Текст книги "В исключительных обстоятельствах"

Автор книги: Виктор Пронин

Соавторы: Анатолий Ромов,Владимир Рыбин,Алексей Зубов,Леонид Леров,Евгений Зотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ СОКРАТА

На первом этапе следствия все стало на свои места, если не считать упорного запирательства Кастильо. Слишком уж очевидной шпионской связи с Ружинским отрицать не стал, но на вопросы обо всем, что касается Сократа, нагло отвечал:

– Не знаю такого... Это разыгравшаяся фантазия чекистов... Тайник? Понятия не имею...

Ему предъявили фотографию – он и Сократ в Третьяковке.

В день, когда в Москву привезли Кастильо, Клементьев озабоченно спросил Бутова:

– Как здоровье Рубина?

– Не жалуется. Держится молодцом... Даже хорохорится: «Никакая ишемия не помешает мне разделаться с этой мразью, я ваш помощник до последнего часа...» Только боюсь, что последний час недалек... По-человечески жаль старика...

– И ничем не помочь?

– Консультировался я с медиками... Дали кое-какие советы и лекарства... Рубин поблагодарил, но принимать отказался. Сам, говорит, врач, знаю, что не помогут... Да и принимал уже эти таблетки.

Резкое обострение наступило внезапно.

Он уходил из жизни вместе с коротким осенним днем, и остатки сил таяли, как солнечный отсвет в небе. Свершался извечный круговорот жизни. Рубин уходил из нее мучительно тяжело. После двух уколов физические страдания стали утихать, но нравственные не исчезали. Попросил Ирину достать ему с книжной полки том Толстого с рассказом «Смерть Ивана Ильича». Профессор медленно перебирал страницы, отыскивая врезавшиеся в память строки. Когда нашел, обрадовался и несколько раз перечитал. Перед смертью толстовскому Ивану Ильичу «вдруг пришло в голову: а что как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была «не то». Вот и Рубина точит сейчас эта мысль. Обессиленный, он лежал на широком, застланном персидским ковром диване красного дерева – предмет его особой гордости, и тускнеющий взор словно туман застилал. На короткое время он рассеивался, и тогда виделось молодое женское лицо, то залитое кровью и до неузнаваемости обезображенное, то светлое, красивое, каким он увидел его несколько десятилетий назад, при первой встрече. В полубреду Рубин бормотал что-то несвязное, и дежурившая у его постели Ирина с трудом улавливала женское имя. Увы, не имя ее матери. Он звал какую-то Елену. Тускнеющие глаза печально искали чей-то образ на потолке. И снова бессвязный шепот:

– Я виноват, Ирина... Елена... Ты негодяй, Сократ... Я виноват... Прости, Елена...

Елена... Сократ... Приемной дочери Рубина эти имена незнакомы. Она могла только догадываться, что вырастивший ее человек уносит в могилу какую-то тайну и покидает этот мир с ощущением большой вины.

...В последний путь Рубина провожали Ирина, Сергей и много сослуживцев. Пришел и Бутов.

Гроб долго стоял на краю могилы. Надгробное слово пожелали сказать и маститые коллеги и молодежь – ученики Рубина, аспиранты. Многократно перечислялись его заслуги. Кто-то из молодых в торжественно-приподнятом тоне восхвалял смелый полет мысли покойного. Слушали молча, одни умиротворенно, другие скорбно. Какая-то молодящаяся, дама – Ирина увидела ее впервые – часто прикладывала к глазам платочек и последней подошла к гробу. Проститься, а быть может, и простить...

Ирина и Сергей обходили стоявших у могилы и приглашали на поминки. Как это часто бывает в таких случаях, после 15—20 первых напряженно-скорбных минут, когда о Рубине вновь были сказаны все те же слова, что и на кладбище, только с употреблением еще более превосходных степеней, разговор за столом пошел громкий, оживленный. И кто-то заметил отсутствие Шелвадзе:

– Странно... На кладбище не был, и на поминках нет его...

ПО ЗАСЛУГАМ

По уголовному делу вместе с Хеллером – Ружинским привлекли Кастильо, туриста Петерсона и Шелвадзе.

