Текст книги "В исключительных обстоятельствах"

Автор книги: Виктор Пронин

Соавторы: Анатолий Ромов,Владимир Рыбин,Алексей Зубов,Леонид Леров,Евгений Зотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Новый год в Колендо...

Он приехал в этот едва ли не самый северный поселок острова в конце года – тридцать первого декабря. Был солнечный морозный день, был «газик», обшитый изнутри списанными в общежитии одеялами, была дорога, петляющая среди пологих, почти неприметных сопок. И боль в глазах от нестерпимо яркой снежной равнины. Шофер ехал в темных очках, опустив светозащитное стекло. А над болотами, над замерзшими и засыпанными снегом болотами неподвижно стояли легкие облачка пара, точно такие же, как над рекой теплым летним вечером.

И там Левашов первый раз увидел, как гудит и бесится над скважиной огромное, почти невидимое на солнце газовое пламя. Только вдруг среди мерзлой равнины – зной. И на десятки метров вокруг странно и чуждо простиралась сухая рыжая поляна с выгоревшей травой, сухими тропинками и теплой пылью, которая поднималась на ветру вместе со снежной пылью.

Его поселили в низеньком деревянном общежитии с ребятами из буровой бригады. Все шло отлично, они встретили Новый год и продолжали поднимать тосты за каждый часовой пояс, потому что на каждом часовом поясе у кого-то находился друг, а когда добрались до Байкала, крики и топот в коридоре заставили всех выскочить на улицу. И он увидел, как по узкой тропинке в снегу к газовой скважине бегут люди.

Когда, запыхавшись, Левашов подбежал к сатанеющему пламени, то увидел картину, которую вряд ли забудет когда-нибудь. Из ночи, из снега на огонь летели кайры, сотни и сотни белых птиц. Их с силой выбрасывало из темноты, как из какой-то трубы, и швыряло в огонь, проносило сквозь него. Дальше птицы летели живыми пылающими факелами, с шипеньем падали в снег и бились, бились, пока не затихали, черные и обгорелые. В воздухе пахло палеными перьями. Крики людей, пытающихся отогнать птиц, почти не были слышны из-за гула огня. Старый буровой мастер уже из последних сил размахивал шестом с привязанной тряпкой, что-то кричал, но птицы словно не видели его, не хотели видеть. Бросив шест, он стоял, слабый и беспомощный, а вокруг затихали на снегу тлеющие птицы. Потом мастера отвели в общежитие, снова усадили за стол, но радости не было. Он сидел, сжавшись в комок, уставившись неподвижным взглядом прямо перед собой, и в его глазах все еще металось пламя и бились на снегу кайры.

Следующий Новый год застал Левашова в Южном. И ровно в двенадцать часов ночи в полутемной комнате, освещенной лишь маленькими елочными лампочками, вдруг по стенам заметались разноцветные тени, а глянув в ^-окно, Левашов увидел тысячи сигнальных ракет, взвившихся над городом. Там, вверху, они взрывались и осыпались каким-то необыкновенным снегопадом. Ракеты вылетали из распахнутых окон, из форточек, из подъездов, с балконов. Все-таки это была столица рыбаков, геологов, моряков, и ракеты входили в экипировку любой экспедиции. Конечно же, к лучшему, что их не использовали по прямому назначению, что дело не дошло до призывов о помощи. Ракеты привезли домой, и они не один месяц ждали часа, чтобы невырвавшийся крик о помощи стал криком радости.

Целое зарево огней колыхалось над площадью. На материке площади пустеют к двенадцати, а здесь собиралась целая толпа, и из нее, ярясь, с шипением уходили вверх темные сгустки и взрывались, осыпались огненными брызгами.

А потом, когда Новый год перевалил через Уральский хребет, вся компания пошла в сопки на лыжах, и Левашов в самой чаще нашел убранную елку. На ней горели разноцветные лампочки, и рядом со стеклянными игрушками висели промерзшие ломтики колбасы, кетового балыка и даже несколько микроскопических бутылочек с коньяком.

Кто это сделал? Зачем?

Да и так ли уж важно зачем... Он нашел убранную елку в глухом лесу, и это была хорошая примета на весь год.

А еще через год он встречал праздник в гастрономе.

