Текст книги "Ган Исландец"
Автор книги: Виктор Гюго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
VI
Час спустя после ухода молодого путешественника из Спладгеста, сумерки сгустились и толпа зрителей мало-помалу разошлась. Оглипиглап запер лицевую дверь мрачного здание, а Спиагудри в последний раз окатил водой трупы, лежавшие на черных плитах.
Затем оба разошлись по своим неприхотливым каморкам и между тем как Оглипиглап заснул на своем жестком ложе, подобно трупам, вверенным его надзору, почтенный Спиагудри, усевшись за каменным столом, заваленным древними книгами, высушенными растениями и очищенными от мяса костями, углубился в свои ученые занятие, в сущности весьма невинного свойства, но которые составили ему в народе репутацию волшебника и чародея – жалкий удел науки в эту эпоху!
В течение нескольких часов он оставался погруженным в глубокомысленные размышление и прежде чем променять на постель свои книги, остановился на следующем мрачном афоризме Ториодуса Торфеуса:
«Когда человек зажигает светильник, смерть может настичь его раньше, чем он успеет его потушить…»
– Не во гнев будь сказано ученому доктору, – прошептал Спиагудри, – этого не случится сегодня с мною.
Он взял ночник, намереваясь его потушить.
– Спиагудри! – закричал чей-то голос, выходивший из мертвецкой.
Старый смотритель Спладгеста вздрогнул всем телом, однако не от мысли, которая пришла бы в голову быть может всякому другому на его месте, что печальные гости Спладгеста взбунтовались против своего хозяина. Он был довольно учен, чтобы не пугать себя такими воображаемыми ужасами. Его страх был не безоснователен, так как он отлично знал голос, назвавший его по имени.
– Спиагудри! – снова послышался неистовый голос. – Неужели, чтобы вернуть тебе слух, я должен прийти оторвать уши?
– Да хранит святой Госпиций не мою душу, но тело! – пробормотал в страхе старик.
Неверным, колеблющимся шагом направился он ко второй боковой двери, которую поспешил открыть. Читатели не забыли, что эта дверь вела в мертвецкую.
Ночник, находившийся у него в руках, осветил своеобразную, отвратительную картину. С одной стороны худощавая, длинная, слегка сгорбленная фигура Спиагудри; с другой – малорослый субъект, плотный и коренастый, одетый с ног до головы шкурами всевозможных зверей, еще покрытых пятнами подсохшей крови.
Он стоял у ног трупа Жилля Стадта, занимавшего вместе с молодой девушкой и капитаном глубину сцены. Эти три последние свидетеля, скрываясь в полутемноте, одни могли без содрогание ужаса смотреть на два живые существа, начавшие разговор.
Черты лица малорослого человека, которого свет ночника заставил быстро обернуться, были запечатлены какой-то особенной дикостью. Его борода была густая, рыжая; такого же цвета волосы стояли щетиной над его лбом, покрытым шапкой из лосиной кожи. Рот широкий, губы толстые, зубы белые, острые, редкие, нос загнутый, подобно орлиному клюву; серо-синие глаза, чрезвычайно подвижные, искоса смотрели на Спиагудри и свирепость тигра, сверкавшая в них, умерялась лишь злостью обезьяны.
Это необыкновенное существо было вооружено широкой саблей, кинжалом без ножен и опиралось на длинную рукоятку топора с каменным лезвием; на руках его были огромные перчатки из шкуры синей лисицы.
– Это старое привидение порядком заставило меня ждать, – пробормотал он, как бы говоря сам с собою, и подобно лесному зверю испустил дикий рев.
Спиагудри побледнел бы от ужаса, если бы только мог бледнеть.
– Знаешь ли ты, – продолжал малорослый человек, обращаясь непосредственно к нему, – что я пришел сюда с Урхтальских берегов? Может быть ты хотел, заставляя меня ждать, переменить свое соломенное ложе на одно из этих каменных?
Спиагудри дрожал как в пароксизме лихорадки; последние два зуба, которые у него оставались, сильно застучали один о другой.
– Простите, повелитель мой, – прошептал он, изгибая свое длинное туловище дугой к ногам малорослого незнакомца, – я крепко спал…
– Ты должно быть хочешь, чтобы я познакомил тебя с сном еще более крепким.
