Текст книги "Инженер Петра Великого 7 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава 2

Короткий, беспокойный сон не принес облегчения. Я проснулся задолго до рассвета. Принятое в горячке вчерашнее решение сегодня, в холодном полумраке палатки, казалось откровенным безумием. На кон была брошена судьба армии и она зависела от представления, декорации к которому предстояло сколотить из гхм… и палок. Снаружи лагерь уже проснулся. У костров вместо хмурых, обреченных теней сидели возбужденные группы солдат, передавая из уст в уста невероятные слухи о «громовых стрелах» и «дьявольской музыке». Эта вера в чудо – пока мой единственный актив. И это было хорошо.

Наша «фабрика чудес» разместилась в старой походной кузнице – приземистом, пропахшем дымом строении, за ночь превратившемся в подобие алхимической лаборатории. Здесь, под моим неусыпным надзором, поручик Ржевский, чьи глаза теперь горели фанатичным огнем новообращенного, пытался наладить первое производство. На грубый деревянный стол я высыпал щепотку серовато-белого порошка, извлеченного из потрохов «потешных огней».

– Смотри внимательно, поручик. Вот наша основа.

Стоило мне поднести к порошку тлеющий фитиль, как раздался резкий, сухой хлопок. На мгновение мастерскую залил ослепительно-белый свет, выхватив из темноты испуганное лицо Ржевского и закопченные балки под потолком. Вспышка погасла так же быстро, как и родилась, оставив после себя едкий запах и темные пятна перед глазами.

– Слишком быстро, – оценил я, отбрасывая фитиль. – Вспышка ослепит, но не оглушит. Удар должен быть тягучим, выворачивающим душу. Нам нужен раскат грома, который будет длиться целую вечность в их головах.

Ржевский растерянно смотрел на остатки пепла. То, что для него было чистой магией, для меня оставалось простой химией. Реакция горения чистого магния протекала слишком бурно, ее следовало замедлить, «разбавить».

– Прикажи собрать по всему лагерю старые подковы, затупившиеся тесаки. Все железо, что негоже. И мне нужны горы мельчайших опилок.

Через час кузня гудела от мерного скрежета. Сменяя друг друга, солдаты усердно терли ржавое железо, и рядом со мной росла серая горка металлической пыли. Я начал экспериментировать, смешивая составы в разных пропорциях, пока не добился нужного результата. Новая смесь горела дольше, около трех секунд, выбрасывая сноп ослепительных искр. Уже лучше, однако мне требовалось нечто большее. Мне нужен был иррациональный, суеверный ужас. Порывшись в походном сундуке, где хранились образцы руд и минералов, я достал несколько тяжелых, молочно-белых камней.

– Это что за камень, ваше благородие? – с любопытством спросил Ржевский.

– Назовем его «лунный камень», поручик, – ответил я. – Прикажи растолочь его в самой мелкой ступке. Пусть думают, что сам Шайтан им салютует.

Барит (еще с Евле остался, пригодился все же), прихваченный мной в Игнатовском, должен был придать вспышке неземной, мертвенно-зеленый оттенок. С начинкой разобрались. Тем не менее, тут же встал второй, не менее важный вопрос – корпус. Здесь я целиком положился на идею Ржевского.

– Твоя мысль с папье-маше дельная, поручик, весьма. Она решит главную задачу – никаких осколков. Займись этим. Мне нужно пять сотен корпусов.

Ржевский с энтузиазмом взялся за дело. В большой шатер согнали всех писарей и денщиков лагеря: отложив перья, они кромсали штабную бумагу и варили в котлах мучной клейстер. Однако первая же партия, высушенная у костра, обернулась полным провалом. Хрупкие корпуса расслаивались в руках и, что хуже всего, мгновенно впитывали влагу из сырого воздуха.

– Беда, ваше благородие, – доложил расстроенный Ржевский, демонстрируя размякший, потерявший форму цилиндр. – За час отсыреют, и весь труд псу под хвост.

Решение, как это часто бывает, нашлось в обозе – у шорников, чинивших конскую сбрую. Там отыскалось несколько бочек с сосновой смолой и котел с воском.

