Текст книги "Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды (СИ)"

Автор книги: Виктор Некрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Скакали мимо неровного волнующегося строя пешцев. Вздымались зверобойные и боевые рогатины, мелькали луки и топоры, редкие крестовины мечей. Стегачи и кояры, кожаные и набивные шеломы. И только в первом ряду в кольчугах и железной чешуе стояли кмети – те, кто сделал войну своей жизнью.

Несмеян, заметив в третьем ряду знакомое лицо, махнул Мурашу рукой. Авось после боя свидимся и договорим, – подумалось гридню вдруг невесть с чего.

– Радко! – позвал Всеслав, останавливая коня. – Тебе здесь старшим стоять. Гляди мне, не посрами Полоцка!

– Не бывать позору! – весело откликнулся Радко, довольно скаля зубы. Бой в пехоте сегодня обещал быть жарким. Да и давно уже полоцкая рать не стояла в больших сражениях.

С самой Судомы.

Всеслав незаметно сделал пальцами жест, отгоняя сглаз – не накликать бы поражения – на Судоме Ярослав отца разбил-таки… хотя войну после и проиграл.

И потому – нужна жертва!

Жертву приносят волхвы. Но в рати Всеслава – так уж сложилось – не было ни одного волхва. Все они были где-то там, около Полоцка, Витебска. А здешние волхвы все погинули на защите Менска, когда киевские, черниговские и переяславские кмети рубили, не жалея, всех, кто мужского пола да выше чеки тележной.

Но жертву может принести и князь – не зря в урманских землях нет никаких волхвов, а жертвы всегда приносят вожди, они же и гадают. Да и может ли быть более угодна богам жертва, чем принесённая князем, ИХ прямым потомком?! Князем, отмеченным Велесовым знаменом?

Пеший строй расступился, открывая путь к уложенной меж двух валунов краде из коротких сухих брёвен. Двое кметей уже вели от стана рыжего быка. Самая угодная для Перуна жертва! Опричь иной, конечно…

– Не надо, княже!

Кто осмелился подать голос и остановить князя?

На вершине валуна стоял кметь в рваной и наскоро зачинённой кольчуге, с перевязанной головой, на которой набивной шелом сидел чуть косо и оттого смотрелся как-то залихватски. В опущенной руке тусклым блеском отдавал недурной стали меч, вынесенный им из горящего Менска.

Горяй.

Гонец поневоле, недобрый вестник, принесший Всеславу в Дудичи весть о сожжении Ярославичами Менска. Гонец самочинного воеводы остатков менской рати, Калины лесовика.

– Не надо быка, княже, – повторил Горяй, пристраивая меч меж брёвен. В первый миг Всеслав решил было, что кметь хочет принести в жертву меч – тоже нехудая жертва… но тут строй пехоты дружно ахнул – Горяй выпрямился, распустил завязки, сбросил шелом и кольчугу. И Всеслав понял.

Лучше рыжего быка Перуну может быть только одна жертва.

Знать, жизнь не в жизнь стала Горяю-кметю после гибели родного города, после того, как близкие его если не сгибли невестимо, так в полон угодили – а с того полона навряд ли кого теперь уже вызволишь – угонят менский полон купцы-рахдониты в Гурган да Мазандеран, а кого – и до самой Палестины альбо Египта.

Вот и нашёл себе Горяй лучшую долю.

Ибо какая доля может быть лучше, чем служение самому Перуну, Владыке Молний, в его светлом чертоге?

– Да будет с тобой благословение богов, воин, – сказал князь пересохшими губами. И рыкнул через плечо. – Возжигайте огонь!

Мелькнуло бледное от долгой зимы тело – Горяй с хохотом бросился на меч, хлынула кровь. И почти тут же взвилось пламя, добытое прадедовским способом – меж двумя ровными полешками.

Где-то в стороне, с севера, где клубились свинцово-сизые тучи, донёсся сдавленный рокот грома, закончившийся звонким трескучим ударом! Гром – зимой! Дым от разгоревшегося костра пахнул запахом горелой крови, собрался над крадой в большое облако, которо вдруг приняло виде человеческой головы – Горяевой головы. Иные кмети после клялись, держась за обереги и рукояти мечей, будто он довольно кивнул бритой чубатой головой, сверкнул тёмно-багровый огонь в глазницах.

Перун принял жертву!