Лицо Спиагудри изобразило гримасу ужаса, которая одна была смешнее его веселых гримас.
– Это что такое? – продолжал малорослый человек. – Что с тобою творится? Может быть тебе не нравится мое посещение?
– О! Повелитель и государь мой, – простонал старик, – что может быть приятнее для меня лицезрение вашего превосходительства?
Усилие, с каким он пытался придать своей испуганной физиономии радостное выражение, рассмешило бы даже мертвеца.
– Старая бесхвостая лисица, мое превосходительство приказывает тебе принести сюда одежду Жилля Стадта.
При этом имени на свирепом, насмешливом лице малорослого незнакомца появилось выражение мрачной тоски.
– О! Повелитель мой, простите меня, но это невозможно, – отвечал Спиагудри. – Вашей светлости известно, что мы обязаны доставлять в королевскую казну пожитки умерших рудокопов, так как король наследует им в качестве опекуна.
Малорослый человек обернулся к трупу, скрестил руки на груди и произнес глухим голосом:
– Он прав. Эти несчастные рудокопы похожи на гагу[7]7
Чтобы добыть гагачий пух, норвежские крестьяне делают для птиц гнезда, в которых потом их ловят и ощипывают.
[Закрыть]. Им делают гнезда, чтобы потом воспользоваться их пухом.
Подняв на руки труп и сильно прижав его к своей груди, он испустил дикий крик любви и горести, подобный ворчанию медведя, ласкающего своего детеныша. К этим бессвязным звукам примешивались иногда слова на каком-то наречии, непонятном для Спиагудри.
Снова опустив труп на гранитную плиту, он обратился к смотрителю Спладгеста:
– Известно тебе, проклятый колдун, имя солдата, родившегося под злосчастной звездою и которого эта женщина имела несчастие предпочесть Жиллю?
С этими словами он толкнул холодные останки Гут Стерсен.
Спиагудри отрицательно покачал головой.
– Ну, клянусь топором Ингольфа, родоначальника моего поколение, я сотру с лица земли всех, носящих этот мундир, – вскричал он, указывая на одежду офицера. – Тот, кому я хочу отомстить, попадется в числе их. Я сожгу целый лес, чтобы уничтожить растущий в нем ядовитый кустарник. В этом поклялся я в день смерти Жилля и уже доставил ему товарища, который должен развеселить его труп… О, Жилль! Ты лежишь теперь здесь бессильный, бездыханный, когда так недавно ты настигал тюленя вплавь, серну на бегу, задушил в борьбе медведя Кольских гор. Ты теперь недвижим, между тем как в один день пробегал Дронтгеймский округ, от Оркеля до Смиазенского озера, взбирался на вершины Дофрфильда подобно белке, карабкающейся на дуб. Ты теперь нем, Жилль, а давно ли своим пением заглушал раскаты грома, стоя на бурных утесах Конгсберга. О, Жилль! Напрасно засыпал я для тебя шахты Фарёрские, напрасно поджог Дронтгеймский собор. Все старание мои пошли прахом, мне не суждено было видеть в тебе продолжение поколение детей Исландии, потомства Ингольфа Истребителя. Ты не наследуешь моего каменного топора, напротив, ты завещал мне свой череп, чтобы отныне я пил из него морскую воду и человеческую кровь.
С этими словами, схватив голову трупа, он закричал:
– Спиагудри, помоги мне!
Сбросив перчатки, он обнажил свои широкие руки, вооруженные длинными ногтями, крепкими и загнутыми, как у красного зверя.
Спиагудри, увидев, что он уже готов был сорвать саблей череп трупа, вскричал с ужасом, которого не мог подавить:
– Праведный Боже! Повелитель мой!.. Мертвого!..
– Что же, – спокойно возразил малорослый незнакомец, – ты предпочитаешь, чтобы этот клинок вонзился в живого?
– О! Дозвольте мне умолять ваши рыцарские чувства… Разве может ваша честь решиться на такое святотатство?.. Ваше превосходительство… Государь мой, ваша светлость не захочет…
– Скоро ли ты кончишь? Разве нужны мне эти титулы, живой скелет, чтобы убедиться в твоем глубоком уважении к моей сабле.
– Именем святого Вальдемара, святого Усуфа, святого Госпиция, заклинаю вас, пощадите мертвеца!..