– Меняем технологию, – скомандовал я. – Каждый готовый корпус немедленно окунать в горячую смолу, а затем – в расплавленный воск. Создадим водонепроницаемую корку. И еще… – я повертел в руках образец, – прочности маловато. Нужна арматура.

Снова пришлось потрошить обозы. На сей раз добычей стали мотки грубой пеньковой веревки. Теперь технология усложнилась: писари клеили основу из нескольких слоев бумаги, обматывали ее крест-накрест пропитанной клеем пенькой, а после сушки отправляли готовое изделие на «смоление» и «вощение». Процесс вышел долгим и грязным, зато результат того стоил. Легкие, прочные и совершенно не боящиеся сырости корпуса накапливались в кузне. Глядя на эти горы будущих «громов», я усмехнулся. Вот она, настоящая алхимия: превращение мусора – в оружие победы.

Если производство «Грома» напоминало муравейник, то площадка, отведенная под «Глас Божий», стала эдаким логовом циклопов. Мой прототип ручной сирены был детской игрушкой по сравнению с тем, что требовалось теперь. Нужен был звук, который накроет всю крепость, заберется в каждую щель и казарму. Глас Левиафана. За этот проект отвечал поручик Дубов, мой игнатовский «охранник». Я долго и нудно впихивал в него знания своего проекта, пока он не уловил основную суть.

– Одну такую штуку, ваше благородие, мы, пожалуй, сладим, – доложил он, рассматривая чертежи. – А вот пять… Где ж нам столько силушки взять, чтобы их раскрутить разом? В упряжку по десять человек на каждую ставить? Так они выдохнутся за минуту, и весь пар в свисток уйдет.

– В упряжку ставить не будем, Дубов. Неэффективно, – ответил я, разворачивая на земле новый эскиз. – Мы заставим их работать коротко, но с полной отдачей. Пусть накапливают силу, а машина потом высвободит ее одним ударом.

Мой план был до гениальности первобытен. В основу каждой из пяти стационарных сирен легло огромное, тяжеленное колесо от разбитого в прошлой кампании двенадцатифунтового орудия. Но чтобы превратить его в чудовищный маховик, одной его массы было мало. По моему приказу плотники обшили колеса дубовыми плахами, кузнецы, надрываясь, стянули их раскаленными обручами, а внутренние полости забили чем попало: свинцовой дробью из негодных патронов, речной галькой, битым чугуном. Приводом служила простейшая система из четырех сосновых рычагов на оси.

Однако первая же попытка раскрутить наспех собранный прототип обернулась катастрофой. Едва набрав скорость, несбалансированный маховик забился в чудовищной вибрации. Дубовая станина затряслась, и через несколько секунд одна из осей с оглушительным треском разлетелась на куски, едва не покалечив солдат.

– Дьявольщина какая-то! – сплюнул Дубов, глядя на обломки. – Ее трясет, как в лихорадке!

– Не дьявольщина, поручик, а физика, – устало ответил я. – Колесо кривое. Центр тяжести гуляет. Придется балансировать.

Я потратил несколько часов, объясняя Дубову и плотникам основы статической балансировки. Процесс был долгим и муторным: подвесив колесо на временной оси, мы давали ему свободно остановиться и тяжелым сверлом выдалбливали лишнее дерево с той стороны, что оказывалась внизу. Но к вечеру первое колесо вращалось ровно, без биений.

Вторая проблема дала о себе знать при следующей пробе: железные втулки, в которых вращалась ось, раскалились докрасна и задымили.

– Горит, ваше благородие! – крикнул один из мастеров. – Еще минута, и заклинит намертво!

– Салом пробовали мазать? – спросил я.

– Пробовали! Горит сало, как в печке!

Нужен был другой материал, и я подумал об олове. Его антифрикционные свойства были бы здесь как нельзя кстати.

– Собирайте по всему лагерю оловянную посуду у офицеров, – приказал я Дубову. – Тарелки, кружки, фляги. Все, что найдете.

– Так ведь бунт будет, господин бригадир! – ужаснулся поручик. – Это ж посягательство на святое!

