Текст книги "Инженер Петра Великого 7 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Удар получился сильным, но мимо. А цена за него оказалась чудовищной. Я раскрыл себя и стал мишенью.

Инстинкт выживания взял верх. Единственная мысль, стучавшая в висках набатом, была до примитивности проста: вверх. Уйти из зоны обстрела, подняться туда, куда не достанет мушкетная пуля, раствориться в спасительной черноте. Рука сама до упора дернула на себя рычаг горелки.

«Сердце Дракона», работавшее в щадящем, импульсном режиме, взревело. Система, собранная на скорую руку в пыльном амбаре Ясс, не была рассчитана на такие пиковые, запредельные нагрузки. Я требовал от нее невозможного, и она ответила.

Сначала – резкий, вибрирующий гул, от которого задрожала вся гондола. Затем – сухой, щелкающий треск, похожий на звук ломающейся кости. Удар в лицо струи горячего, маслянистого пара с едким запахом спирта не оставил сомнений: лопнул топливопровод. Одна из медных трубок, наспех припаянных местными мастерами, не выдержала давления и вибрации.

Горючая смесь – густой коктейль из спирта и животного жира – хлестнула прямо на раскаленный докрасна кожух горелки. К счастью, открытое пространство под куполом не дало парам скопиться для объемного взрыва. Произошло нечто не менее фатальное: мощное, неконтролируемое возгорание. Вся горелка мгновенно превратилась в ревущий, чадящий костер, изрыгающий клубы жирного черного дыма. Схватив тяжелую кошму, единственное, что было под рукой, я попытался не затушить – бессмысленно – а перекрыть лопнувшую трубку, зажать рану. Обжигая руки сквозь грубую ткань, я вжимал ее в место утечки, но напор был слишком силен. Пропитавшись горючим, кошма тут же вспыхнула, и я отшвырнул ее прочь. Тогда я и замер. Бесполезно. Абсолютно. Машина умирала на моих глазах, и я ничего не мог поделать. Оставалось только смотреть. И думать.

Управление было потеряно. Полностью. Теперь я пассажир на борту неуправляемого, горящего факела. Подстегнутая адским пламенем, подъемная сила стала неконтролируемой. «Катрина» рванулась вверх с яростью подбитого зверя. Земля стремительно уходила вниз, огоньки турецкого лагеря превращались в крошечные, далекие искорки. Я уходил из зоны обстрела – единственное что радовало.

Огонь добрался до оболочки. Затрещала пропитанная казеиновым клеем ткань. Сначала одна дыра, потом другая – нижняя часть моего небесного корабля занялась огнем. Через образовавшиеся прорехи с шипением стал вырываться драгоценный горячий воздух. Подъем сменился резким, проваливающимся рывком вниз.

Рано радовался.

Шар перешел в быстрое, неконтролируемое снижение. Цепляясь за борт, я смотрел, как земля несется мне навстречу. Страха не было. Какой-то фатализм. Зачем-то мозг начал иронизировать. Проект «Вознесение» не пережил первого полета. И «Катрина» сгорает в первом же полете. Мои летательные аппараты, похоже, обладали фатальной склонностью к саморазрушению. Великий конструктор, мать его.

Падая, я видел, как внизу организуется погоня. Огонь, пожиравший мою гондолу, превратил меня в идеальный ориентир, в падающую звезду, указывающую путь. Отряд турецкой кавалерии, человек пятьдесят, не меньше, несся во весь опор к месту моего предполагаемого «приземления». Их факелы плясали в темноте, как стая голодных огненных волков, спешащих на пир.

Сама гондола не пострадала от огня, в отличие от купола. Но это мало утешает.

Даже если я переживу удар о землю, что почти невероятно, меня ждут враги. Плен – в лучшем случае. В худшем – быстрая смерть от ятагана, как только они поймут, кем я могу оказаться.