– Помоги мне и не толкуй дьяволу про святых.
– Государь мой, – продолжал Спиагудри умоляющим тоном, – ради вашего знаменитого предка, святого Ингольфа!..
– Ингольф Истребитель был такой же отверженный, как и я.
– Заклинаю вас небом, – простонал старик, падая перед ним ниц, – не навлекайте на себя его гнева.
Малорослый незнакомец вышел из терпения. Его тусклые серые глаза горели как два раскаленных угля.
– Помоги мне! – повторил он, взмахнув саблей.
Эти два слова сказаны были таким голосом, каким произнес бы их лев, если бы мог говорить.
Смотритель Спладгеста, дрожащий и полумертвый от ужаса, опустился на черную плиту и поддерживал руками холодную и влажную голову Жилля, в то время, как малорослый человек с изумительным проворством снимал череп с помощью кинжала и сабли.
Когда эта операция была кончена, несколько времени рассматривал он окровавленный череп, произнося странные слова. Затем он вручил его Спиагудри, приказав вымыть и вычистить, и с стоном, похожим на вой, сказал:
– А я, умирая, я не найду утешение в мысли, что наследник духа Ингольфа будет пить человеческую кровь и морскую воду из моего черепа.
После минутного мрачного размышление он продолжал:
– Ураган следует за ураганом, лавина влечет за собою лавину, а я, я буду последним в роде. Зачем Жилль, подобно мне, не возненавидел все, что только носит человеческий облик. Какой демон, враждебный демону Ингольфа, толкнул его в эти роковые шахты за крупинкой золота?
Спиагудри, возвращая ему череп Жилля, осмелился вставить свое замечание:
– Ваше превосходительство правы: по словам Снорро Стурлесона, золото часто покупается слишком дорогою ценой.
– Ты напомнил мне, – сказал малорослый незнакомец, – поручение, которое я должен возложить на тебя. Вот железная шкатулка, которую я нашел у этого офицера, так что ты видишь, что тебе достались не все его пожитки. Шкатулка так крепко заперта, что, должно быть, заключает в себе золото – единственная ценная вещь в глазах людей. Отнеси ее вдове Стадт в деревушку Токтре, как плату за сына.
С этими словами он вынул из своей кожаной котомки маленький железный ящик. Спиагудри взял его и поклонился.
– Выполни в точности мое приказание, – сказал малорослый человек, пронизывая его пристальным взглядом. – Подумай, что ничто не в силах воспрепятствовать свиданию двух демонов. На мой взгляд, ты более подл, чем жаден. Ты отвечаешь мне за этот ящик…
– О, повелитель, моей душой…
– О, нет! Твоими костями и мясом.
В эту минуту в лицевую дверь Спладгеста раздался сильный удар.
Малорослый незнакомец удивился, Спиагудри зашатался и закрыл рукою ночник.
– Что это значит? – заворчал малорослый человек. – А ты, презренный, как задрожишь ты, услышав трубный глас страшного суда?
Послышался второй более сильный удар.
– Это какой-нибудь мертвец торопится войти, – заметил собеседник Спиагудри.
– Нет, повелитель, – пробормотал смотритель Спладгеста, – после полуночи сюда не приносят покойников.
– Мертвый это или живой, а он меня прогоняет. Спиагудри, будь верен и нем. Клянусь тебе духом Ингольфа и черепом Жилля, ты увидишь на смотру в своей гостинице трупов весь Мункгольмский полк.
Малорослый незнакомец, привязав к поясу череп Жилля и надев перчатки, с легкостью серны прыгнул с плеч Спиагудри в верхнее отверстие и исчез.
Третий удар в дверь потряс до основание здание Спладгеста. Голос извне приказывал отворить именем короля и вице-короля. Старый смотритель, волнуемый в одно и то же время двумя различными страхами, из которых один может назваться страхом воспоминание, а другой – страхом надежды, направился к четырехугольной двери и поспешил ее открыть.
VII
Оставив Поэля, дронтгеймский губернатор возвратился в свой кабинет и опустился в широкое кресло. Чтобы рассеять свою озабоченность, он приказал одному из секретарей доложить ему о прошениях, поступивших на его имя.