Дружный рёв двадцати трёх сотен глоток взвился вверх не хуже дыма – да будет слышно богам в вырии!

– Слава!

– Тебе, господине Перун, – побелелыми губами шептал Всеслав Брячиславич, глядя на пылающий костёр. – И тебе, отче Велес, не возревнуй к брату!

Дунул ветер, и облако дыма рассеялось, потянулось вверх неровным клубящимся столбом.

Снова заревел рог, и строй полоцкой рати сомкнулся, выстраиваясь для боя, а Всеславли ближники поскакали дальше, к правому крылу войска.

А напротив, в полуверсте, строилась для боя иная рать. Рать Ярославичей.

Правы были Брень и Всеслав, верно рассудили полоцкие вожди – тем же самым строем строились вои Киева, Чернигова и Переяславля, Смоленска, Ростова и Тьмуторокани. Потому что не знали строя лучше. Да и ни к чему было знать.

Вчера все вдруг отчего-то поняли, что ждать больше нельзя, что вот оно, подошло. Странно было, что и в полоцкой рати все вдруг исполнились уверенности в том, что вот он, решающий день, пришёл!

Словно боги требовали крови от своих дальних потомков.

Словно хотели наказать большой кровью тех, кто отрёкся от них и поворотился лицом к чужому богу.

Словно хотели укрепиться кровью тех, кто остался им верен, и останется верен в грядущем.

И князья, не сговариваясь, решили – завтра!

– Как мыслишь, Ставко, побьём Всеслава? – Владимир Всеволодич потёр лицо рукавицей, протянул руку за шеломом. Он прекрасно понимал, что впрямую в бой ввязаться ему, скорее всего, не дадут – не для того ли Ставко Гордятич отрядил троих дюжих кметей, чтобы берегли юного ростовского князя? Понимал, что так и надо – для своих лет обладал Мономах необычно трезвым рассудком – навряд ли ему в прямом бою одолеть кого-нибудь из полоцких кметей. И понимал, что случись с ним что-то нехорошее – за единственного наследника переяславского княжьего дома Всеволод Ярославич Ставко не пощадит. Да не особо и стремился Владимир Всеволодич сам рубить обыкновенных русских мужиков. Таких же, какие несут дань его отцу под Переяславлем и ему самому – в Залесье, а доведётся – под его альбо отцовыми знамёнами падут в бою со степняками.

Не дело.

– Помни, сыне, княжья честь совсем не в том, чтобы самому как можно больше ворогов убить, – говорил отец вчера, накануне битвы. – Тем более, в самом первом бою!

– А дядя Святослав! – обидчиво возразил Мономах. Умом он понимал, что отец прав, но всё равно возразил – очень уж хотелось мальчишеской душе подвигов, поверженных ворогов…

– А что Святослав? – пожал плечами переяславский князь. – Святослав будет всей ратью руководить. И сам в бой пойдёт только тогда, когда решающий миг настанет. И потом – Святослав – боец не тебе чета, мало не первый меч Руси! А то и вовсе первый! А ты пока что ни в одном бою не бывал! Потому и говорю – упаси тебя боже в бой в первых рядах рваться. Придёт ещё твоё время!

Мономах молча проглотил обиду.

Но за ночь обдумал сказанное отцом и признал его правоту.

Знал, что будет терпеть. Скрипеть зубами и ждать.

Но шелом надеть надо сразу – стрелы не шутят. Хоть до полоцкой рати почти два перестрела, мало не полверсты, а только дойдёт дело и до стрел.

Ставко Гордятич не ответил своему князю.

– Пора мне, княже! – бросил он, трогая коня с места. Впрочем, на коне ему ехать только до самого строя пешцев, в котором он и будет биться в пешем строю вместе с суздальским пешим полком. Две альбо две с половиной тысячи пехоты в середине строя – Мономах точно не знал сколько. Знал, что старшими там будут стоять сыновья великого князя, Мстислав и Ярополк Изяславичи, потому что основное число пехоты привёл тоже великий князь – овручский, берестейский, туровский и трипольский полки, четыре из семи пеших – от великого князя. Пятый, торопецкий от Ярополка Изяславича, шестой – от Святослава, северский полк, и седьмой, его суздальский. Даже отец не привёл с Переяславля пешего полка, а он, Мономах привёл!

