Текст книги "Ган Исландец"
Автор книги: Виктор Гюго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
IV
Между тем слуга с двумя лошадьми въехал на двор дома дронтгеймского губернатора. Соскочив с седла и тряхнув головой с недовольным видом, он хотел было отвести лошадей в конюшню, как вдруг кто-то схватил его за руку и спросил:
– Что это! Ты один, Поэль! А где же твой барин? Куда он девался?
Этот вопрос сделан был старым генералом Левином Кнудом, который, приметив из окна слугу молодого человека, поспешил выйти на двор. Устремив на слугу испытующий взор, он с беспокойством ждал его ответа.
– Ваше превосходительство, – ответил Поэль с почтительным поклоном, – моего барина нет уже в Дронтгейме.
– Как! Он был здесь и уехал, не повидавшись со мной, не обняв своего старого друга! Давно он уехал?
– Он приехал и уехал сегодня вечером.
– Сегодня вечером!.. сегодня вечером!.. Но, где же он остановился? Куда отправился?
– Он сошел с коня на пристани у Спладгеста и переправился в Мункгольм.
– А!.. Кто бы мог думать, что он так близко… Но зачем его понесло в замок? Что он делал в Спладгесте? Вот поистине странствующий рыцарь! А виноват в этом все я: к чему было давать ему такое воспитание? Мне хотелось, чтобы он был свободен, не смотря на свое сословие…
– Ну, нельзя сказать, чтобы он был рабом этикета, – заметил Поэль.
– Да, но за то он раб своих прихотей. Однако, тебе пора отдохнуть, Поэль… Скажи мне, – вдруг спросил генерал, на лице которого появилось озабоченное выражение, – скажи мне, Поэль, порядком вы колесили?
– Нет, генерал, мы прибыли сюда прямо из Бергена. Мой барин был не в духе.
– Не в духе! Что бы это могло произойти у него с родителем? Может быть ему не по душе этот брак?
– Не знаю, но говорят, что его светлость настаивает на этом браке.
– Настаивает! Ты говоришь, Поэль, что вице-король настаивает? Но если он настаивает, значит Орденер противится.
– Не могу знать, ваше превосходительство, только мой барин был не в духе.
– Не в духе? Знаешь ты, как принял его отец?
– В первый раз – это было в лагере близ Бергена – его светлость сказал ему: «Я не часто вижу вас, сын мой». – «Тем отраднее для меня, государь и отец мой, – ответил мой барин, – если вы это замечаете». Затем он представил его светлости подробный отчет о своих поездках по северу, и вице-король одобрил их. На другой день, вернувшись из дворца, мой барин сказал мне: «Меня хотят женить; но сперва мне необходимо повидаться с генералом Левином, моим вторым отцом». Я оседлал лошадей, и вот мы здесь.
– Правда ли, мой добрый Поэль, – спросил генерал голосом, дрожащим от волнения, – он назвал меня своим вторым отцом?
– Точно так, ваше превосходительство.
– Горе мне, если этот брак не пришелся ему по сердцу! Я готов скорее впасть в немилость у короля, чем дать свое согласие. А между тем – дочь великого канцлера обоих королевств!.. Да кстати, Поэль! Известно Орденеру, что его будущая теща, графиня Альфельд, со вчерашнего дня находится здесь инкогнито и что сюда же ждут самого графа?
– Я не слыхал об этом, генерал.
– О! – пробормотал старый губернатор. – Он должно быть знает об этом, если с такой поспешностью оставил город.
Благосклонно махнув рукою Поэлю и отдав честь часовому, который сделал ему на караул, генерал, еще более озабоченный, вернулся в свое жилище.
V
Когда тюремщик, пройдя винтовые лестницы и высокие комнаты башни Шлезвигского Льва, открыл наконец дверь камеры, которую занимал Шумахер, первые слова коснувшиеся слуха молодого человека были:
– Вот наконец и капитан Диспольсен.
