Текст книги "В исключительных обстоятельствах"

Автор книги: Виктор Пронин

Соавторы: Анатолий Ромов,Владимир Рыбин,Алексей Зубов,Леонид Леров,Евгений Зотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

– Перестань. Это от погоды. Буран, упало давление... у тебя уже было такое.

Арнаутов с усилием поднял голову, вскинул брови, и где-то там, в глубине, она опять увидела его глаза.

– Каждый раз это бывает по-разному... Раньше я бесился, бежал куда-то... А теперь прошло...

– Может, ты просто устал? – Жена пыталась если не успокоить, то хоть как-то расшевелить его.

– Возможно, – протянул он безразлично. – Мне уже не хочется...

– Чего не хочется?

– Все зависит от того, как повезет, а остальное... – он махнул рукой, – остальное так...

– Брось говорить глупости. Возьми себя в руки.

– Я возьму или меня возьмут... Так ли уж это важно теперь... Главное, что я буду в руках.

– Да можешь ли ты сказать наконец, что произошло?! – Жена подошла к нему и села рядом.

– Мне лучше уехать. Хоть на неделю.

– Куда?! Ты смотри, что делается на дворе!

– Вот и хорошо, – сказал он спокойно.

– Что хорошо? Что же тут хорошего?! Раздевайся и ложись. Никуда я тебя не пущу. Тебе нужно выспаться. А утром поговорим.

– Хх, утром... Нет, – проговорил он тихо, и она сразу поняла, что в этом негромком, протяжном «нет» завязнут все ее доводы и уговоры. Он уже произнес слово «уехать», и теперь его не остановить. – Нет, – повторил он громче и тверже.

Жена сидела растерянная и подавленная, с пустыми глазами, постепенно набухавшими слезами. Руки бессильно лежали на подоле, между некрасиво расставленными ногами. Она опустила голову, и ее лицо как-то сразу постарело. Обвисли губы, щеки, набрякли глаза. Слезы капали из них, не касаясь щек.

Через пять минут Арнаутов стоял одетый, с небольшим чемоданчиком в руке, и от всей его высокой тощей фигуры веяло решимостью.

– Если все будет в порядке, я через неделю вернусь. В крайнем случае – дней через десять.

Он вышел, ничего больше не прибавив.

Жена постояла еще немного, медленно опустилась на ящик с сапожными щетками и, уткнувшись лицом в полы своего пальто, заплакала, уже не сдерживаясь.

Лина могла легко отказаться от этой поездки. Она понимала, что командировка в Тымовское вызвана не столько заботой о пользе дела, сколько будущей отчетностью – в конце первого квартала заведующий методическим отделом Дворца пионеров должен будет доложить о проделанной работе в отдаленных районах острова. И едет она только для того, чтобы Василий Васильевич мог с полным правом произнести фразу: «А кроме того, наш товарищ выезжал в Тымовское...» И все. Она напишет отчет о командировке, будет рассказывать о встречах с вожатыми в школах района, о методических советах, которые она им дала, и так далее. Было что-то в этом нехорошее, нечестное, будто она совершала подлог, все о нем знали, но договорились не замечать его, называть как-то иначе. И все-таки Лина согласилась на поездку, потому что ей порядком надоело сидеть в отделе, возвращаться вечером в пустую квартиру и смотреть по телевидению передачи об уловах рыбаков, добыче шахтеров, нефтяников, лесорубов. И еще она оправдывала для себя поездку тем, что, оставшись в отделе, принесет пользы не больше.

Она подошла к зеркалу и, скрестив руки на груди, оперлась плечом о стену. Рассматривала себя спокойно, почти насмешливо. Из деревянной рамы зеркала на нее смотрела молодая женщина с чуть раскосыми глазами и прямыми темными волосами. Ей шли спортивные брюки, которые она надела в дорогу, толстый красный свитер, и она знала, об этом.

– Стареем, девонька, стареем, – проговорила она вслух, глядя прямо себе в глаза. – И никуда нам от этого не деться, и нет этому конца, и продолжаться это будет каждый день, и даже каждую ночь... Одинокая ты, Линка, баба, и все идет к тому, что таковой и останешься.

