Текст книги "Чарусские лесорубы"

Автор книги: Виктор Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

12

В тот вечер Николая Георгиевича вызвал к себе в кабинет директор леспромхоза Черемных. На улице было уже совсем темно. Поселок спал, лишь в некоторых окнах конторы светились яркие электрические огни. В коридоре Багрянцев встретился с Ошурковым. Начальник лесоучастка только что вышел от Якова Тимофеевича: без фуражки, пунцово-красный, с вытаращенными глазами; на лбу и на висках блестели крупные капли пота.

– И тебя вызвали? – схватив за руку Николая Георгиевича, сказал Ошурков. – Ну, берегись, Колька! Вот мылили шею! Хмель как рукой сняло…

И дохнул спиртным перегаром в лицо Багрянцеву.

– Выпутывайся, Колька, как знаешь, только не выдавай, что пьем вместе. Кто-то накапал про нас директору. Он и замполит взяли меня под перекрестный огонь, думал, живой не уйду: измелют. Директор рубит сплеча, по-рабочему, а этот замполит мягко стелет, да жестко спать: подо все у него политическая подкладочка… Фу, жарко!

Он достал из кармана огромный серый платок и тщательно вытер лоб, виски, шею. Потом продолжал:

– Как кончится головомойка, приходи прямо к старухе. Отдохнем за «лесной сказкой». Я велел старухе приберечь для нас. Да ты что, Колька, приуныл? Не трусь, до самой смерти ничего не будет! Что молчишь-то? И с работы снимут, так не велика беда. Сегодня снимут, а завтра снова поставят. Опытные люди тут на вес золота. А пить – кто не пьет? Курица и та пьет.

Из кабинета выглянул замполит Зырянов.

– Заходите, товарищ Багрянцев. Ждем.

Ошурков поспешил удалиться, шепнув Николаю Георгиевичу:

– Ну, счастливо, Колька! Не робей.

Багрянцев вошел в кабинет. Директор кивнул на стул между столом и кушеткой.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он. – Извините, что поздно побеспокоили. О серьезных делах лучше толковать, когда уляжется дневная суета.

Николай Георгиевич продолжал стоять навытяжку, по-военному притиснув к карману брюк фуражку.

– Ну, садитесь! – мягко, почти дружески сказал Зырянов. – Ведь не с рапортом пришли.

Багрянцев сел. Но и сидеть продолжал навытяжку.

– Мы вот здесь только что ругали Ошуркова, – начал Черемных. – Пьяница известный. Я еще лесорубом работал под его началом. И тогда от него за версту разило самогоном. Меняются времена, меняются люди, а вот в характере Степана Кузьмича – ничего нового. Горбатого, видно, могила исправит. Посылая вас к Ошуркову, мы думали, что вы станете влиять на него, подскажете ему, исходя из своего горького опыта, к чему может привести злоупотребление спиртными напитками. Так ведь, Борис Лаврович?

– Совершенно верно, – согласился Зырянов.

– Однако наши расчеты не оправдались, – продолжал директор. – Первое время мы следили за вашей работой, радовались, когда участок был выведен из прорыва и пошел в гору. Стали поощрять эти успехи. Тогда, когда речь шла, кому вручить знамя, у нас было два кандидата: Моховое и Томилки. У коллектива углевыжигательных печей больше было данных на получение знамени, а мы его все же на Моховое отдали. Думали, дальше пойдет все как по маслу, но ошиблись. Теперь вот надо исправлять дело.

– Переведите меня на другой участок, – сказал Багрянцев. – Я не пожалею сил и докажу, что умею работать.

Зырянов повернулся к Багрянцеву.

– Дело не только в работе, Николай Георгиевич. Работать у нас многие умеют. И Ошурков, когда он в полном порядке, неплохо везет участок. Но этого мало. Нужны хорошие руководители. Нужно не только рубить и вывозить лес, выполнять план, но и воспитывать людей. Ведь у нас есть лодыри, есть даже воры. Таких людей тоже со счета не скинешь? Они живут среди нас, они тормозят движение вперед. А как мы будем воспитывать людей, если сами порой оказываемся не на высоте. Вы понимаете это, товарищ Багрянцев?

– Вполне.

– Да, положенье ваше незавидное, товарищ Багрянцев! – сказал Черемных, мусоля в пальцах карандаш.

