Текст книги "В исключительных обстоятельствах"

Автор книги: Виктор Пронин

Соавторы: Анатолий Ромов,Владимир Рыбин,Алексей Зубов,Леонид Леров,Евгений Зотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Татьяна, вдова Саши Ивакина, жила в двухквартирном домике, четвертом от коновязи – шершавого, изгрызенного лошадьми бревна, лежавшего на низких стойках чуть ли не посередине улицы. К этой коновязи когда-то они, возвращаясь из экспедиций, привязывали лошадей и шли к нему, к Саше, пить чай, отмываться и отогреваться. Каждый раз Сизов отнекивался, и каждый раз Саша настаивал, уводил его к себе домой. Жалел одинокого и бездомного.

У коновязи Сизов попрощался с Чумбокой.

– Куда потом иди? – Чумбока смотрел внимательно, словно все знал про него и теперь интересовался только тем, как и что он ответит.

– Потом вернусь к Красюку, попробую разъяснить ему, как жить дальше. А потом надо к властям явиться.

– Разъясни, разъясни, – закивал Чумбока. – Медведь тайга живи, сохатый тайга живи. Человек один тайга совсем пропади.

Он дернул плечом, поправляя ремень винтовки, и, не оглядываясь, пошел по пустынной улице вдоль редкого ряда домов.

Сизов машинально тронул шелушившееся занозами бревно и отдернул руку, словно прикоснулся к горячему. Это мимолетное касание, как ударило – всколыхнуло боль воспоминаний. Он попытался представить, как встретит его Татьяна, но ничего не представилось: то ли воображения не хватило, то ли мысль сама уходила от этих слишком тревожных картин. Если бы мог что-то сделать для Татьяны, для маленького Саши Ивакина, он давно бы уже сделал... И вдруг пришло в голову, что тайной пружиной, толкнувшей его на побег вместе с Красюком, было не одно только желание взглянуть на гору, с которой упал Саша, не простое намерение отыскать Сашину мечту – касситерит, а именно, то, что он делает теперь, – принести руду Татьяне и тем хоть чуточку смягчить свою вину перед ней.

Медленно, или ему только казалось, что медленно, прошел Сизов мимо первого за коновязью дома, мимо второго. Возле третьего остановился и отдышался, словно шел с грузом в гору.

Из окошка удивленно и испуганно таращились на него мальчик и девочка. Боясь, что они позовут к окну кого-то из взрослых, Сизов быстро прошел к следующему крыльцу, вытер ноги о кирпичи, положенные у, порога, поднялся по чисто вымытым ступеням, взялся за скобку и... замер. На широком перильце возле стены поблескивал небольшой кусочек касситерита. Сизов взял его, повертел перед глазами. Мысли завертелись в суматошном танце. Подумалось вдруг, что это он сам обронил. Но как он мог обронить, когда еще не входил?

Со смятением в душе Сизов открыл дверь, вошел в небольшие сенцы, увидел хозяйственный ящик, ведра с водой, накрытые фанерками, рукомойник. Все было знакомо, словно он только вчера заходил сюда.

И вдруг ему почудилось, что за ним подсматривают. Нервно оглянулся, увидел глаза, высвеченные пробившимся в оконце косым лучом солнца. Озноб прошел по спине, так эти глаза были неожиданны в сумраке сеней. Не вдруг понял, что это фотография и что изображена ней Саша Ивакин, непривычно печальный. Сизов вспомнил, как Татьяна фотографировала их перед выходом в тот роковой маршрут, фотографировала долго, одну за другой меняя кассеты с пластинками в ящичке – «Фотокоре». Присмотревшись, он увидел на стене и другие фотографии, увидел и себя, согнувшегося под тяжестью мешка, улыбавшегося, и подивился тому, что Татьяна не выбросила эти портреты виновника гибели ее мужа.

Со страхом и тревогой Сизов постучал. Но дверь, ведущая в квартиру, была обита войлоком, и стука не получилось. Тогда он вошел без стука. И сразу услышал детский плач. Выглянула Татьяна, растрепанная, в распахнутой халатике, какой Сизов ее никогда и не видел, поглядела на него, не узнавая, и снова скрылась, зашептала кому-то:

– Вставай, там кто-то пришел.

