Текст книги "Инженер Петра Великого 7 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Небосвод превратился в купол ирреального, чудовищного собора. Десятки солнц – ослепительно-белых, мертвенно-зеленых, кроваво-багровых – медленно и жутко взрывались и плыли в бездонной черноте. Да, все-таки получилось сделать лучше. Заряды заливали мир призрачным, неживым светом, в котором все теряло свои привычные очертания. Каждая бойница, камень на стене, фигурка мечущегося на валу турка были видны с пугающей отчетливостью. Тени, которые отбрасывали эти плывущие огни, были густо-фиолетовыми, они не стояли на месте. Они жили своей жизнью, вытягивались, корчились, плясали на стенах, превращая грозную крепость в декорацию к кошмарному сну.

Через стены полетели светошумовые гранаты. И это было вовсе за гранью. Пытаясь поставить себя на место турков, я невольно поежился. Филиал ада на земле – вот мои первые ассоциации.

Я опустил трубу, чувствуя, как внутри все сжалось от восторга, от осознания того, что этот чудовищный, неземной хаос – дело моих рук. Я создал его из бумаги, клея, ржавого железа и одной безумной идеи. И он работал. О, Боже, как он работал.

Суматоха на стенах достигла своего пика. Люди метались, затыкая уши, падали на колени, ослепленные неестественным светом. Офицеры что-то кричали, но в этом адском вое их голоса тонули без следа. Я видел, как один из янычарских ага, опытный, должно быть, вояка, пытался навести порядок. Он, преодолевая ужас, бил плашмя саблей своих солдат, пытаясь заставить их занять места у бойниц. Но его приказы тонули в вое, а его люди, ослепленные и оглушенные, его не видели и не слышали. Это был страх, коллапс системы управления. Их система восприятия была перегружена. Она получила такой объем противоречивой, шокирующей информации, что просто отказывалась ее обрабатывать.

Именно в этот момент я достал из-за пазухи небольшое устройство, похожее на пистолет. Нажав на спуск, я выстрелил в небо. Ни звука, лишь яркая, кроваво-красная звезда, которая горела ровно десять секунд – сигнал для Разина. Мой личный маркер в этом хаосе, видимый только тем, кто знает, куда смотреть.

– Пошла пехота, – с удовлетворением сказал Орлов.

Представление перешло ко второму акту. Со стороны центральных ворот донесся новый звук – дикий, яростный рев сотен глоток, прерываемый дробным, лихорадочным боем барабанов. Группа Разина начала свой спектакль. Я видел, как в призрачном свете моих «люстр» к стенам побежали тени с лестницами, как они начали суетливо рубить фашины. Это была грубая, топорная работа, но на фоне всеобщего хаоса она выглядела как начало настоящего, отчаянного штурма. Турецкие офицеры, обезумевшие от воя и света, увидев наконец знакомую, понятную угрозу, вцепились в нее как в спасительную соломинку. На участок Разина немедленно начали стягивать подкрепления. По стенам бегут отряды янычар, разворачиваются пушки.

Они попались. Они смотрели туда, куда я хотел, чтобы они смотрели. Тавтология – наше все. Симфония Хаоса работала безупречно.

Глава 4

Интерлюдия.

Март 1707 года, ставка Петра Великого.

Чавкающая под копытами тысяч лошадей, грязь, не имела ни конца ни края. По раскисшим полям пронизывающий мартовский ветер гнал косые заряды мокрого снега, лепившегося на сукно мундиров, на лица, на гривы измученных животных. Войска вязли. То и дело увязали по самые ступицы пушки, эти чугунные пожиратели пороха, и тогда солдаты, грязно ругаясь, всем миром налегали на колеса, выдирая их из жирной, податливой земли, а офицеры материли и их, и дорогу, и саму весну. В плотном воздухе смешались запахи прелой листвы и навоза. Обычная, тягучая, ненавистная государю весенняя распутица.