– «Незавидное»! – перебил Зырянов. – Это не точно, очень мягко сказано.

Он встал, прошелся по комнате.

– Как можно человеку, состоявшему в партии, посланному сюда на исправление, упасть так низко? Это же, это же, не знаю, как назвать…

Борис Лаврович подошел к столу и начал наливать воду в стакан. На секунду водворилась тишина, нарушаемая лишь бульканьем воды.

– Не горячитесь, Борис Лаврович, – примиряюще сказал Яков Тимофеевич и обратился к Багрянцеву. – Вашу просьбу удовлетворим. У нас есть намерение вернуть вас на Чарусский лесоучасток. Тут за озером мы создаем новые лесосеки, и нам нужен мастер. Согласны перебраться в Чарус?

– Да, конечно, конечно. Буду очень благодарен.

Выйдя из конторы, Багрянцев задумался, куда пойти. В избушку к старухе, где сидит и ждет его Ошурков? Только покажешься на пороге, начальник Мохового лесоучастка прикажет старухе ставить на стол спирт, яичницу. И тогда снова все пойдет на старый лад. Лупоглазый, губастый Степан Кузьмич полезет целоваться, станет называть тебя закадычным другом. Даже всплакнет от избытка чувств.

Николай Георгиевич передернул плечами, точно ежась от холода. Всматриваясь в темную даль, он отчетливо представил себе ярко освещенную избушку на два окна, стоявшую в конце поселка. Окна занавешены, но свет пробивается на улицу, падает в палисадник, где вместо цветов растет на грядке лук. В избушке топится очаг, от него жарко, как в баньке. И вот здесь-то Ошурков прожигает свою жизнь.

«Нет, нет, с этим надо кончать!» – Николай Георгиевич смотрит на домик медпункта. В нем во всех окнах горит свет, желтые полосы лежат на изумрудной траве, сбегают по тропинке к канаве, через которую проложен мостик.

Багрянцев с напряжением смотрит на окна. Но домик медпункта кажется нежилым: никто не скрипнет дверью, не мелькнет в окне. Нина Андреевна с детьми, наверно, спокойно спит и не думает о нем. А что, если пойти еще раз попросить у жены прощение? Может быть, помирится? Только навряд ли. Не такой у нее характер. Бывало и раньше, чуть провинишься, так ходишь перед нею на цыпочках, упрашиваешь, уговариваешь и не скоро дождешься, пока она улыбнется тебе… Но куда же пойти, где ночевать? Ведь не на улице же?

И вдруг откуда-то непрошеная возникла мысль: «Иди на Моховое. Там тебя примут, приютят». И кто-то будто даже взял его под руку, повел. Сделав несколько шагов, Багрянцев остановился, словно от кого-то невидимого отмахнулся, повернул обратно.

«Пойду к Шайдурову, – сказал он себе. – Иван Александрович примет, не откажет».

Огня в доме Шайдуровых уже не было. Николай Георгиевич легонько постучал в окно. Распахнулись створки. В темноте показалось бородатое лицо хозяина.

– Кто здесь? – спросил старый лесоруб.

– Это я, Багрянцев. Пустите ночевать.

В доме тотчас же вспыхнул свет. И когда вошел в помещение, жена Шайдурова уже хлопотала возле печки, наливая воду в самовар.

Иван Александрович был рад гостю.

– Давно мы не виделись, – заговорил Шайдуров, присаживаясь возле стола. – Давай покалякаем.

Заметив, что Багрянцев чем-то расстроен, Иван Александрович сказал жене:

– Давай-ка, мать, поторапливай самовар. Да пошарь в залавке, нет ли там у тебя в бутылке «святой водички».

– Я не могу пить, – сказал Багрянцев.

– Вот те на! С каких это пор? Я слышал, вы там, на Моховом, с Ошурковым…

– Я решил больше не пить, – перебил его Багрянцев. – Довольно чертей тешить!

– Вот это – резонно, Николай Георгиевич. Приветствую. – И тяжелая, точно свинцовая, рука старого лесоруба легла на плечо Багрянцева.

За чаем в тихой домашней обстановке Николай Георгиевич словно поотмяк, на сердце потеплело. Он рассказал Шайдуровым, что снова переводится в Чарус, в новые лесосеки. Все это хорошо. Только вот беда. – жена, Нина Андреевна, отказалась от него, не разрешила даже войти в квартиру, взглянуть на детей. Понятно, во всем виноват он сам. Куда теперь пойти? Где приклонить голову?