Буран начался тридцать первого декабря с утра и к одиннадцати ночи достиг небывалой силы. Левашов едва добрался до гастронома, а передохнув, понял, что не только не успеет домой к двенадцати, но и вообще вряд ли доберется. И остался в гастрономе. Двери не закрывали, в них время от времени протискивались замерзшие, уставшие люди. Шли уже не за покупками – спасались от бурана. Продавцы тоже не решились возвращаться домой в такую ночь. К двенадцати собралось человек тридцать, и получился отличный праздник. Вряд ли нашелся хоть один человек, который не оставил бы восторженного автографа в «Книге жалоб и предложений».

За столом Левашов сидел на ящике из-под печенья, а после трех, подстелив брезент, его уложили на мешки с сахаром. Утро началось с того, что все тридцать человек готовились встречать первых покупателей – расчищали ближние и дальние подступы к гастроному.

И это было здорово!

Скользя ногами по покатой крыше вагона, он побежал к провалу в снегу, нырнул в тамбур.

– Подъем! – заорал он. – Подъем! Все наверх! Ротор идет!

И радостные, сомневающиеся голоса заглушили все, что говорил Левашов, что он объяснял, – его не слушали. Через минуту среди пустой снежной равнины вдруг появилось несколько сот человек. Обнимались и плакали люди, которые еще неделю назад не были даже знакомы друг с другом. А радуга из снега все приближалась и постепенно из розовой превратилась в белую. Но ждать все-таки было еще долго, и многие опять спускались вниз, чтобы отогреться, потом снова поднимались.

Наконец ротор и состав соприкоснулись, вагоны вздрогнули, между ними шевельнулся и осел снег. А потом поезд, словно еще не веря в свои силы, медленно шел по дну глубокой траншеи, и мимо окон проплывали извилистые слои снега. Они уже не вызывали раздражения, с ними прощались. Как и каждое прощание, оно было с грустью – позади остался еще один случай, который запомнится на всю оставшуюся жизнь.

Когда поезд остановился в Тымовском, первым на перрон спрыгнул Пермяков. Не торопясь он оглядел полузанесенный вокзал, круглые вертикальные дымки над скрытыми под снегом домами поселка, автобусную остановку.

Мороз был явно посильнее тридцати градусов. Переступив с ноги на ногу, Пермяков с уважением прислушивался к скрежету снега. Потом он долго вынимал сигарету из пачки, раскуривал ее, пропускал мимо себя выходивших пассажиров.

Виталия все не было.

Уже сошел с поезда, осторожно придерживаясь за поручень, Арнаутов, легко спрыгнула со ступеньки Лина, настороженно, словно опасаясь неожиданного нападения, вышли бичи, тяжело спрыгнул Олег, подмигнул Оле и направился к автобусной остановке. Вышли два милиционера, остановились...

– Поручений не будет? – спросил Николай.

И Пермяков не выдержал – вскочил в вагон и побежал по коридору. Он резко отбрасывал в сторону двери и шел дальше, И наконец увидел... На полу в своем купе лежал Виталий.

– Кто тебя?! Кто? – тормошил его Левашов.

– Не знаю... Саквояж... Мой саквояж...

– Кто вышел с саквояжем? – спросил Левашов. – Желтый саквояж из натуральной кожи! Ну?

– Кажется, Олег.

Они пробежали по коридору, но по ступенькам сошли медленно, остановились, будто прощаясь с Олей. Движения их были нарочито спокойными.

– Оля, – быстро проговорил Левашов. – Слушайте внимательно. В пятом купе лежит Виталий. Ему нужна медицинская помощь. Срочно, На станции есть врач. Только не бегите. Понимаете? Помашите нам рукой, не спеша войдите в вагон... За нами наблюдают, поэтому никто не должен догадаться, что вы торопитесь... Понимаете? Ну пока. Мы сегодня еще увидимся. Идемте, ребята! – крикнул он милиционерам. – Автобус мимо управления идет, там все и сойдем!

Маленький автобус, который шел рейсом в какой-то поселочек за два десятка километров от Тымовского, уже урчал мотором.

– Спасибо, друг! – громко сказал Пермяков шоферу, распахнувшему перед ними дверцу.

