Текст книги "Ган Исландец"
Автор книги: Виктор Гюго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
XLV
– Барон Ветгайн, полковник Мункгольмских стрелков, кто из солдат, сражавшихся под вашим начальством в ущельях Черного Столба, захватил в плен Гана Исландца? Назовите его трибуналу, так как ему надлежит получить тысячу королевских экю, назначенных за эту поимку.
С этими словами президент обратился к полковнику Мункгольмских стрелков. Судьи еще не разошлись, так как по древнему обычаю Норвегии, произнеся безапелляционный приговор, они не имели права оставить залу суда, прежде чем приговор не будет исполнен.
Перед трибуналом стоял великан, снова введенный в залу суда, с веревкой на шее.
Полковник, сидевший за столом секретаря, встал и поклонился суду и епископу, снова занявшему свое седалище.
– Господа судьи, Ган Исландец был взят в плен Ториком Бельфастом, вторым стрелком моего полка.
– Пусть же явится он за наградой, – сказал президент.
Молодой солдат в мундире Мункгольмских стрелков вышел из толпы.
– Ты Торик Бельфаст? – спросил президент.
– Так точно, ваше сиятельство.
– Это ты захватил в плен, Ган Исландца?
– Я, с помощью Вельзевула, ваше сиятельство.
В эту минуту на стол трибунала положен был тяжелый мешок.
– Точно ли ты уверен, что этот человек знаменитый Ган Исландец? – спросил президент, указывая на закованного в кандалы великана.
– Мне больше знакома рожица красавицы Кэтти, чем Гана Исландца. Но клянусь святым Бельфегором, если Ган Исландец существует, так наверно под видом этого гигантского демона.
– Подойди, Торик Бельфаст, – сказал президент, – вот тысяча экю, обещанных главным синдиком.
Солдат поспешно подошел к трибуне, как вдруг чей-то голос послышался в толпе:
– Мункгольмский стрелок, не ты захватил Гана Исландца.
– Клянусь всеми чертями преисподней! – вскричал солдат, обернувшись. – У меня всего достояние – трубка и минута, в которую говорю, но я обещаю десять тысяч золотых экю тому, кто, сказав это, докажет свою правоту.
Скрестив руки на груди, он самоуверенно поглядывал на толпу.
– Ну что же? Кто там говорил? Выходи.
– Я, – ответил какой-то малорослый субъект, продираясь сквозь толпу.
Он одет был в тростниковую рогожу и тюленью шкуру – костюм гренландцев – которая облегала его члены подобно конической кровли шалаша. Борода его была черна как смоль; такого же цвета густые волосы, закрывая рыжие брови, ниспадали на лицо, открытые части которого внушали отвращение. Рук его совсем не было видно.
– А! Так вот кто, – сказал солдат, покатываясь со смеху. – Ну, красавчик, кто же, по-твоему, захватил этого дьявольского великана?
Малорослый покачал головой и ответил с злобной усмешкой:
– Я!
В эту минуту барон Ветгайн узнал в нем то странное таинственное существо, которое известило его в Сконгене о приближении бунтовщиков; канцлер Алефельд – обитателя Арбарских развалин; а секретарь – оельмского поселянина, одетого в такую же рогожу и так верно указавшего ему убежища Гана Исландца. Однако они не могли сообщить друг другу своих первых впечатлений, которые вскоре были рассеяны разницею в одежде и чертах лица малорослого.
– Так это ты! – иронически заметил солдат. – Если бы не твой костюм гренландского тюленя, по глазам, которыми ты просто ешь меня, я признал бы в тебе того уродливого карлика, который хотел было придраться ко мне в Спладгесте, дней пятнадцать тому назад, когда принесли труп рудокопа Жилля Стадта…
– Жилля Стадта! – перебил малорослый, вздрогнув.
– Да, Жилля Стадта, – беспечно продолжал солдат, – отвергнутого обожателя любовницы одного из моих товарищей, за которую он, как дурак, сложил свою буйную голову.
– Не было ли тогда в Спладгесте трупа одного из офицеров твоего полка? – глухо спросил малорослый.
