Текст книги "Ган Исландец"
Автор книги: Виктор Гюго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
VIII
– Правду сказать, старик, – заметил Орденер Спиагудри, – я уж начал думать, что обязанность отпирать дверь возложена тобою на трупы, находящиеся в этом здании.
– Простите, милостивый господин, – пробормотал смотритель Спладгеста, у которого еще раздавались в ушах имена короля и вице-короля, и повторил свое банальное извинение. – Я… я крепко заснул.
– Ну, значит не спали твои мертвецы, так как я только что явственно слышал их разговор.
Спиагудри смутился.
– Вы, милостивый господин, вы слышали?..
– Само собою разумеется, но дело не в том. Я пришел сюда не для того, чтобы заниматься твоими делами, а чтобы занять тебя моими собственными. Войдем.
Спиагудри вовсе не хотелось пускать вновь прибывшего к трупу Жилля, но последние слова несколько успокоили его, и притом мог ли он воспротивиться?
Он пропустил молодого человека и запер за ним дверь.
– Бенигнус Спиагудри, – сказал он, – к вашим услугам во всем, что касается человеческих знаний. Но, судя по вашему ночному посещению, если вы рассчитывали встретить здесь колдуна, вы ошиблись, nе fаmаm сredas[10]10
Не верь пустой молве (лат.).
[Закрыть]. Я не более как ученый… Пройдемте, милостивый господин, в мою лабораторию.
– Незачем, – возразил Орденер, – мы остановимся у этих трупов.
– У этих трупов! – вскричал Спиагудри, вздрогнув от испуга. – Но, милостивый господин, вам нельзя их видеть.
– Как! Мне нельзя видеть трупы, которые нарочно для того и выставляются здесь! Повторяю тебе, мне необходимо собрать сведение об одном из твоих клиентов и ты должен сообщить мне их. Повинуйся добровольно, старик, если не хочешь, чтобы я употребил насилие.
Спиагудри питал глубокое уважение к сабле и видел, как она сверкала на боку Орденера.
– Nihil nоn аrrоgаt аrmis[11]11
Строчка из «De arte poetica» Горация: «Кроме меча своего признавать не хотящий закона» (пер. М. Дмитриева) (Прим. верстальщика).
[Закрыть], – пробормотал он и порывшись в связке ключей, отпер решетку и ввел посетителя во второе отделение мертвецкой.
– Покажи мне одежду капитана, – сказал ему Орденер.
В эту минуту луч света упал на окровавленную голову Жилля Стадта.
– Милосердый Боже! – вскричал Орденер. – Какое гнусное святотатство!
– Ради святого Госпиция, сжальтесь надо мною! – простонал старый смотритель.
– Старик, – продолжал Орденер грозным голосом, – неужели ты так далек от смерти, что решаешься издеваться над нею! Неужели, несчастный, ты думаешь, что живые не сумеют заставить тебя уважать мертвых!
– О! – вскричал злополучный смотритель. – Сжальтесь надо мною, я не виноват!.. Если бы вы только знали!..
Он вдруг замолчал, вспомнив слова малорослого человека: «Будь верен и нем».
– Не видали ли вы кого-нибудь, проскользнувшего в это отверстие? – спросил он слабым голосом.
– Да, это твой сообщник?
– Нет, это преступник, единственный преступник, клянусь вам всеми муками ада, всеми блаженствами неба, даже этим столь недостойно поруганным телом!..
С этими словами он бросился к ногам Орденера.
Несмотря на всю гнусность Спиагудри, его отчаяние, его протесты звучали так правдиво, что молодой человек был убежден.
– Встань, старик, – сказал он, – если ты не издевался над смертью, не унижай по крайней мере старости.
Спиагудри поднялся на ноги, Орденер продолжал:
– Кто же виновник?
– О! Не спрашивайте, милостивый господин, вы не знаете, о ком говорите! Не спрашивайте! – вскричал Спиагудри, внутренно повторяя про себя: «Будь верен и нем».
– Кто преступник? Я хочу знать его имя, – холодно возразил Орденер.
– Заклинаю вас именем неба, милостивый господин! Не спрашивайте о нем, страх…
– Страх не заставит меня молчать, скорее он заставит тебя говорить.
