Текст книги "Инженер Петра Великого 7 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 9

Пьянящее чувство победы, наполнявшее воздух Азова, испарилось без следа, растворившись в степи. Эйфория осталась там, за стенами взятой крепости. На запад нас гнала отчаянная гонка, в которой финишная черта была размыта, а цена проигрыша – абсолютна. Степь, разбухшая от уходящей зимы, превратилась в безбрежное болото. Талый снег, смешавшись с глинистой почвой, породил нашего главного противника – липкую, тяжелую грязь.

Сердцем нашей колонны был «Леший» – мое детище, внешне корявый наверное, зато могучий. Он вгрызался в эту землю, оставляя за собой два глубоких, рваных шрама гусеничных траков. Его двигательная установка – два независимых паровых агрегата на каждую гусеницу – дышала натужно, выталкивая из труб густые клубы пара и угольной гари. Солдаты, насмотревшись на его причуды под Азовом, воспринимали машину без всякого трепета: просто необходимая железяка, которая тащит мортиры и постоянно требует внимания. Этот зверь оказался конструктивно не готов к такой войне.

Резкое увеличение нагрузки – вес артиллерии и припасов, помноженный на чудовищное сопротивление вязкого грунта, – быстро вскрыло все слабые места машины. Первый серьезный сбой не заставил себя ждать: на третий день, при форсировании очередного, казалось бы, неглубокого оврага. И вот, когда «Леший», надрывно пыхтя цилиндрами, уже вытягивал на ровное место первую мортиру, воздух пронзил резкий, до звона в ушах, свист. Давление в котле левого двигателя упало. Машина дернулась, левая гусеница замерла. Выпустив последнее облако пара, «Леший» беспомощно накренился, почти зарывшись в грязь, и вся колонна встала.

– Что стряслось, ваше благородие? – подскочил ко мне поручик Дубов, на чьем лице отразилась досада.

Стрелка манометра, бессильно застывшая у нуля, была красноречивее любых слов. Паропровод. Эдакая медная артерия, которая соединяла цилиндр высокого давления с цилиндром низкого, – сердце моей компаунд-схемы. Непрерывная вибрация, усиленная пиковыми нагрузками, сделала свое дело: в металле образовалась микротрещина, и драгоценный пар, вся движущая сила похода, теперь уходил в никуда.

Пришлось разворачивать полевой лагерь. Пока солдаты ставили котлы для ужина, я осматривал повреждение. Трещина – почти волосяная, но в системе под давлением она равносильна пробоине в борту корабля. Заварить ее в полевых условиях – гиблое дело. Нужен был другой подход. Инженерный фикс, заплатка на скорую руку, способная продержаться хотя бы несколько дней.

– Дубов! – скомандовал я, выпрямляясь. – Тащи сюда самую толстую пеньковую веревку из обоза! Бочку со смолой! И пусть разводят огонь в походной кузнице!

Поручик, не задавая вопросов, сорвался с места. Через полчаса перед остывающим двигателем уже кипела работа. По моему приказу солдаты нарезали веревку на куски и тщательно вымачивали ее в горячей, кипящей смоле, пока пенька не превратилась в липкую, черную массу. Затем мы слой за слоем, виток к витку, туго и без зазоров, начали обматывать поврежденный участок паропровода, создавая плотный, герметичный «чулок».

– А теперь – обручи, – распорядился я, когда бандаж достиг нужной толщины.

Кузнецы уже держали наготове раскаленные докрасна железные кольца. С шипением и едким дымом мы насаживали их на просмоленную обмотку. Остывая, металл сжимался, с чудовищной силой вдавливая пеньку в микротрещины. Варварская, кустарная, но с точки зрения механики абсолютно верная технология полевого ремонта. Даже поймал себя на дежавю – нечто подобное проворачивал с «бутербродом» – пушками по приказу Государя. Когда последний обруч остыл, я приказал снова разводить пары. Стрелка манометра медленно, но уверенно поползла вверх. «Леший» ожил.

Мы двинулись дальше, хотя эта починка была лишь отсрочкой. Настоящая беда таилась в ходовой части. Проблема износа, которую я предвидел, но не смог решить из-за нехватки времени и материалов, теперь заявила о себе во весь голос. Ведущие катки из обычной литой стали стирались о гусеничные траки с пугающей скоростью. Но хуже всего пришлось пальцам – стальным стержням, соединяющим звенья гусениц. Они просто не выдерживали. Каждые несколько верст раздавался глухой металлический лязг, машина дергалась, и один из солдат, бежавших рядом, вскидывал руку: «Палец вылетел, ваше благородие!».