– Объясни, что это приказ Государя. Для тайного оружия. А для возмещения убытков я выдам расписку. Пусть потом с Меншикова требуют, – усмехнулся я.

Ропот среди офицеров поднялся конечно, однако приказ, подкрепленный моим именем и туманными намеками на волю царя, исполнили. В импровизированной литейке из глины и дикого камня уже плавилось собранное с миру по нитке олово, а в соседнем горне кипела бронза из трофейной турецкой пушки. Мы не гнались за точным сплавом, а действовали проще: в готовые бронзовые втулки заливали тонкий слой расплавленного олова, получая мягкую, скользящую поверхность.

Потребовал доработки и механизм сцепления – простой ударный зацеп разнесло бы в щепки. Взамен я набросал более сложную, но надежную конструкцию: массивный рычаг, который не сбивал стопор, а плавно, через систему блоков, подводил вращающуюся ось маховика к оси ротора для мягкого сцепления. За двое суток, через череду проб, ошибок и провалов, пять «дьявольских органов» были собраны. Лагерь бурлил в лихорадочном, безумном предвкушении. Каждый, от писаря до гренадера, был винтиком в этом механизме и осознавал, что на его глазах рождается нечто невиданное и страшное. Радовало, что старый офицерский состав самоустранился. Не мешали – и ладно. Куда им против фаворита Петра Великого.

К исходу нескольких суток лихорадочной работы наш арсенал был готов. Горы неказистых, просмоленных цилиндров «Грома» и пять приземистых, уродливых «органов», ждали своего часа. Однако чертежи и расчеты – одно, а суровая реальность – совсем другое. Бросать в бой необстрелянное оружие и неподготовленных людей я не мог. Нам требовалась генеральная репетиция, стресс-тест для наших нервов и творений.

Ночью, когда лагерь погрузился в тревожный сон, я собрал в своем шатре Орлова и дюжину командиров штурмовых групп – самых молодых капитанов и поручиков, что поверили в мою безумную идею.

– Господа, сегодня ночью мы идем слушать музыку, – без предисловий начал я. – Пройдемте со мной. И ни слова никому. Остальной армии отдан приказ не покидать расположение, что бы они ни услышали.

В полной тишине мы двинулись сквозь лагерь, петляя между палатками и потухшими кострами. Орлов вел нас в глубокий, заросший кустарником овраг в нескольких верстах от лагеря – идеальное место, чтобы звук и свет не достигли турецких постов. На дне нас уже ждал Дубов со своей командой у одной из сирен и гренадер с несколькими зарядами «Грома». Офицеры перешептывались, с недоверием разглядывая уродливую конструкцию.

– Начнем со света, – скомандовал я. – Капитан, дайте вашему бойцу один заряд. Пусть метнет его на дно оврага. А вы, господа, – я обернулся к офицерам, – приготовьтесь. Не смотрите прямо на вспышку, если не хотите на пару часов ослепнуть.

Солдат, которому выпала эта честь, нервно перекрестился, поджег фитиль и с размаху швырнул неказистый цилиндр на дно оврага. Ночь на мгновение схлопнулась в одну слепящую, нестерпимо-зеленую точку, отбросив от каждого куста и камня резкую, чернильную тень. Следом ударил сухой, сокрушительный грохот – земля под ногами завибрировала, в ушах зазвенело. Когда звон утих, лица моих офицеров сказали все. Даже предупрежденные, они стояли оглушенные, потрясенные, неверяще мотая головами. Последние крохи сомнений на их лицах таяли, уступая место изумлению.

– А теперь, – я повысил голос, перекрикивая звон в ушах, – музыка. Дубов, начинай!

Восемь дюжих солдат, сплюнув на ладони, навалились на рычаги маховика. Раздался натужный скрип, который быстро сменился мерным, нарастающим гулом. Наращивая скорость, колесо превратилось в размытое пятно.

– Давай! – скомандовал я, когда вой подшипников достиг своего предела.

