Текст книги "Ган Исландец"
Автор книги: Виктор Гюго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
Голова старика снова упала на грудь. Орденер продолжал:
– Его убийца знаменитый разбойник Ган Исландец.
– Ган Исландец! – вскричал Шумахер.
– Ган Исландец! – повторила Этель.
– Он ограбил капитана, – продолжал Орденер.
– Итак, – спросил старик, – вы ничего не слыхали о железной шкатулке, запечатанной гербом Гриффенфельда?
– Нет, граф.
Шумахер опустил голову на руки.
– Я доставлю его вам, граф; положитесь на меня. Убийство произошло вчера утром, Ган бежал к северу. У меня есть проводник, знающий все его убежища, я сам часто проходил по горам Дронтгеймского округа. Я отыщу разбойника.
Этель побледнела. Шумахер встал, его взоры радостно сверкнули, как будто он убедился, что еще есть добродетель в людях.
– Прощай, благородный Орденер, – сказал он и, подняв руку к небу, исчез в чаще кустарника.
Обернувшись, Орденер увидал на утесе, потемневшем от моха, бледную Этель подобно алебастровой статуе на черном пьедестале.
– Боже мой, Этель! – вскричал он, бросившись к ней и поддерживая ее. – Что с вами?
– О! – отвечала трепещущая молодая девушка едва слышным голосом. – Если вы имеете хоть сколько-нибудь, не любви, но сожаление ко мне, если вы вчера не обманывали меня, если вы удостоили войти в эту тюрьму не для того, чтобы погубить меня, г. Орденер, мой Орденер, откажитесь, именем неба, именем ангелов заклинаю вас, откажитесь от вашего безумного намерения! Орденер, дорогой Орденер, – продолжала она, заливаясь слезами и склонив голову на грудь молодого человека, – принеси для меня эту жертву. Не преследуй этого разбойника, этого страшного демона, с которым ты намерен бороться. Зачем тебе преследовать его, Орденер? Скажи мне, разве не дороже для тебя всего на свете счастие злополучной девушки, которую ты еще вчера назвал своей возлюбленной супругой?..
Она замолчала. Рыдание душили ей горло. Обвив руками шею Орденера, она устремила свои молящие взоры в его глаза.
– Дорогая Этель, вы напрасно так убиваетесь. Бог покровительствует добрым стремлениям, я же руковожусь единственно только вашим благом. Эта железная шкатулка заключает в себе…
Этель с жаром перебила его:
– Моим благом! Твоя жизнь – мое единственное благо. Что станется со мною, если ты умрешь, Орденер?
– Но почему же ты думаешь, Этель, что я умру?..
– О! Ты не знаешь Гана, этого адского злодея! Знаешь ли ты, какое чудовище ждет тебя? Знаешь ли ты, что ему повинуются все силы тьмы? Что он опрокидывает горы на города? Что под его ногами рушатся подземные пещеры? Что от его дыхание тухнут маяки на скалах? И ты надеешься, Орденер, своими белыми руками, своей хрупкой шпагой восторжествовать над этим великаном, которого оберегают демоны?
– Но ваши молитвы, Этель, мысль, что я вступаю в борьбу за вас? Поверь, дорогая Этель, тебе чересчур преувеличили силу и могущество этого разбойника. Это такой же человек, как и мы, он убивает до тех пор, пока сам не будет убит.
– Ты не хочешь слушать меня? Ты не обращаешь внимание на мои слова? Но, подумай, что станется со мною, когда ты отправишься, когда ты будешь блуждать из одной опасности в другую, рискуя, Бог знает для чего, своей жизнью, которая принадлежит мне, выдавая свою голову чудовищу…
Тут повествование поручика с новой силой возникли в голове Этели; любовь и ужас придали им фантастические размеры. Голосом, прерывающимся от рыданий, она продолжала:
– Уверяю тебя, мой возлюбленный, тебя обманули, сказав, что это обыкновенный смертный. Орденер, ты должен больше верить мне, ты знаешь, что я не стану тебя обманывать. Тысячу раз пытались бороться с ним, и он уничтожал целые батальоны. О! Как хотелось бы мне, чтобы тебе сказали это другие, ты поверил бы им и не пошел бы.
