Текст книги "В исключительных обстоятельствах"

Автор книги: Виктор Пронин

Соавторы: Анатолий Ромов,Владимир Рыбин,Алексей Зубов,Леонид Леров,Евгений Зотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

КАТЯ И МИГИ

– Катя, это ты? Бог мой, наконец-то я слышу твой голос! Здравствуй, Катюша! Это я, Мигуэль. Да, да, тот самый Миги, которого ты учила кататься на коньках. Вспомнила? То есть как это где? В Москве, в гостинице...

Катя! Это его юность, романтическая страница жизни испанца и до сих пор, кажется, любовь, не совсем угасшая...

Они подружились в ту незабываемую пору, когда советские люди с тревогой следили за сводками боев под Мадридом и Валенсией, когда Мигуэля в числе других испанских детей приютил Советский Союз. Над интернатом в котором он жил и учился, шефствовала соседняя школа, где старшей пионервожатой была живая, круглолицая, курносенькая девчушка, с длинной толстой косой цвета пшеничной соломы. Шефы часто бывали в интернате на концертах художественной самодеятельности. Мигуэль с Катей не раз исполняли дуэтом советские и испанские песни.

Сперва это была дружба. Потом пошли якобы случайные встречи вне интерната, потом Катя учила испанского мальчика кататься на коньках, а затем начались дальние загородные прогулки. Молча шагали, молча же останавливались и подолгу не отрывали глаз друг от друга. Взгляды им казались красноречивее слов. Тайное скоро стало явным. В один прекрасный день Мигуэль был приглашен в дом, и родители Кати радушно приняли его, сына далекой Испании. Миги стал приходить в этот дом запросто, без особых приглашений, и он не мог не почувствовать, что хозяйка дома, Нина Петровна, рада ему.

...Июнь 41-го они пережили так же, как миллионы их сверстников и сверстниц. Оба твердо решили, что вместе отправятся на фронт, завтра же пойдут в военкомат. Мигуэль сказал, что и ему, прихрамывающему, на войне дело найдется. Но в условленный час Миги позвонил, что он приболел. Катя пошла одна. Таких, как она, здесь было уже много. Старший политрук сказал ей то же, что и другим: «Не спешите. Придет ваш черед, тогда и позовем». Из военкомата она помчалась в интернат навестить больного и была несколько удивлена, узнав, что ее друг поехал на какой-то завод оформляться учеником токаря. Катя пожала плечами: «Почему он так? Ведь договорились... Никто за язык не тянул». Но тогда было не до раздумий.

Война разлучила их. Мигуэль пошел на завод, и осенью 41-го его цех, выполнявший заказы фронта, эвакуировался в Сибирь. Две недели перед этим они не виделись. Мигуэль дневал и ночевал в цехе, Катя дежурила в штабе МПВО. В полночь заводской эшелон должен был отправиться с Ярославского вокзала, и Мигуэль буквально за два часа до отъезда прибежал проститься, но застал только заплаканную Нину Петровну. Муж и сын ушли на фронт с дивизией народного ополчения, а что касается Кати, то она ничего вразумительного сообщить не может.

– Катя сказала, что уезжает из Москвы на какие-то курсы.

– Что за курсы? По какому адресу я могу писать ей?

Мама тяжело вздохнула:

– Не знаю, Миги, ничего не знаю. Война... Все вверх дном пошло.

Нина Петровна по-матерински обняла Миги. Когда он уже был в дверях, вдруг спохватилась, посетовала на дырявую голову и протянула записку.

– Это тебе. Просила передать.

Записка была короткой, полной порывов девичьей души, тревог, надежд и... недоумения.

«Меня не разыскивай – не найдешь. Буду работать для фронта. До встречи, Миги. Верю, надеюсь».

И уже после подписи:

«Хочу спросить тебя о том, о чем раньше не решалась. Почему не пошел со мной в военкомат? Сказал, что болен. Я приходила навестить тебя и не застала. Удивлена».

Они встретились через два месяца после Победы.

...Военная форма очень шла Кате. На гимнастерке пестрели две планки орденов и медалей. Катя встретила его радостно, и оба они долго не могли произнести что-нибудь членораздельное.