Секретарь, поклонившись, начал:
«1. Преподобный доктор Англивиус просит определить его на место преподобного доктора Фокстиппа, директора епископальной библиотеки, за неспособностью последнего. Просителю неизвестно, кто бы другой мог заместить упомянутого неспособного доктора; он же, доктор Англивиус, надо заметить, уже с давних пор исправлял должность библиотек…»
– Направьте этого чудака к епископу, – перебил генерал.
«2. Пастор Атанас Мундер, тюремный духовник, просит о помиловании двенадцати раскаявшихся осужденных, по случаю именитой свадьбы его высочества Орденера Гульденлью, барона Торвика, кавалера ордена Даннеброга, сына вице-короля, с благородной Ульрикой Алефельд, дочерью его сиятельства великого канцлера обоих королевств».
– Отложите, – заметил генерал. – Мне жаль этих осужденных.
«3. Фауст-Пруденс Дестромбидес, подданный норвежский, поэт латинский, просит соизволение написать свадебную оду в честь благородных супругов».
– А! а! Этот поэт должно быть очень стар, потому что еще в 1674 году готовил оду в честь союза, предполагавшегося, но не состоявшегося между Шумахером, тогда графом Грифенфельдом, и принцессой Луизой-Шарлотой Гольштейн-Аугустенбургской… Боюсь, – пробормотал губернатор сквозь зубы, – чтобы Фауст-Пруденс не оказался поэтом расторгнутых браков… Отложите и продолжайте. Надо справиться, не найдется ли для этого поэта свободной кровати в дронтгеймском госпитале.
«4. Рудокопы Гульдбрансгаля, островов Фа-Рёрских, Сунд-Мёра, Губфалло, Рёрааса и Конгсберга просят освободить их от королевской опеки».
– Эти рудокопы самый беспокойный народ. Говорят, что они начинают роптать, не получая скорого ответа на их прошение. Надо подвергнуть его зрелому обсуждению.
«5. Брааль, рыбак, заявляет в силу Одельсрехта[8]8
Одельсрехт, странный закон на подобие майората, установленный среди норвежских крестьян. Всякий, не желающий отказаться от родового имение, мог воспрепятствовать приобретателю оного передавать его в другие руки, заявляя каждые десять лет о своем намерении выкупить его.
[Закрыть] о непреклонном намерении выкупить свое родовое имение.6. Синдики Нёса, Лёвига, Индаля, Сконгена, Стода, Спарбо и других городов и деревень Дронтгеймского северного округа просят, чтобы назначена была премия за голову разбойника, убийцы и поджигателя Гана, родом, как говорят, из Клипстадуры в Исландии.
Протестует против этой просьбы Николь Оругикс, палач Дронтгеймского округа, предъявляя свои права на Гана. Поддерживает эту просьбу Бенигнус Спиагудри, смотритель Спладгеста, который должен получить труп».
– Этот разбойник очень опасен, – заметил генерал, – особенно ввиду брожения среди рудокопов. Надо объявить за его голову премию в тысячу королевских экю.
«7. Бенигнус Спиагудри, медик, антикварий, скульптор, минералог, натуралист, ботаник, юрист, химик, механик, физик, астроном, теолог, грамматик…»
– Но разве это не тот Спиагудри, который занимает место смотрителя Спладгеста? – перебил генерал.
– Он сам, ваше превосходительство, – ответил секретарь и продолжал: – «…смотритель, по воле Его Величества, учреждение, именуемого Спладгест, в королевском городе Дронтгейме, считает долгом поставить на вид, что именно он, Бенигнус Спиагудри, открыл, что так называемые неподвижные звезды не освещаются звездою, именуемою Солнцем; itеm[9]9
Далее (лат.).
[Закрыть], что настоящее имя Одина Фригге, сын Фридульфа; itеm, что морская змея питается песком; itеm, шум народонаселения отгоняет рыбу от берегов Норвегии, так что средства к пропитанию уменьшаются пропорционально возрастанию числа жителей; itеm, что залив, называемый Отте-Сунд, прежде известен был под именем Лимфиорда и получил название Отте-Сунда, после того как Отон Рыжий бросил в него свое копье; itеm, что по его указаниям и под его надзором старая статуя Фрейя переделана в статую Правосудия, украшающую главную площадь Дронтгейма, а Лев, находившийся у ног статуи, в дьявола – олицетворение преступления; itеm…»
– Ну, довольно об его важных заслугах. Что ему нужно?