Просьбы бедной Этели, без сомнение, поколебали бы отважную решимость Орденера, если бы она не была принята бесповоротно. Отчаянные слова, вырвавшиеся накануне у Шумахера, пришли ему на память и еще более укрепили его решимость.
– Дорогая Этель, я мог бы сказать вам, что не поеду и, тем не менее, исполнил бы мое намерение. Но я никогда не стану обманывать вас даже для того, чтобы успокоить. Повторяю, я ни минуты не должен колебаться в выборе между вашими слезами и вашим благом. Дело идет о вашей будущности, вашем счастье, вашей жизни, быть может, о твоей жизни, дорогая Этель…
Он нежно прижал ее к своей груди.
– Но что это значит для меня? – возразила Этель со слезами на глазах. – Дорогой мой Орденер, радость моя, ты знаешь, что ты составляешь для меня все, не накликай на нас ужасных, неизбежных бедствий из-за несчастий пустых и сомнительных. Что значит для меня счастье, жизнь?…
– Этель, дело идет также о жизни вашего отца.
Она вырвалась из его объятий.
– Моего отца? – повторила она упавшим голосом и бледнея.
– Да. Этель, этот разбойник, подкупленный, без сомнение врагами графа Гриффенфельда, захватил бумаги, потеря которых грозит жизни вашего отца и без того уже столь ненавистного его врагам. Я намерен отнять эти бумаги, а с ними и жизнь у этого разбойника.
Несколько минут бледная Этель не могла выговорить слова. Она больше не плакала; ее грудь высоко вздымалась от глубоких дыханий, она смотрела на землю мрачным, безучастным взором, каким смотрит осужденный на казнь в минуту, когда топор занесен над его головой.
– Моего отца! – прошептала она.
Медленно переведя взор свой на Орденера, она сказала:
– То, что ты замышляешь, не принесет пользы; но поступай, как приказывает тебе твой долг.
Орденер прижал ее к своей груди.
– О, благородная девушка, пусть сердца наши бьются вместе. Великодушный друг! Я скоро вернусь к тебе. Ты будешь моей; я хочу спасти твоего отца, чтобы заслужить от него название сына. Этель, возлюбленная Этель!..
Кто в состоянии изобразить то, что творится в благородном сердце, чувствующем, что оно понято другим, столь же благородным? И если любовь неразрывными узами скрепляет эти две великих души, кто может описать их невыразимое наслаждение? Кажется, соединившись в это краткое мгновение, они испытывают все счастье, все радости бытие, увенчанного прелестью великодушной жертвы.
– Иди, мой Орденер, и если ты не вернешься, безнадежная тоска убивает. У меня останется это горькое утешение.
Оба поднялись. Взяв под руку Этель, Орденер молча направился по извилистым аллеям мрачного сада.
Печально дошли они до двери башни, служившей выходом, и тут Этель, вынув маленькие золотые ножницы, отрезала прядь своих прекрасных черных волос.
– Возьми ее, Орденер; пусть она сопровождает тебя, пусть будет счастливее меня.
Орденер благоговейно прижал к губам этот подарок своей возлюбленной.
Этель продолжала:
– Думай обо мне, Орденер, я же стану молиться за тебя. Моя молитва, быть может, будет столь же могущественна пред Богом, как твое оружие над демоном.
Орденер стал на колени перед этим ангелом. Его сердце было чересчур полно чувств, чтобы он мог выговорить слово. Несколько минут сердца их бились одно подле другого. В минуту, может быть, вечной разлуки Орденер с печальным восторгом наслаждался счастьем обняв еще раз свою дорогую Этель. Наконец, запечатлев на бледном лбу молодой девушки целомудренный долгий поцелуй, он поспешно бросился под темные своды винтовой лестницы, услышав в последний раз это грустное и сладостное «прости»!