Солдат с кувалдой размахнулся и снес клин. Оглушительный скрежет металла – и из медного раструба сирены вырвался звук, не имевший аналогов в природе. Не вой и не рев. Низкий, вибрирующий, выворачивающий нутро гул, который постепенно полз вверх по тональности, обрастая высокими, режущими, как стекло, обертонами. Он сверлил череп, чуть ли не тошноту вызывал. И это я еще был готов. А мои молодые офицеры застыли в масках и первобытного, безотчетного ужаса. Этот звук был не громким в обычном понимании – он был всепроникающим.

Когда сирена затихла, воцарилась в прямом смысле слова «звонкая» тишина. Офицеры смотрели то на уродливую машину, то друг на друга. Первым опомнился капитан-гренадер с обезображенным шрамом лицом, издав какой-то сдавленный, нервный смешок.

– Дьявольщина… – прошептал он. – С таким-то… мы и врата адовы возьмем, не то что Азов.

– Капитан! – резко оборвал я его. Голос прозвучал грубо, мигом отрезвив всех. Подойдя вплотную, я посмотрел ему в лицо. – Зарубите себе на носу, господа. И передайте каждому вашему солдату. Здесь нет никакой дьявольщины. То, что вы видели – не адский огонь, а Гнев Небесный. То, что вы слышали – не вой бесовский, а Глас Господень, обращенный к неверным. Чтобы каждый наш боец, идя на штурм, знал: с нами не нечистая сила, а правда и Всевышний. Уразумели?

Мне хватает того, что главное мощное оружие – термоборический боеприпас имеет название с упоминанием дьявола. Лишний раз вызывать недовольство Церкви не хотелось. Научен уже. О – опыт, как говорится.

Опешив от такого напора, офицеры выпрямились. Гренадер смущенно и виновато кивнул. Я дал им простую легенду, понятную и, что самое главное, одобренную любой церковной цензурой. Теперь в их руках – проявление высшей воли, а это придавало сил куда больше.

На обратном пути в лагерь никто не проронил ни слова. Слухи об испытаниях, приукрашенные солдатской молвой и поданные под нужным соусом моими капитанами, разнеслись по лагерю еще до рассвета. Говорили о небесном огне и гласе архангела, который призвал на помощь русский бригадир.

Эйфория после ночных испытаний быстро схлынула. До часа «Хэ» оставались последние сутки. Вернувшись в свой шатер, я застал офицеров в состоянии крайнего возбуждения. Они, окрыленные верой в «небесное оружие», готовы были идти на штурм немедленно. Позволив им выплеснуть эмоции, я развернул на столе штабную карту Азова, и шум в палатке мгновенно стих.

– Итак, господа, представление начинается завтра, с наступлением полной темноты, – я обвел взглядом их сосредоточенные лица. – План прост, и каждый из вас должен знать свою роль назубок. Капитан Разин, – я обратился к гренадеру со шрамом, – вам и вашим пяти сотням достается самая громкая и самая неблагодарная партия.

Мой палец уперся в самый укрепленный участок стены, прикрывающий центральные ворота.

– Вот ваша сцена. За час до основной атаки вы начинаете показательную, шумную, яростную подготовку к штурму. Таскайте лестницы, которых у нас и так мало. Рубите фашины. Орите во всю глотку. Вы должны убедить турок, что именно здесь будет главный удар. Стяните на этот участок их резервы, заставьте каждого янычара на стене смотреть только на вас.

Капитан смотрел на карту, на его изуродованном лице медленно расплывалась понимающая улыбка.

– Будет исполнено, ваше благородие. Устроим им такой тарарам, что они и родную матушку забудут, не то что про тылы.

– Вот и славно, – я перевел взгляд на другого офицера, молодого и жилистого капитана по фамилии Хвостов. – Пока капитан Разин будет развлекать публику, ваш звездный час наступит здесь.

Мой палец медленно скользнул в сторону, к неприметному участку стены, выходящему на темную, поросшую камышом реку.

– Две сотни лучших бойцов. Тихо. На легких лодках. Под прикрытием адского шума и ослепительного огня с других направлений, вы переправляетесь и заходите им в тыл. Крюки-кошки у вас есть, маневр вы уже отрабатывали. Ваша задача – создать плацдарм, посеять сумятицу, ударить там, где вас никто не ждет.

