Текст книги "Чарусские лесорубы"
Автор книги: Виктор Савин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
– Даша, это ты? – удивился Богданов, встретившись на пустынной дороге с женой.
– Я, Харитон, я!
Щеки ее горели, глаза казались большими и строгими.
– И куда ты идешь, Дашенька?
– К тебе на эстакаду пошла. Обед вот несу.
– А домой разве не ждешь?
– Я слышала, люди решили работать в лесосеках до полночи. Чибисов кухню нарядил в делянки. Я и пошла.
– А я домой обедать иду. Я уже пошабашил, отшился и нитки в пазуху!
– А остальные?
– Уговорил их Чибисов, согласились, пускай работают. Вольному воля. Я им не препятствую.
– А ты, Харитон? Ты почему не остался?
– Эх, Дашенька! Да разве я мог остаться? Только ты одна у меня теперь на уме. Только о тебе и думал! День-то какой долгий показался! Еще с полдня хотелось бросить работу и бежать к тебе. Так и подмывало кинуть эстакаду, оставить вместо себя Шишигина, да только совесть не позволяла.
Он положил руку на плечо жены и притянул ее к себе.
Она вывернулась из-под руки, стала строгой, недоступной.
– Ты, что же, вздумал меня конфузить?
– Чем конфузить? Разве я тебе не муж?
– Убежал из лесосеки?! Люди остались, а ты сдезертировал. Думаешь, я обрадуюсь этому? У всех соседок мужья на работе, а мой – дома. Что я отвечу, если спросят, почему ты дома?
– Нам с тобой, Дашенька, на других смотреть нечего. Нам никто не указ. Как хочется, так и живем.
– Нет! Если жить, то как все.
– Кому денег много надо, тот больше и работает. У нас с тобой, Даша, не семеро по лавкам. И деньги нам с тобой не копить. На еду, на обувку, на одежду заработаем – и хватит. Зря спину гнуть, хапать большие деньги нам ни к чему. Станем жить потихонечку-полегонечку, глядеть друг на дружку да радоваться.
– Мало радости от того, что мы будем с тобой от людей прятаться, друг на дружку любоваться. Я так жить не буду. Ты мне мил, но ради тебя я не пойду против своей совести… А тебе-то самому как не стыдно?
– А чего мне стыдиться?
– Как чего? Ведь ты человека когда-то убил. Приревновал к своей невесте. Кого жизни лишил, кого счастья, невеста твоя от горя иссохла. По Сибири скитался, со всяким народом путался. А тут не посмотрели, какой ты есть. Дали нам с тобой квартиру, обстановку, подарков сколько. Свадьбу помогли справить. А за что? Ты думаешь только за спасибо все это сделано? Тебя подымают, тебя настоящим человеком делают, а ты хочешь оказаться свинья свиньей. Теперь только и остается – прийти домой, забрать пожитки и переселиться в старую каморку.
– Неужели ты хочешь расходиться со мной?
– Нет, не хочу. Я тебя возьму к себе в каморку. Нам и в каморке хватит с тобой места, в тесноте, да не в обиде.
– Даша!
– Ну?
– Я вернусь, Дашенька, на эстакаду. Извини меня!
Со стороны лесосек слышался нарастающий гул трактора, который шел по лежневке и вел колонну автомашин с лесом. Вдали, на повороте заснеженной лесовозной магистрали, мелькнули зажженные фары, яркие лучи света заскользили по плотной стене задремавшего синего леса.
39
Зырянов наконец-то вырвался в Новинку. Сдав лошадь на конный двор, он направился прямо в женское общежитие. Борис Лаврович давно мечтал о встрече с Лизой, но столько было дел, что он никак не мог выкроить время для себя. А потом – длительная командировка в обком партии на семинар политработников…
В жарко натопленном общежитии было тихо. Дома оказалась одна Паня.
– А где ваша подруга? – спросил Борис Лаврович, поздоровавшись.
Паня нехотя поднялась, села на кровати, сладко позевывая.
– Лизка? В Сотый квартал убежала.
– Какое-то у нее там дело?
– Кто ее знает. Придет с работы, кусок в зубы и айда. Сначала меня с собой таскала. Григорий-то мой стал сердиться, ревновать меня к Николаю Гущину, а Николай меня всего раз и провожал. Теперь он Лизу провожает.