– Катюша!

– Миги!

– Я все эти годы, Катенька, хранил твою записку, ту, что написала перед уходом на фронт. Читал, перечитывал: «Верю, надеюсь». Я тоже верил и тоже надеялся.

Катя сникла. Тень пробежала по ее сияющему лицу. Записка... Последние слова в ней... О них Миги сейчас не вспомнил. Хотела спросить про военкомат, но удержалась. Зачем? Все в прошлом. К тому же нельзя забывать, что Миги испанец. И к тому же он прихрамывает. Почему же он должен броситься в военное пекло? Нет, она не смеет осуждать тогдашнего Миги, хотя бы даже и растерявшегося на тревожных житейских перепутьях. Да и надо ли осуждать?

– О чем задумалась? У меня такое ощущение, будто тебя здесь нет. Где ты? Ау – Катенька!

Она встрепенулась, вспомнила боевого друга Педро, тоже испанца, разведчика, действовавшего вместе с русскими партизанами. Его выдал провокатор, и на ее, Катиных, глазах испанца повесили на центральной площади белорусского села. Неделю спустя партизаны – Катя была среди них – разгромили в том селе фашистский гарнизон. Они мстили за друга, за Педро.

Он-то пошел в военкомат. А Миги?

И все же попрекать не стала. В конце концов Миги тоже воевал. По-своему. Делал танки. И зачем думать, что он не захотел пойти в военкомат? Может, их, испанских ребят, мобилизовали на завод. Спросить? Нет, она не станет оскорблять недоверием. Да и к чему отравлять радость долгожданной Победы...

Шли месяцы – и вдруг точно гром среди ясного неба. Поначалу Мигуэль не смог даже определить своего отношения к предстоящему возвращению на родину, в Испанию: радоваться или огорчаться? Так привык к Москве. И самое главное – Катя. Миги долго не решался сообщить новость. Она восприняла ее тяжелее, чем он предполагал. Хотя слез, упреков, просьб не было. Но от этого становилось еще горше. Они долго молчали, шагая по аллеям Сокольнического парка, и только когда прощались, Катя тихо спросила:

– Иначе нельзя?

Миги не ответил. Он сам не знал этого. Ничего не смог ответить и на другой вопрос, уже на вокзале.

– Мы больше не увидимся? Никогда?

Потом были письма Миги без обратного адреса. Катя объясняла все это знакомой ей конспирацией.

И вот встреча спустя десятилетия. Услышав по телефону голос Мигуэля, Екатерина Павловна поначалу растерялась и потому бессвязно что-то лепетала. Однако через минуту-другую пришла в себя:

– Миги! Где ты? Я очень хочу тебя видеть!

Он предложил встретиться в гостинице. На какое-то мгновение Катя задумалась, а затем решительно отказалась, сказав, что хочет познакомить его с мужем, сыном, что он будет дорогим гостем. Мигуэль понял: Катя не хочет оставаться с ним наедине, ворошить давно перевернутые страницы жизни. А ему, Миги, обязательно надо ее повидать, причем повелевали не только чувства, но и разум.

...Гостя принимали на подмосковной даче с истинно русским радушием. По просьбе хозяйки Мигуэль приехал несколько раньше других гостей.

– Мы хоть с тобой немного побеседуем о жизни. А то при гостях... Сам понимаешь!

Беседовали втроем. У Екатерины Павловны от мужа секретов нет. Фронтовой друг, разведчик-подрывник. Потом вместе учились в институте, вместе ездили с экспедицией на Дальний Восток, туда, где через несколько лет начнется строительство БАМа, дороги, о которой узнает весь мир. Теперь Василий Евгеньевич Ковров доцент, весь в науке. Человек компанейский, приветливый, а манера говорить мягко, чуть насмешливо сразу располагала к нему собеседника. Хозяин дома уже все знает о прошлом Кати и Мигуэля, и едва испанец переступил порог, он шутливо разыграл сцену оскорбленного супруга: бросил к ногам гостя перчатку, объявив, что дону Мигуэлю предоставлено право выбора оружия – шпаги или пистолеты, но драться сейчас же, немедленно. Мигуэль в том же тоне воскликнул: «Шпаги!» – отвесил церемонный поклон, подбоченясь, топнул ногой, широко отвел правую руку и пробасил:

– К вашим услугам, синьор!