Все они признали себя виновными в предъявленных обвинениях. Кастильо долгое время запирался, но не смог опровергнуть неопровержимые доказательства. Его уличили Ружинский, Шелвадзе, Петерсон, вещественные доказательства. Против него свидетельствовали даже мертвые – Рубин и Поляков, оставившие предсмертные письма – Рубин написал свое в КГБ СССР незадолго до смерти. Повторив все, что уже было известно, он закончил словами высокой благодарности правительству, чекистам, полковнику Бутову Виктору Павловичу, позволившим ему в какой-то мере искупить свою вину.

Доказательства вины Кастильо дополнили рация и другие шпионские атрибуты, врученные Рубину сотрудниками западных спецслужб.

Виновные были преданы суду. Здесь полностью подтвердились предъявленные обвинения. Прокурор цитировал то место из письма Рубина, где он написал о чекистах: «Их отношение ко мне – проявление высшего гуманизма».

Правосудие свершилось, каждый из подсудимых получил по заслугам.

Не забыли и Лоро, сотрудника посольства одного из западных государств. Не станем описывать, как с его участием прошла последняя акция операции «Тайник». Все прошло точно по плану, разработанному контрразведчиками. Через десять минут после того, как Бутову поступило сообщение об отъезде Кастильо во Владимир, Рубин на своих «Жигулях» отправился по знакомой дороге к тайнику. А через три часа господин Лоро услышал телефонный звонок, и кто-то дважды подул в трубку. Господина Лоро задержали, когда он извлекал донесение Сократа из тайника.

Дипломат-шпион уже давно был на заметке у сотрудников КГБ. Через МИД ему предложили незамедлительно покинуть СССР за деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом.

ЛУИ БИДО

Луи Бидо прилетел в Москву днем. Забросив домой чемодан, он отправился искать киоск справочного бюро.

– Могу ли я получить справку, где проживает...

Хозяйка киоска выпалила стереотипное не поднимая головы:

– Фамилия, имя, отчество, год, место рождения... – и протянула бланк справки.

– Знаю все, кроме места рождения. Но предположительно могу указать... Москва...

Уловив иностранный акцент, женщина спросила:

– Вы сможете сами заполнить бланк? Или надо помочь?

– Благодарю вас, я сам...

В тот же день вечером Луи отправился по адресу, достаточно быстро полученному в Мосгорсправке. Не переводя дыхания, он взлетел на третий этаж и нажал белую кнопку звонка. Дверь ему открыл... Сергей Крымов.

...Если сказать, что оба, Сергей и Луи, были ошеломлены до потери речи, а обретя ее, могли лишь обмениваться восклицаниями, не понимая, как в чужой квартире оказался Сергей Крымов и зачем сюда, без приглашения, пожаловал Луи, улетавший к больному отцу, описание этой сцены все равно останется неполным.

Появившаяся в передней Ирина сразу догадалась, что перед ней стоит знакомый по рассказам французский корреспондент. Но почему Сергей и Луи не проходят в комнату, почему, обескураженные, стоят здесь? Почему Сергей не предупредил, что ждет гостя? Она ничего не приготовила, не прибрала...

– Знакомьтесь, Луи, моя женя Ирина Рубина.

Француз почему-то оторопел.

– Как? Не может быть! Вы... Вы дочь Захара Романовича?

– Да... Почему вас это удивляет? Точнее, приемная дочь, падчерица.

...Гость словно окаменел. Все окружающее было для него окутано какой-то пеленой, и ему казалось, что время остановилось. Он тяжело дышал и, прежде чем заговорить, оглядел каждого из них, Сергея, Ирину, по очереди. Ему, Луи Бидо, сейчас все равно, что означает незнакомое слово «падчерица». Потрясенный, в страшном смятении он растерянно смотрел на Ирину, Сергея. Наяву ли все это? Перед ним стоит сестра... Сестра ли? Он не находит нужных слов, а слово «сестра» произнести не решается. Бог ты мой, как все объяснить этим людям, которые с нескрываемым изумлением разглядывают его?