Левашов вошел, быстро окинул взглядом пассажиров. Олег сидел у окна. На его коленях стоял кожаный саквояж. Прислонившись спиной к никелированной стойке, Левашов закрыл глаза. За несколько секунд перед ним как бы пронеслись события последних дней... Вот Виталий, пытаясь «столковаться» с Олей, идет с ведром по вагонам. В угольном ящике он находит чемодан, приносит деньги к себе и перекладывает их в саквояж. За ним внимательно наблюдают не только они с Пермяковым, но и преступник, который решил, что будет неплохо, если деньги довезет этот самонадеянный дурачок. А в последний момент он оглушаем его в купе, берет саквояж и садится в автобус.

Его никто не встречал. Значит, все можно было сделать гораздо проще – задержать еще той ночью, когда он прятал чемодан в соседнем вагоне.

– Остановите, пожалуйста, возле управления внутренних дел, – негромко сказал Левашов шоферу. Тот кивнул, не отрывая взгляда от дороги.

Когда автобус остановился и водитель пояснил, что управление внутренних дел находится за углом, Пермяков наклонился к Олегу, положил ему руку на плечо и сказал негромко, даже доверительно:

– Пошли, пора выходить. Только прошу тебя – спокойно. Нас здесь четверо.

Олег внимательно посмотрел на Пермякова, потом, повернув голову, встретился взглядом с Левашовым, а оглянувшись, увидел двух милиционеров, бледных от волнения, но готовых действовать.

– Да, – протянул Олег. – А мне казалось, что все идет довольно неплохо. Где же это я подзалетел...

– Вы забыли саквояж, – напомнил ему попутчик, сидевший рядом.

– Ах да, – Олег улыбнулся посеревшими губами.

Выйдя, все невольно остановились возле столба, на котором висел заиндевевший репродуктор. На ходу слушать последние известия было невозможно – скрип снега заглушал голос диктора.

...Настоящее сражение развернулось в районе станции Быково. На расчистку путей вышли сотни горожан и к вечеру в областной центр отправился первый состав с углем для теплоцентрали.

...На Курилах второй день стоит бесснежная погода с сильным ветром. Рабочие с занесенных предприятий расчищают улицы, откапывают дома. Отряд бульдозеров уже несколько суток пробивается к поселку Буревестник, с которым потеряна связь неделю назад.

...Ни на минуту не прекращается расчистка аэродрома в Южном. Высота снежных заносов превышает здесь два метра. Сейчас на летном поле вся снегоочистительная техника авиаторов. Завтра ожидаются первые самолеты с материка.

Синоптики Парамушира и Урупа сообщили, что центр тайфуна переместился в сторону Камчатки.

Анатолий Ромов
«ХОКУМАН-ОТЕЛЬ»

Одиннадцатого августа 1945 года 6-я гвардейская танковая армия под командованием генерал-полковника Кравченко прорвала оборону японцев на Чанчун-Мукденском направлении и неожиданно расчленила 3-й Квантунский фронт. Стремительно войдя в глубокий тыл японцев и преодолев Корохонский перевал, 6-я гвардейская овладела городом Лубэй и подготовила тем самым плацдарм для основных сил Забайкальского фронта. Однако она оторвалась при этом от собственных баз снабжения на 450 километров, а армейские и фронтовые машины с горючим, которые могли бы выправить положение, застряли в песчаных дюнах при подходе к перевалу Корохон. Танковые войска, рвущиеся дальше, вынуждены были остановиться. В ожидании доставки горючесмазочных материалов по воздуху 9-й гвардейский механизированный и 5-й гвардейский танковый корпуса вынуждены были временно перейти к действиям сводными отрядами. Это были по армейским масштабам считанные единицы самоходок и танков, да и то для них пришлось слить горючее со всех остальных машин. Такова была обстановка к вечеру одиннадцатого августа.

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое на небольшом аэродроме под Лубэем на пустых бочках из-под горючего сидело двое: начальник разведотдела 6-й танковой армии полковник Шеленков и капитан Гарамов. Чуть поодаль готовился к взлету «Дуглас». Машина была окрашена в защитную краску. Накрапывал мелкий дождь, было темно, и лишь при напряженном усилии можно было разглядеть в свете потайных фонарей, как по трапу «Дугласа» санитары осторожно поднимают носилки с ранеными.