Так они познакомились. Столь же весело и непринужденно пошла беседа за журнальным столиком, стоявшим в углу, под небольшой картинной галереей. Не дожидаясь гостей, они выпили по рюмке коньяка, и Екатерина Павловна стала рассказывать о своей послевоенной жизни, о муже, о сыне Косте, одержимом живописью, который считает, что делает самое необходимое человечеству.

– Ты его увидишь сегодня, семейная гордость. Это все его работы, – и она кивнула в сторону картин.

– Он художник? – оживился Миги. – Мне будет интересно познакомиться с ним.

– Ты, кажется, никогда не увлекался живописью?

– Но у меня много друзей в этом мире. И представь себе, уже здесь, в Москве, я познакомился с художником, работающим в очень своеобразной манере...

– Своеобразие манеры – это весьма похвально, – с улыбкой заметил Василий Евгеньевич. – Важно только, чтобы мы, смертные неучи, могли уразуметь, что сей мастер желает сказать людям.

Поняв, но не приняв «шпильку», Мигуэль продолжал допытываться:

– Ваш сын тоже мастер, профессионал?

– Да, мастер, только в другой области. Мосты строит.

– Инженер?

– Еще нет. Просто большой мастер своего дела. Был с нами в экспедиции, подружился с ребятами железнодорожной стройки. Вот и стал мостостроителем. Курсы окончил. Теперь академик в своем деле. Спасибо тому, кто вовремя талант обнаружил.

– О, обнаружить талант в его колыбели – великое дело, – напыщенно произнес Мигуэль.

– Ты прав, Миги. Помнишь, как я тебя уверяла, что буду хирургом? А стала геологом. Спасибо маме, убедила. Хирургия и впрямь не для меня. И еще наш учитель географии: «Ты будешь искателем подземных кладов, Катя». Говорил так, что не понять – в шутку или всерьез.

Миги не забыл – Катя всегда любила блеснуть эрудицией. И сейчас она не преминула извлечь из своей памяти где-то вычитанное: на похоронах Мопассана Альфонс Доде признался: «Если бы этот нормандский крепыш в свое время попросил меня высказаться о его призвании, я ответил бы: «Не пиши». Но Миги интересовала не эрудиция Кати, а круг ее друзей из мира художников. И он умело повернул разговор:

– Мостостроение не мешает Косте заниматься живописью?

– Нет. Живопись – это его хобби.

– Однако у него, вероятно, есть учителя?

– У него много друзей-художников.

Катя назвала несколько фамилий. Увы, Миги они не интересуют, ему нужны другие, из тех, кто «анти». И гость с трудом скрыл разочарование. А Катя с вечным родительским умилением продолжала рассказывать о достоинствах сынули, который отказался от путевки в Сочи и проводит отпуск дома с родителями, друзьями. Она, вероятно, долго бы говорила на излюбленную тему, если бы муж не остановил:

– Катенька, ты не считаешь, что пора гостю позволить рассказать о себе.

– Нет-нет, что вы, – запротестовал Мигуэль, – мне все это очень интересно. А о себе... Ну, что тебе, Катя, сказать?

Он задумался, наморщив лоб, и повел неторопливый рассказ. Хозяева не могли не заметить, что гость, доселе удивительно гладкоречивый, теперь говорил нехотя, туманно и сбивчиво. Трудно было понять, кто его вызвал из Советского Союза. Намекал на какие-то связи, какие-то секретные задания отца, якобы нелегально жившего в горах Астурии, о поручениях некоего человека, живущего в Марселе, чье имя, по понятным причинам, называть нельзя.

– Ты член коммунистической партии? – спросила Катя.

– Формально нет, – ответил испанец. И поспешил добавить: – Наверху считают, что так нужно...

Супруги Ковровы, хорошо знакомые с законами конспирации, незаметно переглянулись и не настаивали на продолжении разговора о прошлом. А что касается настоящего... Миги протянул свою визитную карточку, из которой явствовало, что дон Мигуэль Кастильо коммерсант, представляет какую-то латиноамериканскую фирму.