И снова остановка. Снова ремонт. Первые несколько раз это было лишь досадным промедлением, однако когда за день мы потеряли третий палец, стало ясно, что это системный отказ. Так мы не дойдем. Просто встанем посреди степи, как только кончатся все запчасти.

Вечером на привале я собрал десяток толковых унтеров и самого Дубова.

– С завтрашнего дня работаем по-новому, – объявил я, чертя угольком схему на земле. – Так уже работают в Игнатовском. Принцип тот же, что и со сборкой винтовок, только вместо станков – солдатские руки, а вместо цеха – это грязное поле. Создаем четыре ремонтные бригады. Первая, «разборная», идет за машиной. Как только вылетает палец, машина останавливается, они сбивают стопоры и вытаскивают поврежденный трак. Вторая бригада, «посыльные» – самые молодые и быстрые – подхватывают деталь и бегом несут ее вперед, к походной кузнице, которую мы отныне пускаем в авангарде. Третья, «кузнечная», не отходя от горна, а его надо держать постоянно «на горячем», ремонтирует палец или выковывает новый. Четвертая, «сборная», ждет у кузницы, забирает готовую деталь и мчится навстречу «Лешему», чтобы установить ее на место.

По сути, я создавал конвейер. Примитивный, конечно же, работающий на силе ног и упрямстве, но все же конвейер. Аварийный ремонт превращался в отлаженный производственный процесс.

Подняв глаза от схемы, я встретился взглядом с шевалье Дюпре. Француз, стоявший поодаль у своей повозки, внимательно наблюдал за нашим совещанием. В первые дни марша он носил маску презрительного высокомерия, и каждая поломка «Лешего» служила для него маленьким праздником, подтверждением несостоятельности русских варваров. Однако сейчас от его прежнего высокомерия не осталось и следа. Его взгляд был прикован к каракулям, начерченным на земле. В глазах француза вместо привычной насмешки загорался огонек профессионального интереса. Поразила его, видимо, не сама по себе идея бандажа или конвейера – вещи, в сущности, очевидные. А вот скорость и эффективность, с которой эти идеи воплощались в абсолютно непригодных для этого условиях, – это да. Он видел, как сложнейшая инженерная задача решается за пару часов силой воли и грамотной организации. И, кажется, увиденное впервые заставило его усомниться в собственном превосходстве.

А ведь в начале похода мы еще держались на запасах пальцев из Игнатовского. Выкованные Федькой из первосортной стали, держали нагрузку, но и они не были вечными. С каждым днем я с тревогой отмечал, как тает наш неприкосновенный запас. Кризис грянул на восьмой день, когда Дубов доложил, что в ящике остался последний игнатовский палец. С этого момента наша судьба полностью зависела от кузнечного мастерства и качества железа.

Кустарные детали ломались с удручающей регулярностью. Прямо на моих глазах у походной кузницы разыгрывалась драма. Хмурый, как грозовая туча, старый мастер в очередной раз выхватил из горна раскаленный добела палец и с шипением опустил его в чан с водой. Резкий треск – и деталь, не выдержав напряжения, лопнула. Третий брак за утро.

– Дьявольщина! – сплюнул мастер, выуживая из чана бесполезные обломки. – Металл – дрянь. То хрупок, как стекло, то гнется голыми руками. Не сладить с ним, ваше благородие.

Пока он сокрушался, я уже вслух, для себя, перебирал варианты:

– Цементация отпадает, нет времени. Азотирование – тем более, условий никаких. Вся проблема в неравномерном остывании, во внутренних напряжениях…

От размышлений меня отвлек мой поручик-толмач.

– Господин бригадир, шевалье Дюпре просит вашего дозволения обратиться к вам.

Я обернулся. В нескольких шагах, скрестив руки на груди, стоял француз. Последние дни он не выказывал злорадства, наблюдал. Его, видимо, мучила профессиональная скука, а зрелище кустарной работы оскорбляло его инженерную душу. Участие в решении задачи было для него способом вернуть себе достоинство, доказать, что он все еще тот самый Дюпре, а не обуза в обозе.