– Простите... Мне нужен Рубин... Захар Романович Рубин. Я его сын... Да, да – сын...

– Ваш отец умер, Луи... – едва слышно произнес Сергей.

– Умер? Когда? Я опоздал на несколько дней...

Они просидели за столом допоздна. Луи сбивчиво говорил о человеке, которого считал своим отцом. На столе, с краю, лежала маленькая, на двух-трехлетнего ребенка, куртка с потайным карманом на груди, где вот уже много лет хранился лоскуток белого шелка. На нем чернилами написано:

«Герман. Родился в декабре 1941 года на территории СССР, оккупированной немцами. Внебрачный сын Захара Романовича Рубина, проживающего в Москве. Свидетельствует мать Германа, Елена Бухарцева, проживавшая в начале войны в Москве, по улице...»

Это была курточка Луи Бидо. Он привез ее из Парижа. Ее в присутствии адвоката и нотариуса торжественно извлекли из сейфа господина Жана Бидо вместе с большим конвертом, на котором крупно выведено: «Вскрыть после моей смерти». В конверте два письма. В одном, адресованном Луи, – письмо «отца», объяснение в безудержной любви к приемному сыну и более чем лаконичное духовное завещание – «Ты русский. Люби Россию». В другом письме пространно излагались злоключения мальчика, волею судеб ставшего приемным сыном Жана Бидо, выходца из семьи бывшего офицера царской армии. Оба письма, переведенные на русский язык, лежат на столе вместе с несколькими фотоснимками – Захар Романович Рубин в Стамбуле, на Клязьминском водохранилище, в лаборатории, Гаграх и... в гробу.

И еще одно письмо. Адресовано Рубину и пришло в день похорон профессора. Его Луи читал, перечитывал, не выпуская из рук, словно боялся, что потеряет или отберут. Оно пришло вместе с посланием, подписанным группой школьников-следопытов и учителем истории, бывшим фронтовиком. Их школа носит имя отважной разведчицы Елены Бухарцевой, похороненной на окраине районного центра. Следопыты давно уже разыскивали все, что касалось ее жизни, подвига и гибели. И лишь недавно, бывают же такие совпадения, удалось обнаружить архив партизанского отряда, задания которого выполняла подпольщица. В архиве оказалось неотправленное письмо Елены к мужу, написанное в последний день ее жизни.

Письмо начиналось словами:

«Дорогой, любимый Захар...»

Следопыты установили, что комиссар партизанского отряда, которому передали это письмо после гибели Елены, пытался узнать фамилию и адрес этого Захара, чтобы передать по назначению безадресное письмо – предсмертный крик светлой души. Но в военное лихолетье, да еще из партизанского края, это было невозможно. А позднее, когда партизанский отряд влился в регулярную часть Советской Армии, комиссар погиб. Архив остался нетронутым. И только много лет спустя к давно пожелтевшим листкам из ученической тетради впервые прикоснулись руки юных следопытов. Узнав девичью фамилию Елены, они разыскали где-то в Сибири ее брата – начальника геологической партии. Он смог сообщить немногое: «Сестра перед началом войны должна была снова выйти замуж – первый муж ее, Бухарцев, умер от сердечного заболевания. Человека, который должен был стать ее вторым мужем, звали Захар. Он учился в медицинском институте, там же, где Елена предполагала остаться в аспирантуре». Пошли запросы в институт. Учитель истории часть своего отпуска посвятил поездке в Москву на поиск тех, кто знал Елену Бухарцеву и ее друга, студента Захара. Нашелся только адрес. И снова запросы... Ответ на один из них принес имя, отчество, фамилию – Рубин Захар Романович...

Следопыты многое узнали из жизни Елены Бухарцевой в пору фашистской оккупации. И только одна строка в страницах ее биографии той поры оставалась для них тайной: кто и за что убил Елену – Генриетту? Раскрыть эту тайну ребятам не удалось.

И вот письмо в Москву, к Рубину.