Петру же эта погода была нипочем. Сидя на своем могучем Лизетте, он чувствовал, как внутри горит жаркий огонь, который не могли затушить ни снег, ни ветер. Одного взгляда на его преображенцев, на угрюмые лица, хватало, чтобы в груди поднялась горячая волна гордости. Его армия. Его гвардия. Инструмент, выкованный им в огне Нарвы и отточенный до остроты, инструмент, которым он сейчас перекроит карту южных пределов своей, недавно рожденной, Империи.

Там, под стенами Азова, возится с осадой и фугасами его инженер, чудотворец Смирнов. С досадой покосившись на наспех брошенный через овраг и уже опасно накренившийся мост, Петр подумал: был бы здесь Смирнов, придумал бы что-то в два счета, без суеты. А так – дедовским способом, на авось. Да, дело инженера нужное, спору нет, однако его, императорское, – это размах, стратегия, стремительный удар, от которого содрогнутся и Стамбул, и Вена. Удар, который не подготовишь в чертежах.

Сама идея похода просилась из вороха донесений. Уставший от османского ига молдавский господарь Дмитрий Кантемир, слал письма, полные витиеватых намеков и прямых просьб о покровительстве единоверного православного монарха. Для Петра это был знак судьбы. Пробил час. Пора показать всему миру, что его Империя – не северный медведь в своей берлоге, а живая, растущая сила, способная показать кулак и на юге. Дерзкий план был прост: стремительным маршем войти в Молдавию, официально принять присягу Кантемира, поднять на борьбу с турками валахов, сербов – всех, в ком еще жива православная вера. Создать на южных границах буфер, мощный плацдарм. Главное – успеть до того, как дороги превратятся в непроходимое болото, успеть, пока турки не опомнились.

Его взгляд скользнул по обозу, отыскивая крытую повозку, окруженную особой охраной. Там ехала она, его Катенька, его походная императрица. Ее присутствие здесь – часть замысла. На чужую землю идут освободители, с верой и семьей. Образ православной государыни станет тем знаменем, под которое стекутся все сомневающиеся. Петр усмехнулся. Все и вся должны служить великому делу, даже любовь.

К нему подъехал фельдмаршал Шереметев, старик с усталыми, мудрыми глазами. В седле он держался тяжело: каждый толчок отзывался болью в его изъеденных подагрой суставах.

– Государь, – обратился он к Петру, – погода, право, немилостива. Лошади валятся. Люди ропщут. Может, дадим им передышку на денек? Встанем лагерем, обсушимся.

Петр резко повернул голову. Его темные, навыкате глаза впились в фельдмаршала остро, колюче.

– Передышку? – он почти выплюнул это слово. – Какая передышка? Время! Время сейчас наш главный супостат, а не погода. Каждый день промедления – лишняя сабля в руках у басурмана. Каждый час – верста грязи, которая встанет между нами и Днестром. Мы должны быть на том берегу прежде, чем река в полную силу пойдет. А люди… Люди мои все стерпят. Стойкие они, сможут.

Шереметев тяжело вздохнул, не решаясь спорить дальше.

– Донесения от Кантемира… Надежны ли, государь? Обещает он златые горы, и провиант, и фураж… Земля-то здесь, видишь сам, скудная.

– Надежны! – отрезал Петр. – Кантемир – муж ученый, он свой интерес понимает. Он ставит на победителя, а победитель здесь – я. Мы придем, и вся Молдавия поднимется. Ты вот о чем подумай, фельдмаршал: как мы будем принимать присягу его бояр. Пышно надобно, с музыкой, чтобы вся Европа слышала!

Пришпорив коня, он вырвался вперед, словно его несло навстречу славе. В воображении уже рисовалась картина: склоняются перед ним молдавские вельможи, трепещут турецкие паши, а новая южная граница ложится на карту Европы широким, уверенным мазком. Впереди, за пеленой снега и тумана, его ждал последний рубеж перед триумфом.

Перед ними был Днестр, живое, ворочающееся существо во всей своей дикой, необузданной мощи. Свинцовая вода несла громадные, серо-белые льдины, которые скрежетали, сталкивались, вздымались на дыбы и вновь тонули в пучине. Пробирающий до костей утробный рокот, стоящий над рекой, был страшнее вражеского барабана. О понтонах нечего было и думать – их разнесло бы в щепки за четверть часа.