Распределив остальным задачи по фейерверкам и сиренам, я закончил инструктаж. Офицеры расходились, и в их глазах горел огонь не просто надежды – уверенности. Они верили в план. Они верили в меня.

Когда в палатке остался только Василий Орлов, я жестом указал на табуретки.

– Садись. – Дождавшись, пока за пологом стихнут последние шаги, я достал из походного сундука другую карту. На столе легла не штабная схема, а точная зарисовка участка стены, плод моих многодневных наблюдений в подзорную трубу. Карта пестрела моими пометками и расчетами.

– Все, что я говорил сейчас, – правда, – тихо начал я. – Но не вся. Отвлекающий маневр, хаос, плацдарм – все это лишь прелюдия. Грандиозная постановка, чтобы отвлечь их внимание от главного.

Я кивнул на четыре неказистых кожаных мешка в углу, грубо сшитых из голенищ старых сапог, пропитанных смолой и туго набитых. Из каждого торчал аккуратно вставленный бикфордов шнур.

– Это главный довод, Василь. Моя разработка. Делал последние двое суток, в самом дальнем шатре.

Орлова коротко кивнул.

– Василий, – я снова повернулся к карте, – ваша основная задача и задача твоей группы – вот эта точка.

Мой палец уперся в неприметное место у самого основания одного из бастионов, отмеченное на карте красным крестом.

– А что там, ваше благородие? – осторожно спросил он, вглядываясь в схему, но не видя на ней ничего примечательного.

– Там слабое место. Уязвимость.

Орлов нахмурился.

– А если там ничего нет?

– Тогда, Василь, отряд капитана Разина погибнет. И погибнет зря, а мы будем штурмовать эту стену до весны. Но если я прав… – я сделал паузу, – то игра стоит свеч.

Орлов взял один из зарядов. Тяжелый, пахнущий смолой. Он поднял на меня взгляд. До него дошло. Маскарад был лишь для того, чтобы его горстка диверсантов смогла подобраться к одной-единственной, загадочной точке на многокилометровой стене. Не зная конечной цели, он видел мою уверенность, и этого оказалось достаточно.

– Будет исполнено, ваше благородие, – глухо сказал он.

Штурм был назначен на следующую ночь. И теперь от успеха одной маленькой, тихой группы, идущей в неизвестность, зависела судьба всей армии.

Глава 3

Раньше горниста меня разбудил стук топоров. Выйдя из палатки и зябко поежившись от сырого утреннего ветра, я увидел, как лагерь превращался в огромный механизм. Моя великая стройка началась. Повсюду бегали солдаты: тащили бревна, копали, переругивались. Армия, изголодавшаяся по настоящему делу, вгрызалась в работу с остервенением. Это был первый, самый простой этап моего плана – занять руки и головы тысяч людей, чтобы у них не осталось времени на страх и сомнения.

У подножия одной из строящихся башен я застал полковника Сытина. Побагровевший от натуги и командного рыка, он напоминал языческого жреца, возводящего капище своему богу – Военному Уставу. Заметив меня, полковник прервал свою тираду, обращенную к десятнику, выпрямился и, стерев рукавом пот со лба, с нескрываемой гордостью доложил, понизив голос до заговорщицкого:

– Работа кипит, ваше благородие! Даст Бог, к вечеру обе махины поставим. Грубовато, спору нет, не чета вашим игнатовским диковинам, однако под самые стены подвести – сдюжат. Мужики стараются, видят, что дело-то настоящее пошло.

– Вижу, Афанасий Игнатьевич, вижу, – я с серьезным видом оглядел неуклюжее сооружение, уперев руки в бока. – Главное – прочность. Чтобы ядром с первого раза не разнесло.

– О том и пекусь! – он с кряхтением хлопнул по просмоленному брусу. – Здесь все по науке. На совесть делаем. Не то что эти ваши… затеи хитроумные. Я уж приказал и фашины вязать, и шанцы готовить. Все как положено для правильного приступа.