«Вы не представляете, Захар Романович, как мы были счастливы, когда узнали, кому предназначено письмо, которое мы не могли читать без слез. Нам сообщили не только вашу фамилию, но и адрес... Посылаем письмо и фотокарточку вашего двухлетнего сына Германа. Хочется верить, что вы нашли его. Будем очень рады, если вместе с Германом приедете к нам в школу имени Елены Бухарцевой».

Увы, трогательное приглашение запоздало...

...Луи прочел письмо школьников, письмо его матери к отцу и долго рассматривал себя двух лет от роду на пожелтевшем любительском снимке...

Теперь уже можно с некоторыми подробностями поведать о горестной судьбе Елены Бухарцевой, о зигзагах жизни сына войны – Германа.

Кое-что позже установит Бутов, после того, как Сергей Крымов на следующее утро по телефону скажет ему: «Вы меня как-то спрашивали – есть ли сын у Захара Романовича? Отвечаю – есть». А через час, сидя рядом с Бутовым, будет сбивчиво, но в деталях рассказывать, что узнал за последние дни. Бутов незамедлительно доложит Клементьеву и столь же незамедлительно начнется проверка, уточнение, поиск дополнительных сведений. И забегая вперед, мы спешим рассказать, как все было...

ЗАХАР, ОТЗОВИСЬ!

Елена тяжело переживала неожиданный для нее отъезд Захара Рубина из Москвы. Как это понять? Бегство? Отказ от всего, о чем договаривались? Ведь собирались идти в загс. Но почему? Разлюбил? Поманила другая? Мысли разбегались, путались, мельтешили; терялись где-то в закоулках памяти. Ее цельной и чистой натуре чуждо было двуличие, а потому не пришла в голову истинная причина: Захар Рубин попросту не хотел связывать свою жизнь с ней. Рубин бежал от Елены, а она, ничего не ведая, продолжала верить ему. «Нет-нет, тут недоразумение. Он любит меня». И тут же корила себя: «Почему утаила от Захара, что у них должен быть ребенок?» Сейчас она знает почему: Елена сомневалась – оставить ли? Жизнь только начинается...

В те дни Елена никого не хотела видеть. Она металась по комнатам большой московской квартиры, пытаясь отвлечься, заняться чем-либо. Не получалось. Ее не обескуражило решение институтских руководителей – «Бухарцевой в аспирантуре отказать». В общем-то она не создана для науки. Это честолюбивый Захар уговорил ее идти в аспирантуру. Ей больше по душе будничная работа хирурга. Сейчас она не думала о том, куда пошлют на работу, Она везде будет верна клятве Гиппократа. Больше всего мучило, что не было вестей от любимого. «Захар, отзовись, где ты?»

Она трижды в день заглядывала в почтовый ящик. Днем все валилось из рук, а ночью одолевала бессонница. Только к утру сваливал подобный беспамятству сон.

Шли дни, одиночество стало невыносимым. Но Захара рядом не было, а друзей не хотелось видеть – претили их сочувственные аханья, взгляды, вздохи. Кругом пустота. Есть старенькая мама, есть брат, но они далеко. Да и не поймут. Разные люди. Мама всегда осуждала: «Взбалмошная ты какая-то!» Нет, к ним не поедет. Она поедет к нему...

Позже Елена будет анализировать – откуда, из каких душевных глубин выскочила унизительная идея помчаться вслед за Захаром. И решила – это был всплеск комплекса эмоций – любви и ненависти, веры и недоверия. Эмоции нарастали по спирали, и где-то на самом верхнем витке все же была любовь, вера, надежда. Она должна была увидеть его, объясниться. Понимала, что это не очень логично. Но Елена никогда не переоценивала силу логики.

Бухарцева вспомнила, что в те края, куда Захар отправился на практику, была направлена на работу ее близкая подруга Валя Михайлова, окончившая институт годом раньше. Ответ на телеграмму пришел быстро:

«Приезжай, обеспечу отдельной комнатой, ждем, целуем. Валя. Кирилл»

Подруга с мужем, секретарем райкома партии, встретили более чем радушно. Елена все рассказала о себе, о Рубине, о будущем ребенке...