Не заносись! – одёрнул себя, разглядывая рать, Мономах. Зато у отца конная дружина мало не в тысячу воев, а у тебя – две сотни всего!

Самого Мономаха с его ростовской дружиной, новонабранной и ещё ни в одном бою не участвовавшей, Всеволод взял с собой на левое крыло, туда же, где стояли и его переяславские оторвиголовы, заматерелые в боях с половцами и торками.

На правом крыле с киевской конницей стоял сам великий князь. Там и трепетал сейчас на ветру червлёный великокняжий стяг с ярым белым соколом-рарогом и златошитым ликом Спасителя, ведущего свою паству на бой.

Сейчас, оглядывая строй рати великого князя и Всеславлего войска, Мономах мог оценить их только на глаз. Но и на глаз выходило, что у великого князя рать вдвое больше, чем у полоцкого оборотня – почти шесть тысяч!

А главой всей рати опять стал Святослав Ярославич – так отчего-то сложилось.

То есть, главным-то был, известно, великий князь, а только почему-то любо ратное дело соотносили в первый након с тем, что скажет черниговский князь.

Дивно!

Ни в каких больших одолениях на враги Святослав Ярославич до сих пор и замечен-то не был, никаких великих побед и не одерживал. Только и было на веку-то Святославлем войн, что поход на торков шесть лет тому, где степняков огромным превосходством численным задавили, да ещё на Тьмуторокань прошлогодний поход, когда Ростислав Владимирич без боя город уступил! А только поди-ка спроси любого кметя альбо гридня на Руси – кто лучший воевода из братьев Ярославичей? Всяк тебе ответит – Святослав черниговский!

И отчего так – неведомо.

А только была у Владимира догадка, которую он – достало ума! – держал при себе.

Светила на Святослава Ярославича слава и доблесть его пращура, другого князя с тем же именем – Святослава Игорича, Князя-Барса, видели люди нового Князя-Барса в черниговском князе!

Да и сам Святослав тут не без греха – небось летописей начитавшись, голову бреет, а чупрун оставляет, да и дружину свою к простоте приучил, к тому, чтоб без обозов ходить, да печёное на углях мясо есть.

Да только таким путём новым Князем-Барсом не станешь!

Утренний сумрак рассеялся окончательно, солнце оторвалось от тёмно-зелёного окоёма корбы, но ярко-синее небо медленно заплывало светло-серой мутью, а с севера наплывали тяжёлые тучи.

– Ох, быть ненастью, – прошептал Мураш, натягивая потуже набивной шелом. Поверх надел ещё один из турьего черепа. С рогами для пущего устрашения врага – стального, даже и клёпаного шелома не досталось мядельскому войту, а домой за добрым доспехом скакать времени не было – полк, наспех набранный отправлялся из Полоцка немедленно. И так-то едва поспели к битве. На Мураше и доспех был – прадедовский, копытный. Кожаная безрукавка с наборной чешуёй из блях, точёных из кости, лосиного рога и конских копыт.

Ничего, – подумал мядельский войт, разминая плечи и перехватывая поудобнее щит и рогатину. – От скользящего удара и такой доспех сбережёт. Ну а если будет Перунова воля… так и смерть принять не страшно! Лишь бы не зазря!

Вои топтались, уминая снег – не увязнуть бы в сугробе во время боя.

Зря старались.

От строя великокняжьей рати, с правого крыла, отделилось несколько всадников – десятка полтора – понеслось наискось петляя меж валунами на поляне. Впереди выделялся нарядно-расписной всадник в алом княжьем корзне. Чуть откинувшись назад, он держал наотлёт тяжёлое копьё с длинной втулкой, с перевитым алой лентой ратовищем, остриё рожна тускло мерцало в неярком свете зимнего солнца.

– Князь! – зашептали сзади.

– Великий князь!

– Изяслав Ярославич!

Мураш не стал оглядываться, чтобы посмотреть, кто это там такой сведущий. Тут и сведущим не надо быть – кому и начинать с ТОЙ стороны битву, как не великому князю киевскому?!

Навстречь киевской дружине неслось столь же невеликая кучка всадников-полочан – развевались за плечами волчьи и медвежьи шкуры, блестел золочёный шелом Всеслава Брячиславича.