Проговорив последние слова, она посмотрела на себя чуть ли не со злостью, как на человека, нанесшего обиду, и, вскинув голову, тряхнула волосами, одернула свитер.

– Ты, Линка, у меня смотри! Тоже еще... Раскисла...

Олег был крупным молодым человеком с медленными движениями, каждое из которых было целесообразно и необходимо.

О том, что он поедет в этот вечер, Олег знал заранее, знал он и то, что жена его Женька будет категорически против поездки. И чтобы избежать семейных осложнений, Олег готовил почву для своего сообщения постепенно, не торопясь, твердо зная в то же время, что поедет он в любом случае. Он медленно походил по комнате, подыскивая слова, мягкие, убедительные и простые, а когда неожиданно обернулся, то увидел, что на пороге стояла Женька.

– Снег... Иди полюбуйся, – сказал Олег.

– Прекрасный снег. Никогда не видела ничего подобного. – Она подошла к мужу и положила руки ему на плечи. – В чем дело? Ты что-то задумал?

– Человек всегда о чем-то думает...

– Я помню несколько случаев, когда ты вел себя вот так же... Упирался лбом в стекло и молчал. И знаешь, чем это заканчивалось?

– Знаю. Я увольнялся.

– Больше того – ты уезжал, вернее – мы уезжали. Ты помнишь, как мы уезжали? Спешно, сломя голову, теряя по дороге калоши и самолюбие, теряя достоинство. Впрочем, о достоинстве я зря... Не тот случай. Не тот контингент, верно, Олег?

– Тебе виднее.

– Почему?

– Со стороны всегда виднее.

– Ты считаешь, что я стою в стороне? Ты действительно так считаешь? Разве не я моталась с тобой по материку? Разве не я приехала за тобой на этот вонючий остров?

– Но ты говорила, что он тебе нравится...

– Да. Сейчас он мне нравится. Сейчас я его люблю. Настолько, что не хочу никуда отсюда уезжать. Но ехала я на остров, который не знала и знать не хотела. Хорошо, ты ведешь вторую жизнь, да? Более значительную, отчаянную, рисковую, да? Меня это не касается, ты меня бережешь, да? Я ничего не знаю об этой твоей второй жизни, и это лучше для меня же, да? Ты ведь так считаешь?

– А ты?

– Кончай юлить, Олег. Давай говорить серьезно. Ты опять что-то задумал?

Олег помолчал, медленно и тяжело прошелся по комнате, остановился перед женой, покачался с носка на пятки, наклонился к ней.

– Вот видишь, как хорошо мы понимаем друг друга, как знаем друг друга, да, Олег? С полуслова все становится ясным. Нам даже незачем разговаривать, да? Ты постоял у окна, я постояла в дверях, ты подал заявление, я смахнула слезу, да? Олег, ты останешься в тресте?

– А разве я сказал, что ухожу из треста?

– Значит, остаешься?

– Видишь ли, Женя, все дело в том...

– Олег, сколько у тебя записей в трудовой книжке?

– Двенадцать?

– А сколько тебе лет?

– Тридцать. Будет.

– Если не считать вынужденных простоев – полгода на место. Я правильно посчитала, Олег?

– Но на последнем месте я уже около двух лет.

– Олег, сколько у нас детей?

– У нас нет детей, Женя.

– Почему, Олег? Не отвечай. Я спрашиваю не потому, что не знаю. Я знаю. Кем ты работаешь, Олег? Ты каждое утро обзваниваешь весь остров и собираешь цифирьки, чтобы вписать их в клеточки.

– Я составляю отчеты о работе предприятий за прошедший день. Кроме того, на мне лежит обязанность анализировать эти данные...

– Отлично, Олег! Прекрасно, Олег! Восхитительно!

– Вот видишь, тебе даже нравится, – он сделал безуспешную попытку не заметить издевки.

– Олег, кем работают твои институтские друзья?

– Мои друзья работают министрами, директорами комбинатов, двое защитили кандидатские диссертации, один стал доктором, трое вернулись из заграничных командировок с «Волгами», и один...

– Хватит, Олег. Ты мог бы продолжать, если бы все это была выдумка. Но ведь это не выдумка, ведь все так и есть. Олег, у тебя нет самолюбия.