Секретарь перелистал много страниц и продолжал:
«…Принимая во внимание свои столь полезные труды в науках и искусствах, проситель решается всеуниженно умолять его превосходительство увеличить таксу за каждый мужской и женский труп на десять аскалонов, что не может быть неприятно мертвецам, доказывая им…»
В эту минуту дверь кабинета отворилась и лакей доложил громким голосом:
– Ее сиятельство, графиня Алефельд.
В кабинет вошла знатная дама, с маленькой графской короной на голове, роскошно разодетая, в платье из красного атласа, обшитом горностаем и золотой бахромой. Пожав руку генерала, она опустилась возле него в кресло.
Графиня была женщина лет пятидесяти, но возраст не прибавил ей морщин, уже давно проведенных на ее лице заботами гордости и честолюбия. Она обратилась к старому губернатору с гордым взором и принужденной улыбкой.
– Однако, генерал, ваш воспитанник заставляет себя ждать. Он должен был прибыть сюда еще до восхода солнца.
– Он и прибыл, графиня, но тотчас же отправился в Мункгольм.
– В Мункгольм! Надеюсь не к Шумахеру?
– Весьма возможно.
– Первый визит барона Торвика будет сделан Шумахеру!
– Отчего же нет, графиня? Шумахер несчастлив.
– Как! генерал, сын вице-короля имеет сношение с государственным преступником!
– Фредерик Гульденлью, поручая мне своего сына, просил меня, графиня, воспитать его как своего родного. Я полагал, что знакомство с Шумахером принесет пользу Орденеру, который со временем достигнет такого же могущества. В виду этого, с соизволение вице-короля, я получил от моего брата Груммонда Кнуда пропуск во все тюрьмы и вручил его Орденеру. Он им воспользовался.
– А давно ли, генерал, барон Орденер завел это полезное знакомство?
– Не более года, графиня. Кажется, общество Шумахера пришлось ему по душе, так как он часто посещал его, живя в Дронтгейме, и лишь с большим сожалением, вследствие моих настояний, предпринял год тому назад поездку по Норвегии.
– А Шумахер, знает он, что утешитель его сын одного из-заклятых его врагов?
– Он знает, что это его искренний друг, и этого для него достаточно, как и для нас.
– А вы, генерал, – спросила графиня, бросая на губернатора испытующий взгляд, – покровительствуя и укрепляя это знакомство, знали вы, что у Шумахера есть дочь?
– Я это знал, графиня.
– И это обстоятельство казалось вам малозначащим в отношении вашего воспитанника?
– Воспитанник Левина Кнуда, сын Фредерика Гульденлью человек честный. Орденеру известна преграда, отделяющая его от дочери Шумахера. Он не способен увлечь без серьезного намерения девушку и притом дочь несчастного человека.
Графиня Алефельд вспыхнула и побледнела. Она отвернулась, как бы желая избегнуть спокойного взора старого генерала, как бы чуя в нем обвинителя.
– Все таки, генерал, – проговорила она, – это знакомство кажется мне, извините за выражение, странным и неблагоразумным. Носится слух о мятеже рудокопов и северных поселенцев. Имя Шумахера замешено в этом деле.
– Графиня, вы удивляете меня! – вскричал губернатор. – Шумахер до сих пор спокойно переносил свое несчастие. Этот слух, без сомнение, неоснователен.
В эту минуту дверь отворилась и слуга доложил, что посланный от его сиятельства великого канцлера просит дозволение говорить с графиней.
Графиня поспешно поднялась, простилась с губернатором, который снова занялся рассмотрением прошений, и торопливо удалилась в апартаменты, занимаемые ею в одном из флигелей губернаторского дома, приказав прислать туда посланца.
Уже несколько минут сидела она на роскошной софе, среди приближенных к ней дам, когда вошел посланец. Графиня при виде его не могла сдержать жеста отвращение, который тотчас же скрыла под благосклонной улыбкой. Внешность посланца, однако, на первый взгляд не представляла ничего отталкивающего: это был скорее низенький, чем высокий человек, дородство которого мало гармонировало с его должностью. Но при более внимательном осмотре на открытом лице его можно было приметить выражение наглости, а в веселых взорах что-то дьявольское, коварное.