Не доскакав друг до друга, князья, словно почувствовав какую-то непреодолимую межу альбо повинуясь чьей-то непреклонной воле, одновременно вздыбили коней. Откинувшись назад, великий князь всем телом метнул тяжёлое, совсем к тому не предназначенное копьё. Яркая молния прорезала воздух, гулко ударила в щит полоцкого князя, лопнула багряная кожаная обивка щита, полетела щепа. И почти тут же Всеслав перехватил древко копья, крутанул его вокруг себя, откачнулся назад в размахе и швырнул копьё обратно.

Изяслав успел уклониться, прикрывая голову щитом, но копьё, скользнув по щиту, ударило в другой щит – одному из кметей, сгрудившихся за спиной великого князя. Щит лопнул пополам, окрасился кровью, и сразу же строй полоцкой рати взорвался приветственными ликующими криками:

– Слава!

– Слава князю Всеславу!

– Слава Всеславу Вещему!

Князья поворотились и поскакали каждый к своему строю. На великокняжьей стороне тоже что-то кричали, но Мураш не слышал – вместе со всеми окружающими воями он топал ногами и кричал:

– Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Всеслав Брячиславич промчался мимо строя пешей рати, скрылся среди кметей своей конной дружины.

Ну, пора?!

Нет.

Из рядов киевской рати вымчался ещё всадник.

Один.

Ярун и на войне выглядел хоть куда – хоть сейчас на свадьбу. Даже в походе он был щёголем – синяя ферязь со стоячим воротником, шагреневые перчатки, сапоги зелёного сафьяна, серебряная кольчуга поверх роскошной одежды, крытый зелёным аксамитом бобровый полушубок поверх кольчуги. Вои во все глаза таращились на гридя, когда он поносился мимо вскачь, бывало, что кое-кто крутил вслед пальцем у виска. Но вслух никто сказать ничего.

В нахвальщики-поединщики Ярун тоже напросился сам – вопреки тому, что князь его, Мстислав, стоял пешим в строю пешей рати, и дружину всю спешил. Ради такого случая кметь даже коня велел держать неподалёку, и как только князья после обмена копьями разъехались посторонь друг друга, Ярун прыгнул в седло.

– Куда это ты? – схватил его за поводья Тренята.

– Пусти, Тренята, – разукрашенный кметь легко выдернул из рук гридня повод. Да Тренята особо-то и не держал. – Поеду-ка покажу полочанам, дрягве болотной, с какого конца меч держать надо.

Тренята только молча покачал головой, глядя кметю вслед.

– Куда это он? – недоумённо спросил у старшого Мстислав, не оборачиваясь. Но хороший князь и без того отлично знает, что происходит за его спиной.

– В поединщики подался Ярун, – процедил сквозь зубы Тренята.

– Ну и пусть, – всё так же не оборачиваясь, бросил Мстислав. – Глядишь и привезёт какую-нибудь полоцкую голову.

Вздрогнул гридень, глянул на господина – бывший новогородский князь глядел на строй полочан, безотрывно глядел, мало не с ненавистью, сжав губы в тонкую нитку. Да, будет кому нынче поискать для своего меча жизни полоцкого оборотня, – подумалось невольно Треняте и чуть жутковато стало на душе. А впрочем, так и надо – кровь так кровь, и лучшей наградой за ратный труд должна стать смерть враждебного владыки. Плохим ещё христианином был ливин, крестившийся-то всего десять лет тому.

Ярун меж тем вымахнул на коне на пригород, обогнул строй пешей киевской рати и выскочил на усеянное валунами поле Немиги. Пронёсся вдоль строя, заливисто и задорно трубя в рог – тут и дурак поймёт, что зовут на поединок.

Полочане поняли его правильно – пятеро кметей вылетели из строя конной полоцкой рати, помчались навстречь. Четверо отставали, замедляя ход, а передний вырвался вперёд, приближаясь к Яруну.

Наконец, полочане остановились в стороне, весело скалились, глядя на киевского храбреца.

– Ну чего, дивий лесной? – хрипло и насмешливо бросил Ярун. – К смерти изготовился?

– К твоей, что ли? – хладнокровно возразил полочанин. – Звать-то тебя как, кмете?

– Товарищи да родные Яруном кличут, – отозвался кметь, сдвигая на лицо стальную стрелку на шеломе и без нужды поправляя чешуйчатую бармицу. – Мстиславу Изяславичу служу!