– Вот именно. До смерти не забуду я этого дня. Я заболтался в Спладгесте и чуть не был разжалован, вернувшись в крепость. Там был труп капитана Диспольсена…
При этом имени секретарь поднялся с своего места.
– Эти люди истощают терпение трибунала. Мы просим господина председателя прекратить это бесполезное пререкательство.
– Клянусь честью моей Кэтти, я только и жду, – вскричал Торик Бельфаст, – чтобы ваше сиятельство присудили мне тысячу экю, обещанные за голову Гана, захваченного мною в плен.
– Ты лжешь! – вскричал малорослый.
Солдат схватился за саблю.
– Счастлив ты, чучело, что мы в суде, где всякий солдат, будь он даже мункгольмским стрелком, должен стоять без оружия, как старый петух.
– Награда должна принадлежать мне, – хладнокровно возразил малорослый, – так как без меня не иметь бы вам головы Гана Исландца.
Обозлившийся солдат клялся, что именно он захватил Гана Исландца, когда тот, упав на поле битвы, стал приходить в сознание.
– Что ты врешь, – возразил солдат, – не ты, а какой-то дух в звериной шкуре сшиб его с ног.
– Это был я!
– Нет, нет!
Председатель приказал обоим замолчать и снова спросил полковника Ветгайна, точно ли Торик Бельфаст захватил в плен Гана Исландца.
Получив утвердительный ответ, объявил, что награда присуждается солдату.
– Стой! – вскричал малорослый. – Господин президент, по решению главного синдика, награда эта принадлежит лишь тому, кто доставит Гана Исландца.
– Ну так что же? – спросили судьи.
Малорослый обратился к великану.
– А то, что этот человек не Ган Исландец.
Ропот изумление пронесся в толпе зрителей. Президент и секретарь беспокойно переглянулись.
– Да, – настойчиво продолжал малорослый, – деньги не принадлежат проклятому мункгольмскому стрелку, потому что этот человек не Ган Исландец.
– Алебардщики, – приказал председатель, – выведите этого безумца, он сошел с ума.
Епископ вмешался.
– Позволю себе заметить, уважаемый господин председатель, что, отказываясь выслушать этого человека, мы можем лишить осужденного последней надежды на спасение. Я требую, напротив, чтобы очная ставка продолжалась.
– Досточтимый епископ, трибунал уважит ваше ходатайство, – ответил председатель. – Ты назвался Ганом Исландцем, – продолжал он, обратившись к великану, – подтвердишь ли ты перед смертью свое признание?
– Подтверждаю, я Ган Исландец, – отвечал подсудимый.
– Вы слышите, ваше преосвященство?
В эту минуту малорослый закричал:
– Ты лжешь, кольский горец, ты лжешь! Не носи имени, которое раздавит тебя; вспомни, что оно уже чуть-чуть тебя не погубило.
– Я Ган Исландец, родом из Клипстадура, – повторил великан, бессмысленно уставившись на секретаря.
Малорослый приблизился к мункгольмскому стрелку, который, подобно остальным зрителям, с интересом следил за ходом препирательства.
– Кольский горец, говорят, что Ган Исландец пьет человеческую кровь. Если ты, действительно, Ган, на, пей ее!
С этими словами откинув свой рогожный плащ, он вонзил кинжал в сердце стрелка и кинул его бездыханное тело к ногам великана.
Крик испуга и ужаса огласил своды залы. Стража, окружавшая великана, невольно отступила назад. Малорослый быстрее молнии кинулся на беззащитного горца и новым взмахом кинжала свалил его на труп солдата. Затем, скинув свой рогожный плащ, сорвав парик и накладную бороду, он обнажил свои жилистые члены, покрытые отвратительными отрепьями звериных шкур, и лицо, распространившее между зрителями больший ужас, чем окровавленный кинжал, страшное лезвие которого он занес над своими жертвами.
– Ну, судьи, кто из нас Ган Исландец?
– Стражи, схватите чудовище! – закричал перепуганный председатель.
Малорослый кинул свой кинжал на пол.
– Теперь он для меня бесполезен, здесь больше нет мункгольсмких стрелков.