– Что ему угодно?

Дюпре шагнул вперед и что-то заговорил по-французски, указывая то на горн, то на чан с водой. Видимо у него не хватате еще словарного запаса, чтобы передать инженерные измышления на русском. Но прогресс в изучении языка мне нравится. А еще, мне кажется, он вступал в интеллектуальный поединок, желая продемонстрировать превосходство своей инженерной школы.

– Он говорит, ваше благородие, что вы пытаетесь придать всей детали одно свойство, а это неверно, – переводил толмач. – Поверхность должна быть твердой, как стекло, чтобы противостоять истиранию, а сердцевина – вязкой, как свинец, чтобы гасить удары.

Я выслушал, и позволил себе улыбнуться. Мысль француза была донельзя практичной.

– И как же шевалье предлагает этого достичь?

– Он говорит о методе прерывистой закалки. Сначала – резкое охлаждение в воде, чтобы поверхностный слой схватился, стал твердым. Но не до конца. Ровно на счет «три». А затем – немедленно перенести деталь в бочку с маслом или животным жиром. Масло остужает медленнее, позволяя сердцевине остыть постепенно и сохранить вязкость.

Простое и абсолютно реализуемое здесь и сейчас решение. На француза я смотрел с неподдельным уважением. Он поделился производственным секретом, который я и так знаю, но сам факт.

– Дельный совет, – сказал я. – Вы мыслите как практик. Кстати, как ваше имя, шевалье? А то все Дюпре, да шевалье…

Дюпре, услышав перевод, на мгновение смешался. Вопрос был неожиданным, выбивающим из колеи.

– Анри. Анри Дюпре, – ответил он после паузы с ноткой удивления в голосе.

– Петр Смирнов, – хмыкнул я. – Рад знакомству, Анри. Попробуем ваш метод.

По моему приказу тут же притащили бочонок с салом. Первый же палец, закаленный по методу Дюпре, прошел испытание: удар молота оставил на его поверхности лишь небольшую вмятину, но не сломал его. Решение было найдено.

Этот эпизод изменил наше общение, хотя и не отменил главного: он – враг. И повод для предательства не заставил себя ждать. Через несколько дней, остановившись у небольшого татарского селения пополнить запасы воды, мы услышали слух, принесенный торговцами: крупный отряд турецкой кавалерии якобы разгромил русский авангард где-то на западе. Слух был ложным, возможно, запущенным намеренно, но для Дюпре он стал триггером. Решив, что наш поход обречен, он сделал ставку на победителя.

Действовал он хитро. Попросив у толмача разрешения купить у местного татарина то ли табак, то ли еще какую хреновину, он расплатился монетой. Однако под ней, приклеенный капелькой смолы, прятался крохотный, туго свернутый клочок бумаги. Расчет был прост: торговец, найдя послание, передаст его своим.

Но Дюпре не учел одного. Дубов и его люди следили не только за французом, но и за его окружением. Как только торговец отошел на безопасное расстояние, его мягко «попросили» показать, чем так щедро одарил французский господин. И как только мои люди углядели все это. Думаю, нервозность француза сыграла ключевую роль в плотной опеке в этот момент.

Вечером, когда я разбирал в палатке очередные чертежи, полог откинулся. Вошел Дубов. Подошел к столу и положил передо мной развернутый клочок бумаги. На нем было многое: численность отряда, описание уязвимостей «Лешего», даже примерный маршрут по точкам.

Спустя минуту в палатку ввели и самого француза. Увидев на столе свою записку, он побелел, но глаза не опустил. Стоял, готовый с аристократическим достоинством принять приговор.

И что же мне с тобой делать? Есть мысль, конечно. Но получится ли?

Я медленно свернул записку, поднес ее к пламени свечи. Бумага почернела, съежилась, превратилась в пепел.

– Не стоит, Анри, – тихо сказал я по-русски, зная, что толмач переведет. – У вас не получится. А торговец отделался легким испугом и даже сохранил вашу монету. Он ни в чем не виноват.

Я не стал его наказывать. Я показал, что его интеллектуальные ухищрения для меня – детский лепет. Я ценю его ум, но не позволю себя обмануть. И что не воюю с торговцами. Дюпре стоял с непроницаемым лицом. Кажется, до него дошло, что он в полной, абсолютной власти человека, играющего по совершенно другим правилам. Непонятным, а оттого – еще более страшным.