– Завтра же поеду к Захару. Тут какое-то недоразумение. Он меня любит.

Приезд Елены отметили как должно, после ужина подруги пошли прогуляться по берегу. Светлый вечер, благодатная тишина, покой навевали приятные воспоминания о славной студенческой поре. Память воскрешала веселые дни летних каникул, грибную лихорадку – подружки могли без устали искать в хвойнике крепконогие боровики или в густом березняке стройные подберезовики. И сейчас превратности жизни с замысловатыми коленцами начали рисоваться Елене уже в более розовом свете. А Валя, подстраиваясь к Елене, знатоку немецкого, успокаивала ее: «Все будет «Аллес гут». Ты не хмурься, Леночка! Мы еще увидим небо в алмазах».

Увы, судьбе было угодно, чтобы они в ту светлую ночь увидели нежное июньское небо расчерченным огненными трассами, низвергающим на твердь земную смертоносный металл – городок стоял почти у самой границы.

Началась война. И для Елены все прожитое и пережитое отодвинулось далеко-далеко, по ту сторону бытия.

В доме она осталась одна – Кирилл и Валя ушли в подполье. Последним ушел Кирилл. Прощаясь, предупредил: «Немцы могут занять город уже сегодня к вечеру. Если и удастся задержать, то только до завтрашнего утра. О вашем приезде никто не знает. Вы не должны показываться на улице в течение нескольких дней. А потом... Вам скажут... Придет человек и спросит: «Как здоровье Германа?» Вы ответите: «Спасибо, здоров». Это будет наш человек, с ним можно говорить обо всем. Он и скажет, что делать». Кирилл обнял Елену, поцеловал и задержался у порога.

– Простите, я так разговаривал, будто имею право командовать вами, и не спросил – как вы? Сможете? Готовы?

Она перебила:

– Готова. Командуйте.

Он еще раз обнял ее и ушел в сторону озера.

Немецкие танки загромыхали под окнами на рассвете следующего дня. Строго выполняя наказ, Елена даже не выглянула в окно. Все двери были заперты, окна зашторены, и со стороны дом выглядел покинутым. Но Елена понимала, что маскировка не спасет и не сегодня завтра в дом секретаря райкома нагрянут фашисты.

В тревожном ожидании часы казались неделями. К счастью, гитлеровцы стремительно Проскочили через городок, оставив небольшую комендатуру – офицера и нескольких солдат, не сразу принявшихся устанавливать новый порядок.

Шел четвертый день войны, когда под вечер кто-то осторожно постучал в окно. Прижавшись к стене, Елена сквозь щель в шторе старалась разглядеть человека на улице. Через несколько секунд он тихо спросил:

– Как здоровье Германа?

Бухарцева обрадованно вздрогнула и откликнулась:

– Спасибо, здоров.

Конопатая девчушка с русой косой единым духом выпалила все, что ей надлежало передать Елене Бухарцевой. В этом доме ей оставаться нельзя. Будут искать хозяев, не пощадят и гостью. Девушка передала паспорт на имя Генриетты Миллер и легенду – отец из немцев, крупный инженер, был арестован в 1937 году, больше она его не видела. Гостила у тети, жившей на границе с Латвией. Пробирались на восток, эшелон разбомбили. Тетя погибла, а Генриетта оказалась на территории, занятой немцами.

Елена – Генриетта должна пробраться в соседний районный городок, где живет мать Вали, старая учительница. Та обо всем предупреждена: мифическая погибшая тетушка Генриетты и Евдокия Ильинична – родственницы. У нее Бухарцева и будет пока жить. Дальнейшие инструкции получит, пароль тот же.

Прошло более года тяжкой жизни в оккупированном городке. Теперь их в доме уже трое – Елена – Генриетта, Евдокия Ильинична и горластый малыш Герман. Его нарекли так согласно паролю: «Как здоровье Германа?»

Вскоре появился в доме четвертый жилец – обер-лейтенант Шульц. Он уходил утром, приходил вечером. Где бывал, что делал – они не знали. С бабушкой и молодой красивой мамой вел себя достаточно корректно, на удивление соседкам, уже познавшим повадки фашистских офицеров.