– Государь, река гневается, – проговорил Шереметев, подъехав к Петру. Поежившись то ли от холода, то ли от дурного предчувствия, старик тяжело перекрестился, глядя на ледяной хаос. – Переждать надобно. Дня три, не боле. Поставим крепкий лагерь, иначе беды не миновать. Погубим людей и лошадей зазря.

Не отрывая взгляда от воды, Петр нервно теребил эфес палаша. Ждать. Опять ждать. Это слово отзывалось буквально физической болью. Ждать, пока весна окончательно вступит в свои права, дороги превратятся в болото, а весть об их походе долетит до турецких ушей. Нет. Не для того он гнал армию через всю распутицу, чтобы теперь сидеть на берегу. Его взгляд впился в изгиб реки, где течение, наткнувшись на отмель, нагромоздило гигантский затор. Целое поле из смерзшихся, спрессованных льдин, от берега до берега. Ненадежное, временное, однако все же – подобие моста.

– Инженеров сюда! – рявкнул он, поворачиваясь в седле так резко, что Лизетт под ним шарахнулся в сторону. – Живо! Тащить доски, лапник, все, что есть! Укрепить затор! Переправляемся немедля!

Шереметев открыл было рот для возражений, но, махнув рукой, отвернулся. Спорить с государем в этом его состоянии – все равно что пытаться остановить бурю голыми руками.

Закипела лихорадочная, безумная работа. По колено в ледяной воде солдаты таскали бревна, пытаясь укрепить шаткую ледяную преграду. Руки мгновенно коченели, пальцы не слушались, а унтеры с палашами наголо гнали их на лед. Лед трещал, ухал, оседал. Сухой, щелкающий треск, будто ломается исполинская кость, то и дело заставлял людей в ужасе отскакивать назад. Инженеры с длинными баграми стояли по краям, отталкивая самые крупные льдины, норовившие протаранить хлипкое сооружение. Первыми, осторожно пробуя каждый шаг, двинулась конница; под копытами их коней крошился и ломался лед. Молодой корнет из свиты Меншикова, гарцуя на своем аргамаке, слишком резко осадил коня. Лед под ним с чавкающим звуком провалился. Отчаянный, захлебывающийся крик, ржание лошади – и обоих тут же затянуло в ледяное месиво. Остальные же, стиснув зубы, пробивались вперед, не оглядываясь.

Переправившись с первыми отрядами гвардии, Петр уже стоял на молдавском берегу. Ноги вязли в мокром грязном снеге. Внутри кипело дикое, пьянящее возбуждение победителя. Получилось! Они обманули и реку, и время, и осторожного старика Шереметева. Его лучшие солдаты рисковали жизнью ради его воли, и эта жертва пьянила, усиливая триумф. Он обернулся, чтобы махнуть рукой, поторапливая оставшихся.

На ледяное поле выехали сани Екатерины. Внутри все оборвалось. Он же приказывал ей ждать, переправляться с основными силами. Но она, его Катенька, ослушалась – не могла оставаться в стороне, когда он рисковал.

Государя взяла гордость. Поистине императрица, его суженная.

Река взревела.

То был не треск – грохот рушащегося мира. Подточенный снизу ледяной затор не выдержал тяжести и распался с оглушительной силой. Гигантское поле, по которому двигались сани, откололось, превратилось в остров, и его стремительно понесло по течению. Расширенные от ужаса глаза лошадей, тщетно пытающийся их удержать возница, бледное лицо Екатерины, промелькнувшее в окне кареты…

Он хотел крикнуть, но из горла вырвался лишь хрип. Льдина накренилась. Тяжелые сани, набрав скорость, соскользнули в бурлящий поток. Над водой на мгновение мелькнуло ее лицо, вскинутая рука – и все скрылось в месиве из воды и льда.

Петр сделал несколько шагов к воде, споткнулся и застыл. Армия замерла, расколотая надвое ревущей рекой. Авангард с Императором – на чужом, враждебном берегу, без обозов, без тяжелых пушек. Основные силы с генералами – на своем, но отрезанные от государя, в полном смятении. И между ними нес свои ледяные воды безжалостный, победивший Днестр.