– Почему? У меня отличное самолюбие. Мы с ним ладим.

– Олег, ты хочешь знать, чем все это кончится? Я уйду от тебя. Я хочу жить нормальной жизнью. Я хочу рожать детей, гордиться своим мужем и время от времени делать обновки. И не только себе, я и тебе хочу делать обновки. Олег, я ведь даже не спрашиваю, куда ты хочешь перейти, на какую работу, кем... Я уверена – ничего дельного тебе не предложат. Никогда.

– Может быть, в данном случае ты и права, но...

– Олег, ведь ты самый обыкновенный, пошлый, примитивный, дешевый, жалкий летун. Ты что-то ищешь в жизни? Нет, ты ничего не ищешь. Ты к чему-то стремишься? Нет. У тебя большая цель? Нет. У тебя маленькая цель? Нет. Ничего у тебя нет. Нет, нет, нет!

– Женя, послушай, у них там отличное место...

– Тринадцатое?

– Знаешь, я решил снова вернуться к практике. Я буду делать бумагу, а не исписывать ее. А какая там охота, рыбалка! А грибы! Поронайская долина славится такими...

– Ты знаешь, как переводится слово «Поронайск»?

– Ну?

– Гнилое место. Это будет твое гнилое место. Олег, я сказала серьезно. Подумай, Олег.

– Мне надо сегодня уехать, Женя. Понимаешь, надо. Обязательно. Это уже зависит не от меня. Я подведу людей.

– Людей? – резко обернулась Женя. – Я не ослышалась? Ты в самом деле сказал, что подведешь людей? Олег, разве ты не подводишь каждый раз меня? Разве не обманываешь меня в моих планах, в моих надеждах, в моих мечтах?

– Ладно, Женя, не будем. Согласись, этот разговор идет в одни ворота. Я не могу тебе ничего ответить сейчас. Я вернусь через неделю, и мы продолжим.

– Нет, Олег. Мы не продолжим этот разговор. Мы его закончим.

Обойдя почти весь вокзал, Левашов не увидел ничего интересного, во всяком случае, ничего такого, что могло бы навести его на след преступников. Да он на это и не надеялся. В зале ожидания клокотал цыганский табор, некстати собравшийся в дальнюю дорогу, в парикмахерской куражился пьяный, требуя, чтобы его стригли наголо и никак иначе, в камере хранения два серьезных товарища в полном недоумении стояли перед двумя одинаковыми чемоданами, не зная, какой из них кому принадлежит, и по всему вокзалу были рассыпаны, если можно так выразиться, молодые и не очень молодые, сумрачные и готовые к общению, дремлющие, скучающие и просто никакие пассажиры, ожидавшие отправления поезда. И Левашов, резонно решив, что за ограблением всегда стоит тяга к красивой и безбедной жизни, отправился в ресторан.

Действительно, трудно было предположить, что преступники, набив чемодан деньгами, удержались бы от соблазна посидеть пусть в маленьком, тесном, низком, прокуренном, но все-таки ресторане. Левашов уже не один раз замечал магическое действие этого слова на людей, стремящихся произвести впечатление, гульнуть, шикануть. А его начальник говорил о необъяснимом влиянии этого слова на людей, потенциально склонных к правонарушению. И еще начальник добавлял, что кривая правонарушений в районе ресторанов всегда выше, нежели в других общественных местах.

До отправления оставалось минут тридцать. В это время за столиками сидели лишь пассажиры поезда Южно-Сахалинск – Тымовское. Когда объявят посадку, столики опустеют за несколько минут. Поэтому опытные официанты брали плату одновременно с заказом. Гул голосов в низком дымном зале казался уютным, чуть ли не домашним. Все со знанием дела говорили о тайфунах, снежных заносах и невероятно страшных случаях, которых всегда вдоволь при такой погоде.