Земля приближалась с пугающей скоростью, уже проступали отдельные деревья, контуры холмов. Последняя мысль, ввинтившаяся в мозги за мгновение до того, как гондола с оглушительным грохотом врезалась в склон оврага, была лишена всякой надежды.

Я переоценил свою машину и, кажется, недооценил законы физики.

Глава 17

Грохот, скрежет и сухой треск ивовых прутьев, ломающихся под чудовищной тяжестью, – последнее, что зафиксировало сознание, прежде чем утонуть в вязкой, непроглядной тьме. А возвращение было неприятным. Боль пропитала каждую клетку и мускул, заставляя их вопить в унисон. Сплюнув густую слюну, я ощутил на языке крошки грязи, с привкусом собственной крови. Воздух был пропитанным едким запахом горелой смолы и спирта.

Кое-как разлепив веки, я уставился в серое, безразличное предрассветное небо. Оно давило своей безграничной пустотой. Первая мысль – донельзя простая и оттого почти радостная: жив. Вторая, пришедшая следом, была уже продуктом работы инженера, а не инстинкта: как?

Заставив себя сесть, я застонал. Голова раскалывалась, левый бок превратился в сплошной синяк, а правое плечо горело огнем. Беглый осмотр подтвердил: одежда в клочьях, на руках и лице ссадины, но кости, кажется, на месте. Игнорируя боль, мозг уже с холодной отстраненностью выстраивал картину крушения, пытаясь ответить на главный вопрос: почему я все еще жив? Смерть была неминуема, однако что-то пошло не так. Во-первых, остатки огромного купола. Даже охваченные огнем, они не схлопнулись мгновенно, а сработали как рваный парашют, замедлив падение. Во-вторых, гондола. Гениальная конструкция Дюпре из гибких ивовых прутьев с вантовой системой крепления приняла основной удар на себя. Она не разлетелась в щепки, а деформировалась, скрутилась, погасив чудовищную кинетическую энергию, прежде чем выбросить меня наружу. И в-третьих, земля. Мягкая, размокшая глина весеннего оврага, заключившая мое тело в податливые объятия. Инженерный расчет, помноженный на слепую удачу. Вот что спасло мне жизнь.

С трудом поднявшись на ноги, я оперся на торчащий из грязи кусок обшивки. В нескольких десятках шагов от меня догорало то, что еще недавно было «Катриной». Огромный, бесформенный остов из обугленных жердей и тлеющей ткани изрыгал в небо клубы черного дыма. Пламя лениво облизывало остатки просмоленной оболочки, освещая сцену моего фиаско оранжевым светом. Величественное и до боли удручающее зрелище.

Внезапно кожу обожгло десятками взглядов. Из полумрака, бесшумно, словно призраки, начали материализовываться фигуры. Они выходили из темноты, постепенно смыкая кольцо. Высокие белые тюрбаны янычар, синие суконные куртки, широкие шаровары, заправленные в мягкие сафьяновые сапоги. В неверном свете пламени тускло поблескивали кривые ятаганы и длинные стволы мушкетов. Эта слаженность и отсутствие суеты делали их появление еще более зловещим.

Из их рядов вышел коренастый, широкоплечий мужчина с седыми усами и глубоким шрамом, пересекавшим левую щеку от виска до подбородка. На поясе у него висел богато украшенный ятаган с рукоятью из слоновой кости. Ага. Без сомнения, их предводитель. Остановившись в нескольких шагах, он окинул меня цепким взглядом с ног до головы, затем перевел его на догорающие обломки.

– Шайтан-инженер… – хрипло произнес он с тяжелым акцентом. – Так вот ты какой. Небесный огонь погас. Твои ифриты тебя оставили.

Он констатировал факт, упиваясь моментом своего триумфа.

– Ты принес смерть многим правоверным, гяур. Осквернил наше небо своим колдовством. Но Аллах велик, и он отдал тебя в наши руки, чтобы мы свершили правосудие.