С этими словами он без сопротивления отдался в руки алебардщиков и полицейских, которые толпились вокруг него, как будто готовясь на приступ к городу. Чудовище приковано было к скамье подсудимых, а обе жертвы, из которых одна еще дышала, были вынесены на носилках.
Невозможно описать разнообразных ощущений ужаса, изумления и негодования, которые в продолжение описанной страшной сцены волновали народ, стражу и судей. Но когда разбойник спокойно сел на роковую скамью, любопытство взяло верх над прочими ощущениями и воцарилась полная тишина.
Почтенный епископ поднялся с своего седалища.
– Господа судьи, – начал он.
Разбойник перебил его:
– Дронтгеймский епископ, я Ган Исландец, не трудитесь защищать меня.
Секретарь встал в свою очередь.
– Господин председатель…
Чудовище перебило и его:
– Секретарь, я Ган Исландец, не трудись обвинять меня.
Весь в крови, он окинул свирепым, смелым взором трибунал, стражу и толпу зрителей, и можно сказать все эти люди вздрогнули от испуга при одном взгляде этого безоружного, скованного человека.
– Слушайте, судьи, и не ждите от меня длинных рассуждений. Я Клипстадурский демон. Моя мать – старая Исландия, остров огнедышащих гор. Некогда она была только горою, но ее раздавил великан, который, падая с неба, оперся рукой на ее вершину. Мне нет нужды рассказывать вам про себя; я потомок Ингольфа Истребителя и во мне воплотился его дух. Я убивал и поджигал более, чем вы в свою жизнь произнесли несправедливых приговоров. У меня есть тайна с канцлером Алефельдом… Я с удовольствием выпил бы всю кровь, текущую в ваших жилах. Во мне врождена ненависть к людям, мое призвание всячески вредить им. Полковник Мункгольмских стрелков, это я известил тебя о проходе рудокопов через ущелье Черного Столба, уверенный, что ты перебьешь там массу народа; это я истребил целый баталион твоего полка, кидая в него обломки скал. Я мстил за моего сына… Теперь, судьи, сын мой умер, и я пришел сюда искать смерти. Дух Ингольфа тяготит меня, так как я один ношу его и, не имея наследника, мне некому передать его. Мне надоела жизнь, потому что она не может служить примером и уроком потомку. Довольно насытился я кровью; больше не хочу… А теперь я ваш, вы можете пить мою кровь.
Он замолчал и все глухо повторяли каждое из его страшных слов.
Епископ сказал ему:
– Сын мой, с каким намерением совершил ты столько преступлений?
Разбойник захохотал.
– Клянусь честью, почтенный епископ, не с тем, чтобы разбогатеть, как твой собрат епископ Борглумский[40]40
Некоторые летописцы утверждают, что в 1625 году прославился своими грабительствами епископ Борглумский, который, как говорят, держал на откупу пиратов, разорявших берега Норвегии.
[Закрыть]. Не знаю, но что-то тянуло меня к преступлению.
– Бог не всегда присутствует в служителях своих, – ответил смиренно благочестивый старец. – Ты хочешь оскорбить меня, я же хочу тебя защитить.
– Напрасно тратить время. Это скажет тебе твой другой собрат, Скальготский епископ в Исландии. Странное дело, клянусь Ингольфом, два епископа заботились обо мне, один при моем рождении, другой при казни… Епископ, ты выжил из ума.
Огорченный до глубины души епископ опустился в кресло.
– Ну, судьи, – продолжал Ган Исландец, – чего же вы ждете? Если бы я был на вашем месте, а вы на моем, я не заставил бы вас так долго ждать смертного приговора.
Суд вышел из-залы, и после короткого совещания председатель прочел громко приговор, присуждавший Гана Исландца к повешению.
– Вот так-то лучше, – сказал разбойник, – канцлер Алефельд, а знаю, что за тобой водится немало грешков, которые заслуживают не меньшей кары. Но живи себе на здоровье, так как ты вредишь людям. Ну, теперь я уверен, что не попаду в Нистгим[41]41
По народному поверию Нистгим был ад для тех, кто умирал от болезни или от старости.
[Закрыть].
Секретарь приказал страже заключить Гана в башню Шлезвигского Льва, пока приготовят для него тюрьму в казармах Мункгольмских стрелков.