А вздрогнул полочанин, – отметил про себя Ярун.

– А тебя-то как звать, полочанин? – новогородец больше не бросался оскорблениями.

– Стонегом зови, – полоцкий кметь укротил коня и замер, склонив копьё. Снаряжен он был ничуть не хуже Яруна, только серебра да золота на нём было чуть меньше.

– А по отчеству?

– Говорят, будто я сын Бронибора Гюрятича, – ростовчанин опустил на лицо кованую скурату, скрывая молодое, почти ещё безусое лицо.

Ого, – мысленно восхитился Ярун. – Сын самого полоцкого тысяцкого, честь-то какова. Хотя и он, Ярун, не помойке найденный и род его в словенской земле не из последних.

– Ну что, начнём?

– Со ста сажен, – кивнул Стонег, поворачивая коня.

Разъехались.

Стронулись, набирая разгон.

Наставили копья.

Полочанин налетал стремительно. Ярун уже видел каждую чешуйку на его броне, даже различал колечки на рукавах и бармице, видел даже косую заточку на рожне копья, которое хищно целилось в лицо новогородского кметя. Видел злобный оскал молодого полочанина, хлопья пены, падающие с удил.

Промороженная до железного звона земля ходила под копытами ходуном.

Ярун чуть приподнял копьё, целясь полоцкому витязю в ямку меж ключицами, одновременно повернул левую руку, прикрываясь щитом. Копьё грянуло в щит, гулко отдалось в ушах ударом колокола Святой Софии, соскользнуло с серединной пластины и улетело куда-то в сторону.

А вот Яруну свезло!

Погордился полоцкий витязь, побрезговал щитом прикрыться! Но в последний миг тело всё же отклонилось, спасаясь от неминуемой гибели, поворотилось, пропуская копьё плашмя. Широкий рожон порвал кольчужный ворот доспеха, разорвал оплечье и тоже ушёл мимо. Но, заворотя коня, Ярун довольно отметил, что Стонег захватился рукой, стараясь унять кровь. Стало быть, зацепило и живое тело.

Развернулся и полочанин. Глянул на Яруна гневно и мало не с ненавистью, прожёг взглядом.

– Сдавайся, боярич! – крикнул новогородец.

Стонег в ответ только сплюнул, перекинул ногу через луку седла и соскользнул наземь.

– А ну-ка пеше схватимся, Яруне, – процедил он, отбросив копьё.

– А давай, – легко согласился Мстиславль кметь, тоже спешиваясь. Подумал миг, сбросил с левой руки щит и повесил его на луку седла. Правой обнажил меч, левой – длинный нож. Оскалился довольно – любил пеший обоерукий бой. Стонег щита не бросил – видно так ему было удобнее. Ярун не спорил – видывал он и бойцов, которые со щитом были ловчее иных обоеруких. Расчёт у него был не на то.

Схлестнулись.

Прошлись по заснеженному берегу, кружа многоногим и многоруким лязгающим чудищем, вышибая искры клинками. Расцепились и отскочили в стороны друг от друга.

Стонег мазнул себя левой рукой по груди, тяжело дыша, глянул на ладонь – кровь не остановилась. И текла, пожалуй, даже ещё щедрее – видно, глубоко зацепил его Ярун.

– А всё одно не сдамся, – процедил он злобно, перехватил поудобней скользкой от крови перчаткой поручень щита и бросился к Яруну. Спесь боярскую кажет, – понял новогородец, тоже начиная закипать злобой. Ну ладно, боярич, поглядим, кто в коленках крепче.

Схлестнулись вдругорядь, звеня и лязгая железом, крутясь и полосуя воздух клинками, но достать друг друга так и смогли. И опять отскочили. Стонег дышал всё тяжелее, по его лбу обильно тёк пот, глаза, разъеденные солью, покраснели.

– Сдавайся, боярич, – снова предложил Ярун. – В последний раз говорю!

Полочанин в ответ только хищно ощерился и прыгнул диким лесным котом, налетел ломаным стальным вихрем. Ого! Спешил боярич расправиться с бешеным ворогом, пока потеря крови не заставит выронить меч. А Ярун того и ждал – меч на меч, плечом ударил в щит и просунул под него нож. Ощутил тугой укол, услышал треск рвущегося кольчужного плетения. Есть! И тут же отскочил.