Ага шагнул вперед, и его люди напряглись, готовые в любой миг броситься.

– За твое нечестивое ремесло тебя ждет достойная награда. Тебя, собака, ждет четыре кола. Мы будем сдирать с тебя кожу медленно, полосу за полосой, чтобы ты молил о смерти. А потом твое тело разорвут на части, и вороны будут клевать твое сердце. Таков закон для тех, кто воюет с помощью джиннов.

Будничный тон делал слова страшнее. В его мире, полном знамений и воли Всевышнего, я был вражеским офицером – воплощением зла, еретиком, чье уничтожение – богоугодное дело, священный долг воина-гази.

Рука сама, почти без моего участия, скользнула под остатки мундира и нащупала металл дерринджера. Мое оружие последнего шанса. В голове – ни страха, ни отчаяния, только одна-единственная мысль: забрать с собой хотя бы этого.

Медленно, не делая резких движений, я вытащил руку с зажатым в ней маленьким, почти игрушечным пистолетом. Не целясь в грудь или голову, я поднял его так, чтобы ствол смотрел аге прямо в глаза.

Янычары попятились. Ага на мгновение осекся, его уверенная речь захлебнулась. Он смотрел то на крошечное отверстие ствола, то мне в лицо, пытаясь прочесть там хоть что-то. Я же ощущал холодное спокойствие человека, уже принявшего смерть и готового забрать с собой еще одну жизнь.

– Брось свою игрушку, шайтан! – рявкнул он, приходя в себя, однако произнес он это как-то неуверенно. Вперед он не двинулся.

– Эта «игрушка», ага, отправит тебя прямиком к гуриям, прежде чем твои люди успеют моргнуть, – устало ответил я. Язык слушался, хотя все тело кричало от боли. – А теперь давай поговорим как воины, а не как палач и его жертва.

Он непонимающе нахмурился, силясь уловить, куда я клоню.

– Подумай сам, – продолжил я, чуть опустив ствол в знак готовности к диалогу. – Я в твоих руках. Можешь казнить меня здесь и сейчас, и о твоей славной победе над безоружным колдуном через неделю никто и не вспомнит. А можешь доставить меня к своему повелителю. Живым. Представь, какой это будет дар – живой шайтан-инженер, что сжег ставку Великого Визиря. Мои секреты стоят больше жизней тысячи таких, как ты.

В его глазах промелькнул интерес. Я метил в прагматизм и амбиции. Доставить такой трофей – это слава, чины, золото, влияние. Возможность возвыситься.

– Вам нужен я живым, – надавил я. – Иначе ты бы уже отдал приказ. Но твои люди меня боятся. Они видят во мне джинна, а не человека. Позволишь им растерзать меня – покажешь свою слабость. Покажешь, что тоже боишься. А вот если возьмешь меня в почетный плен, как равного, как офицера, то докажешь всем, что их ага не боится ни шайтанов, ни их колдовства. Что для него я – лишь ценная добыча.

Я протягивал ему идеальное оправдание и способ укрепить свой авторитет. Он мог и выполнить приказ, и одновременно показать себя мудрым, бесстрашным командиром.

Ага долго молчал, буравя меня взглядом. Взвешивал. На одной чаше весов – священная месть и одобрение фанатичных солдат. На другой – карьера и уважение высшего командования. Желваки заходили на его скулах. Оглянувшись на своих янычар, он снова уставился на меня.

– Хорошо, шайтан. Будет по-твоему, – наконец процедил он. – Почетный плен. Но запомни, гяур. Один неверный шаг или попытка поднять свою игрушку, одна мысль о побеге – и я лично вырву твое сердце и скормлю его псам. Ты понял меня?

Я не ответил. Просто опустил пистолет, принимая его условия. Отступив, он криво, торжествующе усмехнулся.

Двое янычар подошли и грубо схватили меня под руки. Боль пронзила плечо, и я едва не вскрикнул. Меня повели прочь от догорающих остатков моего небесного корабля.