– В казармах Мункгольмских стрелков! – радостно проворчало чудовище.
XLVI
Между тем до рассвета в самый час, когда в Мункгольме Орденер выслушивал свой смертный приговор, новый смотритель Дронтгеймского Спладгеста, бывший помощник Бенигнуса Спиагудри, Оглипиглап был разбужен сильными ударами, потрясавшими входную дверь здания. Он поднялся нехотя, щуря заспанные глаза, взял медный ночник и, проклиная сырость мертвецкой, пошел впустить столь раннего посетителя.
Это были рыбаки Спарбского озера, принесшие на носилках, покрытых тростником и морскими водорослями, труп, найденный ими в водах озера. Они внесли свою ношу вовнутрь мрачного здания и Оглипиглап выдал им расписку в принятии тела, по которой они могли требовать вознаграждения.
Оставшись один в Спладгесте, Оглипиглап принялся раздевать труп, замечательно длинный и сухой. Первое, что кинулось ему в глаза, когда он распахнул покров мертвеца, был громадных размеров парик.
– Вот поистине странной формы парик, который не раз уже попадается мне в руки, – думал он. – Я видел его на каком-то щеголе французе… Да вот и ботфорты несчастного почталиона Крамнера, раздавленного лошадьми, и… что за чорт?.. полный черный костюм профессора Сингремтакса, старого ученого, который не так давно бросился в воду. Кто же это явился ко мне в наряде моих бывших знакомцев?
Он осветил лицо мертвеца, но бесполезно; черты, сильно обезображенные, утратили форму и цвет. Он обшарил карманы платья и вытащил несколько старых бумаг, пропитанных водою и загрязненных тиной. Хорошенько вытерев их своим кожаным передником, он прочел следующие бессвязные, полустертые слова:
«Рудбек; Саксон Грамматик; Арнгрим епископ Голумский – В Норвегии только два графства, Ларвиг и Ярлсберг, и одно баронство… – Серебряные рудники только в Конгсберге; магнитные и асбестовые только в Сунд-Моере; аметистовые только в Гульдбрансгале; халцедонные, агатовые и яшмовые только на островах Фа-рöрских. – В Нукагиве, во время голода, мужчины пожирают своих жен и детей. – Тормадус, Торфеус; Ислейф, епископ Скальгольтский, первый исландский историк. – Меркурий играл в шашки с луною и выиграл у нее семьдесят вторую часть дня. – Мальстром, пучина. – Hirundо, hirudо. – Цицерон, горох; слава. – Ученый Фрод. – Один совещался с головой Мимера, мудрый (Магомет и его голубь, Серторий и его лань). – Чем почва… тем менее содержит она гипса…»
– Не смею верить глазам! – вскричал Оглипиглап, выронив пергамент. – Это почерк моего старого хозяина Бенигнуса Спиагудри!..
Снова осмотрев труп, он узнал его длинные руки, редкие волосы и остальные приметы несчастного.
– Да, – подумал он, качая головой, – недаром обвиняли его в святотатстве и колдовстве. Дьявол утащил его, чтобы утопить в Спарбском озере… Вот превратность человеческой судьбы! Кто бы мог подумать, что доктор Спиагудри, так долго принимавший других в этой гостинице мертвецов, со временем сам найдет в ней убежище.
Лапландский философ поднял тело, чтобы положить его на одну из шести гранитных плит, как вдруг приметил что-то тяжелое, привязанное ремнем к шее злополучного Спиагудри.
– Должно быть камень, – пробормотал он, – с которым дьявол спихнул его в озеро.
Однако он ошибся. Это был небольшой железный ящик, на котором Оглипиглап, тщательно вытерев его, приметил большую печать с гербом.
– Ну, тут кроется какая-то чертовщина, – подумал он, – этот человек был святотатец и колдун. Надо снести этот ящик к епископу, чего доброго, там сидит сам дьявол.
Уложив труп в мертвецкой, он отвязал от него ящик и поспешно пошел в епископский дворец, бормоча дорогою молитвы и заклинание против своей страшной ноши.
