род насчитывал поколений десять, сама Гордяна была в роду одиннадцатой… стало быть, тоже лет триста – триста пятьдесят.
Камень стоял здесь уже тогда.
Взгляд девушки скользил по бугристой поверхности камня, покрытой трещинами и царапинами, привычно складывая их в узоры и выделяя знакомое…
Вот охотники с луками гонят тура… альбо зубра.
Вот человек в высокой шапке – князь альбо старейшина – потрясает копьём.
Вот бегут олени, запрокинув ветвистые рога на спину, отбивая такт острыми копытами.
Вот косматый индрик с длинным хоботом и тяжёлыми клыками-бивнями, грозно торчащими изо рта, разгоняет группу охотников и двое гибнут под его могучими ногами, сжимая сломанные копья. Ведуны как-то говорили, что и сейчас таковое зверьё в жарких странах живёт, только не косматое.
А вот и вовсе неведомый зверь – такой же косматый и почти такой же огромный, только с большим рогом на носу.
Гордяна смотрела полуприкрыв глаза, сквозь закуржавелые ресницы казалось, что маленькие фигурки движутся по чёрной поверхности огромного камня, древнего, как само мироздание. Ей казалось, что она слышит воинственные крики охотников, травящих добычу, топот оленьих копыт и свист стрел, трубный и грозный рёв индрика, вдруг резко переходящий в истошный визг обожжённого огнём зверя. Чувствовала противную вонь палёной шерсти, мешающуюся с запахом жареного мяса. Видела, как приплясывает, крутясь на верхушке камня, почему-то чистого от снега косматый жрец с бычьим черепом на голове, одетый в шкуры и увешанный костяными оберегами, потрясает резным посохом из цельного клыка неведомого зверя – уж не индрика ли?
И почти въяве почувствовала устремлённый на неё откуда-то с небес невероятно грозный взгляд высшего существа, могучего властелина. Взгляд, казалось, спрашивал – не впусте ли ты идёшь, дева… не тревожишь ли моих людей пустяками?
Гордяна подняла голову, запрокинула лицо к небу, глянула сквозь внезапно нахлынувшие слёзы. Сквозь небесную синеву, особенно густую в ясный зимний день, сквозь белые клубы облаков тонко проступало огромное лицо в густой бороде и с кривыми рогами, глядело сурово и строго.
И что она может ответить?! Она, потревожившая покой Чёрного камня ради собственной капризной любви, ради нарушения родовых запретов?
А может, Владыка прямо сейчас заберёт её к себе… и не в том ли его воля? И может не зря в роду дразнят? Владыка-то тоже медведь.
Гордяна упрямо стиснула зубы.
Нет!
Она не отступит!
Лицо Властелина дрогнуло и растаяло, медленно исчезло в облаках. А вместо него возникло иное лицо – женское. Прекрасное вечно юной красотой и вместе с тем умудрённое годами и даже веками жизни.
Великая Мать, вечно единая в трёх ликах – юной девы, зрелой женщины и мудрой старухи.
Девушке даже показалось, что женский лик чуть подмигивает – держись, девушка.
Борись за свою любовь!
– Мати-Лада… – прошептала девушка, прижимая руки к груди. Лик медленно растаял, точно так же, как и Велесов до того.
Гордяна вздрогнула и очнулась.
Руки закоченели, на ресницах замёрзли слёзы.
Сколько времени она стоит здесь, у этого камня, видока долгих веков, а то и тысячелетий?
Девушка решительно всхлипнула, утёрла глаза рукавицей и обогнула камень.
Тропинка, спрямляясь, пересекла широкую заснеженную поляну и упёрлась в низкие ворота. Из-за чуть покосившегося тына виднелась укрытая снеговым сугробом высокая кровля, а с перекладины над воротами зловеще скалился крупными жёлтыми зубами конский череп – пугал лесную нечисть.
Гордяна несколько времени передохнула, сотворила вокруг головы обережный круг и решительно двинулась к воротам.
Ворота были чуть приоткрыты.
Посреди широкого двора стоял чуть кривоватая изба без единого окна, зато по причелинам, полотенцами и балясинами высокого крыльца тянулась нарядная резьба – тут и солнце, и молния, и огонь, и всевозможное зверьё. Гордяна усмехнулась, сделала шаг от ворот, и тут со скрипом отворилась дверь. На крыльце возникла высокая седая старуха в едва накинутом на плечи пожелтелом от старости полушубке, костлявая потемнелая рука крепко сжимала тяжёлый резной дубец, более приличный мужчине в годах – дородному родовому войту альбо ведуну, а то и старому князю, будь такой в кривской земле. Пронзительно и внимательно глянула на девушку, несколько мгновений её молча разглядывала, потом сделала короткий приглашающий жест рукой – входи, мол. Поворотилась и ушла в избу, оставив дверь отворённой.
Надо было входить.
Избушка тоже была всегда.
Всегда сколько помнила Гордяна. И всегда, сколько знали её родители.
И ведунью Гордяна знала тоже. Всю жизнь.
Старая Летава жила здесь всегда.
Мало того, она была из их рода!
Когда-то давно, может лет двадцать тому, а может и сто лет жила в роду девушка Летава. Песенница и хохотунья, плясунья и затейница, собирала как-то девушка грибы. И дорожка вывела её сюда… к камню. Неведомо уж, что она видела альбо там слышала… а только воротилась домой молчаливая, на себя непохожая.
После того схватились родичи за голову – перестала девушка ходить на гуляния да честные беседы, подолгу в лесу пропадала. А однажды – пропала вовзят.