Такого Сизов не ожидал. Чего угодно, только не этого. Чтобы Татьяна, единственная женщина, на которую он молился, так скоро забыла мужа?! Хотел повернуться и уйти, да ноги не слушались. В глубине квартиры кто-то кашлянул, хрипло, спросонья, и зашлепал босыми ногами по полу. Сизов оторопело смотрел на вышедшего к нему человека и ничего не понимал. Ему вдруг подумалось, что это сон. Бывало так у него, сколько раз бывало: снилось несусветное, страшное, он знал, что это всего лишь сон, старался проснуться и не мог.

– Валентин? – осторожно спросил человек голосом Саши Ивакина. Повернулся, крикнул обрадованно: – Таня! Так это же Валентин!

Сизов обессиленно сел на что-то стоявшее у порога.

– Как же это? – бормотал он. – Как же?

– Чего стоишь, проходи.

– Саша?

– Саша, Саша! Да проходи в комнату. Хотя нет, сначала мыться, переодеваться, как полагается.

– Но я ведь...

– Знаю, все знаю. Подробности потом.

Только тут до Сизова как следует дошло: точно, Саша Ивакин, живой и здоровый. Это было его неизменным правилом: первое, что должен сделать человек, вернувшийся из тайги, – помыться и переодеться. После этого он может поздороваться.

Сизов мылся во дворе, раздевшись до пояса, и все поглядывал на Сашу, поливавшего ему прямо из ведра. Он словно бы вырос за это время, а может, только похудел и потому вытянулся. Все те же темные глаза, все тот же мягкий взгляд. Все так же чисто выбритое лицо. Только шрам новый, большой, беловатый, перекинувшийся со лба на скулу.

– Как же ты?

– Мойся знай. Потом поговорим.

Он вынес Сизову пару нижнего белья, тонкий свитерок, свой праздничный костюм. С интересом повертел в руках вдрызг разбитые чуни, потрогал пальцем стершийся до корда автомобильный протектор на подошве и вдруг, размахнувшись, забросил их за забор.

– Казенное имущество-то, – сказал Сизов.

– Ничего, отчитаемся.

Когда Сизов оделся, Саша осмотрел его со всех сторон, взял за руку, как маленького, повел в дом. Там уже был накрыт стол, шкворчала яичница на сковороде, грудой лежали в миске куски мяса, стояли соленья, варенья, всякая таежная снедь.

– Гляди, Таня, вот наш Валентин, – сказал Саша, под толкнув Сизова к приодевшейся жене.

Таня наклонила голову и покраснела. И Сизов понял почему: чувствовала себя неловко за те горькие слова, которые наговорила ему полгода назад на суде.

– Извините меня, Валентин Иванович, – сказала она не поднимая глаз. – Но ведь вы сами...

– Чтобы ничего грустного! – весело воскликнул Саша.

– К сожалению, про войну не забудешь, – сказал Сизов.

Саша посуровел в один миг, потемнел, словно в нем вдруг выключили лампочку.

– Война! – повторил он. – Что ж война? – И оживился: – Война как раз того и хочет, чтобы мы разучились улыбаться, перестали верить в будущее.

Он указал на стол, сел первый, налил рюмки. И вдруг спросил сердито:

– Никак не пойму, почему ты из колонии бежал?

– Сначала медведь. А потом, потом...

Он засуетился, приволок из сеней сверток, развязал. Матово поблескивавшие обломки горной породы, измельчившиеся в дороге, рассыпались по столу.

– На озере был? – спросил Ивакин. И протянув руку назад, словно фокусник, вынул из-за спины, положил на стол точно такой же кусок касситерита.

Они смотрели то на камни, то друг на друга и молчали.

– Рассказывай, – потребовал Сизов.

– Когда я оступился на краю обрыва и упал...

– Это я тебя толкнул...

– Нет. Я уже падал. Ты просто не смог ни за что ухватиться. Коснулся пальцами, а ухватить не успел. Это я хорошо помню.

Таня побледнела, встала из-за стола и ушла в другую комнату.

– Ну? – спросил Сизов. – Как же ты? Ведь я слышал, как ты упал в воду. Плавал там, искал тебя.