Отдав графине глубокий поклон, он вручил ей пакет с печатью и шелковым шнурком.
– Ваше сиятельство, – сказал он, – дозвольте мне осмелиться положить к вашим стопам драгоценное послание вашего именитого супруга, моего высокочтимого господина.
– Разве он не прибудет сюда сам? И зачем послал он с письмом вас? – спросила графиня.
– Важные дела, о которых сообщит вам письмо, воспрепятствовали прибытию его сиятельства. Что же касается меня, графиня, то по приказанию моего благородного господина я удостоен величайшей чести иметь с вами конфиденциальный разговор.
Графиня побледнела и вскричала дрожащим голосом:
– Со мной! Конфиденциальный разговор с вами, Мусдемон?
– Если это хоть на миг огорчает вас, высокородная графиня, ваш недостойный слуга придет в отчаяние.
– Огорчает меня! Вовсе нет, – возразила графиня, пытаясь улыбнуться, – но разве этот разговор так необходим?
Посланец поклонился до земли.
– Решительно необходим! Письмо, которое сиятельная графиня удостоила принять из моих рук, должно содержать точные указание на этот счет.
Странно было видеть, как дрожала и бледнела гордая графиня Алефельд перед служителем, который так раболепствовал перед ней. Она медленно распечатала конверт и прочла письмо.
– Оставьте нас одних, – сказала она слабым голосом, обращаясь к окружающим ее дамам.
– Да соблаговолит сиятельная графиня, – сказал посланец, преклоняя колено, – извинить мою смелость за неудовольствие, которое я, кажется, причинил ей.
– Напротив, будьте уверены, что ваше присутствие доставляет мне величайшее удовольствие, – возразила графиня с принужденной улыбкой.
Дамы удалились из комнаты.
– Эльфегия, ты забыла то время, когда наши свидание не внушали тебе отвращения.
С этими словами обратился посланец к благородной графине, сопровождая их смехом подобным тому, каким смеется дьявол, завладевая душой, продавшейся ему по договору.
Знатная женщина униженно поникла головой.
– О, зачем я действительно не забыла его! – пробормотала она.
– Глупая! К чему краснеть из-за того, чего не видит ни один человеческий глаз?
– Чего не видят люди, то видит Бог.
– Бог, слабая женщина! Ты не достойна была чести обманывать своего мужа, так как он менее легковерен, чем ты.
– Вы низко издеваетесь над угрызениями моей совести, Мусдемон.
– Прекрасно! Но, Эльфегия, если ты чувствуешь угрызения совести, зачем же ты сама издеваешься над ними ежедневно, совершая новые преступления?
Графиня Алефедьд закрыла лицо руками.
– Эльфегия, – продолжал Мусдемон, – надо выбрать что-нибудь одно: или угрызения, отказавшись от преступлений, или преступление, отказавшись от угрызений. Бери пример с меня и выбери последнее; так будет лучше, по крайней мере веселее.
– Дай Бог, – прошептала графиня, – чтобы эти слова не припомнились вам на том свете.
– Ну, милая моя, теперь шутки в сторону, – сказал Мусдемон, садясь возле графини и обвивая руками ее шею.
– Эльфегия, – продолжал он, – постарайся по крайней мере духовно остаться такою, какой была двадцать лет тому назад.
Несчастная графиня, раба своего сообщника, пыталась ответить на его отвратительные ласки. В позорных объятиях этих двух существ, которые взаимно презирали и проклинали друг друга, было нечто чересчур возмутительное даже для их развращенных душ. Преступные ласки, в былое время составлявшие для них наслаждение, и которые неизвестно какое ужасающее приличие заставляло их расточать и теперь, превратились в их пытку. Странное и справедливое превращение преступных страстей! Их преступление стало для них наказанием.
Чтобы положить конец этой мучительной пытке, графиня, вырвавшись из объятий своего ненавистного любовника, спросила его, с каким словесным поручением прислал его ее муж.
– Алефельд, – отвечал Мусдемон, – предвидя, как усилится его могущество через брак Орденера Гульденлью с нашей дочерью…
– Нашей дочерью! – высокомерно вскричала графиня, бросая на Мусдемона взор, полный гордости и презрения.