– Живите пока у нас, – сказал Шайдуров. – Поставим вам кровать – и живите, пожалуйста.

– Ну да, – подхватила жена лесоруба. – Места хватит. А там, глядишь, помиритесь с Ниной Андреевной. Не враг же она себе, детям.

13

Нина Андреевна сидела у раскрытого окна. Был тихий вечер. Вода в озере казалась глянцевито-розовой; седые ели на другом берегу, окрашенные в бордовый цвет, отражались в воде, как в зеркале. Тишина и покой, окружавшие поселок лесорубов, вызывали щемящую тоску.

Озеро постепенно стало бледнеть, гаснуть; правая лесистая сторона его уже посинела, фиолетовые прожилки побежали к левому берегу. С краю поселка послышалась могучая песня: «Славное море, священный Байкал»… Нина Андреевна подумала, что кто-то включил радиоприемник, – так хороша была песня!

На тропинке перед медпунктом появился Борис Лаврович.

– Слушаете? – спросил он. – Хорошо поют, да? Это в доме Шайдуровых. Замечательный хор!

Увидев у порога Зырянова, девочки кинулись к нему. Он дал им по шоколадной конфетке, приласкал. Затем обратился к Нине Андреевне:

– Видите, сорвал с пальца кожу. Залейте, пожалуйста, йодом.

Багрянцева пошла в медпункт, Зырянов – за ней.

Сидя на топчане, накрытом простыней, держа перед собой забинтованный палец, он начал очень трудный для него разговор:

– Нина Андреевна, партийное бюро решило послать вас агитатором в новые лесосеки. Там мастер горячо взялся за дело. Однако ему нужна помощь. Надо наладить выпуск стенной газеты, проводить беседы. Делянки новые, и народ новый, недавно прибывший. С ним надо работать. В обед люди с удовольствием послушают агитатора. Времени у вас достаточно. Теперь ведь на каждом лесоучастке будет свой медпункт. Ездить по другим лесоучасткам вам не придется.

– Я понимаю все это, но мне неудобно ходить туда, где мой муж, – смущенная, сказала Нина Андреевна. – Лучше пошлите меня в бараки, в общежития… Ну, вы понимаете?..

– Понимаю, Нина Андреевна. Но больше послать некого. Все коммунисты заняты по горло.

– Что ж, раз решило бюро, попробую, – согласилась Багрянцева.

На другой день замполит сопровождал Нину Андреевну в делянки. Шли по ответвлению лежневой дороги вокруг озера, в гущу ельника, который издали походил на синюю гору. Багрянцева молчала, на вопросы Зырянова отвечала коротко, односложно. На ее щеках горел румянец. Видно было, что она волнуется.

По обе стороны дороги начались лесосеки, отделенные одна от другой узкими лесными кулисами. На одном из вырубов среди пней и одиноких тощих рябинок стоял досчатый вагончик на бревенчатых полозьях. Рядом с ним на колесах с резиновыми покрышками находился кирпичного цвета вагончик передвижной электрической станции «ПЭС-40». Толстые провода от электростанции, подвешенные на оголенные деревья, лучами расходились в делянки, откуда слышалось жужжание электропил, грохот падающих лесин.

Подошли к костру, над которым на перекладинах висели чугунные котлы с ушками, похожие на полушария.

– Скоро обед? – спросил замполит пожилую женщину в белом халате.

– У меня уже все готово: суп, каша, чай, – ответила повариха. – Раньше на обед собирались кому как вздумается, а теперь раньше двенадцати часов никто не бросает работу. Вон часы нарочно повесили. В двенадцать часов ударю в железину, народ и пойдет…

– Строгого дали вам мастера?

– А без строгости с нашим братом нельзя. Вначале тут всякий считал себя хозяином, всякий распоряжался. Которые с утра придут на работу, сядут возле костра и сидят до обеда, пальчиком в лесу не ударят. А потом жалуются – заработки малы, нормы высокие. Николай Георгиевич молодец, даст людям задание, а потом спросит.

Нина Андреевна пошла в вагончик. Посредине его стояла холодная железная печка, вокруг голых грязных стен – скамейки. В углу у окошечка такой же голый и грязный столик, на котором лежали счеты и старый распухший справочник по разделке древесины.