Старик, произнесший эти слова, сидел спиною к двери, облокотившись на рабочий стол и поддерживая лоб руками. Он одет был в шерстяную черную симарру[4]4
Длинная мантия, которую носило высшее духовенство (прим. верстальщика).
[Закрыть]; а в глубине комнаты над кроватью виднелся разбитый гербовый щит, вокруг которого порванные цепи орденов Слона и Даннеброга; опрокинутая графская корона была прикреплена под щитом и два обломка жезла, сложенные на крест, дополнили собою эти странные украшения. Старик был Шумахер.
– Нет, это не капитан, – ответил тюремщик и, обратившись к молодому человеку, добавил: – Вот узник.
Оставив их наедине, он захлопнул дверь, не слыхав слов старика, который заметил резким тоном:
– Я никого не хочу видеть, кроме капитана.
Молодой человек остановился у дверей; узник, ни разу не обернувшись и думая, что он один, снова погрузился в молчаливую задумчивость.
Вдруг он вскричал:
– Капитан наверно изменил мне! Люди!.. Люди похожи на кусок льда, который араб принял за брильянт. Он тщательно спрятал его в свою котомку и когда хотел вынуть, то не нашел даже капли воды…
– Я не из тех людей, – промолвил молодой человек.
Шумахер быстро вскочил.
– Кто здесь? Кто подслушивал меня? Какой-нибудь презренный шпион Гульденлью?..
– Граф, не злословьте вице-короля.
– Граф! Если из лести вы так титулуете меня, ваши старание бесплодны. Я в опале.
– Тот, кто говорит с вами, не знал вас во время вашего могущества, но тем не менее он ваш искренний друг.
– И все же, чего-нибудь хочет добиться от меня: память, которую хранят к несчастным, всегда измеряется видами, которые питают на них в будущем.
– Вы несправедливы ко мне, благородный граф. Я вспомнил о вас, вы же меня забыли. Я – Орденер.
Мрачные взоры старика сверкнули радостным огнем. Невольная улыбка, подобная лучу, рассекающему тучи, оживила его лицо, обрамленное седой бородой.
– Орденер! Добро пожаловать, скиталец Орденер! Тысячу крат благословен путник, вспомнивший узника!
– Однако, вы забыли меня? – спросил Орденер.
– Я забыл вас, – повторил Шумахер мрачным тоном, – как забывают ветерок, который, пролетая мимо, освежил нас своим дуновением. Счастливы мы, что он не превратился в ураган и не уничтожил нас.
– Граф Гриффенфельд, – возразил молодой человек, – разве вы не рассчитывали на мое возвращение?
– Старый Шумахер ни на что не рассчитывает. Но тут есть молодая девушка, которая еще сегодня заметила мне, что 8-го мая минул год с тех пор, как вы уехали.
Орденер вздрогнул.
– Как, великий Боже! Неужели ваша Этель, благородный граф!
– А то кто же?
– Ваша дочь, граф, удостоила считать месяцы со времени моего отъезда! О! Сколько печальных дней провел я с тех пор! Я объездил всю Норвегию, от Христиании вплоть до Вардхуза, но путь мой всегда направлен был к Дронтгейму.
– Пользуйтесь вашей свободой, молодой человек, пока есть возможность. Но скажите мне наконец, кто вы? Мне хотелось бы знать вас, Орденер, под другим именем. Сын одного из моих смертельных врагов носит это имя.
– Быть может, граф, этот смертельный враг более доброжелателен к вам, чем вы к нему.
– Вы не отвечаете на вопрос. Но храните вашу тайну; может быть я узнаю со временем, что плод, утоляющий мою жажду, – яд, который меня убьет.
– Граф! – вскричал Орденер раздражительно. – Граф! – повторил он тоном мольбы и укора.
– Могу ли довериться вам, – возразил Шумахер, – когда вы постоянно держите сторону этого неумолимого Гульденлью?..