– Простите меня, – простонал Спиагудри, вне себя от отчаяния, – я не могу…
– Можешь, если я того хочу. Назови мне имя святотатца.
Спиагудри попытался еще раз увильнуть.
– Милостивый господин, человек, надругавшийся над трупом – убийца этого офицера.
– Так этот офицер был убит? – спросил Орденер, вспомнив при этих словах цель своего посещения.
– Без сомнения.
– Но кем? кем?
– Во имя святой, которую призывала ваша мать, рождая вас на свет, не старайтесь узнать это имя, не принуждайте меня открывать его.
– Старик, твои слова только увеличивают мое любопытство. Я приказываю тебе назвать этого злодея.
– Ну, – вскричал Спиагудри, – посмотрите на эти глубокие следы на теле несчастного длинными, кривыми ногтями… Они назовут вам убийцу.
С этими словами старик указал Орденеру длинные глубокие царапины на голом обмытом трупе.
– Как! – вскричал Орденер. – Неужели красный зверь?..
– Нет.
– Но если это не дьявол…
– Шш, не спешите угадывать. Неужели вам не приходилось слышать, – продолжал смотритель, понизив голос, – о человеке, или чудовище во образе человеческом, ногти которого так же длинны, как у Астарота, который нас погубил, или у Антихриста, который нас погубит?..
– Говори яснее.
– Горе! Гласит Апокалипсис…
– Я спрашиваю у тебя имя убийцы.
– Убийцы… имя… милостивый господин, сжальтесь надо мною, пожалейте себя.
– Вторая из этих просьб уничтожила бы первую, если бы даже не было у меня серьезных причин вырвать у тебя это имя. Не испытывай далее…
– Хорошо, вы сами того хотели, молодой человек, – вскричал Спиагудри громким голосом, выпрямляясь, – этот преступник, этот святотатец – Ган Исландец.
Орденеру было известно это страшное имя.
– Как! – вскричал он. – Ган! Этот гнусный бандит!
– Не называйте его бандитом, он действует всегда один.
– Но, несчастный, почему ты знаешь его? Какие преступление сблизили вас друг с другом?
– О! Благородный господин, не верьте наружности. Разве дуб становится ядовитым, когда змея укроется в его листве?
– Довольно болтовни! Злодей имеет друга только в сообщнике.
– Я совсем не друг его, а тем менее сообщник. Если мои клятвы не были для вас убедительны, вспомните, что это гнусное преступление подвергнет меня через двадцать четыре часа, когда придут хоронить труп Жилля Стадта, наказанию за святотатство. В таком ужасном положении вряд ли когда находился невинный!
Эти доводы личной ответственности показались Орденеру убедительнее умоляющих возгласов несчастного смотрителя. Эти доводы вероятно в значительной степени воодушевляли его, в его патетическом, хотя и бесполезном сопротивлении святотатству малорослого человека.
Орденер на минуту погрузился в размышление, между тем как Спиагудри пытался прочесть на его лице возвещает ли эта тишина мир или угрожает бурей.
Наконец, Орденер сказал суровым, но спокойным голосом:
– Старик, говори правду. Нашел ты бумаги у этого офицера?
– Ни клочка, клянусь честью.
– Но может быть их нашел Ган Исландец?
– Клянусь святым Госпицием, я не знаю.
– Не знаешь! Но может быть ты знаешь, где скрывается Ган Исландец?
– Он никогда не скрывается, он постоянно блуждает.
– Хорошо, но где же его убежище?
– У этого язычника, – ответил старик, понизив голос, – столько убежищ, сколько подводных камней у острова Гиттерена, сколько лучей у звезды Сириуса.
– Еще раз повторяю тебе, выражайся яснее, – перебил Орденер, – я хочу показать тебе пример, слушай. Какая то таинственная связь соединяет тебя с этим разбойником, хотя ты и уверяешь, что ты ему не сообщник. Если ты знаешь его, ты должен также знать куда он теперь отправился… Не перебивай меня… Если ты не сообщник его, ты не колеблясь поможешь мне разыскать его…
Спиагудри не мог сдержать движение ужаса.