X
После бессонно проведенной ночи, графиня Алефельд встала и полулежа на софе, размышляла о горьких плодах порочной страсти, преступлении, которое подтачивает жизнь наслаждениями без счастья, горем без утешения.
Она думала о Мусдемони, который некогда рисовался в ее воображении столь обольстительным и столь отвратительным теперь, когда она поняла его, когда узнала душу, скрываемую телом. Несчастная плакала не о том, что обманулась, но о том, что не могла более обманывать себя; плакала от сожаления, а не раскаяния, и слезы не облегчали ее.
В эту минуту дверь отворилась. Она поспешно отерла глаза и с раздражением обернулась, так как никого не велела пускать к себе. При виде Мусдемона, гнев ее сменился ужасом, который смягчился, когда она приметила с ним своего сына Фредерика.
– Матушка! – вскричал поручик. – Каким образом вы здесь? Я думал, что вы в Бергене. Разве наших прекрасных дам снова обуяла страсть к путешествиям?
Графиня заключила Фредерика в свои объятие, на которые, как все избалованные дети, он отвечал довольно холодно. Быть может, это было наиболее чувствительным наказанием для этой несчастной. Фредерик был ее любимое детище, единственное существо в мире, к которому она питала бескорыстную привязанность. Часто в падшей женщине, в которой заглохли все чувства супруги, сохраняется еще нечто материнское.
– Я вижу, сын мой, что, узнав о моем присутствии в Дронтгейме, вы поспешили увидеться со мною.
– О! Совсем нет. Мне наскучила крепость, и я прибыл в город, где встретил Мусдемона, который привел меня сюда.
Бедная мать глубоко вздохнула.
– Кстати, матушка, – продолжал Фредерик, – я рад, что увиделся с вами. Скажите, в моде ли еще банты из розовых лент у подола камзола? Привезли ли вы мне флакон с «Маслом Молодости», которое белит кожу? Вы, конечно, не забыли захватить с собой последний переводный роман, галуны чистого золота, которые я просил у вас для моего дорожного плаща огненного цвета, маленькие гребенки, которые употребляются теперь в прическе для поддержки буклей…
Несчастная женщина привезла сыну только свою любовь.
– Дорогой сын, я была больна, мои страдание помешали мне позаботиться о твоих прихотях.
– Вы были больны, матушка? Ну, а теперь вы себя лучше чувствуете?.. Кстати, как поживает стая моих нормандских псов? Готов побиться об заклад, что мою обезьяну не купают каждый вечер в розовой воде, и, наверно, вернувшись, я найду моего бильбаоского попугая мертвым… Без меня некому позаботиться о моих животных.
– По крайней мере ваша мать заботится о вас, сын мой, – сказала мать дрогнувшим голосом.
В эту минуту ангел-истребитель, ввергающий души грешников в вечные муки ада, и тот сжалился бы над скорбью, которая сжимала сердце злополучной графини.
Мусдемон смеялся в углу комнаты.
– Господин Фредерик, – сказал он, – я вижу, что ваша стальная шпага не хочет ржаветь в железных ножнах. Вы не утратили, не забыли в Мункгольмских башнях добрые предание Копенгагенских салонов. Но удостойте меня ответом, к чему все эти «Масла Молодости», розовые ленточки, эти маленькие гребенки, к чему все эти орудие осады, когда единственная женская крепость, заключенная в Мункгольмских башнях, неприступна?
– Клянусь честью, вы правы, – ответил Фредерик, смеясь. – Но, где не имел успеха я, там и сам генерал Шак потерпел бы крушение. Да разве возможно взять крепость, все части которой прикрыты и неусыпно охраняются? Что прикажете делать против нагрудника, который позволяет видеть только шею, против рукавов, скрывающих руки, так что только по лицу и кистям можно судить, что молодая девушка не черна, как мавританский император? Дорогой наставник, вы сами стали бы школьником. Поверьте, крепость неприступна, когда роль гарнизона исполняет у ней стыдливость.