– Вице-король, – серьезно перебил молодой человек, – только что отдал приказание, чтобы впредь вы пользовались безусловной свободой внутри башни Шлезвигского Льва. Эту новость узнал я в Бергене и без сомнение вы немедленно получите ее здесь.
– Вот милость, на которую я не смел рассчитывать, о которой ни с кем бы не решился говорить кроме вас. Впрочем, тяжесть моих оков уменьшают по мере того, как возрастают мои лета, и когда старческая дряхлость превратит меня в развалину, мне скажут тогда: «Ты свободен».
Говоря это, старик горько усмехнулся и продолжал:
– А вы, молодой человек, сохранили ли вы ваши безумные мечты о независимости?
– В противном случае, я не был бы здесь.
– Каким образом прибыли вы в Дронтгейм?
– Очень просто! На лошади.
– А в Мункгольм?
– На лодке.
– Бедный безумец! Бредит о свободе и меняет лошадь на лодку. Свою волю приводит он в исполнение не своими членами, а при посредстве животного или вещи; а между тем кичится своей свободой!
– Я заставляю существа повиноваться мне.
– Позволять себе властвовать над известными существами – значит давать другим право властвовать над собой. Независимость мыслима лишь в уединении.
– Вы не любите людей, достойный граф?
Старик печально рассмеялся.
– Я плачу о том, что я человек, я смеюсь над теми, кто утешает меня. Если вы еще не знаете, то убедитесь впоследствии, что несчастие делает человека недоверчивым, подобно тому, как удачи делают неблагодарным. Послушайте, вы прибыли из Бергена, скажите мне какой благоприятный ветер подул на капитана Диспольсена. Должно быть счастие улыбнулось ему, если он забыл меня.
Орденер пришел в мрачное смущение.
– Диспольсен, граф? Я нарочно прибыл сюда поговорить с вами о нем. Зная, что он пользуется вашей доверенностью…
– Моей доверенностью? – с беспокойством прервал узник. – Вы ошибаетесь. Никто в мире не пользуется моей доверенностью. Правда, в руках Диспольсена находятся мои бумаги, бумаги чрезвычайно важные. По моей просьбе он отправился к королю в Копенгаген, и даже я должен признаться, что рассчитывал на него более, чем на кого-либо другого, так как во время моего могущества я не оказал ему ни малейшей услуги.
– Да, благородный граф, я его видел сегодня…
– Ваше смущение подсказывает мне остальное; он изменил.
– Он умер.
– Умер!
Узник скрестил свои руки, голова его упала на грудь. Затем, устремив взор на молодого человека, он тихо произнес.
– Не говорил ли я вам, что счастие улыбнулось ему!..
Обратившись к стене, на которой висели знаки его низвергнутого величие, он махнул рукой, как бы для того, чтобы удалить свидетелей горя, которое он пытался побороть.
– Не о нем скорблю я: одним человеком меньше или больше, не все ли равно; и не о себе: чего мне терять? Но дочь моя, моя злополучная дочь!.. Я буду жертвой этого гнусного заговора, а тогда что станется с дочерью, у которой отнимут отца?..
Он c живостью обернулся к Орденеру.
– Каким образом он умер? Где вы его видели?
– Я видел его в Спладгесте, но неизвестно, сам ли он покончил с собою или был убит.
– А это чрезвычайно важно узнать. Если он был убит, я знаю откуда направлен был удар, и тогда все пропало. Диспольсен вез мне доказательства заговора, затеянного против меня; эти доказательства могли спасти меня и погубить моих врагов… Они сумели их уничтожить!.. Несчастная Этель!..
– Граф, – сказал Орденер, – завтра я скажу вам, каким образом он умер.
Не ответив ни слова, Шумахер проводил выходившего из комнаты Орденера взором, выражавшим такое спокойствие отчаяние, которое ужаснее спокойствие смерти.