XLVII
Ган Исландец и Шумахер встретились в одной темнице Шлезвигского замка. Бывший канцлер, оправданный судом, медленными шагами расхаживал по комнате, проливая горькие слезы; осужденный разбойник, окруженный стражей, хохотал в цепях.
Оба узника долго смотрели друг на друга в молчании: можно было сказать, что они узнали друг в друге врагов человечества.
– Кто ты? – спросил наконец бывший канцлер разбойника.
– Ты убежишь, услышав мое имя, – ответил тот. – Я Ган Исландец.
Шумахер приблизился к нему.
– Вот тебе моя рука, – сказал он.
– Ты хочешь, чтобы я ее съел?
– Ган Исландец, – возразил Шумахер, – я люблю тебя за твою ненависть к людям.
– Вот за то-то я и тебя ненавижу.
– Послушай, я подобно тебе ненавижу людей, потому что я делал им добро, а они платили мне злом.
– Ну, я не потому ненавижу людей; я ненавижу их за то, что они делали лишь добро, а я платил им злом.
Шумахер вздрогнул от взгляда чудовища. Он пытался переломить себя, но душа его не могла симпатизировать разбойнику.
– Да, – вскричал он, – я презираю людей за то, что они жестоки, неблагодарны, вероломны. Им обязан я всеми моими несчастиями.
– Тем лучше! Я, напротив, обязан им всем своим счастием.
– Счастием?
– Счастием ощущать мясо, трепещущее в моих зубах, теплоту дымящейся крови в моем пересохшем горле; наслаждением разбивать живое существо о выступ утеса и слышать крик жертвы, смешанный с хрустом дробимых костей. Вот удовольствие, доставляемые мне людьми.
Шумахер с ужасом отступил от чудовища, к которому подходил почти с гордостью, что подобен ему. Устыдившись, он закрыл лицо руками; глаза его наполнились слезами негодования не на род человеческий, но на самого себя. Его благородное, великодушное сердце ужаснулось ненависти, которую он так долго питал к людям, когда увидел ее, как в страшном зеркале, в сердце Гана Исландца.
– Ну, ненавистник людей, – смеясь, спросило чудовище, – осмелишься ли ты теперь хвастаться, что похож на меня?
Старик задрожал.
– Боже мой! Чем ненавидеть их, как ты, скорее я стану любить их.
Стража увела чудовище в более надежную тюрьму. Погрузившись в задумчивость, Шумахер остался один в башне, где уже не было ни одного врага человечества.
XLVIII
Роковой час настал. В Мункгольском замке стража повсюду удвоена, перед каждой дверью молча и угрюмо прохаживаются часовые. Взволнованный город суетливо спешит к мрачным башням крепости, в которой царит необычайное волнение. На каждом дворе слышится погребальный бой барабанов, затянутых трауром. По временам из нижней башни раздаются пушечные выстрелы, тяжелый колокол крепости медленно раскачивается, издавая тяжелый, протяжный звон, а со всех концов гавани спешат к страшному утесу лодки, переполненные народом.
На крепостной площади, окруженный взводом солдат, высится обитый трауром эшафот, к которому ежеминутно прибывает и в нетерпеливом ожидании теснится толпа.
На помосте эшафота прохаживается палач в красной шерстяной одежде, то опираясь на секиру, которую держит в руках, то переворачивая плаху и плетенку помоста. Невдалеке сложен костер, близ него пылают несколько смоляных факелов. Между эшафотом и костром вбит в землю кол с надписью: «Орденер Гульденлью изменник!» С крепостной площади виднеется развевающийся над Шлезвигской башней большой черный флаг.
В эту минуту осужденный Орденер снова явился перед трибуналом, до сих пор не покидавшем залу суда. Не было только епископа, обязанности которого, как защитника, кончились.
Сын вице-короля был в черной одежде с цепью ордена Даннеброга на шее. Лицо его бледно, но величественно. Он был один, так как его повели на казнь из темницы, прежде чем успел вернуться к нему священник Афанасий Мюндер.