– По каким делам пожаловали к нам? – поинтересовался Ковров.

– Веду торговые переговоры с москвичами. Отличные партнеры. Через несколько дней подпишем взаимовыгодный контракт.

– Бог ты мой, если бы тогда, в сорок пятом, мне кто-нибудь сказал, что Миги приедет в Москву заключать торговые контракты! Чудеса, да и только.

– Да, чудеса, Катенька... – Испанец поспешил перевести беседу в другое русло: – А это разве не чудеса... Разве тогда, в сорок пятом, ты могла думать, что гостями Запада будет столько советских людей, коммерсантов, членов всяких делегаций, ученых, артистов, спортсменов, инженеров, студентов, участников различных симпозиумов.

– Это же прекрасно, Миги. Значит, над нами светлеет небо, значит, торжествуют идеи разрядки и мирного сосуществования.

– Обожаемая Катенька! Мне тоже хочется быть оптимистом. Но, увы, еще не все тучи рассеялись. Прогрессивные люди Запада, среди них есть и коммунисты, обеспокоены, встревожены, недоумевают...

– А что, собственно, беспокоит их, по какому поводу недоумевают?

Это подал голос Василий Евгеньевич, уловивший, с какого голоса поется песня. Миги это почувствовал и поначалу высказывался осторожно, обтекаемыми фразами, кстати и некстати напоминая, что не очень глубоко разбирается в политических диалогах. Но когда речь зашла о молодежи и Кастильо, рассыпаясь в комплиментах по ее адресу, заявил, что она очень симпатична людям Запада, что «она смотрит дальше старшего поколения, смело и дерзко восстает против догматических нравоучений старших», Василий Евгеньевич не преминул заметить:

– О, вы, оказывается, не так уж, чтобы совсем не разбираетесь в политике.

– Я же учился в Москве. И все, что касается советской молодежи, мне близко.

– Да-да, конечно. Незабываемая пора юности. Я тоже самым решительным образом выступаю против навязчивых назиданий старших, далеко не всегда способных проникнуть в тайники юношеской души. А иной эти назидания: «Ах, молодежь нынче не та!» – выдает за образец коммунистического воспитания. Что делать! Юных влечет мир таинственных и порой далеко не безобидных дел. А им говорят: «Не смейте... Это разложение... Мы так не жили». И начинают палить по длинным волосам. Я толкую таким – судите не по прическе, а по тому, что под волосами, что в черепной коробке имеется. Ведь в этой коробке смелые и часто вполне зрелые идеи, как новую жизнь строить. Любого антикоммуниста, антисоветчика на обе лопатки положат. А мы к молодым с недоверием – ах, длинные волосы, ах, эти джинсы с заплатами, ах, дискотека, поп-музыка! Вот такой молодой человек, образованный и притом, подчеркну, идейно убежденный, нет-нет да и спросит – а не надо ли по-новому браться за решение той или иной проблемы? Признаем же и за длинноволосыми право ломать собственную голову и от нас того требовать. А вот и наследник пожаловал.

Пришел Костя с товарищами, и за столом стало шумно, весело. Вспыхнули споры об увиденных на выставке картинах, о художниках. Некоторые из упомянутых имен вызвали особый интерес испанца. Прислушиваясь к спорам, Кастильо вспоминал беседу с одним из руководителей штаб-квартиры, снарядивших его в московский вояж. «А не считаете ли вы, – сказал тот, – что есть верный способ подорвать советское общество? Взрывать нужно не заводы, а тех, кому надлежит руководить ими – молодых технократов». И тут же подумал про Костю и его друзей: «Попробуй взорви их!»

– О чем задумались, господин Кастильо? – поинтересовался хозяин. И не дожидаясь ответа, объявил: – Дискуссионный клуб закрывается! Пора и перекусить...

– Да, да, – поддержала Катя, – а то пельмени и кулебяка остынут. Помнишь, Миги, как специально для тебя готовила мама?

– Еще бы!