– Все понимаю, Сережа. – Полковник поправил плащ-палатку. – Понимаю, что тебе, боевому офицеру, а не какому-нибудь там, ну, в общем, ты понял... не хочется этим заниматься.

Полковник был маленьким, круглолицым. Разговаривая, он то и дело вынимал платок и стыдливо сморкался, хотя стыдиться перед Гарамовым ему было нечего. В ходе рейда, когда всему составу приходилось мокнуть двадцать четыре часа в сутки, многие были простужены.

– Но... – Полковник спрятал платок в карман. – Надо. Пойми, надо, Сережа. Бесценные это раненые.

Гарамов неопределенно кивнул:

– Понимаю, Александр Ермилович.

По этому кивку и взгляду нельзя было понять, как относится сам Гарамов к разговору, Он был выше среднего роста, худощавый. В его лице была какая-то диковатая лихость, и тот, привычный и в то же время непривычный для русских лиц, южный колер, который обычно в России называется почему-то «казацким». А запавшие глаза, густые черные брови, вдавленные виски и горбатый нос придавали лицу Гарамова некую насмешливую мрачность, о которой он хорошо знал. Раньше, на прежней, довоенной работе эта театральная мрачность ему не мешала. Теперь же она была Гарамову как кость в горле, и он всячески – голосом, жестом, взглядом – пытался ее затушевать.

– Ведь по-японски ты не очень хорошо? – тихо спросил Шеленков.

Гарамов пожал плечами:

– В смысле?

– Ты вел допросы?

– Так, Александр Ермилович. В размере курсов.

– Понимаю. Хонсийский диалект от хоккайдского не отличишь: Я не хочу сказать, что ты здесь с таким багажом не пригодишься. Язык еще не все...

– Александр Ермилович, – Гарамов нетерпеливо улыбнулся, – я ведь не отказываюсь.

– Я тебе совсем не потому это говорю. А для того, чтобы ты понял: задание очень важное. Пять человек раненых, которых грузят сейчас на самолет, участники глубокого разведрейда. Они располагают данными большой важности. Прорывались назад с боем, шли по дюнам без пищи и воды. Командир и заместитель до сих пор без сознания. Всех пятерых нужно срочно перебросить в тыл, в Приморье. Нужно что-нибудь еще объяснять?

– Не нужно, Александр Ермилович.

Шеленков отвернулся и, опять скрывая насморк от Гарамова, достал платок. В темноте обозначились силуэты: по выбитой посадочной площадке к ним шли трое. В одном Гарамов сразу узнал командира разведроты Седова, рядом с ним шли офицер невысокого роста и девушка. «Врач и медсестра», – наметанным взглядом определил он.

– Мы прорвали фронт, а что толку? – Шеленков спрятал платок. – Бригады стоят, а впереди Туцюань, Таоань, да и дальше... Конечно, ГСМ нам перебросят, самолеты уже готовы. Но сам знаешь – тут не одна сотня тонн нужна. Для переброски ГСМ готовят целую воздушную армию. Дождь, туман. А где посадочные площадки? Они вот у этих пятерых. Которые на носилках.

– Военврач Арутюнов, сержант медслужбы Дмитриева! – остановившись, доложил Седов.

Гарамов сразу же попытался оценить этих двоих, с которыми ему наверняка придется лететь. Военврач с капитанскими погонами чуть щурил большие карие глаза. Вначале взгляд показался Гарамову малоприятным: зрачки все время уплывали под верхние веки, узкие губы растягивались и сжимались в некоей всезнающей гримасе. Но, приглядевшись внимательно, Гарамов все-таки вынужден был признать, что это кажущееся, а сам капитан выглядит молодцевато. Медсестра же была красивой и... капризной. Об этом говорили ее губы и взгляд, в котором сквозили уверенность в себе, озорство и понимание того, что она всем нравится.