Внутренно Орденер уже примирился с своей судьбой. Но все же супруг Этели не без горечи помышлял о жизни и, быть может, для первой брачной ночи хотел бы избрать не такую мрачную, как ночь в могиле. В темнице он молился и мечтал, теперь стоит у предела всех молитв и мечтаний. Но твердость и мужество, внушенные ему Богом и любовью, не покидают его ни на минуту.
Толпа, менее хладнокровная, чем осужденный, глядела на него с жадным вниманием. Его высокий сан, его жестокая участь возбуждали всеобщую зависть и сожаление. Каждый хотел присутствовать при совершении казни, не стараясь выяснить себе его вину.
Страшное чувство врождено человеку, чувство, влекущее его к зрелищу смертной казни, как на празднество. С ужасающей настойчивостью пытается он уловить мысль на изменившемся лице приговоренного к смерти, как бы надеясь, что в эту торжественную минуту блеснет в глазах несчастного какое-нибудь откровение неба или ада, как бы желая увидеть тень, которую бросает от себя крыло смерти, спускающееся на человеческую голову; как бы стремясь уловить, что станется с человеком, когда покинет его последняя надежда.
Вот существо, полное сил и здоровья, оно движется, дышит, живет; но пройдет минута, и оно перестанет двигаться, дышать, жить, окруженное ему подобными существами, из которых каждое жалеет его, но ни одно не спасет. Вот злополучный, умирающий в цвете сил, под гнетом могущества естественного и силы незримой; вот жизнь, которую общество даровать не может, но которую отнимает с особенною церемонией, сильно действующей на воображение. Мы все обречены на смерть, не ведая, когда пробьет наш час; и несчастливец, точно знающий близость конца, возбуждает в нас странное и печальное любопытство.
Читатель помнит, что Орденер приговорен был еще к лишению почестей и орденов. Лишь только утихло волнение, произведенное в толпе его приходом, председатель приказал принести гербовник обоих королевств и статут ордена Даннеброга.
Затем, велев осужденному стать на одно колено и пригласив присутствовавших хранить почтительное молчание, он раскрыл статут кавалеров ордена Даннеброга и начал громким и строгим голосом:
– «Мы, Божиею милостию, Христиерн, король Дании и Норвегии, повелитель вандалов и готов, герцог Шлезвигский, Голштинский, Штормарийский и Дитмарский, граф Ольденбургский и Дельменгурстский, восстановив по предложению нашего великого канцлера, графа Гриффенфельда – (председатель так поспешно прочел это имя, что его едва можно было расслышать), – королевский орден Даннеброга, основанный славным предком нашим святым Вальдемаром.
Принимая во внимание, что почетный орден этот был учрежден в память о Даннеброгском знамени, ниспосланном небом нашему благословенному королевству,
Что, следовательно, противно было бы божественному учреждению этого ордена, если какой-либо из кавалеров его станет безнаказанно совершать преступление против чести и святых законов церкви и государства,
Повелеваем, коленопреклоняясь перед Господом, чтобы кавалер, вероломной изменой предавший душу свою демону, был после публичного позора, навсегда лишен почестей нашего королевского ордена Даннеброга».
Президент закрыл книгу.
– Орденер Гульденлью, барон Торвик, кавалер ордена Даннеброга, вы признаны виновным в государственной измене, в преступлении, за которое вам отрубят голову, тело сожгут, а пепел развеют по ветру… Орденер Гульденлью, изменник, вы недостойны считаться в числе кавалеров ордена Даннеброга, приглашаю вас смириться духом, так как сейчас, всенародно, вы будете разжалованы именем короля.
Президент протянул руку к гербовнику и уже готовился произнести роковой приговор над Орденером, спокойно и недвижимо стоявшим перед трибуналом, как вдруг распахнулась правая боковая дверь залы. Вошел церковный привратник и объявил о прибытии его преосвященства, епископа Дронтгеймского.
Старец поспешно вошел в залу, поддерживаемый другим духовным лицом.
– Остановитесь, господин председатель, – вскричал он с живостью, какой трудно было ждать при его возрасте. – Остановитесь! Благодарю Создателя, я прибыл как раз вовремя.