Вскоре в вагончик вошел и Зырянов.

– Борис Лаврович, – обратилась к нему Багрянцева, – неужели в леспромхозе нет никаких плакатов? Смотрите, какая тут запущенность.

– Видимо, Николаю Георгиевичу еще некогда было заняться. Летом вагончик обычно пустует, рабочие прячутся в нем лишь от дождя, а зимой приходят обогреваться.

– Тогда здесь надо сделать красный уголок.

– Правильно! Вот и займитесь этим, Нина Андреевна. У нас найдутся и плакаты и лозунги. Тут надо только руки приложить.

Ровно в двенадцать часов повариха ударила в железный брус, висевший у дверей вагончика. Последний раз вздрогнула вся живая, напряженная электростанция и замерла; из нее вышел в замасленной одежде электромеханик и направился к костру, возле которого стоял длинный на козлах стол с посудой, с буханками хлеба, с весами. Гуськом из леса стали подходить рабочие.

С замиранием сердца поглядывала Багрянцева в лес, туда, откуда приходили лесозаготовители. Она не ждала встречи с мужем, не стремилась к ней, но почему-то при мысли о том, что встреча с ним неизбежна, испытывала волнение.

И вот, наконец, показался он. Он шел из делянки не спеша, опираясь на метровую, четырехгранную мерку. Нина Андреевна круто повернулась и обратилась к рабочим, которые сидели на пнях, держа на коленях алюминиевые чашки:

– Давайте познакомимся. Некоторые, вероятно, меня уже знают, были в медпункте. Теперь я буду приходить к вам на участок не только как врач. Я буду проводить с вами беседы.

– Это хорошо! – послышались возгласы. – Наконец-то вспомнили про нас. А то, как медведи, живем в лесу. Хоть бы газеты кто пришел почитал!

В разговор вмешался Зырянов. Он сказал, что в лесосеках будет налажена массовая работа, станет выходить стенная газета и посоветовал рабочим писать в нее обо всем хорошем и плохом.

С этого дня Нина Андреевна стала приходить в делянки одна. И если случалось по делу разговаривать с Багрянцевым, то разговаривала как с посторонним человеком. Иногда в голосе ее проскальзывали ласковые нотки, но при первой же попытке мужа к сближению она становилась сухой, черствой.

Разбираясь в чувствах, в оттенках голоса жены, Багрянцев понимал, догадывался, что жена может его простить, но когда это будет? Иной раз его охватывало чувство отчаяния, тоски. Зачем себя обольщать, обманывать? Может быть, жена уже никогда не простит его?

Временами, когда нападала хандра, Багрянцев не ходил даже в поселок, оставался ночевать в лесу, спал в вагончике, на двух скамейках, приставленных одна к другой; матрацем служили пихтовые ветки, а подушкой – полено. В такие ночи он почти не спал. Лежал на спине с открытыми глазами, старался собрать, сосредоточить мысли, найти какой-то выход из положения и не мог, все что-нибудь отвлекало: то мыши поднимут писк под вагончиком, то филин закричит в глухом мрачном лесу, а то вдруг, ни с того ни с сего, грохнется наземь подгнившее сухостойное дерево, оставленное в одиночестве на свежевырубленной делянке. А утром, как станут подходить рабочие, Багрянцев разберет свою постель и отправляется в лесосеки, позабыв, что человеку полагается умываться, причесывать перепутанные на голове вихры.

Нина Андреевна сжилась, свыклась с его участком, с людьми. Чаще стала наведываться сюда. В побеленном вагончике появились плакаты, лозунги, шторки на окнах, скатерть на столе. И когда она не приходила, рабочие в обеденный перерыв собирались у вагончика и слушали радио.

Как-то, зайдя в вагончик, она увидела Багрянцева. Он сидел один за столом, устало опустив голову. Нина Андреевна вытащила из кармана измятую исписанную карандашом бумажку и спросила строго:

– Вот поступила заметка в газету. Правда, что в дальних делянках мастер несвоевременно принимает у рабочих заготовленную древесину?

Николай Георгиевич посмотрел жене в глаза.

– Да, правда. Я не успеваю обойти все лесосеки.

– Раньше успевал, а теперь нет?