Чего только не услышишь на вокзалах, в вагонах островной узкоколейки! Здесь можно встретить людей, которые обходили каждый клочок острова, побывали в бухтах Курил, Камчатки, Японии. И о чем бы ни заходил разговор, у них всегда находилась история по поводу. О нивхских обычаях, ловле кальмаров, встречах с медведем, о командировке, которая длилась сто один день вместо недели, о том, кто как замерзал, тонул, пропадал и все-таки не замерз, не утонул, не пропал. Потом эти рассказы слушатели раскрашивали подробностями собственных похождений, и постепенно складывалась история, которая годами кочевала с острова на остров, уходила на материк и возвращалась обратно. И никого не интересовало – происходило ли все это на самом деле. Такие рассказы с преувеличениями стали своеобразным обрядом на причалах, в аэропортах, гостиницах, на вокзалах...

Порывы ветра за тонкими стенами вполне заменяли оркестр, и буран был словно еще одним собеседником за каждым столом. Да, сейчас он хозяин на острове, но в протяжном вое слышались боль и обреченность, он будто знал, что его сила не беспредельна, что потом опять будут солнце, синее небо и тишина.

В углу, под обмороженным фикусом, пели про камешки, которые кто-то не переставая бросал с крутого берега прямо в пролив имени Жана Франсуа Лаперуза, рядом без выражения, будто казнясь, пели про путь, оказавшийся слишком далеким и долгим, причем повернуть назад не было никакой возможности. Но самой шумной была теплая украинская компания, которая без зазрения совести превозносила чью-то девушку, сравнивая ее со своей флорой и фауной родной земли: губы – с лепестками роз, голос – с соловьиным пением, фигуру – со стволом тополя...

– Садися, парень, чего стоять-то, – вдруг услышал Левашов.

Он обернулся. Рядом, за столиком, расположились трое ребят.

– Садись, садись, – повторил басом самый крупный из них, с тяжелым и добрым лицом. – Лучше места все равно не найдешь.

Левашов сел, ему тут же придвинули тарелку с заливными гребешками, налили в высокий фужер «Горного воздуха», заверили, что к гребешкам никто не притрагивался.

– Ты давай уминай... А то еще неизвестно, успеет ли к тебе официант добраться до отхода поезда, – проговорил второй парень, с длинными вьющимися волосами.

– На острове давно? – спросил третий – маленький, розовощекий и какой-то слишком уж красивый.

– Три года, – сказал Левашов.

– Как раз срок, – сказал большой парень. – Уезжать не думаешь?

– Что вы, ребята! Только осмотрелся!

– И правильно, – солидно и серьезно одобрил парень. – Да, чтоб не забыть... Меня Иваном зовут. А этого кудлатого – Афонька. Ну и Федор – самый красивый и...

– На первый раз хватит и того, что я самый красивый. А Иван у нас самый толстый.

– А Афоня? – улыбнулся Левашов.

– А он самый умный, – захохотал Афоня.

Знакомство получалось легким, без молчаливого ковыряния в тарелках и спасительных старых анекдотов. Сам Левашов был не из разговорчивых, но иногда он словно забывал о своем характере и без усилий становился болтливым, агрессивно-деловым или невозмутимым до апатичности.

– Далеко едешь? – спросил Иван уважительно.

– До конца, ребята, до Тымовского.

– Не лесоруб, случайно?

– Нет.

– А то давай с нами... Среди лесорубов мы большие люди. Правофланговые производства, можно, сказать. Иван, можно сказать, что мы правофланговые производства? – повернулся Афоня к другу.

– Лучше не надо, – скупо улыбнулся Иван. – Ответственность больно велика.

Левашов, не поднимая головы, осторожно, но внимательно осмотрел руки ребят. И успокоился. Тяжелые пальцы, сломанные ногти, красная кожа – все говорило о том, что ребята не врут. А впрочем, чего не бывает, подумал Левашов. И коль уж такая у меня работа, что подозрительность оборачивается добросовестностью... Мысленно извинившись перед ребятами, он задал первый прощупывающий вопрос:

– А в Южном что вы делали?

– Проветривались, – усмехнулся Федор.

– Легкая перемена обстановки, – сказал Афоня. – Встряска, так сказать. Иван, можно так сказать?

– Заткнись.

– Во-во! А знаешь, почему он мне рот затыкает? Бригадиром был до недавнего времени. И вылетел. С треском. Будто это не Иван из бригадиров вылетел, а ель в тайге рухнула. А знаешь, за что? Несчастный случай у него На участке. Не уберег рабочего. Зацепило веткой, а там ветка потолще этой колонны.