Присутствовавшие удвоили внимание, предчувствуя, что случилось что-нибудь важное. Председатель с досадой обратился к епископу:
– Позвольте, Ваше преосвященство, заметить, что ваше присутствие здесь теперь бесполезно. Трибунал приступает к разжалованию осужденного, который затем подвергнется смертной казни.
– Остерегитесь коснуться того, кто чист перед Господом, – сказал епископ, – осужденный невинен!
Ничто не может сравниться с восклицанием изумление, огласившим своды залы, с которым смешался испуганный крик председателя и секретаря.
– Да, трепещите, судьи, – продолжал епископ, прежде чем председатель успел вернуть свое хладнокровие, – трепещите! Вы готовились пролить невинную кровь.
Между тем как председатель старался преодолеть свое волнение, Орденер смущенно встал на ноги. Благородный юноша опасался, что обнаружился его великодушный обман, что нашлись доказательства виновности Шумахера.
– Господин епископ, – сказал председатель, – мне кажется, что в этом деле преступление, переходя с головы на голову, стремится избегнуть наказания. Не доверяйтесь обманчивой вероятности. Если Орденер Гульденлью невинен, кто же тогда виновен?
– Сейчас узнаете, ваше сиятельство, – ответил епископ.
Затем, показав трибуналу железный ящик, который нес за ним служитель, он продолжал:
– Господа, вы судили, блуждая во мраке. Этот ящик заключает в себе чудный свет, который рассеет тьму.
Председатель, секретарь и Орденер, казалось, сильно поражены были при виде таинственного ящика.
Епископ продолжал:
– Выслушайте меня, благородные судьи. Сегодня, когда я возвратился в свой дворец отдохнуть от утомления минувшей ночи и помолиться за осужденных, ко мне принесли этот запечатанный железный ящик. Мне сказали, что смотритель Спладгеста принес его утром во дворец, чтобы вручить лично мне, утверждая, что в нем без сомнение заключается какая-то сатанинская тайна. Он найден был на теле святотатца Бенигнуса Спиагудри, труп которого вытащили из Спарбского озера.
Орденер удвоил внимание. Присутствовавшие в зале хранили благоговейное молчание. Председатель и секретарь как преступники потупили головы. Можно было сказать, что оба они лишились свойственной им наглости и коварства. В жизни злодея бывают минуты, когда он теряет всякое присутствие духа.
– Благословив этот ящик, – продолжал епископ, – я вскрыл печать, на которой, как и теперь еще видно, изображен древний уничтоженный герб Гриффенфельда. Я действительно нашел в нем сатанинскую тайну. Судите сами, господа, выслушав меня с полным вниманием. Дело идет о человеческой крови, за каждую каплю которой взыщет Господь.
Затем, открыв таинственный ящик, он вынул из него пергамент, на котором была следующая надпись:
«Я, доктор Блакстам Кумбизульсум, перед смертью завещаю передать капитану Диспольсену, поверенному в Копенгагене бывшего графа Гриффенфельда, этот пергамент, писанный весь рукою Туриафа Мусдемона, служителя канцлера графа Алефельда с тем, чтобы вышеупомянутый капитан воспользовался им по своему благоусмотрению. Молю Бога отпустить мне мои прегрешения.
– Копенгаген, одиннадцатого января, тысяча шестьсот девяносто девятого года.
Кумбизульсум».
Конвульсивная дрожь пробежала по членам секретаря.
Он хотел говорить, но не мог вымолвить ни слова. Между тем епископ передал пергамент бледному и взволнованному председателю.
– Что я вижу? – вскричал тот, развертывая пергамент. – Доклад благородному графу Алефельду о средстве законным путем избавиться от Шумахера!.. Клянусь вам, почтенный епископ…
Пергамент выпал из рук председателя.
– Читайте, читайте, милостивый государь, – продолжал епископ, – я не сомневаюсь, что ваш недостойный служитель воспользовался вашим именем, подобно тому как он злоупотребил именем злополучного Шумахера. Посмотрите однако, что наделала ваша немилосердная ненависть к павшему предместнику. Один из ваших приближенных от вашего имени готовил ему гибель, в надежде без сомнение выслужиться у вашего сиятельства.