– Правда, – согласился Мусдемон, – но нельзя ли заставить стыдливость сдаться на капитуляцию, пустив любовь на приступ, вместо того, чтобы ограничивать блокаду волокитством.
– Напрасный труд, мой милейший. Любовь уже засела в ней и подкрепляет стыдливость.
– А! Господин Фредерик, это новость. С любовью к вам…
– Кто вам сказал Мусдемон, что ко мне?..
– Так к кому же? – вскричали в один голос Мусдемон и графиня, которая до сих пор слушала молча их разговор и которой слова поручика напомнили об Орденере.
Фредерик хотел уже отвечать и обдумывал пикантный рассказ о вчерашней ночной сцене, как вдруг молчание, предписываемое законами рыцарства, пришло ему на ум и изменило веселость его на смущение.
– Право, не знаю к кому, – сказал он, запинаясь, – может быть к какому-нибудь мужику… вассалу…
– К какому-нибудь гарнизонному солдату? – спросил Мусдемон, покатываясь со смеху.
– Как, сын мой! – вскричала в свою очередь графиня. – Вы убеждены, что она любит крестьянина, вассала?.. Какое счастие, если бы вы были правы!
– О, я в этом нисколько не сомневаюсь, хотя он и не гарнизонный солдат, – добавил поручик обиженным тоном. – Но я настолько убежден в этом, что прошу вас, матушка, сократить мое бесполезное пребывание в этом проклятом замке.
Физиономия графини прояснилась, когда она узнала о падении молодой девушки. Поспешный отъезд Орденера Гульденлью в Мункгольм представился тогда ей совершенно в ином свете. Она предположила в нем честь, оказанную ее сыну.
– Фредерик, вы теперь же расскажете нам подробности любовных похождений Этели Шумахер. Это ничуть не изумляет меня: мужичка может любить только мужика. А пока не проклинайте зáмок, доставивший вам вчера случай видеться с известной личностью, сделавшей первый шаг к сближению с вами.
– Что, матушка! – вскричал поручик, широко раскрыв глаза. – Какой личностью?
– Оставь эти шутки, сын мой. Разве никто не посещал вас вчера? Вы видите, что мне все известно.
– Действительно, лучше чем мне, матушка. Чорт меня возьми, если я видел вчера какое другое лицо, кроме смешных рож, украшающих карниз старых башен.
– Как, Фредерик, вы никого не видели?
– Никого, матушка, ей Богу!
Фредерик, не упоминая о своем сопернике в башне, повиновался закону молчания; и притом какое значение мог иметь этот мужик.
– Как! – вскричала графиня. – Сын вице-короля не был вчера вечером в Мункгольме?
Поручик расхохотался.
– Сын вице-короля! Право, матушка, вы или бредите, или смеетесь надо мною.
– Ничуть, сын мой. Кто был вчера на карауле?
– Я сам, матушка.
– И вы не видели барона Орденера?
– И не думал! – ответил поручик.
– Но подумайте, сын мой, что он мог прибыть инкогнито, что вы никогда его не видали, так как воспитывались в Копенгагене, а он в Дронтгейме; вспомните, что говорят о его капризах, причудах. Убеждены ли вы, сын мой, что не видели никого?
Фредерик колебался несколько мгновений.
– Нет, – вскричал он, – никого! Мне нечего более прибавить.
– Но в таком случае, – возразила графиня, – барон, без сомнения, не был в Мункгольме?
Мусдемон, сперва изумленный не менее Фредерика, не проронил ни одного слова из разговора.
– Позвольте, благородная графиня, – перебил он мать молодого Алефельда, – господин Фредерик, скажите, пожалуйста, как зовут вассала, любовника дочери Шумахера?