Турецкий лагерь, с высоты казавшийся упорядоченной россыпью огней, изнутри оказался растревоженным муравейником, охваченным безумием. Воздух сгустился, пропитавшись запахами гари и паленого мяса. Повсюду валялись перевернутые повозки, изувеченные лошадиные туши, брошенное оружие. Лекари с окровавленными по локоть руками метались между стонущими ранеными, их крики смешивались с треском догорающих шатров, ржанием обезумевших коней и гортанными командами офицеров, тщетно пытавшихся восстановить порядок.

Мое появление вносило в этот хаос странную, жуткую паузу. Завидев меня, солдаты расступались, обрывая разговоры на полуслове. В их взглядах дикая, первобытная ненависть боролась с суеверным ужасом. Для них я был наверное чем-то вроде Азраила, ангелом смерти, что спустился с небес обрушить огненную кару. Кто-то отворачивался, бормоча молитвы, кто-то плевал вслед, а иные просто застывали с открытыми ртами, как перед ожившим чудовищем из страшных сказок.

Ага упивался этим зрелищем. Вместо того чтобы вести меня кратчайшим путем, он устроил целое представление, триумфальное шествие со своим главным трофеем. Он был хозяином положения, и каждый испуганный взгляд, брошенный на меня его солдатами укреплял его в собственном величии.

– Смотри, шайтан, – прорычал он, кивнув в сторону дымящихся руин, где раньше стоял роскошный шатер Великого Визиря. – Это дело твоих рук. Ты убил великого воина. Думаешь, тебе это простят?

Я не отвечал. Привыкший к анализу, мозг инженера работал на пределе: отсекая боль и эмоции, он фиксировал факты. Вывод первый: удар по ставке был точен. Мимо пронесли офицера с оторванной рукой; его крики тонули в общем шуме. Вывод второй: централизованное управление армией обезглавлено. Бестолковая суета и противоречивые команды подтверждали – единой воли у них больше нет. Вот два офицера, размахивая руками, орут друг на друга, отдавая явно взаимоисключающие приказы солдатам, а те в растерянности смотрят то на одного, то на другого. Мозг армии был уничтожен.

– А вот здесь, – ага с издевательской усмешкой ткнул пальцем в сторону темного, нетронутого прямоугольника порохового склада, – твой небесный огонь промахнулся. Видать, ифриты твои ослепли от страха перед доблестью наших воинов.

Он ждал моей реакции, а я лишь мельком взглянул на склад и снова устремил взгляд вперед. Промах был обидным, зато дал бесценную информацию. Тело армии, ее мускулы – пехота и артиллерия – остались почти невредимы. На флангах, у орудий, застыли расчеты. Пушки целы, стволы смотрят в сторону русского лагеря. Мой фейерверк этих не зацепил. Плохо. Кольцо окружения не разомкнулось, а янычарские орты стояли в полном боевом порядке. Мой удар вызвал паралич в центре, но не сломил военную машину в целом. Они были ранены, напуганы, лишены головы, однако все еще смертельно опасны.

Мы проходили мимо большого шатра, превращенного в импровизированный лазарет. Рядом с турецкими лекарями суетились несколько европейцев в строгих камзолах, без париков, с закатанными по локоть рукавами. Они отдавали короткие, четкие команды на французском, организуя сортировку раненых с холодной, деловой эффективностью, которая резко контрастировала с восточной суетой. Один из них, высокий, с аристократическим профилем, на мгновение поднял голову. На его лице явное любопытство хирурга, разглядывающего диковинный патологический случай. Спокойный, гад. Точно знает, что ему ничего не будет. Значит, не просто наемник.

Дюпре был не один. Это больше не теория – это факт. Прутский котел оказался тщательно срежиссированным спектаклем, где европейские «партнеры» выступали в роли негласных, очень эффективных режиссеров.

Заметив мой взгляд, ага криво усмехнулся.