По вечерам Шульц с Генриеттой вел литературные беседы по-немецки. Она блистала эрудицией, цитировала наизусть Гёте и Шиллера, рассказывала о богатой библиотеке отца, где было множество немецких книг. Ей казалось, что Шульц проверяет ее, и была рада, что вроде бы не оплошала. Во всяком случае, он как-то обронил, что, когда малыш окрепнет, пригласит Генриетту работать в городской управе.

...В тот жаркий летний день Елена пошла к реке стирать белье. У нее было тут любимое тихое безлюдное местечко на маленьком мыску. Тишина, только плеск торопливых вод. Пеленки были уже прополосканы, когда неподалеку от нее незаметно присела та самая веснушчатая девчушка и, глядя в сторону на залитое солнцем поле, блаженно вдыхая воздух, наполненный запахом трав, не поворачивая головы в сторону Елены, спросила:

– Как здоровье Германа?

Бухарцева, продолжая полоскать, обрадованно ответила:

– Спасибо, здоров. – И сладив с сердцебиением, поинтересовалась: – А как Валя?

Девчушка вскинула на Елену свои большие глаза, проглотила комок, подступающий к горлу, и хмуро, едва слышно, пролепетала:

– Повесили...

Ее арестовали на конспиративной квартире. Кирилл, командир партизанского отряда, пытался сласти жену, но – увы...

Елена выслушала молча, не поднимаясь с колен и не вытирая слез.

– Вы только маме ничего не говорите. Командир строго наказывал. Успеет наплакаться.

– Хорошо, не скажу. А Кирилл как?

– Дважды был ранен, но в строю остался. Просил узнать, как вы тут...

И после небольшой паузы тихо сказала:

– У командира большая просьба до вас. Раньше не хотели беспокоить – сынок-то крохотуля. Как ему без мамки...

– Без мамки? – испуганно переспросила Елена. – Почему без мамки?

– Сейчас объясню. В схватке с карателями погиб переводчик. Когда еще замену пришлют? А тут – оперативные документы захвачены из штаба фашистской дивизии. Срочно требуется перевести, чтобы немедленно передать на Большую землю. Вспомнили о вас, хотели на несколько дней взять в отряд. Но командир воспротивился: «Это же авантюра! Ей из отряда уже нельзя будет возвращаться в город». Вот и послали спросить: что, если вам принесут документы? Есть ли условия для тайной работы дома? Как Шульц?

Елена отвечала не совсем уверенно:

– Попытаюсь... Только... Ведь по части конспирации у меня никакого опыта. Разве что паспорт поможет... Меня вроде бы приняли за немку.

Все обошлось наилучшим образом, и челночные операции отряд – город участились. Началось с перевода захваченных партизанами документов, а затем доследовали более сложные и опасные задания.

Обер-лейтенант слов на ветер не бросал: Генриетту Миллер взяли на работу в городскую управу. Она получила доступ к важной информации. Этому в немалой степени способствовала опека Шульца. Правда, он переехал на другую квартиру, но оставался по-прежнему внимательным к фрау Миллер, иногда заглядывал к ней, но Елене казалось, что Шульца больше привлекал Герман, чем его мама. Прощаясь, он галантно раскланивался с обеими фрау и непременно напоминал Елене, что, если потребуется какая-то помощь ей или Герману, он всегда к ее услугам. «Фрау Генриетта, вероятно, хорошо знает, что мутер и киндер – святая святых для немца».

В городской управе на нее обратил внимание агроном Павлищев, слывший сердцеедом. Под каким-то предлогом он заявился в дом и стал недвусмысленно намекать на свои возможности облагодетельствовать маму, сына, а заодно и старушку. Изысканностью манер сей господин не отличался и после первой рюмки – пришел во всеоружии: французский коньяк, закуски – попытался обнять фрау Миллер. Звонкая пощечина несколько охладила пыл.

– Бог ты мой, необузданная плоть. Что с ней поделаешь? Вы уж простите, фрау, умоляю забыть о случившемся. Будем друзьями, просто друзьями, согласны?