Мир для Петра сузился до одной точки – до того места, где черная вода поглотила сани. Время будто хлынуло вспять, заставляя его снова и снова проживать последние мгновения: вот она смотрит на него, вот ее рука цепляется за борт, вот ее лицо… С пересохших губ сорвался звериный, нечеловеческий звук.

– Лодки! Багры! Канаты! – его голос был сейчас хриплым и чужим. – Живо, псы! На воду!

Сорвавшись с места, он сам шагнул к кромке, но двое огромных преображенцев, преградили ему путь – люди Брюса, головой отвечают за жизнь Государя. Несколько самых отчаянных гвардейцев с обоих берегов уже бросились в ледяную воду, пытаясь пробиться сквозь ледяное крошево, но их тут же отбрасывало течением, крутило, било о льдины. Один, молодой поручик не выплыл. Перед его глазами разворачивалось бессильное барахтанье. Впервые в жизни он был не всесильным монархом, а ничтожной щепкой в ледяном аду. Его воля, ломавшая армии и государства, оказалась бессильна перед стихией. Как ледяной осколок, в мозгу билась единственная мысль: «Это я… Я погнал ее на этот лед… Я…»

Поиски тянулись вечность. Механически, лишенный цели, Петр мерил шагами кромку мокрого песка. Он был в ярости. Попытки самому ринуться в реку несколько раз преграждали гвардейцы, которых он с досады чуть не покалечил, правда, он сумел взять себя в руки.

Солдаты, рискуя жизнями, пробирались вдоль берега, осматривая заторы. Крик одного из них, заметившего в воде клочок синей ткани, заставил сердце замереть, но это оказалась лишь зацепившаяся за корягу тряпка. Ложная надежда лишь усугубила отчаяние. Подбежавшего растерянного генерала, что-то кричавшего про необходимость немедленно строить плоты, он прошел мимо, не видя и не слыша.

Ее нашли спустя час, в полуверсте ниже по течению, зацепившуюся за корягу между двумя большими льдинами. Когда тело вытащили на промерзшую землю и уложили на расстеленную шинель, даже гвардейцы-ветераны, не раз смотревшие смерти в глаза, молча сняли шапки и неумело перекрестились. Вид ее был страшен: платье порвано в клочья, лицо и руки в глубоких рваных ранах. И все же она была жива. Или это лишь казалось?

Растолкав всех, на колени опустился полковой лекарь-немец. Его пальцы нащупали шею, запястье. Он склонился к самому лицу, пытаясь уловить дыхание. Воцарилась мертвая тишина. Наконец, немец поднял серое лицо.

– Маин Кайзер… – начал он медленно говорить, подбирая слова. – Дыхание есть. Едва-едва. И сердце… бьется. Но так слабо… Раны тяжелые, и вода ледяная… Она в глубоком беспамятстве. Выживет ли… одному Богу известно. Шансов почти нет.

«Шансов почти нет». Не горькая смерть, а долгое, мучительное угасание на его глазах.

Медленно, как старик, Петр опустился на колени на сырую землю рядом с ней. Он смотрел на ее синее от холода лицо, на едва заметное движение груди, и не чувствовал ничего. Ни радости от того, что она жива, ни боли, ни гнева. Лишь огромная, ледяная, как этот Днестр, пустота затопила его изнутри. Его титаническая энергия, двигавшая армии и ворочавшая судьбы иссякла, оставив только пустую, гулкую оболочку.

Вокруг суетились люди. Кто-то сооружал носилки. Кто-то пытался разжечь костер из сырых веток. Громкие, бестолковые приказы его военачальников доносились до него глухим гулом, как из-под толщи воды. Мир потерял звуки и краски.

Император, покоритель Швеции, творец новой России, сидел на чужом, враждебном берегу, отрезанный от своей армии, и смотрел на едва живое тело своей жены. Его пустой, неподвижный взгляд был устремлен в такое же серое небо над ним.