Стонег упал на колени, роняя меч, вмиг ослабев. Кровь рванулась широким потоком.

Печень.

Смертельное ранение.

Полоцкие вои вмиг рванулись к своему. Ярун вскочил в седло, успел ухватить повод боярского коня. Надо было спасаться – из полоцкого стана скакало ещё с десяток всадников – отбивать если не живого боярича, так хоть его тело и доспехи. Кияне тоже гомонили и волновались, бросая стрелы в сторону полочан, которые, впрочем, не особо стремились схватить удачливого поединщика.

Ярун проскакал через брод, торжествующе захохотал, таща за собой в поводу добычу. Знатную добычу – боярского коня с дорогой сбруей и седлом.

– Эгей! Полочане! – вновь донёсся крик с того конца поляны. – Медведи лесные! Кто отважится копьё преломить!

Вдоль вражьего строя вновь гарцевал всё тот же блестящий сталью и серебром яркий, как Жар-птица, всадник.

– Дивии! – надрывался он. – Копья-то умеете держать альбо нет?

Кто-то из воев в пешем полку, недобро сощурясь, начал подымать самострел.

– Оставь! – остудил его Несмеян, выплюнул всю изжёванную сухую сосновую щепочку, которую до того гонял из одного уголка рта в другой, и толкнул коня каблуками.

– Ты куда? – стоящий рядом Витко удивлённо поднял брови.

– Надоело стоять, – отмахнулся гридень. – Целую седмицу воду в ступе толчём, хоть подраться как следует.

И новым толчком заставил своего коня двинуться вперёд.

Сблизились около двух больших камней, остановили приплясывающих от нетерпения скакунов.

Несмеян потянул из ножен меч – не любил копий. Глядя на него, киянин тоже отбросил копьё – меч так меч.

– Зовут-то тебя как, полочанин? – задиристо бросил он, играя добрым серовато-бурым клинком – витая сталь так и поблёскивала, отражая быстро тускнеющее солнце. Тучи всё наплывали.

– Несмеяном зови, – проворчал полочанин, разминая шею и поправляя подбородный ремень шелома и бармицу. – Говорят, что я – сын Нечая, сам из Полоцка.

– А меня Яруном кличут, – весело отозвался расписной, как Жар-птица, всадник. – Из Новгорода я, сын Петряя! А ты и впрямь – Несмеян!

Полоцкий гридень не ответил. Негоже шутить над именами.

Имя альбо назвище – не просто слово. Зная имя, можно навести на человека порчу, зная имя, можно отогнать нежить, пришедшую помстить за свою смерть.

И неспроста перед поединком спрашивают назвище – после можно отогнать неупокоенную душу, если она сочтёт, что убита неправо да придёт на третью ночь помстить убийце.

Разъехались на сто шагов, поворотили коней.

Кони резко взяли с места, набирая разбег.

Сшиблись снова на том же месте, где и встретились.

С лязгом скрестились мечи, высекая искры, и Несмеян едва успел спасти голову от удара длинным ножом – щитом заслонился. Острая восьмивершковая сталь пробила медную заклёпку, рассекла кожу щита многократно дублёную кровью Несмеяна и увязла в толстой доске. Кони заплясали на месте, Ярун рванул нож – не осилил, и сам едва увернулся от Несмеянова меча.

Разъехались снова, теперь уже не так далеко.

Несмеян сбросил с руки щит – после подберу, коли что.

– Честь блюдёшь, дивий?! – бросил новогородец со злобой. Крутанул меч и ринул коня вперёд.

Звон.

Лязг.

Ярун вздыбил коня, рубанул сверху вниз – промахнулся. Умный конь Несмеяна взял чуть в сторону. Сам же полочанин в последний миг перекинул меч из правой руки в левую, ухватил правой рукой Яруна за богато вышитую полу ферязи и рывком стащил его с седла.

– А-а-а-а! – торжествующий вопль полоцкой рати прокатился по полю. Прокатился и стих – Ярун уже вскочил на ноги, крутанул мечом, выписав в воздухе "бабочку".

– Кулачник! – бросил он в сторону Несмеяна. – Медведь!

А хотя бы и медведь! Тоже нехудой зверь – сам Велес его лик себе избрал, чтоб средь зверья появиться!

Несмеян вздыбил коня, развернул его на задних ногах и заставил сделать несколько шагов на дыбах в сторону невольно вспятившего Яруна.