Очутившись за дверью комнаты узника, Орденер не знал в какую сторону ему направиться. Ночь наступила, и в башне царила темнота.
Отворив на удачу первую попавшуюся дверь, он вошел в длинный коридор, освещенный лишь луной, по которой быстро пробегали бледные облака. Ее печальный свет падал по временам на узкие высокие окна, рисуя на противоположной стене как бы длинную процессию призраков, которые разом являлись и исчезали в глубине галереи.
Молодой человек медленно перекрестился и направился на красноватый свет, слабо мерцавший в конце коридора.
Дверь была полуоткрыта. Молодая девушка, коленопреклоненная перед простым алтарем в готической молельне, читала вполголоса молитвы Святой Деве, молитвы простодушные, но возвышенные, в которых душа, возносясь к Матери всех скорбящих, просила только ее заступничества.
Молодая девушка одета была в черный креп и белый газ, как бы желая показать, что дни ее до сих пор протекали в горестях и невинности. Несмотря на ее скромный костюм, на всем существе ее лежал отпечаток натуры исключительной. Ее глаза и длинные волосы были черны как смоль – красота редкая на Севере; ее взоры, блуждавшие по сводам часовни, казалось, скорее были воспламенены экстазом, чем потушены сосредоточенностью в самой себе. Словом, это была дева с берегов Кипра или полей тибурских, облеченная в фантастические покровы Оссиана и распростершаяся пред деревянным крестом и каменным алтарем Спасителя.
Узнав молящуюся, Ореденер вздрогнул и чуть не лишился чувств.
Она молилась за своего отца; молилась за низвергнутого властелина, за старца узника и покинутого всеми, и громко прочла псалом освобождения.
Она молилась и за другого; но Орденер не слыхал имени того, за кого она молилась, не слыхал, так как она не произнесла этого имени; она прочла только гимн Суламиты, супруги, ожидающей супруга и возвращение возлюбленного.
Орденер отошел от двери. Он благоговел перед этой девственницей, мысли которой летели к нему; молитва – таинство великое, и сердце его невольно переполнилось неведомым, хотя и мирским восхищением.
Дверь молельни тихо отворилась и на пороге появилась женщина, белая в окружающей ее темноте. Орденер замер на месте, страшное волнение охватило все его существо. От слабости он прислонился к стене, все члены его дрожали и биение его сердца раздавалось в его ушах.
Проходя мимо, молодая девушка услышала шорох плаща и тяжелое, прерывистое дыхание.
– Боже!.. – вскричала она.
Орденер кинулся к ней; одною рукою поддержав молодую девушку, он другою тщетно пытался удержать ночник, который выскользнул у нее из рук и потух.
– Это я, – нежно шепнул он.
– Орденер! – вскричала молодая девушка, когда звук голоса, которого она не слыхала целый год, коснулся ее слуха.
Луна, выглянувшая из-за облаков, осветила радостное лицо прекрасной девушки. Робко и застенчиво освободившись из рук молодого человека, она сказала:
– Это господин Орденер?
– Это он, графиня Этель…
– Зачем вы называете меня графиней?
– Зачем вы зовете меня господин?
Молодая девушка замолчала и улыбнулась; молодой человек замолчал и вздохнул.
Этель первая прервала молчание:
– Каким образом очутились вы здесь?
– Простите, если мое присутствие огорчает вас. Мне необходимо было переговорить с графом, вашим отцом.
– И так, – сказала Этель взволнованным тоном, – вы приехали сюда только для батюшки?
Орденер потупил голову: этот вопрос показался ему слишком жестоким.
– Без сомнение, вы уже давно находитесь в Дронтгейме, – продолжала молодая девушка укоризненным тоном, – ваше отсутствие из этого замка не казалось для вас продолжительным.
Орденер, уязвленный до глубины души, не отвечал ни слова.
– Я одобряю вас, – продолжала узница голосом, дрожавшим от гнева и печали, – но, – добавила она несколько надменно, – надеюсь, что вы не слыхали моих молитв.