В разгар застолья появился поначалу никем не замеченный сосед по даче, профессор Поляков. Полякова связывала давняя дружба с Ковровым. Оба они дальневосточники, учились в одной школе, дружили, ходили в походы, были заядлыми спортсменами, с завистью глядели на моряков с кораблей, хотя мечты уносили друзей совсем на другие орбиты. Поляков мечтал стать биологом, Ковров – физиком. Война надолго разлучила их, и вновь встретились они у входа в МГУ. Встретились, чтобы так же крепко дружить, как в довоенные годы.

Мечты друзей сбылись. Ковров – крупный ученый, физик, Поляков – биолог, профессор, труды которого известны и за рубежами Советского Союза. Поляков, «застряв» в племени холостяков, частенько заглядывал к Ковровым. Ковровы настойчиво убеждали Полякова купить дачу по соседству с ними.

– Для чего мне дача, – отбивался Поляков. – Нет, не уговорите.

– Когда-нибудь ты все же женишься, станешь папой и тогда, брат, пожалеешь. Да, да, пожалеешь, что дачей не обзавелся. Милое это дело!

Это был удар ниже пояса. Поляков тяжело переживал смерть родителей. И нет у Михаила Петровича ни жены, ни родных – вот только племянник Вася, сын любимого двоюродного брата.

Ковровы знали все это, избегали разговора на эту тему. Но однажды они вновь заговорили о даче. Неожиданно для друзей, Поляков не возражал, согласился. Его прельстила возможность купить дачу по соседству с Ковровыми, знал он, что они помогут ему в этом хлопотливом деле.

Профессор по праву доброго соседа и старого друга, которому всегда рады, тихонько вошел через веранду и был ошеломлен, узрев за столом хромоногого. Поздоровавшись за руку с хозяевами и прочими, испанцу намеренно отвесил почти оскорбительно вежливый поклон. Ему представили дона Кастильо, и Поляков с величайшим удивлением узнал, что его дружба с хозяйкой дома восходит к довоенным временам. Об этом было сказано лишь мельком, но обостренное чутье профессора помогло уловить суть. Был у него порыв рассказать все, что знал об отце и сыне Кастильо, но удержался. Не время и не место. Только процедил сквозь зубы:

– Мы, кажется, встречались за рубежом, господин Кастильо? И при весьма необычных обстоятельствах.

Уловив удивленный взгляд хозяйки дома, Миги понял, что отмалчиваться нельзя.

– Как говорят в России, мир тесен. Представь себе, Катенька, что сравнительно недавно мы с отцом имели честь обедать с профессором Поляковым. Он приезжал тогда на симпозиум и, как писали газеты, выступал с интересным докладом.

Обращаясь уже к Полякову, Кастильо стал восторженно говорить об отце, не преминув упомянуть, что тот удостоен Почетного знака участника Сопротивления. Михаил Петрович дал понять, что не имеет желания поддерживать эту тему. Хозяева почувствовали себя неловко, понимая, что эти двое, неожиданно встретившиеся в их доме, многое недосказали. За столом воцарилось напряженное молчание. Воспользовавшись паузой, Костя с приятелями отправился в сад, а хозяин дома объявил:

– Друзья, у меня появилась прекрасная мысль, хотя возможно, что она только мне кажется такой. Не подняться ли из-за стола ради доброй порции кислорода? Не пойти ли прогуляться? Что скажете, дон Кастильо?

– Мысль действительно прекрасная, но мне, как говорят у вас, пора и честь знать. Вон, кажется, и машина пришла.

– А вы, дорогой соседушка?

– Благодарствую, – профессор был бледен, – рад бы, да дела ждут. Я ведь только на минуту заглянул...

Поляков, явно взволнованный, резко поднялся из-за стола и около стоявшего у дверей. испанца задержался, взгляды их встретились. Строгое лицо Михаила Петровича выражало презрение и боль.

Вслед за профессором стал прощаться с хозяевами и Мигуэль Кастильо.

– Благодарю за доставленное удовольствие, за чудесные пельмени, приятные беседы... Мы еще увидимся... Обязательно увидимся, Катенька...