– Вы, благородный господин; великий Боже! Вы, юноша, полный сил и здоровья, хотите накликать на себя, разыскать этого злого духа! Когда четырехрукий Ингиальд сразился с великаном Никтольмом, он обладал по крайней мере четырьмя руками….
– Что же, – заметил Орденер, улыбаясь, – если так необходимы четыре руки, разве ты не будешь моим проводником?..
– Я! Вашим проводником?.. Как можете вы издеваться над бедным стариком, который сам уже нуждается в проводнике?
– Послушай, – перебил его Орденер, – не издевайся ты надо мною. Если это преступление, в котором мне не хотелось бы считать тебя виновным, повлечет за собой наказание за святотатство, ты не можешь остаться здесь более. Тебе необходимо бежать, и я беру тебя под свою защиту, но с условием, что ты проводишь меня в логовище злодея. Будь моим проводником, я же буду твоим покровителем; даже более, если я разыщу Гана Исландца, я доставлю его сюда мертвого или живого. Ты можешь тогда доказать свою невинность, а я обещаю тебе выхлопотать прежнюю должность… А пока, вот тебе столько королевских экю, сколько не выработать тебе в целый год.
Орденер, приберегая кошелек под конец, наблюдал в своих аргументах последовательность, предписываемую законами здравого смысла. Но и без того каждый из этих аргументов сам по себе мог заставить Спиагудри призадуматься. Он начал с того, что взял деньги.
– Благородный господин, вы правы, – сказал он затем, и взор его, до сих пор нерешительный, устремился на Орденера. – Если я пойду с вами, то подвергнусь со временем мщению страшного Гана. Если я останусь, завтра же попаду в лапы палача Оругикса… Все равно… в обоих случаях опасность грозит моей бедной голове; но так как, согласно справедливому замечанию Семонд-Сигфуссона, прозванного Мудрым, inter duо реriсulа аеquаliа, minus imminеns еligеndum еst[12]12
Из двух зол выбирай меньшее (лат.) (Прим. верстальщика).
[Закрыть], я следую за вами… Да, милостивый господин, я буду вашим проводником; только во всяком случае не забудьте, что я употребил все зависящие от меня старание, чтобы отвратить вас от столь смелого замысла.
– И так, – сказал Орденер, – ты будешь моим проводником. Но, старик, – добавил он с выразительным взглядом, – я полагаюсь на твою честность.
– Ах, милостивый господин, – возразил смотритель Спладгеста, – честь Спиагудри так же чиста, как и золото, которым вы так щедро одарили меня.
– Пусть она навсегда останется такою, в противном случае я докажу тебе, что и сталь моя ничуть не хуже золота… Где, ты думаешь, находится теперь Ган Исландец?
– Так как южный дронтгеймский округ занят в настоящее время войсками, посланными туда неизвестно с какой целью великим канцлером, Ган, по всей вероятности, направился к Вальдергогской пещере или к Смиазенскому озеру. Нам надо идти через Сконген.
– Когда же ты можешь отправиться со мною?
– День уже занялся; так вот, когда наступит ночь и Спладгест будет заперт, ваш бедный служитель примет на себя обязанности проводника, ради которых мертвецы лишены будут его попечений. В течении дня мы постараемся скрыть от народа изуродованную голову рудокопа.
– А где я найду тебя вечером?
– На главной площади Дронтгейма, если вам угодно, у статуи Правосудия, бывшей некогда Фрейей. Она, без сомнение, укроет меня в своей тени, в благодарность за великолепного дьявола, которого я вылепил у ее подножия.
Спиагудри, быть может, повторил бы Орденеру слово в слово все доводы своей просьбы к губернатору, если бы тот не поспешил его перебить.
– Итак, старик, договор заключен.
– Заключен, – повторил смотритель Спладгеста.
Когда он произносил это слово, звук, похожий на рычанье, послышался над ними. Спиагудри затрясся всем телом.
– Что это такое? – прошептал он.
– Нет ли тут какого-нибудь другого живого существа, кроме нас? – спросил Орденер, удивленный не менее его.