Он повторил свой вопрос, так как Фредерик, погруженный в задумчивость, не слушал его.
– Я не знаю… или скорее… Да, я не знаю.
– Но почему вы знаете, что она любит вассала?
– Разве я это сказал? Вассала? Ну, положим, вассала…
Замешательство поручика росло с каждой минутой. Этот допрос, мысли, порождаемые им в нем, обет молчание приводили его в смущение, с которым он боялся не совладать…
– Клянусь честью, господин Мусдемон, и вы, достойная матушка, если страсть к допросам теперь в моде, забавляйтесь промеж себя, допрашивая друг друга. Мне же решительно нечего более вам прибавить.
Поспешно открыв дверь, он исчез, оставив их теряться в бездне догадок и предположений. Заслыша голос Мусдемона, который звал его, он опрометью бросился на двор.
Вскочив на лошадь, он направился к гавани, откуда решился снова переправиться в Мункгольм, надеясь застать там незнакомца, который заставил погрузиться в глубокие размышление один из самых легкомысленных умов одной из наиболее легкомысленных столиц.
– Если это действительно был Орденер Гульденлью, – рассуждал он сам с собой, – в таком случае моя бедная Ульрика… Но, нет, невозможно, чтобы он был так глуп, предпочтя бедную дочь государственного преступника богатой дочери всемогущего министра. Во всяком случае дочь Шумахера не более, как одна из его прихотей. Ничто не мешает, имея жену, завести в то же время и любовницу… это даже бонтонно. Но нет, это не Орденер. Сын вице-короля не нарядился бы в такой потасканный камзол; а это старое черное перо без пряжки, истрепанное ветром и дождем! А этот широкий плащ, из которого вышла бы палатка! Эти всклоченные волосы, незнакомые ни с гребенкой, ни с прической! Эти сапоги с железными шпорами, забрызганные грязью и пылью! Нет, решительно это на него не похоже. Барон Торвик, кавалер ордена Даннеброга; этот же незнакомец не имел никакого знака отличия. Будь я кавалером ордена Даннеброга, мне кажется, я даже спал бы в орденской цепи. О, нет! Он даже не слыхал о «Клелии». Нет, это не сын вице-короля.
XI
– Ну, кто там еще? Ты, Поэль! Кто тебя послал?
– Ваше превосходительство забыли, что сами изволили приказать мне.
– Да? – пробормотал генерал. – А! Я хотел, чтобы ты подал мне этот картон.
Поэль передал губернатору картон, который тот сам легко мог достать, протянув только руку.
Генерал машинально отложил картон, не раскрывая его, и рассеянно перелистал несколько бумаг.
– Поэль, что это хотел я спросить… Который час?
– Шесть часов утра, – ответил слуга генералу, перед глазами которого висели часы.
– Что, бишь, я хотел сказать тебе, Поэль… Что нового во дворце?
Генерал продолжал рассматривать бумаги, с озабоченным видом надписывая несколько слов на каждой.
– Ничего, ваше превосходительство, не считая того, что все еще ждут моего барина, отсутствие которого, видно, беспокоит и генерала.
Генерал поднялся из-за стола, с досадой взглянув на Поэля.
– Ты плохо видишь, Поэль. Мне беспокоиться об Орденере! Мне известны причины его отсутствие, и пока я совсем не жду его.
Генерал Левин Кнуд так ревниво оберегал права своей власти, что они казались ему попранными, если какой-нибудь подчиненный дерзал угадать его тайную мысль и думать, что Орденер действовал без его ведома.
– Ступай, Поэль, – продолжал он.
Слуга вышел.
– Право, – вскричал губернатор, оставшись один, – Орденер заходит слишком далеко. Пытаясь согнуть клинок, ломает его. Заставить меня провести ночь в бессоннице и нетерпении! Подвергнуть генерала Левина сарказмам канцлерши, догадкам лакее! И все для того, чтобы старый враг получил первый объятие, на которые имеет право старый друг. Орденер! Орденер! Прихоти убивают свободу! Пусть только вернется, пусть только покажется, чорт меня побери, если я не встречу его как порох встречает огонь. Нет, каково! Подвергать губернатора Дронтгейма догадкам слуги, сарказмам канцлерши! Пусть только появится!..