Елена попросила уйти.

– Удаляюсь, – нараспев продекламировал Павлищев, подобно плохому герою-любовнику на сцене. – Удаляюсь с надеждой на милость и снисхождение.

Через несколько дней он снова заявился. Выгнать Елена не решилась, тем более, что на сей раз Павлищев держал себя чинно, пристойно, соблюдая дистанцию: пил чай, вел умные разговоры, вспомнил почему-то «Овода», а с романа Войнич переключился на «Войну и мир» и многозначительно заметил, что покорить русский народ еще никогда и никому не удавалось.

– И не удастся! – патетически воскликнул гость, в упор глядя на Елену. Она выдержала взгляд и никак не прокомментировала суждения агронома местной управы.

Шло время, Павлищев зачастил к Генриетте Миллер. Он приносил Герману сласти, бабушке и маме сахар и масло, а соседкам обильную пищу для злословия.

– Генриетта-то приворожила... Да и не осудишь, мужики-то нынче на вес золота.

Приворожила... Никто не подозревал, что красивая молодая женщина, выдававшая себя за дочь расстрелянного, русскими крупного немецкого инженера, вела сложную и смертельно опасную игру. «Приворожила» она и Шульца и Павлищева одновременно. А Павлищев, желая как-то объяснить начальнику свои частые визиты к Генриетте Миллер, убеждал его: «Береженого бог бережет... Надо получше присмотреться, можно ли доверять?..» И Шульц одобрительно кивал: «Да, да, дополнительная проверка не помешает...»

Елена выдержала это испытание. Шульц стал с еще большим доверием и симпатией относиться к «милой фрау Миллер». Игра шла своим чередом. Казалось, ничто не могло вызвать подозрения начальства. Тем не менее, тревога не покидала Елену, тревога за себя, за сына. И последние дни она жила в смутно-тревожном ожидании чего-то страшного.

В тот день она поздно вернулась с работы и прилегла отдохнуть. Герман играл в саду, старушка возилась на кухне. Елена уснула. Ей казалось, что она проспала бог весть сколько, а прошло лишь десять минут. Она проснулась в холодном поту – ей приснился окровавленный, растерзанный фашистскими собаками Захар Рубин, бежавший из лагеря.

Елена поднялась с постели обессиленная. Растревоженная память не отпускала образ любимого человека. И Бухарцева сделала то, что давно задумала, – написала письмо в надежде, что через связного партизанского отряда его удастся переслать на Большую землю брату, а тот найдет способ переправить в Москву на довоенный адрес Рубина. И будь что будет... Если жив – получит от нее весточку...

«Дорогой, любимый Захар...»

Длинное, сумбурное письмо полно нежной любви и тревоги за него, за себя, за сына, о котором отец еще ничего не знает. В конце приписка:

«Хочу быть оптимисткой, но не могу не думать о том, что ждет каждого из нас на войне. Я ведь тоже на фронте, только невидимом. Высылаю вместе с этим письмом фотокарточку нашего сына, Германа, и вот эти строки, адресованные ему. Не удивляйся, не считай меня взбалмошной бабой. Если погибну я, а ты останешься в живых и судьба сведет тебя с Германом, пусть он прочтет строки, написанные любящей матерью, которой не страшно умереть, если она будет уверена, что сына ее ждут счастье, радость...»

...Уже смеркалось, когда в лесу, в условленном месте и в условленный час, она встретилась со связной. Елена передала перевод нескольких фашистских документов, сообщила, что завтра утром из тюрьмы группу заключенных повезут в областной центр, и вручила конверт с письмом.

– Попроси комиссара отправить как-нибудь на Большую землю. Ведь летают же связные самолеты. Очень нужно...

– А адрес? Ты же адреса не написала!

Елена ахнула – забыла второпях. Что делать? С собой ни карандаша, ни авторучки. Бежать домой и снова вернуться? Опасно. Скоро комендантский час, и вообще... Нельзя задерживаться и задерживать связную...