Колкость я пропустил мимо ушей. Его искренняя вера в происходящее была лучшей маскировкой, какую только можно было придумать. Пока он строил здесь декорации к своей последней, героической и абсолютно бессмысленной битве, мои люди в дальних мастерских уже начиняли «громовые стрелы» и доводили до ума «дьявольские органы». Пусть тешится. Его показное усердие работало на меня лучше всего.

Чуть поодаль, в стороне, другая команда под присмотром такого же упертого служаки-капитана собирала рамы для катапульт. Зрелище было настолько гротескным, что я невольно замедлил шаг. Проходившая мимо группа солдат, завидев меня, притихла, но обрывок их разговора все же долетел до моих ушей.

– Слыхал, Афонька, – шептал один, косясь на постройку, – полковник велел камнемет ладить. Говорит, ядра беречь будем, станем на турок булыжниками кидаться.

– Да он, видать, при царе Горохе воевал, когда еще пороху не придумали, – фыркнул второй, сплюнув в грязь. – Глянь на басурман, животы от смеха надрывают.

Подняв взгляд на стены Азова, я убедился в его правоте. Там действительно царило оживление. Фигурки в высоких тюрбанах и халатах облепили бруствер, откровенно потешаясь и показывая пальцами на наши поделки. Один из янычар даже изобразил, будто кидает камень, вызвав гогот товарищей. Их можно было понять: в эпоху пушек и мортир вид врага, строящего катапульту, мог вызвать только презрительную усмешку. Они видели перед собой армию, впавшую в первобытное состояние. Василий Орлов, возникший из ниоткуда у моего плеча, точно уловил суть момента.

– Какая прелесть, – с усмешкой протянул он. – Наши смеются над турками, которые смеются над нашими. Круговорот веселья. Никто и не думает, зачем на самом деле эти дрова нужны.

– В том и расчет, Василий, – тихо ответил я. – В том и расчет. Смех расслабляет. И притупляет бдительность. Пока они смотрят на этот цирк, они не смотрят себе под ноги.

Я прошелся по площадке, раздавая бессмысленные, на первый взгляд, указания. Нужно было убедиться, что все идет по плану не только на поверхности. Подойдя к одной из башен, я сделал вид, что проверяю прочность узлов, и, наклонившись, незаметно сунул в руку молодому поручику Ржевскому, который изображал здесь простого десятника, свернутую в трубку записку. Там были последние расчеты по углам возвышения для пусковых мортирок, которые предстояло замаскировать на верхнем ярусе. Он коротко кивнул, не меняясь в лице, и спрятал бумагу в рукав. Затем я подошел к месту сборки катапульт и громко, чтобы слышали все, отчитал капитана за «неправильный» угол наклона метательного рычага, заставив его переделывать узел. Турки на стенах наверняка оценили мою командирскую въедливость. И никто из них не заметил, как во время этого «разноса» мои люди закрепили на основной станине дополнительные, скрытые упоры для оси маховика сирены. Система работала. Как же я люблю то слова – система. Снаружи – театр абсурда под руководством Сытина. Внутри – выверенная подготовка к операции.

День клонился к вечеру. Уставшее и блеклое солнце опускалось за лиман, окрашивая небо в холодные, фиолетовые тона. Работа в лагере затихала. Две уродливые башни и скелеты катапульт чернели на фоне заката, как памятники человеческому упрямству. Сытин, охрипший и бесконечно довольный собой, совершал последний обход своего детища. Он справился, подготовил плацдарм для штурма. Только старый полковник не знал, что его работа уже окончена, а эти сооружения станут сценой для представления, которое начнется с наступлением темноты. И аплодисментов на этой премьере не предвиделось.

Глубокая ночь окутала лагерь плотным покрывалом. Костры потухли, умолкли разговоры. Редкий кашель часового и тихое ржание лошадей нарушали тишину. В моем шатре, освещенном единственной сальной свечой, собрался весь цвет моей новой армии – дюжина молодых капитанов и поручиков, командиры ударных групп. Их лица, выхваченные из мрака неровным пламенем, были сосредоточеными. Ушла вчерашняя бесшабашность, на смену ей пришла готовность и, главное, вера. Наверное, в меня.