– Видишь, шайтан? Неверные грызутся между собой, а правоверные пожинают плоды. Даже франки, что клялись тебе в дружбе, помогают нам резать твоих людей. Вы остались одни.

Он продолжал свои словесные уколы, пытаясь выбить меня из колеи, спровоцировать на шаг, который дал бы ему повод для расправы. Каждое слово было нацелено на то, чтобы я поверил в полную безнадежность своего положения и сломался. Возможно, даже пустил пулю себе в висок – это избавило бы его от хлопот и позволило доложить, что «колдун» в отчаянии покончил с собой.

Но я был целиком поглощен анализом. Я был самым информированным человеком в этом лагере, единственным, кто видел картину целиком. И пока мой мозг работал и я мог просчитывать варианты, я не был побежден.

Меня вели все глубже в лагерь, к эпицентру недавнего ада. Запах гари стал невыносимым, земля под ногами была усеяна обломками и чем-то мягким, во что я старался не вглядываться. Конвоиры подвели меня к чудом уцелевшему шатру поменьше, видимо, принадлежавшему кому-то из заместителей визиря. Теперь здесь была временная ставка – точка, куда стекалась вся информация и пытались собрать воедино разорванные нити управления.

Ага толкнул меня в спину, заставляя войти. Он предвкушал момент, когда представит свой трофей новому командующему, кем бы тот ни был. Он жаждал славы и признания. А я жаждал получить еще несколько крупиц информации.

Меня втолкнули внутрь. Воздух был с тошнотворной смесью железа свежей крови, тлеющего сукна и приторно-сладкого аромата опиума, которым лекари пытались заглушить боль умирающих. Дорогие персидские ковры превратились в подстилку для умирающих, и разница между живыми и мертвыми была почти незаметна. На них корчились не простые солдаты – офицеры, беи, личная гвардия визиря. Их расшитые золотом халаты и кафтаны были разорваны в клочья и покрыты бурыми, запекшимися пятнами.

В центре этого хаоса, на груде подушек, полулежал-полусидел Великий Визирь. Я узнал его сразу по роскошному тюрбану с изумрудной брошью, чудом уцелевшему в огненном вихре. По крайней мере, именно таким я его себе и представлял. Одежда на нем обгорела, обнажая страшные ожоги, лицо превратилось в багровую маску, а из-под почерневших повязок сочилась сукровица. Он дышал тяжело, с хрипом, и каждый вдох давался ему с неимоверным трудом.

При нашем появлении суета в шатре стихла. Все взгляды обратились ко мне. Расправив плечи, ага торжественно вышел вперед, подталкивая меня к ложу умирающего.

– Великий паша, – его голос гремел, перекрывая стоны. – Я привел его! Шайтан-инженер, навлекший на нас эту беду, – здесь, у твоих ног!

Наверняка именно это он и сказал, его язык мне не ведом, поэтому могу только догадываться. А Визирь медленно, с видимым усилием, повернул голову. Его мутные, налитые кровью глаза с трудом сфокусировались на мне. На мгновение в них мелькнуло узнавание, которое тут же сменилось последней, всепоглощающей волной чистой ненависти. Он понял, кто стоит перед ним.

Собрав остатки сил, он приподнялся на локте, и его черный от копоти палец дрожа указал на меня. Из горла вырвался сухой, дребезжащий хрип, слова прозвучали с ужасающей отчетливостью, на хорошем русском языке (чтобы я ужаснулся что ли?):

– Убейте… его… немедленно…

Это была его последняя воля. Эдакое завещание, приказ. С этими словами силы оставили его. Голова визиря откинулась на подушки, тело обмякло. Он умер.

На несколько секунд в шатре воцарилась гробовая тишина. Для всех присутствующих предсмертное повеление их вождя было священным. Оно отменяло любые договоренности, любые понятия о «почетном плене». Прямой, неоспоримый, скрепленный смертью приказ.