– Это, должно быть, камень. А я упал на кусты, что там, посередине, на стене растут. Помнишь зеленую полоску? Кусты удержали, откинули меня к стене. А там уступчик в полметра. – Он потрогал шрам на лице. – Вот память. Сколько пролежал без сознания – не знаю. Очнулся, позвал тебя, а там только ветер в щели: «У-уу!»

Сизов ударил себя кулаком по лбу:

– Чувствовал – что-то не так. Ведь чувствовал, а ушел. Вину свою поволок как юродивый: нате глядите, казните!..

– Когда доел что в карманах было, решил выбираться. Скала хоть и гладкая, а не совсем. Стал спускаться. Думал: если упаду, так в воду. И сорвался-таки. Как выплыл, сам не знаю. А потом чуть богу душу не отдал. Время-то было позднее, снег уже лежал. Вот и схватила меня горячка. Хорошо, склад оставили, а то бы... – Он помолчал. – Зимой слаб был, да и как по снегам выберешься? Весной едва с голоду не помер. Охотник спас, Иван. Приволок в свою избушку, выходил. Он мне и указал руду. Я его в Никшу отправил, чтоб Татьяне сказать – жив, мол. А сам шурф заложил...

– Иван, говоришь?

– Да. Пермитин. Я тебя с ним познакомлю. Удивительный человек.

– На фронт ушел Иван, – сказал Сизов.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. А зимовье сгорело. Лесной пожар.

Они выпили налитые до краев да так и не тронутые рюмки, пожевали огурцы, думая о том, что тесны дороги даже в тайге.

– И я буду на фронт проситься, – сказал Сизов. – Может, и не пустят – не заслужил, а проситься буду. В любой огонь. Чтоб вину искупить.

– Какую вину?

– На мне срок.

– Нету срока... Я пришел, а мне говорят, в тюрьме ты. Сам на себя наклепал. Ну и пошел по инстанциям. Добился, чтобы пересмотрели твое дело. Поехал к тебе, а ты... бежал. Почему ты бежал?!

– Медведь конвоира задрал. Сначала бежал со страху, а потом так уж вышло... Подумал: хоть взгляну на Сашину гору... последний раз. Да и дело хотелось до конца довести, найти месторождение. В память о тебе. В другой-то раз, думал, не удастся. Меня и так уж в колонию вызывали, куда-то пересылать собирались...

– Это я за тобой приехал. А ты как раз...

– Ты? Ах да, конечно, ну-ну...

За стеной заплакал ребенок, и они замолчали,

– Тебе надо срочно заявиться в колонию, – шепотом сказал Ивакин.

– Да, да. Если освободят, на фронт подамся.

– Не выйдет с фронтом-то. Пойдем к Оленьим горам. Есть уже распоряжение об экспедиции. И есть для тебя место.

– Но ведь война!

– Думаешь, я не просился? А мне знаешь что сказали? Война, сказали, дело временное, а освоение этого края – на века... Да и для войны металл нужен.

И снова они долго молчали.

– Где касситерит-то нашел? – спросил Сизов.

– Там же, возле озера.

– Ага. Значит, это я в твой шурф попал. Думал, охотничья яма, а это шурф...

Проговорили, не заметили, как уже и вечер прошел и ночь перевалила за половину. Только на рассвете Сизов спохватился, вспомнил о Красюке. Вскинулся, заторопился одеваться.

– Дурак дураком в тайге-то, пропадет, – объяснил он свою спешку.

Висела белесая утренняя дымка, когда они вдвоем вышли из дома. На поляну, где должен был ждать Красюк, поспели только к восходу солнца. По отсутствию костра поняли, что Красюк ушел отсюда еще вечером.

– Не поверил, что вернешься, – сказал Ивакин.

Сизов промолчал. Мелькнула нехорошая мысль: неужели из-за самородка? Неужели потому ушел, что не хотел делиться?

Они походили вокруг, покричали. Тайга была как омут – душила звуки.

В эти места осень приходит рано. Неожиданно ночью выпадает снег, приглаживает колдобины дорог. К полудню снег тает, но следующей ночью вновь ударяет мороз, и если не снегом, то студеным инеем покрывает жухлую полеглую траву.

В один из таких морозных рассветов от крайних домов таежного поселка Никша одна за другой отделились восемь тяжелогруженых лошадей. Восемь человек шагали рядом, вели их в поводу. Растянувшаяся процессия долго шла по заболоченному лугу, лошади дергались, поминутно оступаясь на кочках, поднимая из травы сонных куропаток.