– Вы напомнили мне о моем помощнике Оглипиглапе, – возразил Спиагудри, успокоенный этой мыслью, – без сомнение, это он спит так громко. По мнению епископа Арнгрима, спящий лапландец шумит не менее старой бабы.
С этими словами они подошли к двери Спладгеста. Спиагудри тихо открыл ее.
– Прощайте, милостивый господин, – сказал он Орденеру, – и да благословит вас небо. До вечера! Если вы пройдете мимо церкви святого Госпиция, помолитесь за вашего несчастного служителя Бенигнуса Спиагудри.
Поспешно захлопнув дверь, боясь, чтобы его не приметили, и чтобы утренний ветер не задул ночника, он вернулся к трупу Жилля Стадта и принялся укладывать его голову таким образом, чтобы раны не было видно.
Серьезные причины заставили трусливого смотрителя принять смелое предложение незнакомца. Мотивами, побудившими его на такое отважное решение, были: во-первых, страх, внушаемый Орденером; во-вторых, страх, внушаемый палачом Оругиксом; в-третьих, старинная ненависть к Гану Исландцу, ненависть, в которой он едва осмеливался признаться самому себе, до такой степени умерялась она ужасом; в-четвертых, любовь к наукам, которым это путешествие могло принести пользу; в-пятых, надежда на свою хитрость, чтобы отвести глаза Гану; в-шестых, затаенное влечение к известному металлу, наполнявшему кошелек молодого искателя приключений и которым, по его мнению, был наполнен железный ящик, украденный у капитана и предназначавшийся вдове Стадт, посылка, которая теперь имела все шансы никогда не расставаться с посыльным.
Наконец, последняя причина – более или менее основательная – надежда снова занять, рано ли, поздно ли, ту должность, которую он теперь покидал. А затем ему было совершенно безразлично, разбойник ли убьет незнакомца или незнакомец разбойника. При этой мысли он не мог удержаться от восклицания:
– Во всяком случае я получу труп!
В эту минуту послышалось новое рычанье, и несчастный смотритель вздрогнул всем телом.
– Нет, это не может быть храпенье Оглипиглапа, – пробормотал он, – этот шум слышится сверху.
– Как глупо пугать себя такими пустяками, – добавил он после минутного размышления, – по всей вероятности, это собака проснулась на пристани и залаяла.
Уложив обезображенные члены Жилля и заперев все двери, он лег на постель отдохнуть от усталости минувшей ночи и собраться с силами к предстоящей.
IX
Фонарь Мункгольмской крепости был потушен и матрос, проводящий судно в Дронтгеймский залив, видел вместо него каску часового, сверкавшую подобно подвижной звезде на лучах восходящего солнца, когда Шумахер, опираясь на руку дочери, сошел на свою обычную прогулку в сад, окружающий его тюрьму. Оба они провели беспокойную ночь: старик от бессонницы, молодая девушка от сладостных грез. Уже несколько минут прогуливались они молча, как вдруг старый узник устремил на свою прекрасную дочь печальный и серьезный взгляд:
– Ты краснеешь и улыбаешься сама себе, Этель; ты счастлива, так как не краснеешь за прошлое, но улыбаешься будущему.
Этель покраснела еще более и подавила улыбку.
– Батюшка, – сказала она, застенчиво обнимая отца. – я принесла с собой книгу Эдды.
– Читай, дочь моя, – ответил Шумахер, снова погружаясь в задумчивость.
Мрачный узник, опустившись на скалу, осененную черною елью, прислушивался к нежному голосу молодой девушки, не слушая ее чтение, подобно истомленному путнику, наслаждающемуся журчанием ручейка, который оживил его силы.
Этель читала ему историю пастушки Атланги, которая отказывала королю до тех пор пока он не доказал ей, что он воин. Принц Регнер Ледброг женился на пастушке, только победив Клипстадурского разбойника, Ингольфа Истребителя.
Вдруг шум шагов и раздвигаемой листвы прервал ее чтение и вывел Шумахера из-задумчивости. Поручик Алефельд вышел из-за скалы, на которой они сидели. Узнав его, Этель потупила голову.