– Я болен. У меня, видимо, грипп, температура.

– Почему же молчишь, не идешь в медпункт?

– Для меня дорога туда закрыта.

Нина Андреевна приложила ладонь к его лбу, потом взяла руку, нащупала пульс.

– Ты и в самом деле болен!

Она еще раз положила ладонь на его лоб, постояла в раздумье, потом вдруг прижала его голову к груди и сказала тихо:

– Ну, приходи сегодня домой, приходи.

14

На Новинку Зырянов приехал после полудня. Она изменялась с каждым днем. Здесь уже стояло не два больших дома, а пять, да два дома подводились под крышу. На стройке работали не только вербованные рабочие, но и часть кадровых, временно переброшенных из лесосек на Новинку. Зырянов подумал: «Здесь, как на фронте: копятся силы, стягиваются резервы для наступления. Придет осень – ну, лес, берегись! Начнется баталия, заухают леса и горы».

Он долго бродил среди досок, бревен, срубов, говорил с людьми. Пробравшись через бунты бревен, остановился возле строящегося дома. На фундамент ложились еще первые венцы, а внутри уже клали печи. Паня и Лиза подносили кирпичи, глину.

Заметив Зырянова, Медникова что-то сказала своей подружке и пошла к нему навстречу.

– У вас фотоаппарат есть? – спросила она, пряча прядки черных волос, выбившихся из-под красной вылинявшей косынки.

– Есть, – ответил он.

– Есть, Панька, есть! – не скрывая радости, закричала она Торокиной, стоявшей у носилок.

– Что-то вы прямо с места в карьер – спрашиваете о фотоаппарате, даже не поздоровались.

– Ой, простите, Борис… Здравствуйте! Я и забыла.

– Но зачем вам фотоаппарат?

– Мы в воскресенье организуем экскурсию на Водораздельный хребет. Там, говорят, очень красиво. Видно далеко-далеко, чуть не весь Урал. Корзинки с собой возьмем, малины наберем, брусники.

– Кто экскурсию организует?

– Комсорг. Я пошла к Мохову и договорилась, а то надоело: танцы да танцы. Все ребята и девчата согласились; из Сотого квартала молодежь тоже обещалась. Вот шуму в лесу зададим!

– А кто вас поведет, еще заплутаетесь?

– Тут есть один дядька, вон там в домике живет, пилоправ Кукаркин. Он, говорят, здешние места вдоль и поперек исходил.

– Пойдет с вами?

– Пойдет.

– Навряд ли…

– Я его уже уговорила. Он на меня сначала даже не смотрел, а я его: «Дяденька, миленький!» – наговорила ему всяких ласковых слов, расцеловать обещалась. Он расхохотался и говорит: «Ну, девка, не умрешь, так много горя примешь… Ладно, собирайтесь, свожу, куда вас денешь, пока молоды, так нечего вам киснуть».

– А фотографировать кто будет?

– Вы.

– Я не смогу пойти.

– Борис! – шутливо топнула она ногой. – Сможете! Если пойдете – ни на шаг от вас не отстану, буду по пятам ходить, как кошка: мур, мур.

– До Водораздельного до самой вершины неблизко, надо день потерять.

– Ну и что ж? Мы пойдем с вечера, там переночуем. Мы ведь на выходной пойдем.

– Я подумаю.

– И думать нечего. Пойдемте, Борис!

Она поглядела на него и как-то забавно подмигнула, обеими глазами враз.

– Хорошо, постараюсь выкроить время, – сказал он.

– Пойдет, Панька, пойдет! – снова закричала она своей подружке.

– Я к вам по очень серьезному делу зашел, – продолжал он.

– По какому?

– Когда я сегодня собирался в Новинку, начальник отдела кадров мне сказал, что вы хотите поехать на курсы электропильщиков?

– Конечно, хотим.

– А вот директор возражает. Говорит, что вы не кадровые рабочие, мы дадим вам денег, а вы сбежите и оставите леспромхоз без электропильщиков.

– Да куда же я побегу от вас, от здешних ребят, девчат? Я уж прижилась тут. Мне только сначала не понравилось. Хочу получить квалификацию, надоело кирпичи да глину таскать. Хочу стать лесорубом, механизатором, как этот ваш Сергей Ермаков, как все. Ермакова я еще не видела, но завидую ему, он герой. О нем говорят все. В газетах пишут.