И только уже потом нашли охотники избушку у Чёрного камня. И встретили там Летаву. Только невесть куда пропала та песенница – была эта Летава мрачна и молчалива, зато хорошо знала все лесные травы и заговоры.
Гордяну вдруг разом охватила какая-то непонятная робость. Он закусила губу и понукнула сама себя – ну же! Чего же теперь-то стала? Мало не тридцать вёрст отмахать на лыжах и отступить на самом пороге – подобной глупости свет не видывал ещё.
Воткнула лыжи у крыльца, поднялась по чуть скрипящим ступенькам и переступила порог. В сенях было полутемно – только в отворённую дверь за спиной чуть сочился слабый свет. Гордяна обила снег с лаптей, прошла в жило.
В пояс поклонилась домовому, выпрямилась и огляделась.
Внутри было не так уж и темно – горели три светца, пламя приплясывало на сквозняке. Изба была не особенно велика, но порядок – на зависть иным. Гладко выскобленный и натёртый воском пол, ровные бревенчатые стены – янтарно-блестящие до воронцов, отмытые, и чёрно-блестящие выше. Середину избы занимал сколоченный из толстых досок стол, вплотную придвинутый к небольшой печи. На лавках вдоль стен – небрежно брошенные звериные шкуры – волчьи, медвежьи, рысьи. Немалое меховое богатство, уж Гордяна-то, дочь первого охотника в окрестностях, в шкурах толк понимала. Прямо над дверью – развесистые лосиные рога, увешанные пучками сохнущих трав. Из запечного пристально глядят чьи-то немигающие глаза, совсем непохожие на человечьи – кошка, домовой альбо какая-нибудь нечисть? Кто знает?
Хозяйка избы сидела в красном углу, прямо под тяблом, с которого сумрачно глядели лики домашних богов – сухая и прямая как палка, с морщинистым лицом. Казалось, и голос у неё должен быть такой же скрипучий, как старая осина альбо ёлка.
– Дверь-то притвори, полоротая, – неприветливо проскрипела старуха, и Гордяна невольно вздрогнула – надо же было так угадать… Притянула дверь, захлопнула поплотнее… – Проходи да сказывай, с чем пришла.
Девушка вдруг запнулась. А что говорить? Рассказывать, как волю всего рода ни во что поставила?
Ведунья цепко глянула на неё и вдруг усмехнулась.
– Ладно, не трудись… и так всё вижу, – ехидно бросила она. – Любишь.
– Люблю, – потерянно выдохнула Гордяна.
Летава криво усмехнулась.
– Оно и видно… – проскрипела она. – И через родовую честь переступить готова…
Гордяна виновато потупилась, сжала зубы.
– Мать-Лада меня одобрила… – прошептала она.
Подняла голову, улыбнулась через силу прямо в цепкий недоверчивый взгляд ведуньи.
Старуха смотрела без насмешки.
– Так чего же тебе, дева? – спросила она уже без прежней скрипучести в голосе. По-доброму спросила. – Ты его любишь, Мать-Лада не против… в чём дело-то?
– Женатый он, – всхлипнула Гордяна, опустив глаза. – Очетованный.
Ведунья пожала плечами.
– Меньшицей быть не хочешь? От жены отворотить задумала? – в голосе Летавы вновь возникла неприязнь.
– Нет, – покачала головой девушка. – И меньшицей согласна, и чернавкой… лишь бы при нём быть… хоть жене его ноги мыть…
Смолкла.
Ведунья глядела непонятно. То ли сочувственно (да и как тут не посочувствуешь, такой-то любви), то ли понимающе (женщина женщину завсегда поймёт), то ли завистливо (самой-то Летаве такового никогда испытать не довелось).
– В роду житься не стало, как я жениха отвергла… Медвежьей невестой дразнят.
– Ладно, дева, – проскрипела она (голос ведуньи снова стал неприятным и пугающим). – Помогу я твоему горю… чем смогу…
Из поставца пряно и духмяно пахло сухими травами. Ведунья отвалила дверцу поставца пошире, запах волнами потёк по горнице, пахнуло летом.
Гордяна прикрыла глаза – казалось, сейчас коснётся полуприкрытых век солнечное тепло, и девушка поймёт, что всё, что случилось за лето и осень – только дурной сон, а на самом деле она на сенокосе. После полуденной выти придремала в жару под копной сена…
Но солнечного тепла не было – был тускловатый отсвет горящих на светцах лучин.
А Летава, меж тем, рылась в поставце, неразборчиво бормоча себе под нос:
– На море, на океане, на острове Буяне, растёт трава-любисток. Стану я на заре, пойду через двери да ворота, росой умоюсь да на зарю алую гляну, шитым браным полотенцем утрусь. Пойду я по заре по Буяну-острову, сорву траву любисток с поклоном. Будь же трава любисток сильна да добра, будь свежа да востра…
Толстый мясистый травяной стебель лёг перед Гордяной на струганые доски стола, не покрытые скатертью. Девушка вздрогнула.
– Не пугайся, – вздохнула ведунья. Взяла стебель, быстрыми движениями ножа искрошила его на куски, ссыпала сухую траву в большую каповую чашу с резными узорами по бокам. Гордяне в этих узорах вдруг почудилось какое-то сходство с теми, что она только что – альбо сто лет тому (она вдруг поняла, что не знает, сколько времени уже сидит в избушке Летавы)?! – видела на Чёрном камне. Неуж и чаша столь же древняя, как и сам Камень? И избушка?!