Над лугом стоял морозный туман, скрывал дали. Когда впереди показалась лесная опушка, люди увидели что-то большое и темное, выдвинувшееся из леса.

– Медведь?!

Шагавший впереди проводник Аким Чумбока остановился, сказал спокойно:

– Я знаю эта людя.

Темное пятно приблизилось, и все увидели, что это человек. Он шел навстречу, согнутый, странно и страшно взлохмаченный, в своей изодранной одежде. Человек подождал, когда небольшой караван подойдет ближе, спросил хрипло, с нездоровым придыхом:

– На Никшу выйду?

– Заплутал, что ль? – спросил кто-то.

– Совсем заплутал, – отрешенно сказал человек, пристально вглядываясь в Чумбоку.

– Моя твоя знает...

– Где Иваныч? – перебил его человек.

Он отступил с тропы, давая дорогу лошадям. И вдруг судорожно дернулся, услышав тихий удивленный возглас:

– Юра? Красюк?!

Они стояли друг против друга и молчали. Но вот Красюк начал горбиться, словно спина не держала его, и вдруг упал на колени.

– Ив-ваныч!! – по-медвежьи проревел он. – Валентин Иваныч! По-помилосердствуй! Конец, видно, мне...

– Ну, Юра! – растерянно проговорил Сизов, пытаясь поднять его. Оглянулся: люди стояли вокруг, молча глядели на них. – Вставай. Есть поди хочешь.

Он торопливо развязал мешок, достал то, что попало под руку из приготовленного в дорогу – кусок пирога с капустой, отстегнул флягу с еще не остывшим крепким чаем.

– Я ведь к тебе... шел, – сказал он, торопливо глотая куски пирога, и слова его с трудом можно было разобрать. – Обозлился прошлый раз... Думал, все, продал кореш... Ушел, на себя понадеялся... – Он вдруг вскинул потеплевшие глаза, спросил: – А что, война кончилась?

– Нет, Юра, не кончилась. Только начинается война-то. – Сизов помедлил, словно раздумывая, говорить или нет. – Плохо дело-то, Юра. На днях немцы... Киев заняли...

– Брось трепаться, – засмеялся Красюк и от смеха закашлялся. – Не может быть такого,

– Заняли, Юра.

– У меня ж там мама...

Он перестал есть и молча с надеждой смотрел на Сизова.

– Как же так? А чего же наши?

– Драка идет, Юра, о какой и не думали. До конца, насмерть. Тысячами люди гибнут.

Красюк долго молчал, думал, Потом полез за пазуху.

– На, – сказал он, подавая самородок. – Тебе верю. Пускай на это хоть пушку сделают.

Подошел Ивакин, взял самородок, поцарапал ногтем, прикинул на руке вес и, ничего не сказав, вернул Сизову, отошел.

– Ты вот что, Юра, – сказал Сизов, подавая самородок Красюку. – Сам его отнеси.

– Куда?

– В поселок. Придешь в милицию, расскажешь...

– Они же мне... на полную катушку.

– Авось и не на полную. Сам ведь придешь. Скажешь, бежал от медведя, а потом заблудился.

– Пошли вместе, Иваныч? – тихо попросил Красюк.

– Нет, Юра. Получится, что я тебя поймал и привел. А ты должен сам, понимаешь? Совсем иначе будет: пришел сам. И самородок сдашь. Все-таки зачтется.

– На войну буду проситься, – сказал Красюк.

– Я тоже просился. А мне говорят: тут твой фронт. Стране металл нужен.

– Пока ты его добудешь, война кончится.

– После войны металл тоже потребуется. И вообще речь идет об освоении всего этого края.

– Ага, железные дороги в тайге, города, набережные...

– И пивные, – усмехнулся Сизов.

– Ага. Помню, мечтали. У озера. Но я на войну буду проситься.

Он сунул самородок куда-то в глубину своих лохмотьев, торопливо сжевал остатки пирога, запил большими глотками чая, отдал Сизову флягу и, не попрощавшись, пошел по тропе. Туман таял, вдали серыми расплывчатыми пятнами уже просматривались дома Никши.