– Ермаков у нас действительно молодец.

– А разве девушки не могут равняться с парнями?

– Могут, почему же нет?

– Ну вот. Так дайте мне в руки электрическую пилу.

– Хорошо. Будет по-вашему. А подружка ваша, Торокина, она не подведет леспромхоз?

– Панька? Она от меня шагу не ступит. Она жить не может без поводка. А теперь у нее тут дружок есть – Гришка Синько, теперь из леспромхоза Паньку ничем не выманишь. А работать она – гору свернет, только не гони прытко. Это я ее уговорила в электропильщики пойти, ей пилой работать в самый раз, она не ленивая.

– Ладно, девчата, поедете на курсы.

– Борис!

Она стиснула ему ладонями щеки, посмотрела сияющими глазами в его лицо и бросилась бежать – только доски, разбросанные вокруг, заговорили под ногами.

Зырянов стоял точно оглушенный.

– Ну и ну! – вырвалось у него, когда Лиза скрылась из глаз.

Со стройки он направился к Дарье Цветковой. Она сидела возле дома на бревнышке и читала газету. Перед нею на веревке были развешены шубы, пальто, мужской суконный костюм; от вещей пахло нафталином.

Поздоровавшись с уборщицей, он спросил:

– Ну как живем, Дарья Семеновна?

– Помаленьку, товарищ Зырянов.

– Сушкой занялись?

– Да ведь надо. Плесень в сундуках пошла. Гноила добро, прятала, боялась вывешивать. Ночью спать на сундуки ложилась, думала, как бы кто не залез в окно да не обобрал.

– А теперь не боитесь?

– Теперь спокойно стало. Теперь никто в Новинке не жалуется на воровство.

– Откуда у вас мужское добро?

– Это еще моего Дмитрия. Ушел на фронт, погиб, а это мне на поглядочку оставил. Он ведь у меня домовитый был, копейки зря нигде не истратит, все в дом, все в дом несет. Одевался хорошо, чисто служащий: пиджачок на нем, брюки, щиблетики. Все соседки мне завидовали. У других мужья в чем попало ходят, лишь бы наготу прикрыть, а мой очень разборчивый, брюки с заплаткой не наденет.

– Кем он был?

– Известно, как все, лес рубил.

– Трудно, поди, одной-то жить?

– Конечно, не много радости. Только мужики-то на дороге не валяются, это не дрова, не поленья – пошел да любое выбрал. Хороший на меня не поглядит, а плохого мне не надо… Тут уже один подсватываться начал, да не по душе мне…

– Кто это? Если не секрет?

– Да Шишигин-то. Приветила его. Ну, он ко мне и зачастил. Как с работы придет, умоется, бороденку разгладит, волосы причешет и заявляется в каморку. Хоть двадцать раз до этого видимся, а он как заходит и говорит: «Здравствуйте, Дарья Семеновна! Как насчет новостей? Все еще американцы на нас зуб точат? А как товарищи китайцы живут?» Поспрашивает, поспрашивает, а потом: «Вам, Дарья Семеновна, дровишек не принести? Может, за водой сходить надо?» А тут как-то говорит: «У вас, Дарья Семеновна, кровать-то широкая, двуспальная…» Ишь, куда загнул! Ладно, что под рукой ничего не погодилось, а то бы показала ему широкую кровать!

– Ну, а как общественная работа в общежитии?

– Ничего. Каждый вторник и пятницу газеты читаю. Мне так и приказал Березин. Ты мне, говорит, отвечаешь за вторник и пятницу. Не выполнишь поручение – на партийном собрании ответишь. Напрасно он так строго приказывает. Рабочие сами собираются и меня приглашают. Чуть замешкаешься, Богданов приходит и говорит: «Даша, айда, ждут!»

– Неужели Богданов так говорит?