– Клянусь честью, прекрасная девица, – вскричал офицер, – ваш очаровательный ротик только что произнес имя Ингольфа Истребителя. Должно быть, вы заговорили о нем, беседуя о его внуке, Гане Исландце. Молодые девицы вообще любят разговаривать о разбойниках, и в этом отношении Ингольф и его потомки доставляют тему весьма занимательную и страшную для слушателей. Истребитель Ингольф имел лишь одного сына, рожденного колдуньей Тоаркой; сын этот, в свою очередь, тоже имел одного сына, и тоже от колдуньи. И вот уж в течение четырех столетий род этот продолжается, к отчаянию Исландии, всегда одним отпрыском, не производящим более одной отрасли. Этим-то последовательным рядом наследников адский дух Ингольфа перешел ныне в целости и неприкосновенности к знаменитому Гану Исландцу, который имел счастие сию минуту занимать девственные мысли молодой девицы.
Офицер остановился на мгновение. Этель хранила молчание от замешательства, Шумахер – от скуки. В восторге от их расположение, если не к ответам, то, по крайней мере, к вниманию, он продолжал:
– У Клипстадурского разбойника одна лишь страсть – ненависть к людям, одна лишь забота, – как бы насолить им…
– Умен, – резко перебил старик.
– Он живет всегда один, – продолжал поручик.
– Счастлив, – заметил Шумахер.
Поручик был обрадован этим двойным замечанием, которое, казалось ему, поощряло к дальнейшей беседе.
– Да сохранит вас бог Митра, – вскричал он, – от таких умников и счастливцев! Да будет проклят злонамеренный зефир, занесший в Норвегию последнего из демонов Исландии. Впрочем, я напрасно сказал: злонамеренный, так как уверяют, что счастием иметь в среде своей Гана Клипстадурского обязаны мы епископу. Если верить преданию, несколько исландских крестьян, изловив на Бессестедтских горах маленького Гана, хотели убить его, подобно тому как Астиаг умертвил Бактрийского львенка; но Скальголтский епископ воспротивился этому и взял медвежонка под свое покровительство, рассчитывая превратить дьявола в христианина. Добрый епископ употребил тысячу средств, чтобы развить этот адский ум, забывая, что цикута не превратилась в лилию в теплицах Вавилона. В одну прекрасную ночь дьяволенок отплатил за все его заботы, убежав по морю на бревне и осветив себе дорогу пожаром епископской обители. Вот каким образом переправился в Норвегию этот исландец, который, благодаря своему воспитанию, в настоящее время являет собою идеал чудовища. С тех пор Фа-Рёрские шахты засыпаны и триста рудокопов погребено под их развалинами; висячая скала Гола сброшена ночью на деревню, над которой она высилась; Гальфбрёнский мост низвергнут с высоты скал вместе с путешественниками; Дронтгеймский собор сожжен; береговые маяки тухнут в бурные ночи и целая масса преступлений и убийств, погребенных в водах озер Спарбо или Смиазенского, или скрытых в пещерах Вальдергога и Риласса и в Дофре-Фильдском ущелье, свидетельствуют о присутствии в Дронтгеймском округе этого воплощенного Аримана. Старухи утверждают, что после каждого преступление у него вырастает волос на бороде, и в таком случае эта борода должна быть так же густа, как у самого почтенного ассирийского мага. Однако, прекрасная девица должна знать, что губернатор не раз пытался остановить необычайный рост этой бороды…
Шумахер еще раз прервал молчание.
– И все усилие захватить этого человека не увенчались успехом? – спросил он с торжествующим взглядом и иронической улыбкой. – Поздравляю великого канцлера.
Офицер не понял сарказма бывшего великого канцлера.