– Да, – холодно продолжал Мусдемон, – мне кажется, Ульрика с полным правом может считаться и моей дочерью. Я хотел сказать, что этот брак не вполне удовлетворит твоего мужа, если в то же время не будет окончательно уничтожен Шумахер. Этот старый временщик в глубине своей тюрьмы почти столь же опасен, как и в своем дворце. Он имеет при дворе друзей не знатных, но могущественных, быть может, именно потому, что они незнатны. Месяц тому назад, узнав, что переговоры великого канцлера с герцогом Голштейн-Плёнским не двигаются вперед, король нетерпеливо вскричал: Гриффенфельд один знал больше, чем все они вместе взятые. Какой-то проныра Диспольсен приезжал из Мункгольма в Копенгаген, сумел добиться нескольких секретных аудиенций, после чего король потребовал хранившиеся у канцлера документы и дипломы Шумахера. Неизвестно, чего добивается Шумахер; по всей вероятности – свободы, что для государственного преступника равнозначуще с стремлением к могуществу. Необходимо, чтобы он умер, умер, так сказать, судебным порядком, и мы стараемся теперь взвалить на него какое-нибудь преступление.
Твой муж, Эльфегия, под предлогом обревизовать инкогнито северные округа, отправится лично убедиться в результатах, которыми увенчались наши происки среди рудокопов. Мы хотим именем Шумахера поднять мятеж в их среде, мятеж, который потом не трудно будет подавить. В настоящее время нас озабочивает только пропажа нескольких весьма важных бумаг, относящихся к этому делу, тем более, что есть полное основание подозревать, что они попали в руки Диспольсена. Зная, что он уехал из Копенгагена в Мункгольм, везя Шумахеру его бумаги, дипломы и, быть может, те документы, которые могут погубить или, по меньшей мере, скомпрометировать нас, мы разместили в Кольских ущельях несколько надежных клевретов, поручив им убить Диспольсена и захватить его бумаги. Однако, если Диспольсен, как уверяют, возвратился из Бергена морем, все наши старание пойдут прахом… Теперь одна надежда, что оправдается слух, ходящий по городу, об убийстве какого-то капитана по имени Диспольсена… Увидим, что-то будет… а пока надо разыскать знаменитого разбойника Гана Исландца, которого нам бы хотелось поставить во главе взбунтовавшихся рудокопов. А ты, моя милая, какие добрые вести можешь ты сообщить мне? Поймана ли в клетке красивая мункгольмская птичка? Попала ли, наконец, дочь старого министра в лапки нашего сына Фредерика?..
Гордость графини снова возмутилась.
– Нашего сына! – вскричала она презрительно.
– Конечно, который ему теперь год? Двадцать четвертый. А мы знакомы с тобой, Эльфегия, вот уж двадцать шесть лет.
– Богу известно, – продолжала графиня, – что мой Фредерик законный наследник великого канцлера.
– Что Богу известно, – отвечал Мусдемон, смеясь, – то диавол может не знать. Впрочем, твой Фредерик вертопрах, недостойный меня, и из-за такого вздора не стоит нам пререкаться. Он годен лишь для обольщения простушек. Успел ли он в этом по крайней мере?
– Нет еще, сколько мне известно.
– Однако, Эльфегия, постарайся принять более деятельное участие в наших делах. До сих пор мы трудимся только вдвоем с графом. Завтра я возвращусь к твоему мужу, ты же, пожалуйста, не ограничивайся только молитвами за наши грехи, подобно мадонне, к которой взывают итальянцы, убивая кого-нибудь… Необходимо также постараться, чтобы Алефельд пощедрее вознаграждал мои труды, чем до сих пор. Хотя моя судьба связана с вашей, мне надоело быть слугой супругов, когда я любовник жены, быть гувернером, наставником, педагогом, когда я почти отец…
В эту минуту пробило полночь, и в комнату вошла служанка напомнить графине, что согласно дворцовым правилам все огни должны быть погашены в этот час. Графиня, радуясь, что может прекратить этот тяжелый разговор, приказала позвать своих горничных.
– Да, позволит мне милостивая графиня, – сказал Мусдемон, уходя из комнаты, – сохранить надежду снова свидеться с нею завтра и повергнуть к ее стопам уверения в моем глубочайшем уважении.