На вид девушке было не больше девятнадцати. На голову выше врача, большеглазая, со светлыми волосами, заправленными под пилотку наспех, видимо, второпях, медсестра сейчас всем своим видом будто бросала вызов всему, что ее окружало: темноте, моросящему дождю, зеленому студебеккеру с красным крестом, стоящим возле него промокшим санитарам. «Избалованная, видно, девица, – подумал Гарамов, – знает, что такое красивая девушка на фронте и как таких обхаживают, все прощают, как над ними все трясутся». Девушка, будто читая его мысли, покосилась. Гарамов тут же пристыдил себя: «Что ты к ней пристал. Она же не виновата».

Шеленков, мельком оглядев девушку и военврача, показал на стоящие рядом пустые бочки:

– Садитесь, товарищи. Тара, по-моему, чистая.

Медсестра и врач сели. Седов ушел. Шеленков взял у

Гарамова карту, расстелил на коленях, посмотрел на врача:

– Кажется, Оганес Робертович?

– Так точно, товарищ полковник, – Арутюнов покосился на медсестру.

– Что вы скажете о раненых, Оганес Робертович?

Арутюнов стал зачем-то рассматривать землю. Вздохнул:

– Двое, в общем, терпимы. Ну и третий.

– Двое – вы имеете в виду Потебню и Савчука?

– Так точно. Еще Левашов... Если только успеем и у него не начнется перитонит.

– А командир группы Ларионов?

Арутюнов посмотрел на медсестру, будто она знала что-то о Ларионове, что следовало скрывать и от Гарамова и от Шеленкова.

– Он... выживет?

– Товарищ полковник...

– Александр Ермилович.

– Александр Ермилович. Скажу прямо: я только что его пальпировал. У Ларионова глубокое полостное ранение, необходимо переливание крови. И осколок в шее. Нужно... освободить. Ну а чтобы освободить, нужен стационар. Хороший стационар.

Арутюнов сидел с особым выражением лица, и зрачки у него совсем уплыли под веки. Этим выражением он будто говорил: «Я сделал все что смог и прошу не смотреть на меня так и не качать головой. Вы же отлично знаете, что я в ранении Ларионова не виноват».

Полковник, будто уяснив все это, выпрямился.

– Оганес Робертович. И...

Полковник повернулся к медсестре. Та улыбнулась:

– Вика...

Гарамов отметил про себя, что у медсестры приятная улыбка.

– Ну-у! В таком случае, думаю, мы не пропадем. А? – сказал Шеленков. Медсестра сразу засмущалась, покраснела, опустила глаза. – Вика – это ведь значит победа?

Медсестра искоса посмотрела на Арутюнова, будто ища защиты. «Неужели у них... между собой?» – подумал Гарамов. Шеленков расстелил на коленях карту.

– Мы находимся вот здесь, в Лубэе.

Полковник, разыскивая на миллиметровке Лубэй, нагнулся, ткнул карандашом в найденную точку. Карандаш пополз по карте.

– Доставить раненых надо в Приморье. Это около восьмисот километров. Обстановка в небе спокойная, с зенитками у японцев туго. Радаров вообще почти нет, так что, думаю, долетите. Поведет машину опытный пилот капитан Михеев. Второй пилот хоть и молод... Остальные – штурман, радист, бортмеханик – тоже рекомендуются наилучшим образом. Задача же у вас одна: вы должны следить за состоянием раненых. Сопровождающим в полете будет капитан Гарамов. Если вы с ним еще не знакомы, познакомьтесь.

– Очень приятно, – Арутюнов пожал руку Гарамову. Медсестра улыбнулась. Эта улыбка сейчас была другой, сдержанно-деловой. Подошел первый пилот Михеев, коренастый, неуклюжий в своем комбинезоне; лицо у него было костистым, покрытым явно преждевременными морщинами, левую щеку портил большой шрам со следами швов. Чуть в стороне стоял второй пилот, без шлема, со спутанными светлыми волосами, по виду совсем мальчишка, чуть ли не из десятого класса. Бортмеханик осматривал бензобак. Двое, по всей видимости, радист и штурман, влезли по трапу в самолет. Шеленков встал, за ним и остальные.

– У нас все готово, товарищ полковник. Лететь можно.

Шеленков как-то по-простецки кивнул:

– Ну что, удачи.