Медленно повернувшись ко мне, ага изменился в лице. С него слетели тщеславие и злорадство. Уголки его губ поползли вверх, обнажая желтые зубы, глаза при этом остались пустыми. Он ждал этого момента.

– Ты слышал, шайтан, – прошипел он. – Великий визирь отдал свой последний приказ.

Его рука медленно, с наслаждением, легла на рукоять ятагана из слоновой кости. Он не торопился, растягивая удовольствие, упиваясь моим бессилием.

Вот и конец. Все рассыпалось в прах перед лицом простого, первобытного желания убивать. Палец сам лег на спусковой крючок дерринджера. Меня держали за плечи, руки были в относительной свободе. Ятаган вылетит из ножен быстрее, чем я успею вскинуть руку. Не выстрелить первым. Но его я заберу с собой.

Не дожидаясь развязки, я сделал свой ход. Единственный, который оставался.

Я заорал – бессмысленный, звериный рев на русском, кажется что-то еще на матерном добавил. Чистый инстинкт. Конвоиры даже чуть отшатнулись – не могли такое предугадать, да и я от себя не ожидал.

Ага вздрогнул. Мой крик нарушил его ритуал. С диким, торжествующим рыком он выхватил ятаган. Изогнутая сталь, тускло блеснув в свете факелов, взметнулась вверх для смертельного удара.

Я вскинул руку с пистолетом.

И тут воздух разорвал нарастающий, пронзительный свист, заставивший всех в шатре инстинктивно вжаться в землю.

Свист оборвался оглушительным, сокрушительным грохотом. В нескольких десятках метров от нас, там, где стояла одинокая повозка с порохом (это я заметил еще перед тем как меня впихнули в шатер), земля разверзлась. И тут до меня дошло. Пристрелка. Русские артиллеристы бьют по самым ярким, крупным объектам в центре вражеского лагеря. А наш шатер стал для них идеальной мишенью.

Взрыв швырнул меня на землю, как тряпичную куклу. Ударная волна сорвала шатер с кольев, превратив его в летящее лоскутное одеяло, и накрыла удушливой волной горячего воздуха, пыли и обломков. Меня оглушило, засыпало землей. Перед тем как мир окончательно погас, сознание зафиксировало последнюю картину: отброшенное взрывом тело аги и его ятаган, кувыркающийся в воздухе отдельно от хозяина.

А затем пришла тишина, абсолютная, звенящая пустота в голове. Кажется, меня снова контузило.

* * *

Сознание пробивалось медленно, рывками, сквозь плотную, гудящую вату. Первым ощущением стала земля, вибрирующая под щекой. Она дрожала, сотрясалась от тысяч шагов и далеких, глухих ударов, отдаваясь в костях мерным, грозным ритмом. Затем – звук, хаотичный, многоголосый рев битвы, крики на русском и турецком, звон стали.

Но сквозь этот адский хор прорвалось нечто, что заставило сердце сделать кульбит. Этот звук не имел ничего общего с сухим треском обычного мушкетного залпа. Он был злым, отрывистым шипением, за которым следовал резкий хлопок. Звук, знакомый мне как собственный голос: стравливаемые пороховые газы из специального отверстия в затворе моих винтовок СМ-1. Их характерный «голос» – моя инженерная подпись, которую невозможно спутать. Здесь были мои винтовки, моя армия.

С трудом разлепив веки, я перевернулся на спину. Вместо полога шатра надо мной висело серое, закопченное небо, прочерченное дымными траекториями ядер. Вокруг кипел бой. В нескольких шагах двое преображенцев в зеленых мундирах, припав на одно колено, слаженно, как часовой механизм, вели огонь. Один стрелял, второй перезаряжал – доведенные до автоматизма движения. Они выцеливали, и после каждого выстрела один из контратакующих янычар падал.