– Графиня, – отвечал наконец молодой человек, – я их слышал.
– Ах, господин Орденер, нехорошо подслушивать таким образом.
– Я вас не подслушивал, благородная графиня, – тихо возразил Орденер, – я вас слышал.
– Я молилась за отца, – продолжала молодая девушка, не спуская с него пристального взора и как бы ожидая ответа на эти простые слова.
Орденер хранил молчание.
– Я также молилась, – продолжала она, с беспокойством следя, какое действие производят на него ее слова, – я также молилась за человека, носящего ваше имя, за сына вице-короля, графа Гульденлью. Надо молиться за всех, даже за врагов наших.
Этель покраснела, чувствуя, что сказала ложь; но она была раздражена против молодого человека и думала, что назвала его в своих молитвах, тогда как назвала его лишь в своем сердце.
– Орденер Гульденлью очень несчастлив, благородная графиня, если вы считаете его в числе ваших врагов; но в то же время он слишком счастлив, занимая место в ваших молитвах.
– О! Нет, – сказала Этель, смущенная и испуганная холодностью молодого человека, – нет, я не молилась за него… Я не знаю, что я делала, что я делаю. Я ненавижу сына вице-короля, я его не знаю. Не смотрите на меня так сурово: разве я вас оскорбила? Неужели вы не можете простить бедной узнице, вы, который проводит жизнь подле какой-нибудь прекрасной благородной женщины, такой же свободной и счастливой как и вы!..
– Я, графиня!.. – вскричал Орденер.
Этель залилась слезами; молодой человек кинулся к ее ногам.
– Разве вы не говорили мне, – продолжала она, улыбаясь сквозь слезы, – что ваше отсутствие не казалось вам продолжительным?
– Кто? Я, графиня?
– Не называйте меня таким образом, – тихо сказала она, – теперь я ни для кого уже не графиня, и тем более для вас…
Орденер с живостью поднялся на ноги и не мог удержаться, чтобы в страстном порыве не прижать к своей груди молодую девушку.
– О! Моя обожаемая Этель, называй меня твоим Орденером!.. – вскричал он, останавливая свой пламенный взор на заплаканных глазах Этели. – Скажи, ты любишь меня?..
Ответа молодой девушки не было слышно, так как Орденер, вне себя от восторга, сорвал с ее губ вместе с ответом эту первую ласку, этот священный поцелуй, которого пред лицем Всевышнего достаточно для того, чтобы соединить на веки два любящие существа.
Оба остались безмолвны, находясь в одном из тех торжественных моментов, столь редких и столь кратких на земле, когда душа как бы вкушает нечто из небесного блаженства. В эти неизъяснимые мгновение две души беседуют между собою на языке, понятном только для них одних; тогда все человеческое молчит, и два невещественные существа таинственным образом соединяются на всю жизнь в этом мире и на веки в будущем.
Этель медленно освободилась из объятий Орденера и освещенные бледным светом луны, они в упоении смотрели друг на друга. Пламенный взор молодого человека сверкал мужественной гордостью и храбростью льва, между тем как полуоткрытый взор молодой девушки исполнен был тем смущением, той ангельской стыдливостью, которая в сердце девственницы нераздельна с восторгами первой любви.
– Сейчас, в этом коридоре, – произнесла, наконец, Этель, – вы избегали меня, мой Орденер?
– Я не избегал вас, я подобен был тому несчастному слепцу, который, когда после долгих лет возвратилось к нему зрение, на минуту отворачивается от дневного света.