Из строя киевской рати выскочило несколько всадников, но полоцкий гридень уже сам оставил седло, перехватил меч двумя руками и шагнул к Яруну.

Всадники воротились назад, но в строй не стали – крутились на месте, готовые вновь метнуться к поединщикам.

– Потешимся, Яруне Петряич, – сказал Несмеян, скалясь недобро.

И заплясало меж двух камней – каждый мало не в рост человека! – четвероногое двухголовое чудовище с железной чешуёй и стальными бивнями, словно только что в какой-нибудь древней басни рождённое, из Великой Зимы вышедшее детище Мораны.

Кружились, рубились, но не могли досягнуть друг друга ни тот, ни другой.

Оставил Несмеянов меч отметину на рукаве Ярунова полушубка, сукно распорол и рубаху, а до живого тела не досягнул. И почти тут же Ярун погладил Несмеяна мечом по шелому – лопнул подбородный ремень, улетела островерхая железная шапка в сторону вместе с набивным подшеломником, затрепетал на холодном зимнем ветру рыжий Несмеянов чупрун.

Меч в руке словно сам рвался выпить чужой крови – слышал Несмеян про такие мечи. В кощунах да баснях слышал. А мы не в кощуне и не в басни живём – в жизни, на земле, средь людей, а не средь богов!

Ярун рванул застёжки полушубка на груди – жарко было кметю, бился нараспашку.

От удара ногой в грудь задохнулся Несмеян, ударился спиной о камень – тяжёлый валун не двинулся с места – разве только велет смог бы сдвинуть такую тяжесть. Свистнул хищной змеёй Ярунов меч, целя в глаза полочанину, ноги Несмеяна словно сами собой подкосились, он осел, и клинок новогородца срубил конец длинного рыжего чупруна Несмеянова, врезался в камень и со стонущим звоном разлетелся на несколько кусков. Хреновая сталь у вас, новогородцы, – скривил губы Несмеян, выбрасывая на всю длину меч. Рубящий удар полумесяцем прошёлся по груди Яруна, лопнула, разбрасывая кольца, броня, вспухла кровью распоротая ферязь, заалела белая полотняная рубаха, затрещали рёбра.

Повалился Ярун, щедро поливая кровью снег, роняя обломок меча. Задрожала земля от конского топота – мчались к поединщикам враз с двух сторон – и полочане, которые, проспав прошлый поединок, теперь ни за что не хотели уступить в нынешнем, и кияне мчались – хоть тело отбить кметя своего отважного.

Полочане успели первыми. Окружили Несмеяна, отогнали киян стрелами, помогли поймать обоих коней – и своего, и Яруна.

Витко довольно хохотал, ловя повод Ярунова коня:

– Знай наших, кияне!

Несмеян поднял обломки Ярунова меча и невольно залюбовался на рукоять, выточенную из меди и снабжённую щёчками рыбьего зуба с травлёным по кости рисунком. Сломанного клинка было жаль, тем более, что зря Несмеян хулил новогородскую сталь – меч был бесскверный, а почему он там сломался – коваль скажет. В Полоцке, когда воротимся, – пообещал сам себе гридень, заворачивая обломки в содранный с тела Яруна полушубок – и одёжка дорогая победителю тоже пригодится, его право!

Несколько мгновений Несмеян непонятно разглядывал поверженного им новогородского щёголя, потом вдруг резким взмахом меча рубанул по шее. Откатилась забубённая Ярунова голова.

– Копьё!

Витко одобрительно крякнул и подал Яруново же копьё. Гридень-победитель насадил голову на копьё, вспрыгнул в седло и вздел отсечённую голову над собой:

– Тебе, господине Перун!

– Слава Перуну! – дружно рявкнули кмети, несясь с обеих сторон от Несмеяна – ухватить бы хоть долю Перунова благоволения от удачливого кметя. Кони храпели, чуя кровь, взрывали копытами снег. Безголовое тело Яруна волоклось по снегу следом за конём Несмеяна, ухваченное арканом за ноги.

– Как мыслишь, к добру ли нам то?! – подавленно спросил кто-то рядом с Мурашом.

Мураш не стал переспрашивать – что. И так ясно. Поединки перед битвой показывают, с кем воля богов, кто победит в битве.