– Он совсем другим становится, на гармошке поиграет: ну, размякнет вроде. Обращенье с людьми другое. Как чуть что на душе у него, видно, потяжелеет – он за гармошку берется. Уйдет на горочку в лесок и там играет про себя, легонько играет, а отсюда все же слышно. Иной раз послушаешь – слеза прошибает. Уж больно печально играет, будто гармошка у него тоской налита… Придет в общежитие тихий, обходительный. Меня раньше никак не называл, только и слышишь от него: «Эй, ты!» А теперь все Даша да Даша… Ну, как придет, скажет, что, дескать, ждут, я беру газеты и иду с ним в общежитие. А они уже сидят на своих местах, на койках. Муха пролетит – слышно. А я вхожу, будто учительница в класс, место мне приготовлено за столом. Рядом садится Богданов. Я читаю или рассказываю, что у меня по плану намечено, они все слушают, а Богданов на них только белками этак легонечко поблескивает. А как разговаривать кто начнет между собой, он сразу туда глаза свои наведет, будто из ружья, из двустволки, нацелится. И прикажет: идите, мол, погуляйте на улице.

– Ну, а сами они выступают?

– А то как же. Иной раз засыплют вопросами, так и отвечать не знаешь как. А то они между собой спор начнут, я уйду, а они все еще там спорят, с кроватей повскакивают, собьются в кучу.

– Сам-то Богданов участвует в разговорах?

– Слушать – слушает, но все молчит, никогда не задаст вопроса, слова не обронит.

– И на каждой беседе бывает?

– Бывает, когда в духе. А если не в духе – уходит, возьмет гармошку и уйдет.

– Без него, наверно, порядка нет на беседе?

– Вместо Богданова порядок наводит Шишигин, только его не шибко слушают. Кого интересует беседа – поближе подвинутся к столу, кого не интересует – по углам бубнят. Шишигин-то кричит, петушится, сам шуму больше делает. Да и кому охота замухрышке подчиняться – только слава, что мужик.

– Ну, а так-то Богданов ничего, не скандалит?

– В общежитии нет, а на стройке, говорят, все время с начальством не в ладах. Вчера, позавчера ли было у него сражение с Чибисовым.

– Дрались, что ли?

– Не дрались, а ругались на чем свет стоит.

– Странно, почему же Чибисов молчит об этих скандалах?

– Чибисов-то и сам, когда разозлится, не может сдержать себя. А разве можно с рабочими грубить? Богданов-то шибко не терпит несправедливость к себе, грубость. На днях он расходился возле умывальника. Воды, видишь, не хватило. Я налила, а ее выхлестали другие. Он мылся последним. Только намылился, хвать за соски, а воды нет. Ну, и пошел, и пошел – уши вянут от ругани. Я услышала это, бегу скорее с ведром и говорю: «Извини, Харитон Клавдиевич, это мой недогляд…» Как только свеличала его, он сразу обмяк, посмотрел на меня по-доброму и говорит: «Подлей, Даша, водички»… И с тех пор Дашей меня стал звать. А отчество я его узнала в конторе. В получку кассир деньги выдавал и прочитал в списке его фамилию, имя и отчество… Я думаю, ему ласковое слово требуется: кнут и палка действуют на кожу, а ласковое слово проникает к сердцу.

От Цветковой замполит пошел к начальнику лесопункта. Контора его находилась в том же большом доме, где и красный уголок, только вход был с другого крыльца.

В помещении конторы было тихо, за барьером у столов занимались две девушки и очкастый мужчина, стриженный под машинку, седой, с искрящейся щетинкой. Стены комнаты были оклеены плакатами о правилах техники безопасности в лесосеках, в простенке между двух широких окон висели часы-ходики.

– А Чибисов где, Павел Иванович? – обратился Зырянов к старику-бухгалтеру Мохову.

Павел Иванович не спеша поднял очки на лоб, медленно повернул голову, несколько секунд молча смотрел на Зырянова, как будто первый раз видел человека, потом перевел взгляд на филенчатую дверь в стене и, наконец, сказал, приподняв руку и указывая пальцем на дверь.

– Тут, кажется, был.

– Наряды вам своевременно сдают? – поинтересовался замполит.

– Наряды сдают, – растягивая слова, сказал бухгалтер. – Народ будто с ума сошел, все по две, по три да по четыре нормы выгоняют. Как заключили договора на соревнование, ну и пошли жать, кто кого перегонит.

– А разве плохо это, Павел Иванович?

– Я не говорю, что плохо. Да ведь уйму денег приходится выплачивать. Одна бригада Богданова за декаду заработала тысячи рублей.

– Ну и хорошо. Пускай люди зарабатывают, богатеют… Нам со стройкой, Павел Иванович, надо спешить. Видели на березах желтые листочки? О чем это говорит? Лесозаготовительный сезон близко.