– Что ты ему голову морочишь? – услышал Сизов голос Ивакина. – Разве это золото? В этом камне больше меди да олова. Кто-то плавил да выбросил, а он подобрал.

– Не в золоте дело. Человек на дорогу выходит, – тихо сказал Сизов. – Знаешь, я задержусь на денек. Потом догоню.

– Боишься, сбежит?

– Не боюсь. Но поддержать человека надо. Попробую выяснить, нельзя ли его к нам забрать. На войну едва ли пустят, а в экспедицию могут. А? Под нашу ответственность. Здоров мужик-то, пригодится...

Сизый редеющий туман застилал дали. Во всей этой белизне было единственное ясно выделявшееся пятно – согнутая фигура Красюка, упрямо и размеренно шагавшего по тропе к поселку.

Евгений Зотов, А. Зубов, Л. Леров
КОНЕЦ «СОКРАТА»

Не лучшим образом Захар Романович Рубин, ведущий научный сотрудник одного из московских научно-исследовательских институтов, прожил свои шестьдесят пять лет. В пору войны гитлеровцы завербовали попавшего в плен молодого военного врача Рубина. Став немецким агентом, он прошел разведывательную подготовку и под кличкой «Сократ» был заброшен в тыл Красной Армии. Абверовцы снабдили его нужными документами. Рацию и другое шпионское снаряжение он захоронил в лесу в районе приземления, под Смоленском. Ему удалось влиться в ряды советских бойцов и в качестве военного врача пройти всю войну. Трусость, желание сохранить жизнь – так он позже объяснял свое поведение – толкнули его тогда на путь измены. Когда он согласился стать агентом абвера, то для себя решил: «Как только окажусь дома, в Москве, явлюсь с повинной». Увы, это был жалкий компромисс с совестью. На явку с повинной и честную исповедь не хватило мужества, да и совестливости.

Так десятки лет жил Рубин под страхом: вдруг узнают – и тогда всему конец – доброму имени, служебной карьере.

Тайное помимо воли Рубина стало явным. После мучительных колебаний и раздумий он все же пришел в приемную Комитета госбезопасности, но пришел лишь тогда, когда новые хозяева, получив от гитлеровцев по наследству их агентуру, дали знать о себе Захару Романовичу.

Его принял полковник Бутов, опытный, бывалый контрразведчик. «Я слушаю вас», – мягко сказал он. Поборов испуг и растерянность, Рубин надрывно произнес: «Я... агент иностранной разведки». И умолк. Ожидал – какова будет реакция собеседника? Даже видавший виды Бутов был удивлен столь откровенным скоропалительным заявлением, но виду не подал. «Продолжайте, я вас слушаю». Тяжкая это была исповедь. Рубин говорил задыхаясь, умолкал, молча сидел, понурив голову, и снова продолжал...

С участием Рубина начался поиск шпионского снаряжения агента абвера Сократа. Чекистам важно знать – сказал ли Рубин правду? И еще: не была ли уже рация в шпионской работе? Поиск оказался очень трудным. Но тем не менее снаряжение было найдено. Эксперты дали ответ и на второй вопрос: рация Сократом не использовалась.

Значит, Рубин сказал правду. Но пока это была полуправда. Полную правду о себе он скажет позже, лишь после того, как к нему явится Нандор, связной из штаб-квартиры, филиала ЦРУ, чтобы накрепко привязать его к себе. Сократу вручили новое шпионское снаряжение – на старое не надеялись, прошло уже много лет, рацию и средства для нанесения тайнописи в почтовых корреспонденция и средства ее проявления, подставные адреса для связи с разведцентром... Обо всем этом Рубин сообщил полковнику Бутову.

«СОКРАТ»

«Игра» еще не началась. Она впереди. «Голос» с той стороны могут подать в любой день, час. А пока разыгрываются возможные варианты «дебюта»...

Виктор Павлович Бутов не раз в эти дни вел трудный диалог сам с собой, готовясь к большому разговору с генералом. Терзают сомнения – как поведет себя в этой игре Рубин – Сократ? Можно ли полностью доверять ему? И тут же контрвопрос: «А разве он не сказал всей правды, разве его шпионское снаряжение не оказалось в месте, им указанном?»