Он не спеша, по очереди, пожал всем руки: сначала Вике, потом Арутюнову, потом пилотам и напоследок Гарамову. Подходя к трапу, Гарамов вдруг поймал себя на мысли, что ему сейчас очень хочется помочь медсестре ступить на трап. Кажется, то же самое мечтал сделать и Арутюнов.

Перед трапом все трое остановились, и Гарамов сказал, сам не ожидая этого и поддерживая девушку за локоть:

– Вика, прошу!

Медсестра, будто не слыша этих слов, поставила ногу на трап, посмотрела на Арутюнова. Но руку все же подала Гарамову. Он подсадил ее, ощущая мягкую, легкую ладонь и короткое, не допускающее никаких вольностей, благодарное пожатие. Вика исчезла за дверью. Гарамов как можно дружелюбней посмотрел на военврача: «Давайте вы». Капитан легко поднялся, Гарамов в два прыжка взлетел за ним. Через несколько секунд, осмотрев что-то напоследок у крыльев, поднялись пилоты и бортмеханик. Михеев, подняв планшет, чтобы не задеть раненых, прошел в кабину, механик пробрался за ним. Второй пилот, влезший последним, был без головного убора. Он долго задраивал дверь и только после этого натянул шлем, болтающийся за спиной. Покосившись на Гарамова, боком протиснулся вперед. Захлопнулась дверь кабины, и скоро заработали моторы.

Кайма вокруг солнца, опускавшегося в море, была густо-фиолетовой и нестерпимо яркой рядом с холодным зеленым горизонтом. Стук шаров в бильярдной прекратился несколько минут назад. Значит, они должны сейчас выйти. Свет в номере был погашен, но Исидзима – директор специального «Хокуман-отеля» для высших чинов японской армии – стал у окна так, чтобы его в любом случае не было видно. Он наблюдал за выходом. Сначала все было пусто, только на асфальтовой площадке у розария стояла подъехавшая час назад длинная черная машина майора Цутаки. Интересно. Если он угадал, вся акция должна была у них занять минут десять. Остальное – на декорацию. Неужели не угадал? Нет, угадал. Из главного входа в отель, изображающего раковину, неторопливо вышли четыре человека в смокингах. Исидзима сразу же убедился: это те же, кто приехал. Первый, коренастый, с уверенной походкой, – сам майор Цутаки Дзиннай, выпускник императорской школы разведки, бывший руководитель отдела армии по формированию «летучих отрядов». К сожалению, точной должности Цутаки сейчас Исидзима не знает, но по тому, что группа Цутаки наделена чрезвычайными полномочиями и контролирует второй отдел, можно предположить, что он подчинен непосредственно штабу генерала Отодзо. Однако в Дайрене он для всех просто майор Цутаки. Исидзима отметил – Цутаки единственный, на ком вечерний костюм сидит нормально. Даже при беглом взгляде на остальных ясно, что это кадровые офицеры, привыкшие больше прыгать с парашютом, стрелять и брать «языка» где-нибудь в зарослях, чем носить крахмальные рубашки. Расхлябанный в ходьбе, с болтающимися руками – лейтенант Таяма Каору, по кличке Летун, начинал снайпером в армии. Косолапый увалень – капитан Мацубара Сюнкити, он же Дикобраз, бывший командир знаменитого диверсиями в тылу «Седьмого летучего отряда». Наконец, высокий, поджарый, длиннорукий – телохранитель майора Цутаки, лейтенант Тасиро Тансу, признанный всеми специалист по рукопашной. Они приехали, чтобы покончить счеты с руководителем отряда № 731 – генералом Отимия: война заканчивалась, и, вероятнее всего, группе Цутаки было поручено замести все следы, касающиеся разработки бактериологического оружия. Майор пригласил Отимию в бильярдную, приказав всем разойтись по номерам. Интересно, тело генерала Отимия возьмут с собой или оставят в номере? Ага, вот и тело. Два привратника что-то несут; судя по их походке, это нечто тяжелое. Огромный кожаный чемодан, вполне в стиле Цутаки. Привратники – старый Горо и молодой Масу. Значит, они решили все-таки похоронить Отимию со всеми почестями. Горо – человек Исидзимы, а Масу прибыл недавно по личному назначению генерала Ямадо, значит, фактически – это ставленник Цутаки. Падающий сверху мягкий свет цветных китайских фонариков на секунду скользнул по напряженным лицам Горо и Масу. Вот они вплотную подошли к машине, опустили чемодан в багажник. Тасиро захлопнул крышку. Четверо вместе с Цутаки сели в машину. И когда привратники повернулись, пошли к раковине входа, машина плавно тронулась с места, развернулась у угла здания и исчезла в зарослях.