Война, Молдавия, планы, слава – все перестало существовать. Был запах речной гнили и женщина, чья жизнь угасала по его вине.

На левом, «русском» берегу Днестра смятение быстро уступило место лихорадочной деятельности. Армия, лишившись головы, действовала по инерции, повинуясь приказам своих прямых командиров, однако старшие генералы осознавали, что этого запала надолго не хватит.

В большом походном шатре фельдмаршала Шереметева собрался экстренный военный совет. Разложенные на столе карты никого не интересовали: все взгляды были устремлены друг на друга.

– Господа, – Шереметев был напряжен. – Ситуация вам ясна. Государь и гвардейский авангард отрезаны на том берегу. Связи нет. Приказов нет. Ждать мы не можем. Наша задача – немедленно организовать переправу и соединиться с государем. Вопрос лишь в том, как.

Меншиков, чей страх уже трансформировался в бурную, показную энергию, тут же вскочил на ноги.

– Как⁈ Всеми силами! Немедля! Я уже отдал приказ инженерным командам вязать плоты! Каждую свободную роту – на берег! Нужно создать живой мост, завалить реку лесом, чем угодно – лишь бы пробиться! Потеряем тысячу, две, но спасем государя! Любая цена приемлема!

– Любая цена? – перебил его Шереметев. – Твои плоты, Александр Данилович, обречены. Течение и лед разобьют их в щепки. Мы не переправим и батальона, только забьем реку трупами наших солдат. Это глупость, истерика.

– Истерика⁈ – взвился Меншиков. – Да как ты смеешь! Пока ты тут рассуждаешь, там гвардия гибнет!

– Они не гибнут. Они ждут, – отрезал Шереметев. – Я предлагаю действовать иначе. Штурмовать реку в лоб – нельзя. Нужно немедленно отправить два лучших кавалерийских полка вверх по течению. Верст через двадцать, у изгиба, где река шире, течение должно быть спокойнее. Там они найдут брод или смогут навести переправу. Это займет день, может, два, зато это реальный шанс, а не бессмысленная бойня. Одновременно основные силы должны укрепиться здесь, в боевом порядке, готовые отразить любую атаку. Мы должны показать врагу зубы, в случае неприятностей.

Этот логичный план, однако, совершенно не устраивал Меншикова. Для него это было промедление, которое государь мог расценить как трусость. Результат был вторичен – ему нужна была демонстрация верности здесь и сейчас, а не осторожные маневры.

– Два дня⁈ – воскликнул он. – Да за два дня татары их там камня на камне не оставят! Пока твои всадники будут искать брод, мы будем слушать оттуда предсмертные крики! Нет! Только немедленный штурм! Всеми силами! Я беру командование на себя!

– Ты не можешь взять командование, пока жив главнокомандующий, – металлическим голосом заявил Шереметев. – А я приказываю действовать по моему плану.

Воздух в шатре был наэлектризован. С одной стороны – формальный глава армии, опытный и осторожный Шереметев, предлагающий единственно разумный тактический ход. С другой – самый влиятельный и близкий к царю вельможа, требующий немедленных, хотя и самоубийственных, действий. Офицеры раскололись. Одни поддерживали логику фельдмаршала, другие боялись идти против воли всесильного Меншикова. Армия оказалась парализована конфликтом.

Смеркалось. Холодный ветер завывал. Генералы хмуро смотрели на карту, на которой Днестр змеился синей линией, разделившей их мир надвое. А на том берегу, в маленьком шатре, зажглась одинокая свеча. Рядом с едва живой императрицей, сидел император. И никто в мире не знал, что произойдет раньше: очнется ли он от своего ступора, или татарская конница нанесет удар по беззащитному авангарду. Время работало против них. Каждая уходящая минута неумолимо приближала катастрофу.

Конец интерлюдии.

Глава 5

Стеклышко в окуляре было мутным. Внутри дрожащего круга света жил мой замысел, работающий с точностью часового механизма. Как я и обещал Орлову, представление переходило во второй акт, и я, как его единственный режиссер, упивался каждой деталью. Там, внизу, шел бой не в привычном его понимании, управляемый хаос, тотальная перегрузка вражеской системы. Передо мной были точки отказа, каскадный сбой, цепная реакция, запущенная моей волей.