Бутов хочет посоветоваться с генералом: «Может, новую радиоаппаратуру, врученную Сократу связным из штаб-квартиры, временно забрать от него, пока не понадобится? Или такой вариант: изъять какую-то маленькую деталь этой аппаратуры, без которой она не будет действовать? – И тут же возражение: – Как же тогда из штаб-квартиры передадут ему по радио запросы, указания? – И тут же ответ: – Нандор не случайно снабдил Рубина средствами тайнописи, подставными адресами, по которым можно установить и письменную связь».

Тревожные эти мысли, набегая одна на другую, не давали покоя. Бывало и так, что, проснувшись ночью, Бутов долго не мог уснуть – мучили раздумья. И так до самого рассвета, потихоньку вползавшего в окна.

Однако в кажущейся неразберихе мыслей уже проглядывала некая стройность.

У него все готово для подробного доклада генералу – от «а» до «я». Все, с чего началось, как развивались события, чем кончилось. Точнее: на каком этапе они пребывают сегодня. Зная характер генерала – дотошный интерес ко всем деталям, полковник, готовя доклад, старался не упустить «крупных мелочей» – это из генеральского лексикона, всегда напоминавшего подчиненным: «В нашем деле мелочей не бывает».

...Бутов сидит за длинным столом генеральского кабинета, неторопливо докладывает, листая пухлую папку, а генерал Клементьев, попыхивая трубкой, шагает из угла в угол, заложив руки за спину.

– Что будем делать дальше, товарищ генерал?

Полковник озабочен, на лице печать всех тревог, что одолевали его в последние дни. Генерал улавливает настроение Бутова, но своего мнения не высказывает.

– А как быть с Рубиным? – вопрос Бутовым поставлен в лоб.

Генерал, перестав расхаживать по кабинету, искоса взглянул на полковника.

– Разве вам не ясно, Виктор Павлович, что в данной ситуации без него нам не обойтись. Или не так? Так что же вас смущает? – прищурился Клементьев.

– Все то же, товарищ генерал, неискренность Сократа. Правду выдавал микродозами. А мы собираемся оказать ему доверие. Не побоюсь сказать – высокое. Есть ли основания для этого?

– Позвольте, позвольте... Не понимаю... Вы что же, до сих пор не убеждены в раскаянии Рубина?

– Теперь вроде бы оснований для сомнений нет, и все же прошлое его поведение...

Генерал недовольно подобрал губу, и лицо его посуровело.

– Мы с вами, батенька, должны уметь понять человека, совершившего преступление, даже тогда, когда раскаяние к нему пришло не так скоро, как бы нам, с вами хотелось. Оно, Виктор Павлович, является не по заказу, а по-разному: к одним импульсивно, мгновенно, а к другим после долгих, нелегких раздумий, как это и произошло с Рубиным. Важно, что оно пришло все же, раскаяние.

Генерал, крепкого сложения мужчина лет шестидесяти, с лобастой головой, с большими умными глазами, откинулся к спинке стула и, вытянув свои длинные ноги под столом, неторопливо продолжал:

– Раскаяние... Это очень сложно, когда человеческая душа открывает свои сокровенные тайники. Нам, чекистам, нужно в самые глубины проникать, чтобы безошибочно разобраться – где чистосердечная правда, а где ловко закамуфлированная ложь, по велению пробудившейся совести пришел к нам человек или хитрит, игру затевает... Без этого разумная осторожность может превратиться в болезненную подозрительность. Наш долг помогать людям найти верный путь.

Генерал умолк. Разжег трубку и снова зашагал по кабинету.

– Вот так... – И после небольшой паузы: – Забываю вас спросить, как здоровье профессора Рубина после всего случившегося?

– Очень переживает, нервничает. Тяжело перенес известие о гибели Елены Бухарцевой... Первая любовь... В свое время он трусливо отвернулся от нее. Елена, связная подпольного центра, погибла в тылу врага при загадочных обстоятельствах.

– У Рубина есть дети?

– Приемная дочь Ирина. Недавно вышла замуж, живет у мужа. Профессор остался в одиночестве...

– Вот ведь какая судьба у человека. Постарайтесь понять его, Виктор Павлович. Опекайте, укрепите морально. Вы должны стать прочной опорой Рубину. Иначе пропадет. А кроме нас, поддержать его сейчас некому... И еще – постарайтесь разузнать о судьбе Бухарцевой. Успеха вам, Виктор Павлович.