Весь следующий день прошел в тяжелом, гнетущем молчании. Дюпре, замкнувшись в себе, сделался тенью. Он больше не подходил к кузнице, не давал советов – просто сидел в своей повозке, глядя на однообразный степной пейзаж. Он ждал расправы, унижения, кандалов – чего угодно, что соответствовало бы его представлениям о военном правосудии.

А я молчал. Демонстративное бездействие, похоже, мучило его куда сильнее любой пытки. Я дал ему время переварить собственный провал, осознать всю глубину своего положения.

Когда лагерь расположился на ночлег, я приказал привести его. Дюпре вошел с прямой спиной, готовый ко всему. Напряженный поручик-толмач застыл у входа. Я жестом указал французу на походную табуретку напротив себя.

– Анри, – вздохнул я, – во Франции вас ждет опала. За провал в Азове и за этот плен в лучшем случае – забвение в дальнем гарнизоне. Ваша карьера военного инженера окончена. Вы и сами это понимаете.

Дюпре молчал, его лицо не дрогнуло. Надеюсь я ударил точно в цель – по его профессиональному тщеславию.

– Я не предлагаю вам предавать Францию, – продолжил я, глядя ему прямо в глаза. – Я предлагаю работу. Настоящую. Возможность строить, создавать то, о чем в Европе могут только мечтать.

Я сделал паузу. На его лице промелькнуло недоумение.

– Когда мы вернемся в мою вотчину, Игнатовское, мне понадобится человек, способный спроектировать и рассчитать систему кессонов для постройки мостовых опор под водой. Нужен будет инженер для металлургического завода на Урале – с доменными печами такой конструкции, которую ваш Вобан никогда не видел и не мог даже вообразить. Ваши знания и ваш ум нужны, чтобы создавать, а не разрушать. Я предлагаю стать тем, кем вы уже никогда не сможете стать на родине, – великим строителем.

Предложение было ошеломляющим. Я бил по нутру творца, для которого реализация грандиозного замысла важнее флагов и титулов. При этом я предлагал сделку, где платой за его гений будет право творить историю.

Он долго молчал. Его взгляд был направлен куда-то сквозь меня – там, на невидимых весах, он взвешивал свою честь, родину, будущее и этот невероятно безумное предложение.

– Почему я должен вам верить? – наконец произнес он. – Это могут быть лишь слова, чтобы вытянуть из меня то, что вам нужно здесь и сейчас.

– Могли бы. Но я не прошу верить на слово. – Я взял чистый лист пергамента и угольный грифель. – Я предлагаю контракт. Вы же там в своих европах любите это.

На бумаге быстро появлялись основные пункты. Поручик, заглядывая мне через плечо, переводил их Дюпре, и с каждой фразой выражение лица француза менялось.

– «Условия службы инженера Анри Дюпре в Компании Петра Смирнова», – зачитал я заголовок. – Первое: полное техническое руководство вверенными проектами. Второе: жалование, вдвое превышающее то, что вам платил король Франции. Третье: гарантия личной безопасности для вас и вашей семьи, если пожелаете перевезти ее в Россию. Четвертое: полная свобода в выборе методов для достижения целей. И пятое, главное. – Я выдержал паузу. – Вы никогда не будете принуждены к участию в военных или инженерных действиях, направленных против интересов французской короны. Это мое слово, закрепленное на бумаге.

Я протянул ему пергамент – деловое предложение. Он взял лист дрожащими пальцами. Всматривался в каждую строку, переспрашивая у толмача значения слов. Читать он еще не научился, поэтому недоверия в нем было изрядно.

– Я должен подумать, – произнес он, не поднимая глаз от документа.

– Разумеется, – кивнул я. – У вас есть ночь. Утром жду ответа.

Ночью он явно не спал. Делал выбор. Утром пришел сам, без конвоя, сжимая в руке мой пергамент. С красными, не выспавшимися глазами.

– Я не буду сражаться против Франции, – хмуро заявил он, словно повторяя клятву.

– Это условие принято, – ответил я.

– Тогда я согласен. Где ставить подпись?

Я протянул ему чернильницу и перо. Уверенным, каллиграфическим почерком он вывел свое имя под моими каракулями. Затем я расписался рядом. Сделали дубликат на французском – толмач «соорудил».

– Добро пожаловать в Компанию, Анри, – сказал я, протягивая руку.

Он крепко пожал ее. С этой минуты он перестал быть пленником, француз стал моим инженером.

Преображение Дюпре было почти мгновенным. Словно сбросив с себя невидимые оковы, он из молчаливого, апатичного пленника превратился в энергичного деятеля. Больше он не сидел в своей повозке – постоянно находился рядом с «Лешим», наблюдая, советуя, споря с мастерами. Даже кузнецы и солдаты, поначалу косившиеся на «француза», быстро признали в нем своего. Наш походный конвейер, обогащенный его знаниями, заработал эффективнее.

Я, однако, иллюзий не питал. Лояльность Дюпре – это лояльность прагматика, а не патриота. Ценнейший инструмент, который должен быть под контролем. Поэтому вечером, после подписания контракта, я вызвал к себе Дубова.

– С этого дня Дюпре – наш главный советник по маршруту, – тихо сказал я, оставшись с ним наедине, – но доверия ему нет и не будет. Организуй наблюдение. Каждый разговор или записка – все должно быть мне известно. Он должен чувствовать себя свободным, оставаясь при этом в клетке, которую не видит.

Губы Дубова тронула кривая усмешка. Лишних слов не понадобилось.

На следующий день, пригласив Дюпре в свою палатку, я расстелил на столе подробную карту степей к западу от Дона, испещренную моими пометками.

– Вот наш путь, Анри, – сказал я, проводя пальцем по прямой линии, соединяющей нашу позицию со ставкой Государя. – Кратчайший.

Дюпре склонился над картой, и его цепкий взгляд заскользил по изгибам рек и отметкам высот.

– Вы мыслите как инженер, прокладывающий дорогу, Петр, – начал он наполовину на русском, половину на французском, поручик переводил. – Но эта дорога – не пустое пространство. Здесь, – его палец обвел обширную низину, – судя по характеру рек, солончаки. «Леший» увязнет в этой трясине.

Анализ был точен.

– Хорошо, Анри, – сказал я, оценив его правоту. – Теперь забудьте про грунт. Взгляните на карту как военный стратег. Где бы вы на месте татар устроили засаду?

А что? Я же не с Францией воюю, пусть выдаст свое мнение. В глазах Анри вспыхнул профессиональный азарт.

– Вот здесь, – его палец без колебаний указал на узкую долину между двумя холмами. – Идеальная ловушка. Татарская конница пропустит авангард, а потом ударит с флангов по растянувшейся колонне и обозу. Они будут жалить, отходить и снова жалить. Через сутки у вас не останется ни одной целой повозки.

Неожиданно. Немного спорно, что так легко у турков все получится, но – неожиданно.

– И что вы предлагаете? – спросил я.

Вместо ответа Дюпре взял грифель и прочертил на карте новую линию – извилистую, длинную и на первый взгляд совершенно нелогичную.

– Делаем крюк на север, – его грифель уверенно двигался по карте. – Да, это лишних семьдесят верст. Зато посмотрите: идем по водоразделу, по твердому грунту. Обходим все солончаки. И главное, – он указал на прерывистую зеленую линию, – движемся вдоль старых лесополос и балок.

А ведь что-то в этом есть.

– Нельзя идти напролом. Двигаться нужно перебежками. День форсированного марша, затем – полдня остановки, на подготовку. За это время разведка проверяет путь, проверяем «Лешего» и телеги. Обслуживаем машину.

Вот чего мне не хватало: системного подхода к управлению рисками. Я долго смотрел на две линии на карте – мою, почти прямую, и его, длинную, продуманную. Признавать свою ошибку непросто, но не признать ее – глупость.

– Ваш план лучше, Анри, – наконец сказал я. – Пойдем вашим путем.

На его лице – сдержанное удовлетворение профессионала, чьи доводы были услышаны. Я знал, зачем иду на этот риск. Глядя на карту, я думал о том, что впереди маячили тысячи километров железных дорог через Сибирь, сотни мостов, каналов, заводов. Для этого мне нужен был грамотный исполнитель, человек его масштаба.

На рассвете отряд изменил курс и устремился на запад. Гонка продолжалась.