По врагу ударил именно такой звук, какой я и рассчитывал. Здесь все было отлично. «Глас Божий». Пять моих уродливых созданий, укрытых в осадных башнях и за брустверами «пели» свою ужасну трель. Их вой оглушал. Низкочастотные вибрации, которые не столько слышишь, сколько ощущаешь всем телом, проникали сквозь плоть, вызывая первобытный ужас. В окуляр было видно, как мечутся по стенам фигуры, зажимая уши; как какой-то офицер отчаянно кричит своим людям, но в этой адской полифонии его открытый рот не издает ни звука. Коммуникация оборвалась. Их нервная система, способность отдавать и принимать приказы была нарушена. Оглохшая, испуганная толпа, запертая в крепости, превратившейся в пыточную камеру, – вот кем стали ее защитники.

Отлично отработал и свет – яркий, неестественный, рваный. Мои «огненные змеи» и «громовые стрелы» сделали свое дело. Над Азовом раскинулся купол чудовищного собора, расписанный неземными красками: ослепительно-белые магниевые солнца поплыли под облаками, выжигая на сетчатке призрачные пятна, а мертвенно-зеленые вспышки баритовых зарядов заливали каменную кладку трупным светом, превращая лица защитников в маски утопленников. Пляшущие тени, густые и чернильные, корчились и вытягивались на стенах, искажая геометрию пространства и лишая мир привычных ориентиров. Когда же на стены и во дворы посыпались светошумовые заряды, картина на мгновение взорвалась нестерпимой белизной. Их зрачки, не успевая адаптироваться к этой какофонии, отказывали. Люди слепли. Оглушенные и ослепленные, они теряли связь с реальностью. Основные сенсоры отключены.

И только тогда, когда система обороны была взломана, противник дезориентирован и повергнут в шок, на сцену вышли главные актеры – группа капитана Разина. Переведя трубу на центральные ворота, я с холодным удовлетворением отметил: обезумевшее от непонятной угрозы турецкое командование вцепилось в единственную ясную для них картину – лобовой штурм. По стенам уже неслись отряды янычар, к бойницам разворачивали пушки. Они стягивали на этот участок все силы, оголяя остальные направления. Смотрели именно туда, куда я хотел. Ловушка захлопнулась.

Я вновь и вновь прокручивал в голове все это. И не мог понять где ошибка – уж слишком все идеально было. За все то время, что я здесь, ни разу еще у меня не было успеха без подвоха. Или же я реально настолько крут, что теперь даже безумно рискованные операции выполняются по щелчку пальцев? Не зря я все же в «отпуск» сходил.

Я опустил трубу. Сердце колотилось, наполняя тело пьянящим чувством абсолютной власти. Это был восторг творца, создавшего совершенный механизм из ничего. И самое главное – этот механизм работал.

– Пора, Василь, – тихо бросил я, не оборачиваясь.

Орлов встретился со мной взглядом. Он и его люди были моим главным козырем, острием копья, спрятанным под этим маскарадом.

– Понял, Петр Алексеич. С Богом!

Он развернулся. Его фигура, а за ней еще десяток таких же темных теней, бесшумно растворились в ночи, скользнув в сторону реки. Они ушли выполнять настоящую работу.

Представление закончилось. Начиналась операция.

Когда последняя тень из отряда Орлова скрылась в темноте, на наблюдательном пункте повисла оглушительная тишина. Шум битвы, вой сирен и грохот разрывов отошли на второй план, став далеким, не имеющим значения фоном. Вселенная сузилась до двух точек: мерцающего пятна крепости и маленького деревянного прибора на грубо сколоченном столе передо мной – моих водяных часов.

Опустившись на походную табуретку, я ощутил, как напряжение, расходовавшееся на команды и анализ, скапливается внутри, скручиваясь в тугой, холодный узел под ложечкой. Время потекло иначе. Его мерилом стали, а капли. Каждая «медная» капля, срывающаяся с выверенной трубки в нижний сосуд, отбивала такт в моей голове.