На столе перед нами лежала не карта. Она была бесполезна, на ней лишь камень и земля. Вместо нее я раскатал на всю длину свиток пергамента. Это был чудовищный гибрид инженерной схемы и нотного стана. Горизонтальные линии для каждой группы: «Сирены», «Ракеты-Парашюты», «Ракеты-Шутихи», «Барабаны Разина», «Группа Хвостова», «Группа Орлова». Вертикальные – минуты, секунды. А на пересечениях – знаки, мои условные символы. Восходящая спираль – «Начать вой». Раскрытый веер – «Залп осветительными». Сжатый кулак – «Начать шумовую атаку». Я собирался дирижировать действиями целой армии. В голове были именно такие образы. Уж слишком необычно для меня все это.

– Господа, – я обвел их взглядом. – Через два часа начнется представление. Успех зависит от точности, а не от храбрости и числа. Он зависит от того, насколько безупречно каждый из вас исполнит свою партию.

Я постучал по пергаменту.

– Час ноль – начало. Первыми вступаете вы, поручик Дубов. Ваша партия – «Глас Божий». Все пять установок должны завыть одновременно. – Это увертюра. Я подавил ухмылку. – Час ноль, минута первая. Вступает капитан Нелидов. Ваша партия – «Огненный змей». Пока их уши разрывает вой, ваши люди с трех направлений одновременно запускают ракеты. Не залпом, волнами. Первая – осветительные, с парашютами. Вторая и третья – шумовые и цветные. Вы должны ослепить их. Час ноль, минута пятая, – продолжал я, уже хмуро. – В игру вступает капитан Разин. Ваша задача: устройте такой тарарам, чтобы у турок не осталось сомнений о том, что главный штурм начался. Вы должны стянуть на себя все резервы, каждый ствол.

Гренадер со шрамом на лице медленно, со смаком усмехнулся. Эта роль ему явно нравилась.

– Час ноль, минута пятнадцатая. – Я посмотрел на капитана Хвостова и Василия Орлова. – Наступает время тишины. Вашей тишины. Под прикрытием этого всеобщего безумия ваши две группы начинают движение. У вас есть четверть часа. Ни крика, ни выстрела. Вы – призраки.

– Ваше благородие, – подал голос поручик Дубов, с сомнением разглядывая пергамент. – Замысел велик, спору нет. Но как же нам… угадать время? В такой суматохе да в темноте, минутой раньше, минутой позже – и все насмарку.

Вместо ответа я подошел к походному сундуку и достал из него дюжину небольших деревянных приборов, похожих на песочные часы, но устроенных сложнее. Я поставил один на стол. Это была моя последняя разработка – откалиброванные водяные часы. Простая система из двух медных сосудов и тонкой, выверенной до сотой доли дюйма трубки.

– За час до начала мы их одновременно запустим. Вода будет капать, отмеряя время. На каждом приборе нанесены риски, соответствующие вашему «вступлению». Вы будете смотреть не на небо и не на врага. Вы будете смотреть на эту медную каплю. Она – ваш дирижер.

Дубов взял один из приборов, с недоверием повертел в руках.

– Хитро, ваше благородие. А не подведет ли эта штуковина? Замерзнет вода, аль еще что.

– Не замерзнет, Дубов, я добавил в воду спирт из своей фляги. А если серьезно – эти часы надежнее любого человека. У них нет нервов. Они не испугаются и не побегут. Доверьтесь им больше, чем себе. Единственная его слабость – не трясите.

Они разбирали часы с благоговением, словно это были хитроумные талисманы.

– А что, если они не испугаются? – вдруг тихо спросил Хвостов, чей отряд должен был идти на самый рискованный участок.

Я посмотрел на него.

– Они люди, капитан. А человек – это биологическая система, которую можно перегрузить. Мы не будем их пугать. Мы отключим им сенсоры. Зальем глаза неестественным светом, чтобы зрачки не успевали адаптироваться. Забьем уши звуком такой частоты, который вызывает тошноту и головокружение. Лишим их возможности общаться, отдавать приказы, понимать, что происходит. Мы не штурмуем крепость. Мы проводим ей лоботомию. Это такое вскрытие черепа. Вы должны перегрузить их систему, вызвать каскадный сбой. Чтобы каждый их солдат, офицер, паша чувствовал одно – на них обрушился ад.