– До сих пор Ган так же непобедим, как Гораций Коклес. Старые солдаты, молодые милиционеры, поселяне, горцы, все гибнут или бегут при встрече с ним. Это демон, от которого ничто не убережет, которого не изловишь. Самым счастливым из искавших его оказывается тот, кто его не находил. Прекрасная девица, быть может, удивлена, – продолжал он, бесцеремонно усаживаясь возле Этели, которая придвинулась к отцу, – что я знаю всю подноготную этого сверхъестественного существа. Но я не без цели собрал эти замечательные предания. По моему мнению – я буду в восторге, если прелестная девица согласится с ним – из приключений Гана вышел бы превосходный роман в роде замечательных произведений мадмуазель Скюдери, «Амаранты» или «Клелии», которая, хотя я прочел лишь шесть томов, на мой взгляд, представляет образцовое творение. Необходимо будет, например, смягчить наш климат, изукрасить предание, изменить наши варварские имена. Таким образом Дронтгейм, превращенный в Дуртинианум, увидит, как под моим магическим жезлом его леса изменятся в восхитительные боскеты, орошаемые тысячью маленьких ручейков, более поэтичных, чем наши отвратительные потоки. Наши черные, глубокие пещеры сменятся прелестными гротами, разукрашенными золотистыми и лазурными раковинами. В одном из этих гротов будет обитать знаменитый волшебник Ганнус Тулийский… согласитесь, что имя Гана Исландца неприятно режет ухо. Этот великан… вы понимаете, было бы абсурдом, если бы великан не был героем такого творения… этот великан происходил бы по прямой линии от бога Марса… имя Ингольфа Истребителя ровно ничего не говорит воображению… и от волшебницы Теоны… не правда ли, как удачно заменил я имя Тоарки?.. дочери Кумской сивиллы. Ганнус, воспитанный великим Тулийским магом, улетит в конце концов из дворца первосвященника на колеснице, влекомой двумя драконами… Надо обладать весьма невзыскательной фантазией, чтобы удержать прозаичное предание о бревне… Очутившись под небом Дуртинианума и прельстившись этой очаровательной страной, он избирает ее местом для своей резиденции и ареной своих преступлений. Нелегко будет нарисовать картину злодеяний Гана так, чтобы она не оскорбила вкуса читателя. Можно будет смягчить ее ужас искусно введенною любовною интрижкой. Пастушка Альциппа, пася однажды свою овечку в миртовой и оливковой роще, может быть примечена великаном, которого пленит могущество ее очей. Но Альциппа души не чает в Ликиде, офицере милиции, расположенной гарнизоном в ее деревушке. Великан раздражен счастием центуриона, центурион ухаживаньями великана. Вы понимаете, любезная девица, сколько прелести придал бы подобный эпизод приключениям Ганнуса. Готов прозакладывать мои краковские сапожки против пары женских ботинок, что эта тема, обработанная девицей Скюдери, свела бы с ума всех дам в Копенгагене…
Это слово вывело Шумахера из мрачной задумчивости, в которую он был погружен в то время, как поручик бесполезно расточал перлы своей фантазии.
– Копенгаген? – резко перебил он. – Господин офицер, нет ли чего нового в Копенгагене?
– Ничего, сколько мне известно, – отвечал поручик, – за исключением согласие, данного королем, на брак, интересующий в настоящий момент оба королевства.
– Брак! – спросил Шумахер. – Чей брак?
Появление четвертого собеседника помешало поручику отвечать.
Все трое устремили взор на вновь прибывшего. Мрачное лицо узника просветлело, веселая физиономия поручика приняла напыщенное выражение, а нежная фигура Этели, бледная и смущенная во все время длинного монолога офицера, оживилась от радостного чувства. Она глубоко вздохнула, как будто с сердца ее свалилась непосильная тяжесть, и печально улыбнулась Орденеру.
Старик, молодая девушка и офицер очутились в странном положении относительно Орденера; каждый из них имел с ним общую тайну, и потому они тяготились друг другом.
Возвращение Орденера в башню не удивило ни Шумахера, ни Этели, так как оба ждали его; но оно изумило поручика столько же, сколько встреча с Алефельдом изумила Орденера, который мог бы опасаться нескромности офицера относительно вчерашней сцены, если бы не разубеждало его в том молчание, предписываемое законами рыцарства. Он мог только удивляться, видя его в мирной беседе с обоими узниками.
Эти четыре человека, находясь вместе, не могли говорить, именно потому, что имели многое сказать друг другу наедине. Таким образом, за исключением радушных, смущенных взглядов, Орденер встретил совершенно молчаливый прием.
Поручик расхохотался.