Кап. Кап. Кап.

Безжалостный метроном, отсчитывающий секунды до финала моей симфонии – момента, ради которого все и затевалось.

Смотреть на крепость не было нужды – я и так знал, что там происходит. Разин и его люди продолжали свой самоубийственный спектакль, чтобы дать Орлову эти драгоценные минуты. Все, что от меня зависело, было сделано. Теперь я всего лишь пассивный наблюдатель, чья судьба зависит от точности собственного механизма и смелости людей.

Капля за каплей, уровень воды в верхнем сосуде опускался к последней, жирной риске, нацарапанной накануне. Час «Икс». Дыхание замерло. Кровь гулко застучала в висках. Вот сейчас. Сейчас вздрогнет земля. Сейчас ночь разорвет огненный столб, и крики ужаса на стенах утонут в предсмертном вопле всей крепости. Сейчас…

Капля упала.

Ничего.

Тишина. Не физическая, ведь сирены продолжали свой истошный вой, где-то внизу все еще ухали разрывы и доносился лихорадочный бой барабанов отряда Разина. Однако в моей голове наступила абсолютная, звенящая пустота.

Взрыва. Не. Было.

Взгляд впился в крепость, силясь разглядеть хоть что-то, малейший намек на то, что я просто не расслышал или не заметил. Но нет. Стены стояли на месте. Хаотичные огни все так же плясали на их поверхности. Ни столба пламени, ни облака пыли. Ничего.

Прошла секунда. Пять. Десять. Тридцать. Целая вечность, наполненная воем сирен и стуком собственной крови в ушах.

Может водяной секундомер дал сбой, ведь группа Орлова не могла его нести в достаточно спокойном положении? Неужели не получилось?

Провал. Слово не прозвучало – оно родилось где-то в глубине сознания. Эйфория, пьянящее чувство всемогущества, которое я испытывал минуту назад, испарилась без следа, оставив после себя горький привкус разочарования.

Мозг лихорадочно заработал, перебирая точки отказа.

Первое – техника. Я сам собирал заряды, пропитывал смолой кожаные мешки, вставлял бикфордов шнур. Мог ли я ошибиться? Мог ли шнур отсыреть? Неправильно рассчитать время горения? Мысль о собственном, простейшем инженерном просчете мне абсолютно не нравилась.

Второе – люди. Орлов. Его отряд. Лучшие из лучших. Могли их заметить? Перехватить? Уничтожить? Перед глазами встала короткая, безмолвная схватка в темноте, хрип, бульканье крови… Я отогнал этот образ. Нет. Василь – профессионал. Он прошел со мной от Охтинского завода и шведской кампании до этой азовской авантюры. Он должен был пройти.

Третье, и самое страшное, – ошибка в самом замысле. А ведь я был так уверен, видел эту трещину, ахиллесову пяту в их броне, так же ясно, как сейчас звезды над головой. Что, если все это – мираж? Если моя гениальная догадка – лишь плод гордыни и самообмана? Что, если Орлов, добравшись до места, просто уперся в монолитную стену и сейчас где-то там, внизу, принимает отчаянное решение – отходить или погибнуть?

Осознание последствий заставляло нервничать. Без финального аккорда вся моя симфония – фарс, грандиозный, абсолютно бесполезный фейерверк, цена которого измерялась жизнями. Я взглянул на бой. В окуляре трубы, нацеленной на центральные ворота, молодой капитан Хвостов, которому я обещал следующее звание, свалился, сраженный пулей с башни. Его тело застыло, однако люди, не заметив потери командира, продолжали безнадежную атаку, имитируя штурм.

Опустив трубу, руки онемели. В горле встал ком. Образ упавшего Хвостова, его нелепо раскинутые руки, отпечатался в памяти символом моего фиаско. Погруженный в анализ собственных действий, я не сразу уловил за спиной посторонний звук – тяжелый скрип снега с грязью под сапогами. Резко обернувшись, я увидел как из темноты, без единого слова, материализовались тени.