Теперь из высоких гостей, да и вообще из всех постояльцев, в отеле осталось двое: шеф армейской разведки императора Пу И генерал Ниитакэ и патрон Исидзимы – генерал Исидо Такэо, заместитель шефа разведки Квантунской секретной службы по агентуре.

Исидзима прислушался. В коридоре и за окнами тихо. Кажется, они действительно уехали, не оставив засады. Впрочем, она им и не нужна. Если Исидзима все правильно понимает, то от директора «Хокуман-отеля» людям Цутаки скрывать нечего. Они конечно же знают, что все шесть его официантов кадровые офицеры японской разведки – четверо японцев и два семеновца. Все с самого начала работают на второй отдел и лично преданы ему, Исидзиме Кэндзи, – уж он позаботился, чтобы всех их купить на корню. Сам он вполне лоялен ко второму отделу. Сейчас, когда вот-вот будет подписана капитуляция, из всех многочисленных забот Исидзимы по заданию второго отдела у него осталась только одна – охранять жизнь генерала Исидо. Но тут есть одна тонкость. Он лоялен к Цутаки, но тем не менее обязан подчиняться только второму отделу, а значит, и второму человеку в отделе – в первую очередь.

Исидзима стоял у окна еще около получаса. Солнце зашло, и полоса пляжа впереди слилась с линией моря, стала невидимой. В саду среди причудливо расположенных камней, в стеблях бамбука и листьях пальм мелькали светлячки, словно далекие фонарики. Исидзима чуть приоткрыл раму, и в комнату тихо вошел запах магнолий. За дверью раздалось знакомое попискивание. Орангутан Сиго. Опять выпустили обезьяну из сада. Да, подумал Исидзима, после того как два дня назад армейское командование сняло с «Хокуман-отеля» официальную охрану, смерть будет часто посещать этот райский уголок. Иначе зачем же в такое трудное время посылать высшие чины сюда на отдых. Значит, забота у секретных служб теперь одна – скрыть все, что только можно. Если он все правильно понимает, то люди в черных смокингах могут прийти завтра за Ниитакэ или Исидо. А потом? Официантов они, конечно, не тронут – мелочь. Девушек? Девушек, наверное, тоже. А впрочем, кто их знает. Что же получается. Очередь за генералами Ниитакэ и Исидо, только кто из них первый? Толстый слюнявый бабник Ниитакэ или его патрон, отрешенный от мирских благ? Скорей всего, Ниитакэ, потому что майор Цутаки понимает, что Исидзима, наделенный полномочиями охраны, так просто Исидо не отдаст. Да и Исидо хитрая лиса. Пока не подписана капитуляция, он будет делать все, чтобы продлить охранные полномочия Исидзимы. Вполне возможно, что директор отеля рано или поздно вынужден будет предать своего шефа. Генерал Исидо – козырь, серьезный козырь. И за его жизнь Исидзима сможет выторговать у Цутаки максимум возможного. А если получится – даже больше; все дело в том, как сложатся события после войны. Впрочем, он уже предполагает, как они могут сложиться. Через неделю, максимум дней через десять сюда придут советские войска. Вернее всего, они передадут занятую территорию НОАК. Гоминьдан будет изгнан. И Исидзима должен успеть уйти до этого времени. Поэтому сейчас-то он и должен выбрать, кто же сможет принести ему большую пользу – Цутаки или Исидо?

Выйдя, в коридор, Исидзима почувствовал, как его ласково тронула теплая мохнатая лапа Сиго. Орангутан подпрыгнул, зачмокал, потянулся вверх, вытягивая длинные морщинистые губы. Исидзима отвернулся, погладил обезьяну за ухом.

Исидзима отвел обезьяну вниз, прошел через холл и через заднюю дверь выпустил Сиго в сад. Горо, дремлющий в кресле, открыл глаза. Да, старик еще себя покажет. Старая закалка. Горо чуток, очень чуток.