КРАСНЫЙ «ОПЕЛЬ»

Выйдя за ограду, профессор присел на скамейку, растирая левую половину груди. Он не долго просидел так, дожидаясь, пока сердце выровняет ритм. Поднялся с места и уже собрался было, не торопясь, взбираться на косогор, к своей маленькой обители, когда вновь почувствовал острую боль. Стало трудно дышать и двигаться. Невмоготу даже вытащить из кармана нитроглицерин. Его качнуло, холодный пот покрыл лоб. Он едва удержался на ногах. Часто донимавшая в последнее время болезнь, казалось, ринулась в «последний и решительный». «С чего бы это?» – спросил сам себя. И усмехнулся... Знал с чего. Острая боль пронзила, как только увидел этого гаденыша на даче Ковровых. Потревоженная память вновь высветила и давние времена – маки, Аннет, провокатор и встречи, беседы последних дней. Аннет, Сергей... Зачем он так разоткровенничался с ним? Старческая болтливость или... Есть что-то располагающее в этом товарище племянника. А племянник – единственный по-родственному близкий ему человек. Сын недавно умершего брата. И больше на всем свете некого назвать родственником. Он так и не женился. Сколько было девчушек, женщин, атаковывавших профессора Полякова. Но ни одна из них не могла и рядом встать с Аннет!

В сумбурные мысли сама собой прокралась тревога. Аннет, кажется, не оставит испанца в покое. И чем это для нее кончится? О себе не хочется думать. А надо, нельзя забывать тот страшный вечер за рубежом, на тихой, безлюдной улице вдали от отеля, после симпозиума. Он отчетливо вспомнил, как все было, с чего началось.

....Симпозиум микробиологов проходил в столице небольшого западно-европейского государства. Доклад профессора Полякова вызвал большой интерес. За его исследованиями на стыке биологии, химии и физики пристально следили крупнейшие ученые Запада, работавшие в том же направлении. Впрочем, не только ученые. Одна из его работ шла под грифом «секретно» – и Полякова предупредили: «Будьте осторожны».

Симпозиум организовали так, чтобы не очень перегружать ученых. Поляков и его советские коллеги побывали в музее, один из вечеров провели в мюзик-холле, другой – в гостях у местного корифея микробиологии. Собралось много гостей, и было достаточно шумно. Рядом с Михаилом Петровичем сидела молодая красивая женщина, выступавшая на симпозиуме с докладом буквально вслед за ним.

Мадлен, так она просила себя называть, вела исследования в той же области и сейчас рассыпалась в комплиментах. За иными угадывалось обычное женское кокетство, другие же больше походили на вопрос: «О, не обессудьте, женская любознательность». Ее интересовала не только наука, но и жизнь Москвы и самого профессора в Москве.

– У вас, конечно, есть хобби, есть много друзей...

– Да, конечно, я коллекционирую военные мемуары и все, что с ними связано.

– Вы были на войне?

– Да, но мне не повезло. Попал в плен. Правда, удалось бежать и связаться с французскими партизанами. Вместе с ними воевал в отряде маки.

Мадлен оживилась:

– Маки? О, это великолепно! Я должна познакомить вас с отцом своего большого друга. Вам будет очень интересно, он имеет Почетный знак участника Сопротивления. Они оба, отец и сын, милые, добрые люди. Представляют какую-то латиноамериканскую фирму, поставляющую на европейский рынок химико-биологические препараты. Отец и сын приехали сюда, чтобы установить контакты с некоторыми научными лабораториями.

Гости поднялись из-за стола, а Мадлен, взяв Полякова под руку, увела его на веранду. Отсюда открывался чудесный вид на отлично ухоженный парк. Был жаркий июльский день, все кругом уже погружалось в сиреневые сумерки, и в дымке их терялась чарующая красота молоденьких березок. Профессор только угадывал их и мысленно уносился в родное Подмосковье, на свою дачу, на речку. Михаил Петрович устало, отсутствующим взглядом осмотрелся кругом, забыв о симпозиуме, о Мадлен, об «отце и сыне», поставляющих какие-то препараты. Но его спутница не замедлила дать о себе знать.

– Я не мешаю вам? Вы о чем-то задумались? – И она лукаво-укоряюще посмотрела на него загадочно сощуренными глазами.

Поляков без смущения глянул в ее лицо и извинился.

– Березы всегда будят в памяти русского отчий дом. А я к тому же... Есть такой грех... Иногда балуюсь стихами. Вы не сердитесь? Ну вот и прекрасно. Я вам говорил, что война сблизила меня с французами, и я хорошо запомнил слова моего друга-парижанина: «Яд обиженной женщины острее змеиного яда...»

Мадлен рассмеялась:

– Он прав, ваш друг, и хорошо, что вы помните эту французскую мудрость. Женщины Франции умеют любить и ненавидеть. Вы помните «Мадемуазель Фифи» Мопассана?

Разговор пошел на литературные темы. Ей нравился благодушно усмехающийся О. Генри, а Полякову – иронически улыбающийся Анатоль Франс. Но литературная беседа длилась недолго. Мадлен довольно резко прервала ее:

– Итак, я хотела бы уточнить: завтра мы обедаем в обществе моих друзей. Вчетвером. Вы не возражаете?

Он сразу не ответил, а она настойчиво продолжала:

– Поверьте, вам будет интересно.

Мадлен уже не щебетала и не кокетничала. Теперь с Поляковым вела разговор энергичная деловая женщина. И профессор, мгновенно уловив эту перемену в тоне Мадлен, заметил:

– Я не уполномочен вести какие-либо деловые переговоры...

– О, господин Поляков, к чему эти предупреждения? Никаких деловых разговоров. За столом встретятся товарищи по оружию.

– Почему же только вчетвером? А мои друзья, коллеги?

– Среди них тоже маки?

Поляков пожал плечами.

– Ну что же... Мне действительно приятно встретить товарища по оружию. Возможно, у нас найдутся общие знакомые. Кстати, у меня есть еще одно хобби. Я переписываюсь с боевыми друзьями по отряду маки. Собираю их письма, фотографии, сувениры, марки.

– Теперь ваша коллекция пополнится. Итак, до завтра, Мы вас будем ждать...

В условленный час Поляков спустился из номера в ресторан. Он сразу заметил столик в углу, где лицом к входу в зал сидела Мадлен, а два ее друга сосредоточенно посасывали соломки, торчавшие из больших бокалов. Мадлен курила сигарету, картинно отставив палец с большим перстнем. Профессор уже при первой встрече приметил это кольцо с аметистом и эту ее манеру курить. Увидев профессора, француженка приветливо помахала ему. Поляков подошел к столику и вздрогнул. Лицо самого старшего из тех, кто сидел за столом – Мадлен отрекомендовала его как участника Сопротивления, – показалось ему удивительно похожим на лицо человека, которого он видел лишь несколько часов, но запомнил на всю жизнь. Так бывает. Годы не стерли в памяти образ испанца, ночевавшего в их отряде маки, выдавшего себя за бойца интербригады, сражавшейся под Мадридом. Утром он неожиданно исчез, а днем на партизан обрушился отряд гитлеровцев. Позже станет известно – их привел в лес испанец...

Профессор был ошеломлен. «Нет, вероятно, это ошибка, подвела зрительная память. А большое родимое пятно на лбу? А эти крупные черты лица? А эти большие глаза: сейчас настороженно поглядывающие на «соратника по былым сражениям»? Может, Полякову показалось, однако он уловил в них искорки смятения. Но вспыхнув, они мгновенно погасли. И теперь господин Кастильо взирал на русского спокойно.

Поляков предложил выпить за встречу боевых друзей, за победу, за мир на земле. Но Кастильо – это был он – поспешил перевести разговор на другую тему. Ему кажется, что пора ученым установить более тесные, непосредственные контакты с деловыми людьми, без оглядки на пограничные кордоны.

– Наука и коммерция не знают границ, господин Поляков, они раздвигают их. Мы могли бы предложить вам...

Поляков прервал его:

– Простите, но я не уполномочен вести деловые переговоры и обсуждать предложения деловых людей. К тому же я полный профан по этой части. В моей стране есть прекрасные специалисты, умеющие должным образом оценить любые коммерческие предложения. Но не могу не заметить по поводу ваших соображений о границах, что среди деловых людей есть немало таких, которые щедро субсидируют господ, одержимых бредовыми идеями не сдвигать, а отодвигать или восстанавливать давно опрокинутые историей границы. Уроки прошлого им не пошли впрок. И я, человек, причастный к этим урокам, очень огорчен по сему поводу. А вы? Ведь вы тоже сражались...

Поляков резко повернулся в сторону Кастильо-старшего. Взгляды скрестились, и теперь в глазах испанца мелькали то снисходительная ирония, то ненависть, но он отлично владел собой, дон Кастильо, и подчеркнуто сдержанно сказал:

– Я не склонен увлекаться историей, господин Поляков, и предаваться воспоминаниям. Это мешает коммерции...

– Жаль... А я хотел бы обратиться к вашей памяти. Вам не приходилось бывать в отряде маки, действовавшем недалеко от швейцарской границы? Однажды его здорово потрепали немцы. Кто-то точно вывел их на лагерь. Вам не кажется, господин Кастильо, что наши военные пути-дороги перекрещивались где-то на французской земле?

– Возможно. Но, увы, годы... Склероз... Что делать?

– Прошу прощенья, – вмешался Кастильо-младший, – но я должен напомнить отцу, что через минуту-другую его будет вызывать Венесуэла. Нас известили только сегодня утром.

– Да, да... Деловой человек не принадлежит самому себе. – И Кастильо-старший развел руками. – Я не имел возможности предупредить Мадлен попросить перенести встречу. Тысячу извинений, господин Поляков. Но я рад буду снова увидеться с вами. Завтра или послезавтра... Мы кое-что вспомним. Хорошо?

Не дожидаясь ответа, отец и сын раскланялись и ушли.

Больше они не встречались. Может, еще и потому, что на следующий день с Поляковым стряслась беда. Вечером он прогуливался перед сном по тихой и безлюдной узкой улочке, в стороне от шумного центра. Вдруг из боковой улицы на большой скорости вылетела машина и, сделав резкий поворот, чиркнула задним крылом по стене, да так близко от Полякова, что осколки кирпича засыпали лицо. Выручила реакция бывшего разведчика: он мгновенно отклонился назад, упал на асфальт и откатился в сторону. Если бы машину не занесло, она вдавила бы Полякова в стену, а так он чудом остался в живых, отделавшись легкой раной и шоком.

Позже, в больнице, когда полицейский расспрашивал русского профессора о деталях «досадного происшествия», смутно припомнилось, что красный «Опель» в тот злополучный день два-три раза промелькнул перед глазами.

– Не смею утверждать, но мне показалось, когда я вечером, по обыкновению, вышел на прогулку, красный «Опель» стоял у гостиницы.

Полицейский досадливо поморщился, извинился и распрощался, заверив, что будут приняты все меры для розыска странной машины, за рулем которой, по-видимому, сидел пьяный.

...Сейчас Поляков с содроганием вспоминает эту «странную машину» и недавний разговор с Аннет. Это было в день ее отъезда: туристская группа отправлялась в поездку по стране, впереди Ленинград, Прибалтика, Киев, Одесса.

– Тебя ждет приятное путешествие. А ты почему такая грустная?

Поляков почувствовал это, хотя на лице француженки блуждало подобие улыбки. Всем своим видом она как бы говорила: «Ох, как мне невесело, Мишель!»

– Грустная? Пожалуй...

В тот час она впервые призналась:

– Мне так хотелось бы видеть тебя и завтра, и послезавтра, и через неделю, месяц, год...

Тогда они и условились, что через несколько месяцев она снова приедет.

– И возможно, надолго. Ты не возражаешь, Мишель?

Он промолчал. Опустив голову. Аннет негромко сказала:

– Я не жду ответа. Но ты должен знать, если Аннет чего-то хочет добиться, она добьется. И встречи с человеком, который ей дорог, и уничтожения человека, которого она ненавидит.

Он так же молча благодарно обнял ее, поцеловал и тут же встрепенулся:

– О человеке, которого ненавидишь, перестань думать. Я прошу тебя. Я требую. Наконец, запрещаю по праву друга. Послушай, я ведь еще не все поведал, когда говорил, что случай свел меня с тем самым испанцем, будь он трижды проклят.