– Но рабочий-то жив? – спросил Левашов, отметив про себя, что ребята ушли от ответа.

– Мозги ему отдавило, – сказал Иван. – Ты думаешь, кого – Афоньку и хлестануло по мозгам.

– А в Южном давно? – чуть иначе повторил вопрос Левашов.

– Какой давно – три дня, – ответил Федор и стал смотреть в зал. – А что, Афоня, женился бы на вон той?

– Один раз уже женился, пока хватит.

– А ты на острове почему оказался? – вдруг спросил Иван Левашова.

– Да как тебе сказать... Не знаю. Засосало, замутило, в месяц рассчитался и вылетел. Не знаю зачем... – Левашов поймал себя на том, что невольно, сам того не желая, заговорил искренне, словно впервые задумался: зачем же он все-таки приехал на остров? – Понимаешь, Ваня, такое было состояние, – он постеснялся сказать слово «чувство», – что... надо, понимаешь? Подальше. И мотанул. А как оно, думаю, люди живут по ту сторону земного шара, на берегу океана, за восемь часовых поясов? И мотанул.

– Во! – восторженно крякнул Иван. – И у нас так же. Было дело – уехали на полгода в отпуск, а сами себе думаем – не вернемся. К черту. Плевать. Поживем и в других краях, лесов, слава богу, у нас хватает, валить не перевалить. Уехали. Месяц в Крыму загорали, две недели по Карпатам гуляли, потом к Афонькиной родне на Кольский махнули, потом в Молдавию, а под конец даже в Бухаре оказались. Вот в Бухаре и задумались: чего делать? Еще полтора месяца отпуска, а мы уж друг на друга смотрим да одно и то же в глазах читаем – вертаться надо. И вернулись. Не-е, – Иван покрутил большой лобастой головой, – засасывает остров, так просто не отпускает. Как-то спрашивает у меня корреспондент из нашей районной газеты: а что, мол, наверно, полюбил ты этот край всей душой? Так я ему чуть по шее не дал. Будто он лапами залез, куда я и сам ступить боюсь.

– Отстояли мы корреспондента, – усмехнулся Федор. – Больше о нашей бригаде ничего не пишет.

– Напишет, – протянул Иван. – Никуда не денется. Мораль у нас на уровне, производительность тоже, технику используем. Напишет.

– А вот ты, – вдруг повернулся Афоня к Левашову. – Можешь сосну против ветра положить? А? Вот сосна, к примеру, а вот в двадцати метрах колышек торчит... Повалишь сосну против ветра так, чтобы она своей верхушкой колышек в землю вогнала?

– Нет, – сказал Левашов. – И ты не сможешь.

– Это почему же?

– Нет сосен на острове. И волков нет.

– Ни одного? – невольно воскликнул Афоня.

– Один есть... В музее.

– А как же он... один-то?

– Через пролив зимой перебежал. По льду.

– Как тот бродяга с Сахалина? Звериной тайною тропой?

– Точно.

– Эх, Афоня, Афоня, – вздохнул Иван, – учат тебя люди, учат, и все без толку...

Разговаривая, Левашов осматривал, зал. Бородач перед графинчиком с водкой. Не пьет... Словно ждет кого-то... Под столом саквояж. И сидит он так, чтобы коленкой касаться этого саквояжа. Вот и Пермяков здесь... Болтает с кем-то, по-школьному сложив на столе маленькие руки. Девушка в тренировочном костюме. Не то странно, что она в такой одежде пришла в ресторан, а то странно, что она вообще пришла сюда. Рядом с ней, на подоконнике, сумка... Интересно, поместится в нее пятьдесят тысяч рублей? А вот детина сидит спиной ко всему залу. Странно? Да. Ресторан – это не только место поглощения пищи, это и зрелище. В ресторане всегда садятся так, чтобы видеть большую часть зала. А почему молчат те трое? Незнакомы? Но здесь почти все незнакомы. Трезвые? Нет, не сказал бы... И вещей рядом нет. Не пришли ли они проводить своего? Это было бы ошибкой. Нет, судя по почерку, «работали» далеко не новички.