– А я за листочками не наблюдаю, Борис Лаврович. С детства не был приучен к этому. Мое дело следить за копейкой, чтобы она на своем месте лежала и не перепрыгивала из статьи в статью, чтобы в бухгалтерских книгах был полный порядок. На это у меня и вся жизнь ушла.

Я сызмальства был посажен за конторский стол. Сначала у купца работал, он на север доставлял муку, соль, огнеприпасы, а оттуда пушнину вывозил. День и ночь я у него корпел над приходно-расходными книгами, обед мне приносили тут же на стол, спал на скамейке, и больше ничего не знал, ничем не интересовался. При советской власти снова оказался за конторским столом, женился, на курсы меня посылали; уж что со мной не делали, чтобы к цветочкам приучить, к солнышку, к веселой жизни, только ничего из этого не вышло: никак не мог переделаться. Вот дети наши – не в родителей. В лесу живут, а лес глядеть собираются: в воскресенье хотят идти на Водораздельный, парму[2]2
  Парма – горы, поросшие лесом, и водораздел.


[Закрыть], видишь, они не видали, комаров не кормили…

– Яков Мохов, комсорг, ваш сын?

– Мой, мой. Беспартийные-то только мы с матерью.

Начальник лесопункта Евгений Тарасович Чибисов был в комнате, выходящей окном и дверью на террасу. Это был высокий, сутулый человек, с большими залысинами на висках и клочком светло-русых волос, вихрем торчащих, как у петуха гребень; нос большой, узкий, похожий на клюв. Все это придавало ему воинственный, петушиный вид. Едва Зырянов открыл дверь, Евгений Тарасович моментально встал со своего места за столом, где он разглядывал большие розоватые листы с чертежами строящихся домов, шагнул навстречу, протянул руку и, показывая на свое место, сказал:

– Садитесь, Борис Лаврович.

– Благодарю, – ответил Зырянов и начал ходить по комнате. – Я слышал, что у тебя нелады с Богдановым?

– А ну его! – яростно взмахнул рукой Чибисов и выругался.

– Ты не шуми, не шуми, – успокаивающе сказал Зырянов. – У тебя за стеной работают девушки. Надо придержать язык-то!

– Не могу я хладнокровно говорить о нем. Богданова я раскусил: это рвач, смутьян, шагу лишнего не сделает, все ему подавай, приготовь, принеси, а он будет только гвоздики вколачивать.

– Гвоздики? А дома кто тебе поставил?

– Ставит, когда за него другие работают. Ему только командовать, распоряжаться. Только дай ему волю, так он и начальника лесопункта станет использовать у себя на побегушках.

– Начальник, по-твоему, должен в кабинете отсиживаться? Если требует дело, начальник должен вертеться волчком на стройке.

– Спасибо! Я буду за него бегать везде, а он тыщи зашибать.

– Что у вас с ним на днях вышло?

– Да так, ерунда. Очередную бузу затеял.

– Ну-ка, пойдем к нему, выясним, в чем дело?

– Никуда я не пойду, видеть его не могу. Когда я на фронте кровь проливал, он в тылу отсиживался. На фронте погибали лучшие люди, а эта шваль шкуры свои сберегала… А теперь он хочет, чтобы я исполнял его прихоти, создавал ему особые условия для работы.

– А ты не груби с ним, если он не прав – разъясни, разумное слово лучше действует, чем крики и ругань.

– Будь бы это на фронте, показал бы я ему разумное слово! Я уж не знаю, что с ним делать? – садясь за стол и доставая из ящика стола табак, сказал Чибисов. – У меня не один Богданов. У меня сотни людей! Мне надо и строиться, и лес рубить, и новые механизмы получать. Сегодня Черемных звонит и говорит: «Принимай три передвижных электростанции, электропилы, а на днях получишь трелевочные лебедки»… Мне не разорваться. У меня даже механика еще нет… А тут приходится нянчиться с этим бродягой.

– Пойми, Чибисов, он наш, как и все. Он завербовался к нам, и мы должны помочь ему стать порядочным рабочим. Никто не придет воспитывать наших людей, никто не пришлет нам готовых, вполне сознательных строителей коммунизма. Они воспитываются там, где живут, где работают. И нам с тобой это надо твердо помнить.