Генерал продолжал помечать бумаги, не читая их, до такой степени он был раздосадован.
– Генерал, батюшка! – вскричал знакомый голос.
Орденер сжимал в своих объятиях старика, который не мог удержаться от радостного восклицания.
– Орденер, мой храбрый Орденер! Чорт побери! Как я рад!.. Я рад, барон, – продолжал генерал, вдруг переменив тон, – что вы умеете обуздывать свои чувства. Кажется, вы были рады свидеться со мною и если воздержались от этого в течение суток, то лишь для того, чтобы уметь сдерживать свои порывы.
– Батюшка, не вы ли часто говаривали мне, что враг в несчастии предпочтительнее счастливого друга. Я прибыл сюда из Мункгольма.
– Не спорю, – возразил генерал, – если несчастие действительно грозит врагу. Но будущность Шумахера…
– В большей опасности, чем когда-либо. Достойный генерал, гнусный заговор составлен против несчастного. Его бывшие друзья хотят погубить его. Его исконный враг должен его спасти…
Генерал, выражение лица которого постепенно смягчалось, перебил Орденера:
– Прекрасно, мой милый, но о чем ты толкуешь? Шумахер находится под моей защитой. Какие друзья? Какие заговоры?..
Орденеру затруднительно было дать определенный ответ на этот вопрос. Он обладал крайне скудными, слишком недостаточными сведениями о положении человека, для которого рисковал своей жизнью. Многие нашли бы, что он поступает неразумно, но молодежь поступает так, как она считает справедливым инстинктивно, а не по расчету; и при том на этом свете, где благоразумие так сухо, где мудрость так иронична, кто станет отрицать, что великодушие не есть безумие? Все относительно на земле, где все имеет свои границы; сама добродетель почиталась бы величайшей глупостью, если бы над людьми не было Бога. Орденер был в том счастливом возрасте, который еще не утратил веры и доверия к себе; ради последнего он рисковал своей жизнью. Генерал принял его доводы, которые не выдержали бы холодной критики.
– Какие заговоры? Какие друзья? Дорогой батюшка. В несколько дней я все это разузнаю и поспешу вам сообщить. Я намерен отправиться сегодня вечером.
– Что! – вскричал старик. – Ты уделишь мне только несколько часов! Но куда и зачем ты отправляешься, мой милый сын?
– Добрый батюшка, вы иногда позволяли мне делать добро в тайне.
– Да, мой храбрый Орденер; но ты уезжаешь, почти не зная зачем, и притом вспомни, какое важное обстоятельство требует твоего…
– Отец дал мне месяц на размышление, я посвящаю его на пользу другого. Доброе дело приносит доброе наставление. Впрочем, по возвращении мы посмотрим.
– Что! – возразил генерал с озабоченным видом. – Разве этот союз не нравится тебе? Говорят, Ульрика Алефельд так хороша собой! Скажи мне ты ее видел?
– Кажется, – ответил Орденер, – она действительно хороша собой.
– Ну-с! – спросил губернатор.
– Ну-с, – ответил Орденер, – она не будет моей женой.
Эти холодные, решительные слова как громом поразили генерала. Подозрение гордой графини пришли ему на память.
– Орденер, – сказал он, покачав головой, – мне надо быть умнее, так как я наглупил. Право, я выжил из ума от старости! Орденер! Узник имеет дочь…
– О! Генерал, – перебил молодой человек, – я хотел поговорить с вами о ней. Батюшка, я прошу вашего покровительства этой беспомощной, притесняемой девушке.
– Действительно, – серьезно заметил губернатор, – твои просьбы пылки.
Орденер несколько опомнился.