Эти слова успокоили председателя, показав ему, что подозрения епископа, знавшего тайну железного ящика, пали не на него. Орденер тоже с облегчением перевел дух. Он понял, что невинность отца Этели обнаружится вместе с его собственной. Он глубоко изумлялся странной судьбе, которая заставила его преследовать страшного разбойника, чтобы отыскать тот ящик, который нес с собой его старый проводник Бенигнус Спиагудри. Он искал его, между тем ящик следовал за ним. Он задумался над страшным уроком случая, который чуть было не погубил его за этот ящик, а теперь им же спасает.
Председатель, вернув к себе самообладание и выказывая негодование, разделяемое всеми присутствовавшими, стал читать длинную записку, где Мусдемон излагал подробности сатанинского замысла, который и выполнил, как известно читателю этой повести. Несколько раз секретарь пытался оправдываться, но каждый раз крики присутствовавших в заседании принуждали его умолкнуть. Наконец чтение кончилось среди общего ропота ужаса и негодования.
– Стража, схватите этого человека! – сказал председатель, указывая на секретаря.
Презренный, не сопротивляясь, безмолвно сошел с своего места и пересел на позорную скамью, осыпаемый проклятиями народа.
– Судьи, – сказал епископ, – трепещите и радуйтесь. Истина, обнаруженная перед вами, подтвердится сейчас показанием тюремного духовника, нашего достойного брата Афанасия Мюндера.
Действительно, епископ явился в сопровождении Афанасия Мюндера, который, поклонившись своему пастырю и трибуналу, по знаку председателя начал:
– То, что я скажу, сущая правда. Да накажет меня Господь, если произнесу хоть одно слово не с добрым намерением! Посетив сегодня утром в темнице сына вице-короля, я уже был убежден в невинности этого юноши, хотя вы и осудили его, основываясь на его признании. Но вот, несколько часов тому назад я позван был подать последнее утешение несчастному горцу, так безжалостно пораженному на ваших глазах и которого вы, уважаемые судьи, осудили на смерть, видя в нем Гана Исландца. Вот что он открыл мне на смертном одре: «Я не Ган Исландец и жестоко наказан за свое самозванство. Принять на себя это имя подкупил меня секретарь великого канцлера, по имени Мусдемон, который назвавшись Гаккетом, подготовил бунт рудокопов. Мне кажется, он один виноват во всем этом деле». Затем, получив мое благословение, он просил меня, не теряя времени, сообщить трибуналу его предсмертное признание. Бог мне свидетель, что я в точности выполнил его просьбу, и да поможет мне спасти невинную кровь.
Священник замолчал, снова поклонившись епископу и судьям.
– Ваше сиятельство, – сказал епископ, обращаясь к председателю, – вы видите теперь, что не ложно один из моих клиентов указывал на сходство Гаккета с вашим секретарем.
– Туриаф Мусдемон, – спросил председатель нового подсудимого, – что можете вы сказать в свое оправдание?
Мусдемон устремил на своего господина взгляд, оледенивший кровь в жилах Алефельда. Прежняя самоуверенность вернулась к нему и после минутного молчание он отвечал:
– Ничего, ваше сиятельство.
Председатель продолжал изменившимся, слабым голосом:
– И так, вы сознаетесь в преступлении, взводимом на вас? Признаете себя виновником заговора против государства и против Шумахера?
– Да, ваше сиятельство, – ответил Мусдемон.
Епископ встал:
– Господин председатель, чтобы не осталось никакого сомнения в этом деле, прошу вас спросить, не имел ли подсудимый сообщников.
– Сообщников! – повторил Мусдемон.
Одну минуту он, по-видимому, находился в нерешимости. Страшное беспокойство изобразилось на лице председателя.
– Нет, господин епископ, – ответил он наконец.
Признательный взгляд председателя встретился с его взглядом.
– Нет, – повторил Мусдемон с большей твердостью, – у меня не было соучастников. Из привязанности к моему господину, который ничего не знал о моих планах, я устроил заговор, чтобы погубить его врага Шумахера.
Взгляды председателя и подсудимого встретились снова.
– Ваше сиятельство, – продолжал епископ, – так как у Мусдемона не было сообщников, вы должны признать невинность барона Орденера Гульденлью.