– Ваше сравнение более подходит ко мне, потому что во время вашего отсутствие мое единственное утешение заключалось в моем несчастном отце. Эти долгие дни провела я, утешая его, и, – прибавила она, потупив глаза, – надеясь на вас. Я читала моему отцу сказание Эдды, а когда он разочаровывался в людях, я читала ему Евангелие, чтобы, по крайней мере, он не терял веры в небо; затем я говорила ему о вас, и он молчал – доказательство его любви к вам. Но когда я по целым вечерам бесплодно просиживала у окна, смотря на дорогу, по которой проезжали путешественники, и на гавань, куда приплывали корабли, с горькой улыбкой качал он головой и я плакала. Темница, где до сих пор я провожу мои дни, стала мне ненавистной, несмотря на то, что со мной был отец, который до вашего появление составлял для меня все. Но вас не было и я страстно жаждала неведомой для меня свободы.
В глазах молодой девушки, в ее простодушной нежности и милом запинании ее речи дышала прелесть, невыразимая человеческими словами. Орденер слушал ее с мечтательным наслаждением существа, перенесенного из мира реального в мир идеальный.
– А я, – сказал он, – теперь я не хочу той свободы, которую вы не можете разделять со мной.
– Как, Орденер! – с живостью спросила Этель. – Вы не оставите нас более?
Этот вопрос напомнил молодому человеку действительность.
– Милая Этель, я должен оставить вас сегодня же. Завтра я снова увижусь с вами и завтра же снова покину для того чтобы возвратившись, не покидать вас более.
– О! – вскричала с тоской молодая девушка. – Новая разлука!..
– Повторяю вам, моя ненаглядная Этель, что я скоро возвращусь, чтобы вывести вас из этой тюрьмы или похоронить в ней себя вместе с вами.
– В тюрьме вместе с ним! – прошептала она. – О, не обманывайте меня. Могу ли я надеяться на такое блаженство?
– Каких клятв нужно тебе? Чего ты от меня хочешь? – вскричал Орденер. – Скажи мне, Этель, разве ты не жена моя?…
В увлечении страсти он крепко прижал ее к своей груди.
– Твоя, – слабо прошептала она.
Два благородных, чистых сердца отрадно бились друг против друга, делаясь еще благороднее, еще чище.
В эту минуту грубый взрыв хохота раздался позади их. Человек, закутанный в плащ, открыл потайной фонарь, который держал под полой, и вдруг осветил фигуру испуганной и смущенной Этели и надменно изумленное лицо Орденера.
– Смелей, смелей, прекрасная парочка! Но мне кажется, что слишком мало проблуждав в стране Нежности и не проследовав по всем изгибам ручья Чувств, вы чересчур кратким путем достигли хижины Поцелуя.
Читатели, без сомнение, узнали уже поручика, страстного поклонника мадмуазель Скюдери. Оторванный от чтение «Клелии» боем часов полночи, которых не слыхали наши влюбленные, он отправился сделать ночной обход башни.
Проходя в глубине восточного коридора, он услышал звук голосов и приметил два призрака, двигавшиеся в галерее на лунном свете. По природе смелый и любопытный, он спрятал под плащом свой фонарь, неслышными шагами приблизился к привидениям и своим грубым хохотом потревожил их сладостное упоение.
В первую минуту Этель хотела было бежать от Орденера, но затем, вернувшись к нему и как бы инстинктивно ища защиты, спрятала свое вспыхнувшее личико на груди молодого человека.
Орденер с величием короля поднял голову и сказал:
– Горе тому, кто осмелится потревожить и опечалить мою Этель!
– Вот именно, – сказал поручик, – горе мне, если я имел неловкость испугать нежную Маидану.
– Господин поручик, – сказал Орденер надменным тоном, – я советую вам молчать.
– Господин наглец, – отвечал офицер, – я советую вам молчать.
– Послушайте! – вскричал Орденер громовым голосом, – понимаете ли вы, что только молчанием вы можете заслужить себе прощение.
– Тibi tuа[5]5
Твоя от твоих (лат.).
[Закрыть], – отвечал поручик, – возьмите назад свои советы и сами молчанием заслужите мое прощение.