В палатке стало тихо. Капитан Разин медленно провел рукой по лицу со шрамом, словно стирая с него привычное выражение вояки, и на его месте проступила маска сосредоточенного исполнителя. Хвостов непроизвольно сжал эфес шпаги. Они приняли эту новую философию войны.

– Разойтись, – скомандовал я. – Исполнять. И да поможет нам Бог.

Они уходили один за другим, растворяясь в ночной тьме. Каждый уносил с собой точное знание того, когда и как им надо действовать. Когда за пологом стихли последние шаги, я позволил себе на мгновение прикрыть глаза. Руки слегка дрожали от чудовищного напряжения. Я заложил в этот механизм сотни переменных: точность часов, прочность ракет, смелость людей… Но была одна переменная, которую я не мог контролировать – случай. Проклятый человеческий фактор. И от него сейчас зависело все.

Я открыл глаза. Свеча почти догорела. Пора. Занавес поднимается.

За час до рассвета. Самое темное, самое глухое время ночи. Лагерь замер. Он словно перестал дышать, превратившись в единый, напряженный организм, приготовившийся к прыжку. Я стоял на своем наблюдательном пункте, рядом с Орловым, вглядываясь в едва различимый силуэт Азова. Крепость спала. Редкие огоньки факелов на стенах казались сонными, желтыми глазами. В руке я держал свои водяные часы. Последняя капля медленно, неотвратимо ползла к отметке «Час ноль». Это была первая, самая длинная и самая мучительная нота в моей симфонии – нота тишины. В окопах за моей спиной тысячи людей, таких же, как я, смотрят на свои откалиброванные приборы, и от этого чувства единого, синхронного ожидания по спине пробегали мурашки.

– Нервничаешь, ваше благородие? – шепотом спросил Орлов, не отрывая взгляда от крепости.

– Контролирую переменные, Василь, – так же тихо ответил я, не сводя глаз с капли. – Сейчас все зависит от того, насколько точно каждый винтик в этом механизме выполнит свою функцию.

– Винтики не подведут, – уверенно сказал он. – Они чуда ждут. И ты им это чудо обещал.

Капля упала.

В тот же миг тишина кончилась – она лопнула, разорванная в клочья звуком, которого эта земля еще не слышала. С пяти разных точек вокруг крепости, идеально синхронно, родился низкий, вибрирующий гул. Он возник словно из-под земли, заставив почву под ногами мелко дрожать. Он проникал в тело, отдавался в костях, вызывая глухую, безотчетную тревогу. Расчет верный. Частота на грани инфразвука. Не слышен, но ощущается всем телом, вызывает резонанс внутренних органов. Классический генератор страха. Я заметил, как на стенах Азова заметались факелы. Они услышали. Они еще не понимали, что это, но их животный инстинкт уже кричал об опасности.

Гул нарастал, плавно и неумолимо поднимаясь по тональности. Низкие, басовитые вибрации сменились средними, занудными, выворачивающими нутро нотами. А затем звук сорвался вверх, превратившись в пронзительный, многоголосый, режущий душу вой. Пять «дьявольских органов» пели в унисон, сплетаясь в адскую полифонию.

– Дьявол! – выдохнул Орлов, невольно сделав шаг назад. – Прямо по кишкам бьет.

Страх необъяснимого. Это было физическое насилие. Он давил, сверлил, сводил с ума. Я видел в трубу, как один из турецких часовых, уронив мушкет, схватился за голову и начал биться о камни, пытаясь заглушить этот невыносимый звук. Он не выдержал первым.

И в тот самый миг, когда вой достиг своего апогея, своего невыносимого крещендо, ночь над Азовом беззвучно взорвалась. Словно по мановению невидимой руки, из верхушек осадных башен вырвались сотни огненных стрел. Они взмыли ввысь, оставляя за собой дымные, фосфоресцирующие хвосты. Достигнув высшей точки, они взрывались и падали. А некоторые замирали. Ярчайший магниевый заряд делал свое дело.