– Клянусь шлейфом королевской мантии, любезный посетитель, наше молчание ужасно походит на молчание галльских сенаторов, когда римлянин Бренн… Право, не помню хорошенько, кто был римлянин, кто галл, кто сенатор и кто полководец. Но все равно! Так как вы здесь, помогите мне сообщить этому почтенному старику самые последние новости. До вашего неожиданного появление на сцену, я начал рассказывать о блестящем браке, занимающем в настоящее время мидян и персов.
– О каком браке? – спросили в один голос Орденер и Шумахер.
– При взгляде на ваш костюм, господин иностранец, – вскричал поручик, всплеснув руками, – я уже предчувствовал, что вы явились из какой-то неведомой страны. Ваш вопрос вполне подтверждает мое предположение. По всей вероятности, вы вчера сошли на берегах Ниддера с колесницы феи, влекомой двумя крылатыми грифами, так как вы не могли проехать по Норвегии, не услышав о блистательном союзе сына вице-короля с дочерью великого канцлера.
Шумахер обернулся к поручику.
– Как! Орденер Гульденлью женится на Ульрике Алефельд?
– Вот именно, – ответил офицер, – и свадьба будет сыграна раньше, чем французские фижмы выйдут из моды в Копенгагене.
– Сыну Фредерика должно быть теперь около двадцати двух лет, так как я провел уже год в Копенгагенской крепости, когда дошел до меня слух о его рождении. Пусть лучше женится в молодости, – продолжал Шумахер с горькой улыбкой, – когда попадет в немилость, по крайней мере, его не станут упрекать в домогательстве кардинальской шапки.
Старый временщик намекал на свои собственные несчастия, но поручик не понял его.
– Конечно нет, – возразил он, расхохотавшись, – барон Орденер получит графский титул, цепь ордена Слона и аксельбанты полковника, что ничуть не похоже на кардинальскую шапку.
– Тем лучше, – заметил Шумахер.
Затем, помолчав с минуту, он добавил, качая головой, как будто уже видел пред собою мщение:
– А через несколько дней, быть может, почетную цепь превратят в железный ошейник, графскую корону разобьют на его лбу, ударят по щекам полковничьими аксельбантами.
Орденер схватил руку старика.
– Ради вашей ненависти, не проклинайте счастие врага, не убедившись прежде, действительно ли он счастлив.
– Э! Что за дело барону Торвику до проклятий старика, – сказал поручик.
– Поручик! – вскричал Орденер. – Как знать… может быть, они важнее для него, чем вы думаете. И при том, – добавил он после минутного молчания, – ваш блистательный союз совсем не так верен, как вы предполагаете.
– Fiаt quod vis[13]13
Как вам угодно (лат.) (Прим. верстальщика).
[Закрыть], – отвечал поручик с ироническим поклоном. – Хотя король, вице-король, великий канцлер все приготовили к этому браку, хотя они одобрили и желают его, но так как он не нравится господину незнакомцу, то что значат великий канцлер, вице-король и король!
– Быть может, вы правы, – серьезно заметил Орденер.
– О! Клянусь честью, – вскричал поручик, покатившись со смеху, – это чересчур комично! Мне ужасно хотелось бы, чтобы барон Торвик пришел сюда послушать колдуна, который так отлично угадывает будущее, что может предрешить его судьбу. Поверьте мне, мудрый пророк, ваша борода еще слишком коротка для хорошего колдуна.
– Господин поручик, – холодно возразил Орденер, – я не думаю, чтобы Орденер Гульденлью мог жениться на девушке, не любя ее.
– Э! э! Вот мудрое изречение. Да кто же это вам сказал, господин в зеленом плаще, что барон не любит Ульрики Алефельд?
– Но в таком случае, позвольте узнать, кто вам сказал, что он ее любит?
Тут поручик, как обыкновенно бывает в пылу разговора, принялся утверждать то, в чем сам не был хорошенько уверен.
– Кто мне сказал, что он ее любит? Смешной вопрос! Мне жаль ваших прорицаний; всем известно, что этот брак столько же по страсти, сколько и по расчету.
– За исключением, по крайней мере, меня, – сказал Орденер серьезным тоном.