Восемь фигур во главе с полковником Сытиным, окружавшие мой наблюдательный пункт плотным кольцом. Их движения были слишком слаженными для случайной встречи, явно заранее отрепетированный выход. Ждали моего провала?

Их лица, выхваченные из мрака неверным светом далеких ракет, не выражали страха, сомнения или гнева – просто холодная, мрачная уверенность людей, чьи худшие прогнозы сбылись. Им не было дела до моих расчетов и внутренней борьбы. Они видели то, что хотели видеть: грандиозный, бесполезный фейерверк, бессмысленную гибель солдат и молодого выскочку-бригадира, затеявшего этот балаган.

Кажется, я начинаю понимать что будет дальше.

– Фарс окончен, ваше благородие, – глухо произнес Сытин. Подойдя вплотную, он дохнул запахом вина. – Ваши потешные огни и дьявольские дудки не сработали. Вы устроили скоморошьи танцы, а не штурм.

Он обращался ко мне на «вы», и в этом не уважение к старшему по званию. Холодная, официальная формальность перед вынесением приговора.

– Это тактика, полковник, которая… – попытался возразить я, но он прервал меня властным жестом.

– Довольно! Я видел достаточно. Вы погубили сотню добрых солдат в бессмысленной атаке. Выставили всю русскую армию на посмешище перед басурманами. Поставили всех нас, – он обвел рукой своих молчаливых спутников, – на грань позора и полного уничтожения.

Его слова были несправедливы, правда в них содержалась некая логика человека, видящего только внешнюю сторону событий, и с его точки зрения, он был абсолютно прав. Я скользнул взглядом по его свите: артиллерийский подполковник с серым от злости лицом, капитан-кавалерист, крепко сжимающий эфес палаша. Все те, кого я отстранил, чьим опытом пренебрег.

– Этот балаган нужно прекращать, – продолжал Сытин чуть громче. – Пока еще не поздно спасти честь русского оружия и тех, кто остался. Пока турки, опомнившись от вашего представления, не пошли на вылазку и не смели наш лагерь.

– Полковник, вы забываетесь, – устало проговорил я, напоминая о субординации. – Я здесь командую. По приказу Государя.

– Государь далеко, ваше благородие, – усмехнулся Сытин. – А армия гибнет здесь и сейчас. И я не стану безучастно смотреть, как неопытный юнец, обласканный царской милостью, ведет ее в могилу.

Прямое объявление войны? Даже так?

Он оспаривал мое право командовать.

– Властью, данной мне и заботой о вверенных мне людях, я отстраняю вас от командования, – отчеканил он. – Ввиду вашей очевидной неспособности вести боевые действия и ради спасения армии.

Мятеж.

Открытый, наглый бунт младшего чина против старшего, облеченный в форму военной необходимости. Сытин действовал как бунтовщик, хотя и замазал это как «спасение». С другой стороны, в глазах тех, кто стоял за его спиной, он был героем, посмевшим бросить вызов зарвавшемуся фавориту. И любой военный суд, если до него дойдет, будет на их стороне, наверное. Они – старая кость, соль армии. А я – чужак, пришлый, с моими «дьявольскими» затеями. Мой авторитет держался на двух столпах: воле царя и успехе. И сейчас, когда царь был далеко, а успех обернулся пшиком, он испарился.

– Вы совершаете бунт, полковник. – Внешне я старался не подавать вида. – И вы знаете, чем это карается.

– Я спасаю армию, – отрезал Сытин без тени сомнения. – И любой суд, будь то человеческий или Божий, меня оправдает. А вот вас… вас осудят павшие души тех, кого вы погубили сегодня ночью.

Я не ответил – спорить было бессмысленно. Их решение было принято задолго до этого разговора. Мой единственный, призрачный шанс оставался там, у стен крепости. Снова повернувшись к Азову, я с отчаянной, иррациональной надеждой вглядывался в темноту. Секунда, еще одна. Может, шнур горит дольше, чем я рассчитывал? Может, Орлову понадобилось больше времени? Надежда – странное чувство, однако она была единственным, что у меня осталось.

Мое молчание и демонстративное пренебрежение они восприняли как неповиновение – как последнюю каплю.