– О! Разве может быть иначе, когда просишь за злополучную узницу, которую хотят лишить жизни и, что еще дороже жизни, чести?..
– Жизни! Чести! Но ведь я губернатор города, а между тем пребываю в неведении об этих ужасах. Объясни, что ты хочешь сказать.
– Дорогой батюшка, жизнь узника и его дочери беззащитна, ей угрожает адский заговор…
– Но это очень важно; есть у тебя доказательства?
– Старший сын могущественного рода находится теперь в Мункгольме, чтобы обольстить графиню Этель… Он сам признался в этом.
Генерал попятился.
– Боже мой, бедная, злополучная девушка! Орденер! Этель и Шумахер под моим покровительством. Кто этот презренный, какой это род?
Орденер приблизился к генералу и сжал ему руку.
– Род Алефельдов.
– Алефельдов! – повторил старый губернатор. – Да, сомнение быть не может, поручик Фредерик находится теперь в Мункгольме. Дорогой Орденер, и тебя хотят породнить с этой семьей. Я понимаю твое отвращение, дорогой Орденер.
Скрестив руки, старик оставался несколько минут в задумчивости, затем, подойдя к Орденеру, он прижал его к своей груди.
– Молодой человек, ты можешь ехать; те, которым ты покровительствуешь, не останутся беззащитны в твое отсутствие; я заменю тебя. Да, поезжай, я одобряю все твои поступки. Эта адская графиня Алефельд теперь здесь, может быть ты знаешь об этом?
– Высокородная графиня Алефельд, – доложил слуга, растворяя дверь.
Услышав это имя, Орденер машинально отступил в глубину комнаты, и графиня не приметив его присутствие, вскричала:
– Генерал, ваш воспитанник издевается над вами. Он совсем не был в Мункгольме.
– Неужели! – сказал генерал.
– Ах, Боже мой! Мой сын Фредерик только что вышел из дворца; он был вчера на дежурстве в башне и не видел никого.
– Неужели, графиня? – повторил генерал.
– Так что, генерал, вам нечего ждать вашего Орденера, – продолжала графиня с торжествующим видом.
Губернатор оставался серьезен и холоден.
– Я действительно не жду его более, графиня.
– Генерал, – сказала графиня, обернувшись, – я думаю, что мы одни… Кто это?
Графиня устремила испытующий взор на Орденера, который поклонился ей.
– Неужели это… – продолжала она. – Я видела его только раз… но… если бы не этот костюм, можно было бы… Генерал, это сын вице-короля?
– Он сам, графиня, – ответил Орденер, снова поклонившись.
Графиня улыбнулась.
– В таком случае позвольте даме, которая вскоре получить над вами большие права, спросить, где вы были вчера, граф…
– Граф! Мне не верится, графиня, чтобы я потерял моего отца.
– О, вы не поняли меня. Гораздо лучше сделаться графом, женившись, чем потеряв отца.
– Ну, одно другого стоит, графиня.
Графиня, несколько смутилась, однако рассмеялась.
– О, мне правду сказали о его нелюдимости. Он привыкнет к дамским подаркам, когда Ульрика Алефельд повесит ему на шею цепь ордена Слона.
– Действительно цепь! – заметил Орденер.
– Вот увидите, генерал Левин, – продолжала графиня с принужденным смехом, – ваш несговорчивый воспитанник не захочет принять от дамы и чин полковника.
– Вы правы, графиня, – возразил Орденер, – человек, умеющий владеть шпагой, не должен быть обязан своими аксельбантами юбке.
Лицо графини совсем омрачилось.
– О! о! Но откуда вы явились, барон? Правда ли, что ваше высочество не были вчера в Мункгольме?
– Графиня, я не всегда отвечаю на все вопросы. Ну, генерал, мы увидимся…
С этими словами, пожав руку старику и поклонившись графине, Орденер вышел, оставив графиню, изумленную его выходкой, наедине с губернатором, раздраженным тем, что он узнал.