– Горо, я вам много раз говорил: следите, чтобы Сиго не входил в отель.

Горо поднялся, поклонился, сказал почти беззвучно:

– Чемодан был тяжелым.

Настоящий агент старой секретной службы, ему не нужно ничего объяснять.

– Спасибо. Я отмечу ваше усердие. Что еще?

Горо закрыл глаза, выразив этим почтение.

– Вас спрашивала госпожа Мэй Ин.

– Что вы сказали?

– Сказал, что не знаю, где вы.

– Правильно. Кто дежурит у Исидо-сан? Вацудзи?

– Нет. Хаями и Корнев.

– Да, я забыл. Как только сменятся, пусть подойдут ко мне. Я буду на берегу.

– Будет выполнено, Исидзима-сан. – Горо опустил голову, показывая этим, что все понимает.

– Что Исидо-сан?

– Он спрашивал, где генерал Отимия.

– Зачем?

– Он просил пригласить генерала к нему. Хотел поиграть с ним в покер.

– Что вы ответили?

– Ответил, что не знаю, где генерал Отимия, но поищу.

Интересно, Горо догадывается о чем-то?

– Горо, как вообще... вокруг было тихо?

Старческие складки на шее Горо дернулись. Их поддерживал стоячий воротник расшитого золотом кителя.

– Вы имеете в виду приезжих?

– Горо, я спрашиваю вас вообще: было ли все тихо?

Горо склонился.

– Да, все было тихо, Исидзима-сан. Приезжие играли наверху в бильярд, я сам слышал стук шаров. Потом стук шаров прекратился, и господа офицеры спустились.

Шарами занимался, вернее всего, кто-то один. А остальные трое – генералом.

– Хорошо, Горо. Значит, я на берегу. И помните, что я вам говорил насчет Сиго. Отель пока еще не пуст.

– Хорошо, Исидзима-сан.

Исидзима прошел в сад и вышел к морю. Розы пахли вовсю, забивая даже запах магнолий. Он остановился у причудливо изогнутого островка из высоких, уходящих к окнам кактусов. Если где-то и может остаться человек Цутаки, так он будет сидеть или в бамбуковой роще, или здесь. Однако в двухметровых зарослях кактусов никого не было. Впереди, у линии прибоя, можно было различить солярий и смотровую башню, чуть подальше – причал для катеров. Там тоже никого не было видно. И Исидзима с удовольствием вдохнул аромат моря. Он сегодня перехитрил их всех. Осталось не так уж много дел: перед сном навестить генерала Исидо, поговорить с Корневым и Хаями... И тут он почувствовал, как кто-то осторожно подошел к нему сзади.

Вика сидела закинув голову. Ее загораживал Арутюнов, и Гарамов с трудом мог разглядывать лицо медсестры. Сколько ей было лет в сорок первом, когда началась война? Наверное, что-то около пятнадцати. Ему же в то время было уже двадцать три. Если бы они могли каким-то образом встретиться тогда... Да нет. Как они могли встретиться? Никак. Она, судя по выговору, откуда-то из большого города, скорей всего москвичка или ленинградка. А он? Он – шпана ростовская. Но если она москвичка, то в принципе они могли и встретиться: он ведь учился там в цирковом техникуме. И Сергей невольно начал вспоминать, как он попал туда.

Как-то летом, когда Гарамову было двенадцать и он, как обычно, прыгал в Дон с такими же сорвиголовами с главного городского моста, к нему подошел человек в спортивном костюме. Он зачем-то пощупал его плечи, шею и дал записанный на бумажке адрес.

– Зайдешь, дело есть.

«Делом» оказалась секция по прыжкам в воду. И Гарамов стал заниматься. Прыгать ему нравилось. Дома об этом никому не говорил, потому что отлично знал, как воспримет отец весть о его новом увлечении. Но родитель все-таки узнал и устроил один из самых больших скандалов. Сухой, сутулый, с нависшими, мохнатыми бровями и большим носом, в котором Сергею всегда чудилось что-то волчье, отец в, самом деле напоминал того доброго волка, который только прикидывается злым. Гарамов-старший ходил по комнате и раздраженно накачивал сына, повторяя в общем одно и то же: