Текст книги "Чарусские лесорубы"
Автор книги: Виктор Савин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
16
Лесорубовский поселок Сотый квартал расположен на склоне горы в трех километрах от Новинки. До строительства на Новинке здесь был центр лесозаготовительного участка. Тут находился большой конный обоз, столовая, магазин, пекарня. Жили в Сотом квартале начальник, мастера, пилоправ. Сейчас тут остался только один мастер да несколько десятков кадровых лесорубов, когда-то построивших свои собственные домишки и не захотевших перевозить их на Новинку.
Когда въезжаешь в поселок, он кажется пустым, полуразрушенным. Справа на берегу речушки Безымянки стоит покосившийся остов конного двора, где уцелел лишь один уголок на пятнадцать лошадей, слева в горе в один порядок вытянулись жилые домики на два-три окошка, между домов то тут, то там находятся пустыри и развалины дворов, заросших крапивой. В самом центре возле дороги стоит один большой барак, который молодежь превратила в клуб. Здесь два раза в неделю показывают кинокартины, здесь бывают вечера самодеятельности и просто вечеринки, когда парни и девушки собираются сюда, сидят на скамейках, грызут семечки, танцуют в потемках под гармошку.
Мастером в Сотом квартале работает Степан Игнатьевич Голдырев. Когда-то он жил в деревне, имел домишко, лошаденку, коровку, овец, кур, жил, как говорят, не шатко-не валко. Во время коллективизации уехал в город, но в городе жизнь не пошла: со скотиной трудно жить, а без скотины совсем тошно: мясо купи, молоко купи, все купи. Работая в городе, он мыслями все время был в деревне, интересовался, как живут земляки. Когда колхозы зажили богато, он вернулся в деревню и вступил в сельхозартель. В войну колхоз переживал большие трудности, и Степан Игнатьевич снова переметнулся в город, сколотил на окраине избушку, вскопал улицу перед окнами до самой трамвайной линии, посадил картошку. В другом месте возле болота всковырял участок под капусту. Купил козу. Дети каждый день ходили с мешком и рвали для нее траву в канавах, а ночами забирались в городские скверы. Когда болото возле капустника высохло, он с боем отвоевал себе круг земли диаметром в три метра, вбил посредине кол и привязал к нему козу на веревку. Потом Степан Игнатьевич прослышал про раздольное житье в леспромхозе, где отводятся рабочим большие участки под огороды, предоставляются пастбища для скота и сенокосные угодья. Под конец войны, встретившись с чарусским вербовщиком, он перекочевал из города в Сотый квартал; был сначала лесорубом, потом выдвинулся в мастера.
Где домик мастера Голдырева – определить нетрудно. Возле его окон и двора не найдешь ни одной травинки: вся земля избита копытами животных, а за обширным огородом находится уже до десятка стогов сена, тогда как у других жителей Сотого квартала все сено лежит еще на вырубах и на лесных еланях.
Вернувшись из Новинки, Степан Игнатьевич отвел лошадь на конюшню и сразу же пошел к Сергею Ермакову.
Домик Ермакова, жившего со старушкой-матерью, находился среди пустырей. Два окошка его пылали от лучей заходящего солнца. Издали казалось, что в избе бушует пламя. Пройдя через решетчатую калитку и пустой двор, заросший травой, мастер обтер ноги о половик, разостланный перед ступеньками крыльца, вошел в глухие темные сени, нащупал скобку двери и шагнул в избу.
– Есть кто дома-то? – спросил он.
– Есть, есть, – отозвалась с печи старуха, отдергивая цветастую занавеску.
– Сергей-то не пришел еще, Пантелеевна?
– Нету где-то, жду. Прилегла на печи, меня и разморило. Должен прийти вот-вот. Разве с пилой у него опять что случилось.
– Ну, теперь он отмаялся.
– Как отмаялся?
– Отбирают у него пилу.
– Да что ты?
В голосе старухи послышалась тревога, маленькие глаза расширились, она поспешно стала слезать с печи.
– Проходи, Степан Игнатыч, садись на лавку, – сказала она, засуетившись, освобождая место у стола.
Мастер не спеша прошел к окну, отвязал шнурочек у косяка, соединенный со скобкой у створки, и распахнул окно. Сел возле стола.
– Неужели отбирают пилу у Сергея? – спросила старуха, подходя к Голдыреву.
– Да, отбирают. Я только что с Новинки, привез распоряжение Чибисова.
– Ой, матушки, матушки! – всплеснула она руками. – Да как же теперь Сережка-то? Да как же он без пилы-то? Господи, господи.
Ее морщинистые щеки покрылись бледным румянцем.
– Сергею другую пилу дадут, электрическую.
– Да на что ему другую-то? Он на этой уже несколько лет работает, привык. Говорит, что век свой с этой пилой не расстанется. Ведь он за ней, как за ребенком, ухаживает. Ой, ой! Да он в петлю полезет, если отберут у него пилу.
– Ничего не поделаешь, приказ!
– Ай, ай, вот беда-то!
Присев на лавку рядом с Голдыревым и подавив в себе волнение, она спросила:
– Так почему пилу-то у Сергея отбирают? Может, он чем начальству не угодил?
– Да нет, бабка! На Сергея никто не обижается. Но, видишь, к нам на участок привезли электростанции, электрические пилы, а бензиновые пилы передают на Моховое.
– Зачем так делают? Они бы эти электрические пилы отдали на Моховое или куда там, а здесь оставили бензиновые.
– Нельзя, Пантелеевна!
– А почему нельзя-то? Можно ведь, разве не все равно, где какие пилы работают? Сергей-то уж больно привык к своей пиле.
– Кабы было все равно – лазили бы в окно, а то двери делают. Наш-то новинский лесопункт делают механизированным. Самолучшую технику дают сюда. Ты давно не бывала на Новинке-то? Что там настроили! Дома как городские – целый порядок! Гараж сгрохали машин, пожалуй, на тридцать. Лежневая дорога прокладывается дальше на Водораздельный хребет. Новый локомобиль работает, лесопилка. Сказывают, новые тракторы будут, лебедки, запрудят техникой лес!
– Гляди-ко, гляди-ко что! А Сережкина пила разве не техника?
– Техника, только устаревшая.
– На-ко, года три поработала и устарела! Раньше испокон веку в лесу топором да поперечной пилой работали – и ничего, не жаловались, а тут, на-ко ты, вон какая машина, по шестьсот деревьев в день валит – и устарела! Сережка говорит, он за год со своим помощником больше сорока тысяч кубометров с корня валит, сто поездов отвозят его древесину по железной дороге, а ты болтаешь – устаревшая пила. Не болтай-ко ты, не болтай, Степан Игнатыч! Может, вместе с Чибисовым на Сережку недовольство поимел или сам накляузничал начальству на парня и теперь выдумываешь – нехорошая у Сергея бензиновая пила? Скажи по совести, чем тебя Сережка не уважил? Сено он тебе косить помогал, работал у тебя на покосе не меньше, чем другие. И в праздники, и вечерами после работы. Огород полоть я к тебе ходила, со скотиной убиралась, когда твоя жена недомогала. Мы ведь с тебя ни копейки денег не взяли. Что тебе еще надо? Есть ли у тебя совесть-то?
– Есть у меня, Пантелеевна, совесть, без совести не живу! – обиделся Голдырев. – На Сергея я не сержусь и на тебя тоже. Спасибо вам, выручали в горячую пору! И еще, я думаю, в помощи мне не откажете. К вам у меня самые наилучшие чувства. Я ведь не деревяга, не пенек, не чурка – добро помню. Нет моей вины в том, что отбирают пилу у Сергея. Не виноват в этом и Чибисов. Большое дело затевается на Водораздельном хребте. Весь лес, какой стоит на склоне близко к пережиму горы, куда хотят пускать Глухую Ильву, за нынешнюю зиму велено очистить. А ведь его корова языком не слизнет. С одной Сергеевой моторной пилой тут делать нечего. Будут поставлены три электростанции, а от каждой станции начнут работать по четыре электрических пилы, как пустят все сразу – только лес застонет… Тут, Пантелеевна, надо соображать, что к чему.
Во дворе мимо окошка промелькнул Ермаков.
На крыльце послышался частый топот: парень обивал с сапог пыль-грязь, с шумом прошел по сеням, распахнул дверь и, нагибаясь, чтобы не задеть о верхний косяк головой, перешагнул через порог.
Это был видный парень с бойкими веселыми глазами, загорелый, крепкий.
– Вот и я! – он снял фуражку, повесил ее у порога. – Можете поздравить: сегодня установил новый рекорд – семьсот хлыстов!
Мать хотела улыбнуться ему, но вместо улыбки у нее выступили слезы. Она торопливо ушла в кухню, забрякала посудой.
– Что у вас случилось? – спросил Сергей, садясь на лавку рядом с мастером, поглядывая то на мать, то на Голдырева. – Слышал, о чем-то громко разговаривали, а как зашел – будто воды в рот набрали? Заговор, что ли, какой?
– С новостью к тебе пришел, – сказал мастер.
– Какой?
– Пилу у тебя забирают, передают на Моховой участок.
– Аха, как раз, отдам! Шел сюда, так думал, кому бы отдать… А вот этого не хотите – комбинацию из трех пальцев? Кто это выдумал отобрать пилу у Сережки Ермакова?
– Распоряжение начальника лесоучастка.
– Чибисова? Получит он от меня пилу! А спросить его: отдаст он кому-нибудь свою жену?
– Сравнил тоже, Сергей: то жена, а это вещь, железина.
– Это моя-то пила железина? Сказал бы я тебе, кабы мамы тут не было! Хороша «железина», которая, можно сказать, одна обеспечивает лесом десяток новостроек.
– Пила без твоих рук ничего не сделает.
– А мои руки без пилы тоже ничего не стоят.
– Тебе новую дадут, электрическую.
– Спасибо! К этой я привык, приноровился, она меня не подведет. А электрическая пила – штука капризная. Я слыхал про нее. Захочет – повезет, не захочет – сиди возле нее, плачь… Нет уж, пускай другие электропилами работают, а я со своей бензомоторкой не расстанусь. Понадобится, так до самого министра дойду, он не позволит обижать передовиков производства… Это видал?
Ермаков достал из кармана брюк серебряные часы, отколупнул ногтем заднюю крышку и сказал:
– Читай: «Передовику лесной промышленности СССР Сергею Ефимовичу Ермакову за отличную работу. Министр лесной промышленности Орлов». Видал?! А хочешь отобрать у меня инструмент, которым, я работаю.
– Я тут ни при чем, – сказал мастер. – Я человек маленький. Мне дали распоряжение, я передаю тебе, а ты как хочешь. Иди разговаривай с Чибисовым.
– И пойду! – срываясь с лавки, сказал Ермаков, схватил свою фуражку, хлопнул дверью и побежал к конторке мастера.
– Сергей, а ужинать? – крикнула в окошко мать.
– Я к телефону, – ответил сын.
– Ну и кипяток! – сказал мастер, направляясь к двери.
Скоро Сергей вернулся; швырнул фуражку на кровать, прошел в передний угол за стол.
– Дай, мама, поесть. Я сейчас в Чарус пойду.
– Куда-а? – переспросила мать.
– В Чарус пойду, к директору… Ищут дурака, чтобы свой инструмент отдал.
– Куда же ты, Сереженька, на ночь глядя пойдешь? Народ теперь тут разный появился. Через Новинку ведь идти-то, а там, сказывают, всякие люди понаехали. Поспи, а утречком я тебя разбужу… Знамо, поддаваться им не надо. Гляди-ко, парень инструмент берег, холил, а теперь отдавай кому-то. Не уступай, сынок! Ежели что, так я сама письмо в Москву напишу, все равно разберут мои каракули и помогут нам. На свете не ты один. Пускай другие возьмут новые пилы, раскумекают, где что у них, где какая гайка, в чем душа держится, как ты доходил до всего, да и работают на славу. Зачем тебя переучивать?
– А знаешь что, мама?
– Что, сынок?
– Если у меня ничего не выйдет, вместе с пилой пойду работать в Моховое.
– Иди, сынок, иди, на то благословение даю!
– За свой дом нам нечего держаться.
– Верно, Сережа, за свой дом держаться нечего.
– Там новый построим.
– Новый построим, лесу кругом хватит. Пила будет с нами, и нам больше ничего не надо.
К окнам подошла с балалайкой ватага парней и девушек.
– Сережка, айда в клуб!
– Баян бери! – послышались голоса.
– Не пойду! – сказал Ермаков и закрыл окно.
Достав новый праздничный костюм и голубую шелковую рубашку, парень начал переодеваться.
– Обожди, Сереженька, до утра, – опять стала уговаривать его мать.
– Все равно зря проваляюсь на кровати. До сна ли теперь? Пила-то у меня лежит в лесу, под елкой, и не подозревает, что ее ожидает. Завтра люди придут в лес, а она, как сирота, будет лежать под брезентом, под пихтовыми ветками.
И он шумно вздохнул.
17
К Новинке Ермаков подходил уже в темноте. Впереди за деревьями засверкало множество электрических огней. Новые большие дома издали казались двухэтажными пароходами, плывущими один за другим среди лесистых берегов.
Сергей вспомнил небольшой городок на берегу полноводной Камы, старенький домик на окраине с подгнившими углами, с развалившимися завальницами. Зимой в домике было холодно, неуютно, на окнах на целую четверть намерзал лед. Чтобы протопить железную печку, поставленную среди избы, ему с матерью приходилось с санками ходить в лес и рубить там пеньки, посохшие сучья, пурхаться в снегу. Вернувшись со смольем и хворостом, они окоченевшими руками торопливо растапливали печку и садились возле нее отогреваться. Печка топилась с шумом, постукивая неплотно закрывавшейся дверкой, быстро раскалялась, делалась красной. В избе сразу становилось жарко, окна начинали синеть, оттаивать, вода с них текла прямо на прогнивший пол. Мать доставала из голбца картошки, разрезала их на ломтики, подсаливала и клала на раскаленную печку, они быстро начинали поджариваться, их перевертывали ножичком, а затем начинали есть без хлеба; печеные картошки казались необыкновенно вкусными. Как-то мать размечталась. Поглядывая на сына в больших подшитых валенках, она гладила его взлохмаченные светлые волосы и говорила:
– Скоро ты, Сереженька, вырастешь большой, будешь работать, и мы избавимся от нужды. Женю тебя, и тогда мне можно умирать спокойно.
– А зачем тебе, мама, умирать, когда мы станем хорошо жить, – возразил мальчик. – Я, как закончу четыре класса, пойду работать на завод, поступлю учеником в столярный цех.
– Почему в столярный, а не в механический? Отец-то твой когда-то работал токарем?
– Из столярного цеха можно приносить стружки, обрезки досок, и нам с тобой не надо будет ходить с санками в лес.
– Если поступишь на завод, нам дрова с завода привезут. Выпишешь в конторе, тебе и привезут.
– Мама, а ты никогда-никогда не работала на заводе?
– Нет, сынок. Когда я была маленькой, как ты, меня родители отдали в работницы к богатому мужику. Мы жили в деревне. Мужик и его жена были злые-презлые. Я чертомелила на них в поле, на огороде… Приду, бывало, как пьяная, руки-ноги отнимаются, стараюсь до подстилки скорее добраться, ни есть, ни пить не охота. Перед революцией я у них надсадилась, стала чахнуть, сделалась, ровно щепочка, тоненькая да желтая. Держать уж меня такую не стали, за всю мою работу дали мне юбку с кофтой, ботинки с ушками, шалешку старенькую, да и выпроводили за ворота.
– И денег, мама, не дали?
– Не дали, сынок, ни копейки. Говорят, что я у них хлеба больше съела, чем заработала. Бог с ними, жадность им впрок не пошла! В двадцать девятом, в тридцатом ли году их раскулачили, и все у них прахом пошло.
– А как ты из деревни в город попала?
– Ножками, сынок. В тех ботиночках с ушками-то и пришла. Какой из меня работник в деревне? В городе на паперти у церкви стояла, у кладбищенских ворот вместе со старухами сидела, а жила у одной каноницы.
– Что это, мама, за каноница?
– Да вот, по домам ходит, каноны по покойникам читает. Учиться было я начала этому ремеслу, хоть и страшно одной с покойником оставаться ночью при свечке, но ведь надо было как-то кормиться?.. И с отцом твоим, Ефимом, тоже встретилась у покойника.
– Как у покойника?
– Он, Ефим-то, жил без отца, с матерью, как и мы с тобой. Когда мать у него умерла, каноница и послала меня в эту самую избушку: «Иди, говорит, Груня, читай над покойницей»… Пришла я, вся в черное одета, книжка у меня в руке толстая, все листочки расползаются, грязные, замусоленные, воском закапанные. Подошла к гробу, раскрыла книжку, написана она по-церковнославянскому, и начала читать. Читаю и сама не знаю, что читаю. Переверну страницу или две и читаю заупокойным голосом. Читаю, а у самой голова кружится. И буквы, и лицо покойницы – все сливается в одно желтое пятно. А на улице ночь, пурга завывает – страшно мне. Читаю, а у самой уже язык начал заплетаться. Слова не те выговариваются, что в книжке записаны… Потом, слышу, кто-то мне руку положил на плечо, я вся так и обомлела, перепугалась и вскрикнула; книжка вывалилась из рук, все листы разлетелись по полу. Оглянулась – передо мной стоит молодой парень и сам, видать, перепугался; кинулся собирать листы, я тоже собираю. Сложила их все в кучу, он взял мою книжку и отнес на стул. Потом начал меня расспрашивать, из какого я монастыря: думал, что я монашка. Я рассказала ему про свою жизнь, про долю сиротскую. Он и говорит мне: «Я тоже теперь один. Давай вместе похороним мою маму и ты останешься со мной жить».
Жили мы неплохо. Отец был непьющий. Не пришлось только нам долго покрасоваться. На какой-то срочной работе он простыл и скоропостижно скончался, оставив тебя на втором годочке. Дали мне небольшую пенсию, помогать стали на заводе, но без нужды разве обойдешься, когда в доме нет работника?
И еще Сергей вспомнил весну и лето в том маленьком камском городке. С какой радостью встречал он вместе с другими мальчишками первые большие пассажирские пароходы. Это был настоящий праздник! А сколько на реке появлялось барж: больших, черных, которые тянули на буксире приплюснутые к воде пароходики, с натугой шлепавшие колесами. Пароходы оставляли за собой огромные дымные хвосты, стелющиеся вдоль реки. С верховьев Камы двигались плоты с лесом, на которых стояли новенькие, будто игрушечные, домики. Глядя на эту картину, Сергей уже не думал о столярном цехе. Ему хотелось уплыть по реке вверх, где рубят лес, где собираются плоты, откуда плывут вместе с избушками довольные, счастливые люди.
И получилось так: после четырех классов школы на работу его никуда не приняли. Пришлось проучиться и в пятом классе, и в шестом, и в седьмом. После семилетки он пошел в школу ФЗО учиться на столяра. Окончив ФЗО, поехал на лесозаготовки в далекий Чарусский леспромхоз. Поглядел, как работает бензомоторная пила, как ухают деревья, срезаемые ею, – ну, и влюбился в пилу.
…Новинка, по сравнению с Сотым кварталом, показалась Ермакову городом. Сотый квартал теперь уже спит, керосиновые лампы потушены, и только, может быть, возле клуба вспыхивают цигарки в зубах парней, уговаривающих девчат не спешить домой. А здесь все залито электрическим светом. В окнах общежитий мелькают люди, в красном уголке только топоток стоит, в лесу на горке за домами чья-то гармонь жалобно поет.
Миновав Новинку, Ермаков снова оказался в густом темном лесу. Лежневая дорога двумя широкими серыми лентами уходила в лесную даль.
В Чарус он пришел в глухую ночь. Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина. Поселок был погружен во тьму, и только в конторе леспромхоза в двух окнах угловой комнаты виднелся свет. Подойдя к освещенному окну через скверик, Ермаков увидел в директорском кабинете много народу.
Помимо своих, конторских, тут была группа людей в одинаковых черных костюмах с позолоченными пуговицами и треугольными золотыми нашивками на рукавах, какие носят горняки; на полочке и крючках вешалки громоздились форменные фуражки.
«Наверно, приехали взрывать Водораздельный хребет! – подумал Сергей. – Вот встряхнут гору! Значит, скоро Глухая Ильва потечет на юг. Наш лес поплывет к большим городам, к заводам. Это будет здорово!»
Он живо представил, как горняки начнут развертывать свои работы: привезут на Водораздельный всякое оборудование, разобьют брезентовые палатки. От передвижных компрессоров сжатый воздух по трубам, по шлангам пойдет к бурильным молоткам. Они затрещат, как пулеметы, врезаясь в камни. Начнутся взрывы. В горе будут пробиты штольни, а внутри во все стороны – дудки. Потом эти дудки и штольни начинят взрывчатым веществом и подпалят: хребет вздрогнет, загудит от страшного взрыва, гора камней полетит вверх, и в Водораздельном образуется огромная брешь; ниже этой бреши русло Глухой Ильвы будет перегорожено обрушенными скалами, и река кинется в брешь через Водораздельный хребет, вольется в Ульву. Ведь только подумаешь – дух захватывает! А рядом с горняками будут работать лесозаготовители. Вот подымется тарарам! У медведей только пятки засверкают, как начнут удирать со страху.
Но вдруг Ермакова будто кто-то подтолкнул под бок и язвительно спросил: «Думаешь, счастье тебе принесли горняки, эти люди в форменных костюмах? Если бы не они, так, может быть, никто и не подумал отбирать у тебя бензомоторную пилу. Это они торопят Чарусский леспромхоз убирать скорее лес со склона горы. Поэтому и присланы на Новинку передвижные электростанции… Не останешься ли ты в проигрыше от их затеи?»
И радость сразу погасла.
В контору Сергей зайти не решился, и дожидался директора у выхода. Ждать пришлось долго. Вспотевшего в дороге, его начал пробирать холод. На улице было свежо, пала сильная роса, над озером повис густой белесый туман. Чтобы согреться, Сергей прохаживался по тротуару, проложенному возле скверика. Теперь бы крепко спать в мягкой постели, в тепле, а его вынудили ходить тут, как часового на посту!
Но вот совещание кончилось, в освещенных окнах замелькали тени. Люди стали выходить из конторы. Свет в директорском кабинете погас. Черемных и Зырянов вышли последними.
– Яков Тимофеевич, я к вам! – сказал Сергей, преграждая дорогу директору.
– Кто это? Это ты, Ермаков? – удивился директор.
– Я, товарищ Черемных.
– Откуда ты взялся среди ночи?
– Из Сотого квартала. Жду вот вас.
– Что тебя погнало в такое время?
– Я насчет пилы, моторку у меня отбирают.
– А, вот что… Ну, пойдем ко мне, – и директор взял его под руку, повел. – Не хочешь расставаться со своей машиной?
– Ясно, не хочу.
– Почему «ясно»? Для меня совершенно неясно. Тебе же новую дадут, лучшую.
– Не надо мне лучшую. Я и с этой хорошо работаю. Сегодня новый рекорд установил – семьсот хлыстов!
– Ну, молодец, поздравляю!
– Яков Тимофеевич, дайте распоряжение Чибисову, чтобы он не отдавал мою пилу на Моховое. Я с ним разговаривал по телефону, так он мне сказал, что это ваше личное указание.
– Да, есть такое указание. Все бензомоторные пилы будут сосредоточены на одном участке, на Моховом, а на всех остальных будут работать электропилы.
– Но одну-то мою моторку можно оставить на Новинке?
– А какой смысл? На Моховом у нас будет специальный механик по бензопилам, туда будем забрасывать для них запасные части, горючее. Твоя мотопила на Новинке будет всю музыку портить.
– Что она испортит? Мне никакого механика не надо. Я сам все сделаю. Я гарантирую вам бесперебойную работу моей пилы, даю голову на отсечение, что никто меня не обгонит.
– Это хорошо, но зачем рисковать своей головой ради старой разбитой пилы, которая вот-вот пойдет на свалку?
Подошли к директорской квартире. Черемных постучал в дверь.
– Так вы дайте распоряжение Чибисову, – настаивал Ермаков на своем; в его голосе чувствовалось раздражение: мол, чего он еще волынит?
– Ты обожди, парень, не горячись, – спокойно сказал директор. – Сейчас зайдем ко мне, посидим, поговорим, авось как-нибудь конфликт уладим.
Дверь открыла Пелагея Герасимовна.
– А это кто с тобой? – спросила она мужа, вглядываясь в незнакомого человека.
– Это, мать, Сергей Ермаков, отличник, награжденный самим министром.
– Знаю, знаю, слыхала, – сказала хозяйка. – Ну, проходи, Сереженька, проходи!
Парень сначала было застеснялся, мял фуражку у порога, но директор отобрал ее и провел его в горницу.
– Напишите записку Чибисову, и я пойду, – сказал Ермаков, присаживаясь на стул.
– Куда ты пойдешь?
– К себе, на участок.
– Никуда ты не пойдешь, парень! Сейчас поедим, поспим, а потом я тебя на лошади отправлю.
– Никакой мне лошади не надо. Мне надо записку к Чибисову.
– Ох, Сергей, Сергей! Затолмил тоже – записку, записку. Дай хоть мне маленько отдышаться после всех дел, а то голова кругом идет.
Хозяйка поставила на стол графин, две стопки, холодную телятину, огурцы.
Директор наполнил стопки водкой и сказал:
– Выпьем за твой рекорд, за гектар леса, который ты свалил за вчерашний день. Целый гектар, ты подумай!
Ни слова не сказав, Ермаков отставил наполненную стопку в сторону. С сознанием собственного достоинства оглядел комнату, посмотрел на директора так, будто хозяином здесь был он, Сергей Ермаков, а Черемных пришел к нему, усталый, голодный, несколько дней уже не бритый.
– Ты, парень, ешь, не модничай, – сказал директор, пододвигая к нему тарелку с телятиной.
– Мне не до еды, – отмахнулся Сергей. – Мне еда в глотку не лезет.
– Отчего же?
– Оттого, что передовиков производства в леспромхозе не ценят.
– Как не ценят?
– Очень просто. Работает человек добросовестно, иной раз ночами не спит, лишает себя выходных дней, приводя в порядок свой рабочий инструмент, а с этим никто не считается. Другие вон на танцы бегают, в экскурсии на Водораздельный хребет, а я знаю только делянку да свою машину, а мне после всего этого даже на уступки не идут. Что мне теперь делать? К трем начальникам обращался и нигде не нашел поддержки. Остается еще в трест податься или уж плюнуть на все.
– Э-э, нет, парень! Если мы с тобой, коммунист да комсомолец, не умнем этот вопрос на месте – грош нам цена. Ты вот говоришь, что ночами не спишь, на танцы не ходишь, в экскурсиях не бываешь. Для молодого человека это очень плохо. Молодому человеку надо везде поспеть: и на работу, и на вечерку, и на прогулку в горы, и в библиотеку, и в политкружок. Иначе он может стать запечным тараканом, сверчком, который только и знает, что верещать. Ну что ты уцепился за свою пилу? Старая, разбитая…
– Она мне служит не хуже новой, у нее только немножко подносился цилиндр, – упорствовал Ермаков.
– Вот, вот: подносился цилиндр, разболтались болты-гайки, спаяна пильная шина. Разве я не знаю твою пилу? Она только и живет благодаря тому, что ты ночей не спишь. Было время, когда мы дорожили всяким техническим барахлом, потому что и этого барахла нам не хватало. Те времена ушли! Наша техника шагает вперед, и цепляться за старье просто смешно.
– А давно ли, Яков Тимофеевич, у нас в лесу появились бензомоторные пилы?
– Недавно, Сергей, совсем недавно. Но значит ли это, что мы должны на них работать десятки лет? Мы ведь не капиталисты, чтобы замораживать технику, огребать высокие барыши. Громоздким бензиновым пилам пришли на смену более легкие электрические, а скоро получим высокочастотные, которые весят всего лишь восемь килограммов.
– Сколько? – удивился Ермаков.
– Восемь килограммов, всего полпуда.
– А обычная электрическая?
– Обычная весит пуд. А твоя бензиновая старушка весит целых два пуда. Вот и подсчитай, сколько ты за день перетаскиваешь лишнего груза? А ведь пила у тебя висит на шее, как камень, с которым ты ходишь от дерева к дереву, держишь ее в руках на весу, когда спиливаешь лесину. С электрической пилой ты сможешь быстрее передвигаться, меньше затрачивать сил и давать еще большую выработку, чем теперь. Потом, пилу тебе дадут совершенно новую, она не потребует столько ухода за собой, как твоя старая развалина. У тебя будут свободные вечера и выходные дни, и тогда, пожалуйста, используй их в свое удовольствие. Так спрашивается, чего же тебе протестовать, жалеть свой старый инструмент?
Ермаков мял пальцами край скатерти, лежавшей на коленях, молчал.
Наступал рассвет. Розовый свет дрожал на тюлевых занавесках, заливал комнату; усталое лицо директора казалось серым, поблекшим, а щеки Ермакова, сидевшего напротив, пылали, как заря.
– Ну? – спросил директор. – Согласен, что ли?
– Нет! – решительно заявил парень, вскинув искрящиеся глаза на Черемных.
– Почему нет? Какой, оказывается, ты упрямый!
– Привык я к своей пиле. Расставаться боязно.
– Чего бояться?
– А вдруг не пойдет дело с новой пилой? Я в свою моторку налью бензина, заведу и пошел, куда мне надо. Я полный хозяин своего инструмента.
– А разве ты не будешь хозяином электропилы?
– Какой же я хозяин, если буду привязан к электростанции? Куда идти – кабель за собой тащить, он будет цепляться за пеньки. Зауросит электростанция – и ты сиди со своей исправной пилой, прохлаждайся, природой любуйся…
– Но ведь простои могут быть и с твоей бензиновой пилой?
– У меня их не бывает! Если я выхожу в делянку со своей пилой, так уж знаю, что она меня не подведет.
– А скажи-ка, Сергей, сколько времени ты теряешь зимой на разогрев, на запуск мотора? Как чуть покрепче мороз, так твоя пила и закашляет: ты возьмешься за шнурок, дернешь, а она тебе только: кхе, кхе.
– У меня теперь не кашляет.
– Как это не кашляет?
– А так, я приспособился. Моя пила в трескучие морозы зубами под елкой не ляскает. Она у меня спит ночами в шубе, будто в термосе. Утром прихожу – она еще тепленькая, лишь дернешь за поводок, она как закусит удила и возьмет с места, только гул пойдет по лесу. Скорее начинаешь валить деревья, помощников поторапливаешь. Ведь какая красота, когда входишь в лес, начинаешь его крушить! Смотришь, перед тобой стена. Ты идешь на эту стену, ты маленький, а деревья огромные, и они будто от страха перед тобой падают. Идешь вперед, наступаешь на них, они сдаются, с шумом и грохотом откидываются от тебя, валятся, гудят. А ты в азарт входишь, ты сознаешь, что хозяин тут, что ни одно дерево перед тобой не устоит, любое уступает тебе дорогу, ты – победитель. Врежешься в темный лес, оглянешься назад – только пеньки торчат да поверженные тобой великаны… Люблю работать в лесу, страсть люблю!.. Так как же я теперь расстанусь с оружием, которым покоряю лес, становлюсь сильным, могучим, ровно богатырь в сказке. Мое оружие надежное, а другое, кто его знает, какое оно будет?
– А поедем, Сергей, попробуем.
В глазах у директора, бывшего лесоруба, как и у Сергея, загорелись радостные, торжествующие огоньки. Он позвонил по телефону на конный двор и велел тотчас же подать пару верховых лошадей.
– Испробуем, Сережа, испробуем! – в азарте говорил директор. – Это же будет действительно красота, когда на урему в наступление пойдет большая цепь электропильщиков; как зайдут в лес, окружат со всех сторон сразу несколько гектаров и начнут его валить – только гул пойдет по тайге! Это же красота, черт возьми, а!
Он подбежал к Ермакову и потряс его за плечи.
– Едем, Сереженька, едем!
Вскоре подали двух оседланных лошадей, и Черемных с Ермаковым галопом помчались к Новинке.