– Воля богов с нами, в том и сомневаться не думай даже, – процедил мядельский войт, следя за скачущим по полю отважным гриднем, которого полюбила его строптивая и своенравная дочка. – А что до победы, так вот что мыслю: крови будет пролито немало, но разбить нас Ярославичи не смогут. А вот то, что сейчас нам – в бой, так то уж точно!

И впрямь – снова заревел рог, позвал вперёд, заорали воеводы:

– На слом, на слом!

Качнулся неровный, неустойчивый строй полоцкой рати и двинулся вперёд, под размеренное уханье била, под свист сопелей, двинулся, наставив копья.

Пришло.

Наступило.

Но Святослав Ярославич не хотел уступать полочанам честь первого наступа.

И навстречь пешей полоцкой рати хлынула лёгкая конница – тьмутороканский князь Глеб Святославич!

При вести о том, что князь Глеб Святославич зовёт донских и кубанских "козар" с собой на Русь – воевать полоцкого князя Всеслава – разнеслась по Дону стремительно, как весенняя ласточка, и от той вести в Звонком Ручье восстала настоящая пря. До крика, до ругани спорили братья Керкуничи.

– Куда поход?! – кричал сам Керкун, мало не топая ногами. – На Русь поход?! Своих бить?! Ополоумел ты, что ли, Неустрое?!

– Сам же ты, отче, ходил со Мстиславом Владимиричем походом к Листвену! – вскочил Неустрой. – Шепель уже и честь себе заслужил в княжьей дружине, а мне так и повелишь около материного подола всю жизнь просидеть?!

Шепель отмалчивался. Обе семьи – Керкун с женой и Неустроем и Шепель с беременной Нелюбой, которую Шепель упрямо звал Любавой – жили пока что под одной кровлей. Шепель молчал, возился со сбруей.

Ремень был толстый, и никак не хотел прокалываться. Шепель уколол палец шилом и зашипел сквозь зубы. Как всегда после такого водится, дело сразу пошло на лад, но теперь Шепель старался жать осторожнее – берёг пораненный палец.

– Шепеле! Ну хоть ты скажи! – воззвал Неустрой отчаянно.

От неожиданности Шепель надавил на шило слишком сильно, проткнул ремень и всадил шило теперь уже не в палец, а в ногу. Потекла кровь.

– Уй-я! – сберёг палец, называется. – Твою мать!..

Выпрямился в бешенстве.

– Ты чего от меня хочешь?! – зашипел он. – Чтобы я с тобой пошёл? Там, у Всеслава Брячиславича мои товарищи боевые, Славята с дружиной, а ты меня против Всеслава воевать зовёшь?!

Грохнув дверью так, что едва не вылетели косяки, Неустрой выскочил на двор. Следом вышел и отец. Шепель вздохнул и уронил руки на колени.

Бесшумно вошла Нелюба, подошла сзади, положила руки на плечи. Прижалась щекой к волосам.

– Что думаешь делать? – спросила вдруг.

Шепель вздрогнул.

– Ты про что?

Нелюба мягко обошла стол, села напротив, глянула мужу в глаза. Сказала резко:

– Ты хоть мне-то зубы не заговаривай. С ним собрался, с Неустроем, ведь так?

– Ну так, – нехотя ответил Шепель, низя взгляд.

– А как же?..

– Что – "как же"? – рассвирепел парень внезапно. – Что – "как же?", двенадцать упырей?! Ты помнишь ли – кто он мне есть? Это же брат мой! Близняк! Я и так его покинул, когда в дружину уходил к Ростиславу Владимиричу! Понимаешь, нет ли?

– Не ори, – тихо сказала Нелюба. – Не ори – не в поле. И в поле не ори. Всё я понимаю. И кто ты ему. И кто он тебе. Всё.

Шепель молчал, до крови закусив губу.

– Ты про меня-то подумал? – в тоске спросила Нелюба, уже понимая, что всё – всуе, что муж уже решил и не послушает её.

– Подумал, – Шепель опять дёрнул щекой. – Отец с матерью в обиду не дадут, коли что.

– Ишь ты, – прищурилась Нелюба. – Отец с матерью…

– Да не зуди ты, Нелюбо! – вскипел, наконец Шепель. – Всё я понимаю! Но не могу я его бросить! Брат он мне!

– Решил, так делай, – всё так же тихо сказала Нелюба. – Что же… видно, судьба такая.