– Так что же делать, тетя Лена?

– Адрес я передам в следующий раз. А пока... Отдай комиссару как есть...

Домой Елена не вернулась. Ее тело нашли в лесу, о чем и доложили комиссару. На место происшествия тотчас же примчался Шульц. Не надо было быть криминалистом, чтобы установить – убита выстрелом из пистолета.

Кто убил и за что – осталось тайной. Расследование еще продолжалось, а к Евдокии Ильиничне пришли от Шульца, чтобы забрать мальчика. Старушка кинулась было с кулаками: «Не отдам», но поняла – сопротивление бесполезно. На сборы дали три часа.

Вещи малыша уместились в небольшом мешочке, на дно которого легла подаренная старушкой курточка умершего еще до войны внука. Елена сама смастерила потайной кармашек. Ее жизнь в оккупированном крае сложилась так, что в любой момент можно было ждать трагического конца. И Елена была ко всему готова. К потайному кармашку пришила белый лоскуток и на нем чернилами крупно вывела все самое необходимое, что людям надо знать о малыше.

Бухарцева не боялась думать о том, о чем человек, пока он живет, задумываться не желает. Смерть! Она подстерегала ее сейчас на каждом шагу, каждый раз, когда шла на свидание со связной, когда являлся к ней пьяненький агроном. Но так хотелось верить, что недалек тот час, когда придет сюда советский солдат, и ее Герман, сын войны, попадет в заботливые руки родного отца. Этому, увы, не суждено было сбыться...

Малыша забрали потому, что он приглянулся бездетному Шульцу, не раз попрекавшему супругу бесплодием. В нем сочетались строгая выучка служаки-офицера и свойственная иным немцам тривиальная сентиментальность. В мечтах ему виделся собственный домик с островерхой крышей. Фрау хозяйничает на кухне, а он с мальчишкой возится в ухоженном саду. Чем приглянулся именно Герман, сказать трудно. Возможно, что и арийской внешностью, Елене было легко выдавать себя за немку...

Получив кратковременный отпуск, Шульц увез малыша в Германию. Однако фрау – в глубине души он ожидал этого – категорически отказалась усыновить мальчика, даже грозилась задушить. Бурные объяснения перемежались истериками, а тем временем пришла пора возвращаться к месту службы. И тут фрау неожиданно присмирела и объявила мужу, что так как волею господа они лишены счастья иметь детей, мальчик, видимо, послан им свыше. К тому же святой отец, у которого она исповедовалась, повелел – «Смирись!»

Счастливый отец и муж, благодарный своей милой фрау, улетел, не подозревая, что дражайшая половина уже решила, как избавиться от ребенка. При первом удобном случае ее служанка, полунемка-полубельгийка, должна была отправить его к своей сестре, служившей экономкой в богатом доме. Ждали только ее согласия.

Радостная для фрау весть с Запада пришла вместе со скорбной с Востока: Шульц убит под Варшавой.

Вот так симпатичный мальчик со своими нехитрыми пожитками в бабушкином цветастом мешочке начал переходить из рук в руки: из Германии от служанки фрау Шульц – в Бельгию к экономке, от экономки – во Францию к бездетным супругам Бидо.

В пору оккупации господину Жану Бидо пришлось несладко. Кто-то донес в гестапо, что в действительности он Иван Бидов, из русских. Дворянское происхождение в расчет не приняли, перевесила другая страница биографии. Отец Жана в пору русско-японской войны служил офицером во флоте. Накануне решающего боя на его корабле арестовали нескольких матросов, заподозренных в распространении крамолы. При дознании выяснилось, что офицеру Бидову была ведома сия неблагонадежность матросов, но он не счел нужным докладывать по начальству. Ему грозил военный суд. Но война распорядилась иначе: японцы захватили русский корабль. После перемирия офицер Бидов не вернулся в Россию: «В лучшем случае упекут на каторгу». Он плавал на японских, английских, французских торговых судах, а в 1907 году «отдал якорь» в Марселе: женился на красивой, богатой вдовушке, через год подарившей сына Жана. Впоследствии он стал банкиром.