– Молчать! – вскричал Орденер голосом, от которого дрогнули оконные стекла и, опустив трепещущую молодую девушку в одно из старых кресел коридора, он крепко схватил руку офицера.
– О, мужик! – сказал поручик и насмешливо, и раздражительно. – Вы не примечаете, что рукава, которые вы так безбожно мнете, из самого дорогого авиньонского бархата.
Орденер пристально взглянул на него.
– Поручик, мое терпение гораздо короче моей шпаги.
– Понимаю, мой храбрый молодчик, – сказал офицер, иронически улыбаясь, – вам хотелось бы, чтобы я оказал вам эту честь. Но знаете ли кто я? Нет, нет, как хотите, князь против князя, пастух против пастуха, как говорил прекрасный Леандр.
– И если сказать трус против труса! – возразил Орденер. – То я все же не имел бы чести померяться с вами.
– Я рассердился бы, мой уважаемый пастушек, если бы только вы носили мундир.
– У меня нет ни галунов, ни эксельбантов, поручик, но за то у меня есть сабля.
Молодой человек, гордо откинув плащ за плечо, надел шляпу на голову и схватился за эфес своей сабли; но Этель, испуганная грозной опасностью, бросилась к нему на шею с криком ужаса и мольбы.
– Вы поступаете благоразумно, прекрасная девица, не желая, чтобы я проучил этого молодчика за его дерзость, – промолвил поручик, который бесстрашно принял оборонительную позу при угрожающем движении Орденера, – так, как Кир, поссорясь с Камбизом, хотя, быть может, я делаю слишком большую честь этому вассалу, сравнивая его с Камбизом.
– Ради самого неба, господин Орденер, – шептала Этель, – не делайте меня причиной подобного несчастия?.. Орденер, – прибавила она, подняв на него свои прекрасные глаза, – умоляю тебя!..
Орденер медленно вложил в ножны полуобнаженную саблю.
– Клянусь честью, рыцарь, – вскричал поручик, – я не знаю, имеете ли вы право на это звание, но даю вам этот титул, так как мне кажется, что вы его заслуживаете, – клянусь честью, мы поступаем согласно законам храбрости, но не рыцарства. Молодая девица права, поединок, который чуть было не завязался у нас, не должен происходить в присутствии дам, хотя не во гнев будь сказано прелестной девице, дамы могут быть причиной его. Теперь мы можем только условиться относительно duellum remotum[6]6
Отсроченный поединок (лат.).
[Закрыть] и, как обиженный, вы имеете право назначить время, место и оружие. Мой острый толедский клинок или меридский кинжал к услугам вашей тяпки, вышедшей из кузниц Ашкрота, или охотничьего ножа, закаленного в озере Спарбо.
Отсроченный поединок, который офицер предложил Орденеру, пользуется правом гражданства на Севере, откуда, по мнению ученых, ведет свое начало обычай дуэли. Самые знатные вельможи предлагали и принимали duellum remotum. Поединок откладывался на несколько месяцев, иногда даже на несколько лет и в продолжение этого промежутка времени противники обязаны были ни словом, ни действием не касаться того, что послужило поводом к вызову.
Таким образом, например, в любовной интриге, соперники не имели права видеться с предметом их страсти, в виду того, чтобы обстоятельства дела оставались в одном и том же положении, – и в этом отношении полагались на рыцарскую честность. То же самое происходило и на древних турнирах, когда судьи поединка, считая закон рыцарства нарушенным, бросали жезл на арену, в ту же минуту сражающиеся останавливались, но, вплоть до разъяснение недоразумений, шпага победителя ни на волос не отделялась от шеи побежденного.
– Итак, рыцарь, – промолвил Орденер, после минутного раздумья, – мой секундант уведомит вас о месте.
– Прекрасно, – отвечал поручик, – тем более, что я до тех пор успею побывать на бракосочетании моей сестры и таким образом вы будете иметь честь драться с шурином благородного вельможи, сына вице-короля Норвегии, барона Орденера Гульденлью, который, по случаю этого блестящего союза, как говорит Артамена, получит титул графа Данескиольда, чин полковника и орден Слона; я же, как сын великого канцлера обоих королевств, без сомнение, буду произведен в капитаны.
– Хорошо, хорошо, поручик Алефельд, – терпеливо перебил Орденер, – но вы еще не капитан, сын вице-короля не полковник… а сабля всегда останется саблей.
– А мужик всегда мужиком, как бы вы его ни шлифовали, – пробормотал сквозь зубы офицер.
– Рыцарь, – произнес Орденер, – вам должны быть известны законы рыцарства. Вы не войдете более в эту башню и сохраните строжайшее молчание относительно сегодняшнего происшествия.
– Относительно молчание, вы можете положиться на меня, я буду нем, как Муций Сцевола, когда держал в огне свою руку. В башню тоже не будут ходить, ни я, ни один из аргусов гарнизона, так как я только-что получил приказание оставить впредь Шумахера без надзора, приказание, которое я обязан был сообщить ему сегодня же вечером, но не успел, провозившись с новыми краковскими сапожками… Приказание, сказать между нами, довольно неблагоразумное… Хотите вы посмотреть мои сапожки?
Во время этого разговора Этель, убедившись, что противники успокоились, и не понимая, что значит duellum remotum, исчезла, тихо шепнув на ухо Орденеру:
– До завтра.
– Я бы попросил вас, поручик Алефельд, чтобы вы помогли мне выйти из крепости.
– Охотно, – отвечал офицер, – хотя уже довольно поздно, или лучше сказать очень рано. Но каким образом раздобудете вы лодку?
– Это уж моя забота, – возразил Орденер.
Дружески разговаривая, они прошли сад, дворы круглый и квадратный, и Орденер, сопровождаемый дежурным офицером, нигде не был задержан. Миновав большую опускную решетку, артиллерийский парк, плац-парад, они достигли низкой башни, железная дверь которой была открыта по приказанию поручика.
– До свидания, поручик Алефельд, – сказал Орденер.
– До свидания, – отвечал офицер, – объявляю вас храбрым бойцом, хотя не знаю, кто вы и будут ли достойны титула секунданта те, которых вы приведете на место нашего поединка.
Разменявшись рукопожатием, они расстались. Железная дверь затворилась и поручик, напевая арию Люлли, возвратился в свою комнату восхищаться польскими сапогами и французским романом.
Орденер, оставшись один на пороге двери, скинул с себя одежду, завернул ее в свой плащ и привязал к голове сабельной портупеей. Затем, применяя на практике идеи Шумахера о независимости, он кинулся в холодные, спокойные воды залива и поплыл в темноте к берегу, направляясь в сторону Спладгеста, почти уверенный, что мертвый или живой он достигнет места своего назначения.
Дневные усталости до такой степени изнурили его, что лишь с большим трудом успел он выбраться на берег. Одевшись наскоро, он направился к Спладгесту, черная масса которого обрисовалась на портовой площади. Луны, закрытой облаками, не было видно.
Приблизившись к зданию, он услыхал как бы звук голосов; слабый свет выходил из верхнего отверстия. Изумленный, он сильно постучал в четырехугольную дверь, шум прекратился, свет исчез. Он снова постучался: свет вновь появился, позволив ему приметить что-то черное, проскользнувшее через верхнее отверстие и притаившееся на плоской крыше строения. Орденер, ударив в третий раз рукоятью сабли, закричал:
– Именем его величества короля, отворите! Именем его светлости вице-короля, отворите!
Дверь наконец медленно отворилась и Орденер очутился лицом к лицу с длинной, бледной и сухощавой фигурой Спиагудри. Одежда его была в беспорядке, глаза блуждали, волоса стояли дыбом. В окровавленных руках держал он надгробный светильник, пламя которого дрожало гораздо менее приметно, чем громадное тело Спиагудри.