Вокзал опустел уже через несколько минут после объявления посадки. Не дожидаясь, пока выйдут на перрон последние пассажиры, однорукий киоскер в железнодорожном кителе начал неторопливо собирать с прилавка справочники, путеводители, сборники трудовых законодательств, брошюрки с описанием льгот для работников Севера. Кривоногая кореянка притащила откуда-то мешок опилок, высыпала их посреди зала и стала разбрасывать по полу. Буфетчица за пустыми витринами привычно защелкивала замки на ящиках. Милиционер в полушубке прошел по залу, осмотрел скамейки – не заснул ли кто – и вышел на перрон. Зал ожидания с темными окнами и скамейками из гнутой фанеры опустел и сразу сделался маленьким и унылым.

А буран будто приблизился, стал слышнее, опаснее. Снежинки за стеклами проносились неуловимо быстро, можно было, заметить только их белесые исчезающие следы. Потом где-то совсем рядом загнанно и протяжно прокричал маневровый паровоз.

Когда Левашов подошел к вагону, посадка заканчивалась и у ступенек стояли только двое – парень и девушка. Левашов поставил чемодан на снег и, отвернувшись от ветра, полез в карман за билетом.

– Слушай, Колька! Поехали со мной, а? – Девушка не обращала на Левашова никакого внимания. – Уж коли ты на вокзал пришел – поехали! До Тымовского и обратно, а? И будет у нас свадебное путешествие!

– До свадьбы?

– А ты много видел, чтобы люди после свадьбы путешествовали? Вернемся – как раз заявление созреет. Ну?

– А билет?

– Да какой билет! Я же проводник! У меня персональное купе, и в нем полсотни матрацев, не считая прочих постельных принадлежностей.

– А занятия, Оля? – Парню, видно, хотелось, чтобы не он, а кто-то другой отмел за него все сомнения и колебания.

– Да. какие занятия в буран? Еще неделю занятий не будет, а ты вернешься через два дня... Бери мою сумку и прыгай в вагон. А я вот гражданином займусь, пока он совсем не замерз.

– Не знал я, что можно так просто в персональном купе проехать, – сказал Левашов. – А то бы я вместо билета конфет купил.

– Заметано. Следующий раз имейте в виду, – засмеялась проводница. – Но конфеты я признаю материковские. Не вздумайте здешних, островных, купить. Я их только в зверинец беру.

– Заметано, – улыбнулся Левашов. И подумал – «не они».

По узкому коридору он протиснулся к своему купе, постучал и, не дожидаясь ответа, отодвинул дверь в сторону. В купе сидели двое – мужчина и женщина. Видно было, что между ними шел какой-то свой, не для посторонних разговор.

– Не помешал?

– Что вы! – сказала женщина. – Располагайтесь.

– А то ведь я и покурить могу пойти...

– Еще накуритесь.

– А вы тоже до конца? – спросил Левашов.

– Нет, мы раньше выходим, – охотно ответила женщина, – В Макарове. Боря, правильно? Ведь в Макарове?

Мужчина молчал.

– Так вы макаровские... – как бы про себя сказал Левашов.

– Два года как макаровские, – улыбнулась женщина. Она как-то тяжело, неловко повернулась, пропуская Левашова мимо себя, и сразу стало заметно, что очень скоро их будет трое. «Не они», – подумал Левашов.

А ровно в двадцать один сорок пять раздался мерзлый перестук вагонов, состав дернулся и медленно поплыл в темноту. Окна все быстрее проносились мимо милиционера, выхватывая время от времени его сморщенное на ветру лицо. Дежурный подождал, пока исчезнут в снегу огни последнего вагона, и, согнувшись, пошел в здание вокзала.

– Порядок, – сказал милиционер и затрусил вслед за дежурным.

Левашов, не раздеваясь, втиснулся в холодный угол купе, закрыл глаза и попытался еще раз представить себе события, которые произошли этим вечером и втиснули его в вагон несущегося сквозь тайфун поезда...