– Пожалуй, за исключением вас. Но что за беда! Вы не можете воспрепятствовать сыну вице-короля быть влюбленным в дочь канцлера!
– Влюбленным?
– До безумия!
– Действительно, ему надо быть безумным, чтобы влюбиться.
– Что! Не забывайте, кому вы это говорите. Право можно подумать, что сын вице-короля не посмеет влюбиться без одобрение этого вахлака.
С этими словами офицер поднялся с своего места.
Этель, приметив вспыхнувшие взоры Орденера, бросилась к нему.
– Ради Бога, – вскричала она, – успокойтесь, не обращайте внимание на эти оскорбления. Что нам за дело, любит ли сын вице-короля дочь канцлера, или нет.
Эта нежная ручка, положенная на сердце молодого человека, утишила в нем бурю; взор его с упоением остановился на Этели, он не слушал более поручика, который, снова предавшись веселости, вскричал:
– Девица с замечательной грацией исполняет роль сабинянок между их отцами и мужьями. Я выразился несколько неосторожно и забыл, – продолжал он, обращаясь к Орденеру, – что между нами заключен союз братства, что мы не имеем более права вызывать друг друга. Рыцарь, вот вам моя рука. Признайтесь с своей стороны, что вы забыли, что говорите о сыне вице-короля его будущему шурину, поручику Алефельду.
При этом имени Шумахер, который до сих пор то равнодушно, то нетерпеливо наблюдал за обоими, вскочил со скалы, испустив крик негодования.
– Алефельд! Один из Алефельдов передо мною! Змея! Как это в сыне не узнал я гнусного отца? Оставьте меня в покое в моей тюрьме, я не был приговорен к наказанию видеть вас. Теперь недостает только, чтобы возле сына Алефельда я увидел сына Гульденлью… Низкие предатели! Зачем не явятся они сюда сами издеваться над моими слезами исступление и бешенства? Отродье! Проклятое отродье Алефельда, оставь меня!
Офицер, ошеломленный сперва пылкостью проклятий, вскоре вернул к себе самообладание и гневно вскричал:
– Молчи, старый безумец! Скоро ли ты кончишь свои демонские заклинания?
– Оставь, оставь меня, – продолжал старик, – неси с собой мое проклятие твоему роду и презренному роду Гульденлью.
– Чорт возьми, – вскричал офицер с бешенством, – ты наносишь мне двойное оскорбление!..
Орденер остановил поручика, который вышел из себя.
– Не забывайте уважение к возрасту даже в своем враге, поручик. У нас есть с вами счеты и я дам вам удовлетворение за обиды, нанесенные узником.
– Все равно, – отвечал Алефельд, – если вы берете на себя двойную ответственность. Поединок наш будет не на живот, а на смерть, так как мне придется отмстить и за самого себя и за моего зятя. Не забудьте, что подняв мою перчатку, вы в то же время подняли перчатку Орденера Гульденлью.
– Поручик Алефельд, – ответил Орденер, – вы заступаетесь за отсутствующих с жаром, свидетельствующим о вашей великодушной натуре. Отчего же вы так мало имеете сострадание к злополучному старцу, которому несчастия дают некоторое право быть несправедливым?
Алефельд обладал одной из тех натур, добрые качества которых пробуждаются похвалой. Пожав руку Орденера, он подошел к Шумахеру, который, обессиленный своей страстной вспышкой, упал на утес в объятие плачущей Этели.
– Господин Шумахер, – сказал офицер, – вы употребили во зло вашу старость, а я, быть может, употребил бы во зло мою молодость, если бы вы не нашли себе защитника. В это утро я в последний раз зашел в вашу тюрьму, чтобы объявить вам, что отныне, по особенному приказанию вице-короля, вы будете свободны и без надзора в этой башне. Примите эту добрую весть из уст врага.
– Уйдите, – сказал старый узник глухим голосом.
Поручик поклонился и ушел, внутренно довольный одобрительным взглядом Орденера.
Несколько минут Шумахер, потупив голову и, скрестив руки на груди, оставался погруженным в глубокую задумчивость; и потом вдруг устремил взор свой на Орденера, который молча стоял перед ним.
– Ну-с, – сказал он.
– Граф, Диспольсен был убит.