Судя по всему, мой удар с небес, посеянный им хаос, смерть визиря (иначе как еще трактовать огненное торнадо над его шатром?) – все стало для Петра той искрой, что подожгла пороховую бочку его отчаяния. Он увидел окно возможностей и не стал ждать. Он пошел ва-банк.

Это был таранный удар в самое сердце обезглавленного врага. Увидев мою атаку, Государь наверняка отдал приказ о немедленной готовности, и начал штурм. Он направил весь свой ударный клин – тридцать тысяч изголодавшихся, злых гвардейцев – прямо сюда, на развалины, служившие идеальным ориентиром. Пока пехота и кавалерия, как исполинский нож, врубались в дезориентированные турецкие порядки, вся уцелевшая артиллерия вела ураганный огонь по флангам, не давая туркам опомниться и зажать клин в тиски. Отчаянная и единственно верная тактика выжженного коридора. Где-то на задворках сознание промелькнуло восхищение Государем – пойти в атаку при соотношении сторон больше чем один к трем – это либо храбрость, либо я не знаю что.

По дьявольской иронии судьбы, место взрыва повозки, где я валялся среди обломков, оказалось точно на острие этого удара. Я очутился в эпицентре сражения.

– Гляди, братцы! Да никак это сам бригадир Смирнов! – раздался над ухом чей-то изумленный голос.

Надо мной склонилось несколько молодых, закопченных лиц с безумным блеском в глазах. Преображенцы. Один из них, унтер с перевязанной головой, протянул мне руку.

– Живой, ваше благородие? Встать могете?

Опираясь на его крепкую руку, я с трудом поднялся. Мир качнулся.

– Живой, – хрипло ответил я.

Унтер козырнул, и молодой барабанщик, бросив свой инструмент, сорвался с места, пробираясь сквозь кипящий бой назад, к центру прорыва – видать не терпелось сообщить о своей находке начальству. Вокруг меня тут же выросло кольцо из десятка гренадеров. Их лица выражали слепую радость от того, что их легендарный «инженер» жив.

Прошло не более десяти минут. Бой не стихал, однако его эпицентр смещался все дальше, вглубь турецкого лагеря. И тут сквозь расступающихся солдат, не обращая внимания на свист шальных пуль, показался Государь.

Огромная, несокрушимая фигура в простом, почерневшем от гари офицерском мундире без знаков различия. В руке – тяжелый палаш, лицо – маска ярости и предельной концентрации. Петр. Исполин, лично ведущий гвардию в атаку.

Заметив меня в кольце своих солдат, он на мгновение замер. Ярость на его лице уступила место чему-то другому. Он сделал несколько медленных, почти неуверенных шагов в мою сторону.

– Ты… – выдохнул он. – И вправду – живой…

Он подошел вплотную. Его взгляд был прикован к моему лицу, к ссадинам, к рваному мундиру. Он изучал меня так, будто видел впервые. Палаш с глухим стуком выпал из его руки и утонул в грязи. Он этого не заметил.

– Государь, я… – начал говорить я, но он оборвал меня на полуслове.

Движение его было не царским – резким, почти отчаянным. Он шагнул вперед и сгреб меня в охапку. И как-то странно это было, не как командир – солдата, не как монарх – подданного. Он обнимал меня как собственного сына, – с почти отцовской заботой.

Я стоял, оглушенный не столько контузией, сколько этим жестом, невероятным проявлением человеческой привязанности. Он тяжело дышал.

Застывшие вокруг преображенцы смотрели на эту сцену с благоговейным ужасом, не смея пошевелиться.

Наконец он отстранился. Его глаза блестели – от дыма, наверное.

– Думал, потерял тебя, черт кудрявый… – хмыкнул Государь. – Ладно. Жив – и слава Богу.

Он выпрямился, и в один миг снова стал прежним – Императором. Маска вернулась на свое место. Но я уже видел, что под ней.

– Генерал-майор! Хорош! – рявкнул он, улыбаясь. Он повернулся к ошеломленным гвардейцам. – Что встали⁈ Враг еще не разбит.