Итак, их было трое. Они вошли в центральный гастроном за пятнадцать минут до закрытия. Вошли и тут же затерялись среди покупателей. Нетрудно себе представить, как эти трое слонялись среди озабоченных людей, как становились в очереди и снова уходили, бродили из отдела в отдел, конечно же ничего не покупая. Настороженно следили они за каждым выходящим человеком, за работой продавцов и кассиров – не вооружены ли те, не установлена ли в магазине какая-то хитрая сигнализация. А тем временем в магазине становилось все просторнее. Центральные двери, выходящие на проспект, были закрыты, и людей выпускали через подсобное помещение.

И вот наконец остаются в магазине эти трое. Левашов, кажется, видел даже их темные фигуры, слышал, как они невпопад отвечают поторапливающим их продавцам, как, уставившись в витрины, косят глазами в стороны, еще и еще раз проверяя – не остались ли в зале покупатели. А потом наступил момент, когда они решились. Уж больно хорошо все складывалось: двери на проспект наглухо закрыты, громадные витринные стекла заметены почти до самого верха, а инкассатор будет минут через двадцать... Трое подошли сразу к трем кассам магазина – по одному на кассу. Вид пистолета, напряженный взгляд человека, готового на все, неожиданность самого нападения парализовали девчонок. Потом трое прошли в кабинет директора, где дневная выручка готовилась для сдачи инкассатору. Весь небольшой письменный стол был завален деньгами. Большинство продавцов остались в торговом зале, и преступники предусмотрительно закрыли дверь на ключ, благо он торчал в дверях. Только директор, пожилая худенькая женщина, решилась оказать сопротивление. С улицы выстрела никто не слышал.

Самое, может быть, удивительное было в том, что грабители за это время не произнесли ни одного слова. Они все делали молча. Молча угрожали, молча сгребали деньги, а когда директор повисла на руке одного из них, тот молча выстрелил. Потом грабители перерезали телефонный провод и вышли. Снаружи они подперли двери пустыми ящиками и через секунду растворились в снегопаде. Ни следов, ни их самих. Удачное время, ничего не скажешь.

Теперь этот разговор, который слышала продавец кондитерского отдела, когда преступники ожидали закрытия магазина. Чем-то они обратили на себя внимание девушки, и, когда подошли к кассам, она вспомнила, что это те самые, которые стояли несколько минут назад у ее прилавка. И вспомнила те немногие слова, которыми они обменялись. «Смотри, осталось ровно два часа», – сказал один из них, показывая на настенные часы. «Да», – подтвердил второй. «Успеет», – добавил третий.

Часы показывали девятнадцать сорок пять. А поезд на Тымовское отходит в двадцать один сорок пять. Можно ли допустить, что речь шла именно о времени отхода поезда? Куда еще можно было опоздать, если аэропорт закрыт, автомобильные дороги заметены, порт парализован? Нет, остается только вокзал.

И еще одно!.. Один из них сказал слово «успеет». Значит, речь шла о ком-то, кто в ограблении участия не принимал, но на помощь которого они рассчитывали. Выходит, сами они скорее всего остались в городе. А в поезде, разумеется, должен ехать человек, не вызывающий никаких подозрений.

Левашов зябко поежился, вздохнул и вышел в коридор. Пора было что-то предпринимать.

Поезд выбился из графика с самого начала. Снежные заносы не позволяли набрать скорость, состав шел медленно, и даже в вагонах, казалось, слышался скрип снега под колесами. Через маленькие снежные бугорки легко можно было перешагнуть, но стальные колеса вязли.

Первый час пути у проводников всегда уходил на растопку печей. И они грохотали жестяными ведрами, совками, занимали друг у друга раскаленные угли и перебегали с ними из вагона в вагон, покрикивая на нерасторопных пассажиров. Все радовались скорому теплу, когда можно будет раздеться, вытянуться на полке и уснуть до утра.

Именно в первый час пути, такой неудобный и холодный, завязывались знакомства, исчезала отчужденность, которая еще на вокзале казалась естественной. Возникало ощущение, будто на время, то ли в шутку, то ли всерьез, люди начинали новую жизнь, и чище и добрее прежней, оборвавшейся где-то там, за стенами вагона. Там оставались неудачи, разочарования, усталость, поступки, о которых не хочется вспоминать. В силу вступали новые законы – законы дороги. Они-обязывали быть добрым и откровенным.

А еще – ты немного гордишься тем, что глубокой ночью несешься по самому краю промерзшего острова. Ты смотришь на себя широко раскрытыми глазами родственников и друзей, оставшихся на большом уютном материке, и думаешь о том, что поезд опаздывает, что холодно, черт возьми, и что деревянная, дребезжащая на ветру гостиница будет переполнена, и тебя уложат в коридоре на продавленной раскладушке, а ночью, проснувшись от скрежета снега за стеной, ты будешь долго лежать без сна и блаженно улыбаться, зная, что утром тебе придется откидывать снег от подъезда, что потом опять где-нибудь занесет дороги, и командировка твоя продлятся на неделю-вторую, а вернувшись в Южный, ты будешь в самых неожиданных местах встречать новых друзей, с которыми мерз в кузове грузовика, в вагоне поезда, в кабине вертолета, «голосовал» на причале, в аэропорту, на таежной дороге...

А между тем на острове встречаются люди, которые говорят о ненависти к этому краю, отнявшему у них здоровье, лучшие годы и еще что-то очень ценное. Они верят, что ненавидят долгую зиму, бесконечные сопки, затянутое дымкой небо, летние туманы, обволакивающие чуть ли не весь белый свет. И наступает момент, когда кто-либо из них устраивает шумное прощание, а услышав рев самолета над головой, доверительно показывает билет на завтрашний рейс. А другие уезжают потихоньку, вроде бы случайно, или попросту не возвращаются из отпуска. Мол, обстоятельства сложились, мол, жена против, мол, здоровье...

Но проходит полгода. И по ночам, когда затихает все вокруг и становится слышен гул бурана на далеком острове, шум прибоя, течение тумана по сырым улочкам поселка, они пишут письма на остров. Неважно, приходит ли ответ – эти письма отправляются самому себе.

И некоторые возвращаются – растерянные, не понимая, что с ними происходит, зачем они уезжали и почему вернулись. И только пришедшее спокойствие говорит о том, что все получилось как нужно, все правильно. Нельзя прожить здесь год, а потом вычеркнуть его из своей жизни как потерянный. Даже уехав и оставшись на материке, со временем ты замечаешь, что этот год светится в твоем прошлом. И полузабытые разговоры, обычная поездка в сопки или по мокрому песку вдоль моря при отливе, прощальный взгляд из иллюминатора самолета на таежный поселок – все приобретает значение, а из воспоминаний об этом ты возвращаешься, как из тревожного сна...

Бригадир поезда Дроздов собрался поужинать, когда в дверь купе постучали. На столе были разложены колбаса, нарезанная тонкими кружочками, очищенное яйцо, стояла бутылка с «Горным воздухом»... Бригадир посмотрел на вошедшего Левашова хмуро и нетерпеливо.

– Поговорить надо, – сказал Левашов, задвигая за собой дверь.

– Прям счас? Сию минуту?

Левашов показал удостоверение.

– Вон оно что, – протянул Дроздов. – Что-нибудь случилось? – Он настороженно глянул на Левашова.

– Пока нет. Извините, как вас зовут?

– Дроздов. Федор Васильевич, Дроздов.

– Вы постоянно на этом рейсе?

– Да... Уж лет восемь... Сначала проводником, теперь вот до бригадира поднялся, – Дроздов улыбнулся. – Если так дальше пойдет, глядишь – и управляющим стану.

– Сегодня все идет нормально?

– Если не считать опоздания... Уже полчаса набежало.

– Но когда что-то случается, ведь вы всегда знаете, верно? Я попрошу вас вот о чем... Если появится... ну, подозрительный человек, произойдет какой-нибудь случай из ряда вон... Вы уж, будьте добры, скажите мне, ладно? Федор Васильевич, и еще вот такой хитрый вопрос... Где обычно выходят пассажиры из купейных вагонов?

– Из купейных? Ну где выходят... В Тымовском. До Тымовского редко кто сойдет. Нет смысла брать купейный билет, чтобы проехать несколько часов. Вы заметили, наверно, что на острове люди получают много, но тратят деньги осторожно. Вот командировочные всегда в купейных едут, им один черт. – Заговорив на близкую тему, почувствовав значительность своих познаний, Дроздов оживился, стал доброжелательнее.