– А кто такой Гущин?
– Помощник Сергея Ермакова. Лизка-то к Сергею ходит, только он не больно на нее заглядывается и заставляет Гущина провожать ее из Сотого квартала. – Панька хотела сказать еще что-то, но, взглянув на Зырянова, прикусила язык. Ей вдруг стало жаль его. Она с укоризной подумала: «Говорила вам: не гонитесь за Лизкой. Не послушались. Вон она как вас с пельменями-то да выпивкой наказала. Напилась, наелась и убежала, не посмотрела, что ночь, темень, мороз. Я бы так никогда не сделала. Мне бы совесть не позволила убежать от человека, который разорялся ради меня. Потом я ее как ругала. Она, Лизка-то, свинья неблагодарная».
– Что же вы стоите? Садитесь. Вот вам табуретка, – пригласила Паня.
– Нет, спасибо, надо идти.
«А что, если съездить в Сотый квартал? – подумал Зырянов, выйдя из общежития. – Может, Паня преувеличивает? Лиза соревнуется с Ермаковым. А где соревнование, там общие интересы, обмен опытом, учеба».
В Сотом квартале он подвернул лошадь к домику Ермакова, забросил вожжи на калитку. В избе застал одну старуху, сидевшую за прялкой.
– Здравствуйте, Пантелеевна!
– Никак Борис Лаврович? – встрепенулась хозяйка.
– Он самый. Не забыли еще меня?
– Хороших людей не забывают… Раздевайтесь, пожалуйста, раздевайтесь, сейчас самоварчик поставлю.
– Нет, не надо, не хочу.
– Как это не хотите? С дороги да чаю не хотите? У нас вода-то не купленная. И близкая. Наш родничок ни в какие морозы не застывает. Кругом снег, стужа, а родничок парочком дышит… Проходите, Борис Лаврович, в передний угол… Давненько, давненько вы у нас не бывали.
Оставив прялку, Пантелеевна загремела самоваром.
– Напрасно беспокоитесь, мамаша!
– Ничего не напрасно. Где это видано, чтобы гость приехал да чаю не напился.
– Где ваш сын?
– Сереженька теперь агитатор. Беседу пошел проводить. У Гущиных изба большая, просторная, так там и собираются. Патефон там есть. А Сергей еще баян туда носит. Посидят, побеседуют, потом повеселятся. Девушка тут одна из Новинки приходит, так она никому прокиснуть не даст, всех растормошит. Веселая, хорошая! Лизанька больно уж мне приглянулась: и красой, и умом, и сердцем. Хочу Сергея женить на ней, так он, паршивец, еще упирается. То ли время не подошло жениться, то ли что. Другие парни, посмотришь, молоденькие, а уже вокруг девчат увиваются. А мой статный, большой, а все как-то сторонится девушек. А мне крайне надо женить парня.
– Зачем торопить. Придет время, захочет жениться – на вожжах не сдержишь.
– Ждать-то некогда. Умру и на внучат не полюбуюсь. Сережка надо мной смеется: «Ты, мама, в коммунизме еще наживешься». Ничего бы, думаю, хоть одним глазком поглядеть на этот самый коммунизм. Да только где мне, старухе, до того счастья дожить… Хотя бы внуков благословить.
– Доживем, Пантелеевна, и до коммунизма. Все доживем. Вот тоже вначале про социализм говорили. Мечтали. Планы строили. А ведь теперь в социализме живем. До коммунизма тоже близко.
– Дай-то бог!
– Бог тут ни при чем. Все в наших руках.
– Вот и самовар готов, – засуетилась старушка. – Он у нас быстро поспевает. Наложишь горячих углей из загнеты, поставишь трубу в печурку, смотришь – уже пар валит, крышкой брякает.
За чаем Пантелеевна говорила с гордостью:
– Лиза только из-за Сергея и приходит сюда. Гляди-ка, разве ближнее место между Новинкой и Сотым кварталом, а она каждый вечер бежит сюда, заделье находит: то книжки прочитанные обменить, то узнать, на сколько парень норму в лесу выполняет. А теперь бумажку Сергею принесла от парторга Березина: дескать, прикрепляется к Сотому кварталу в помощь агитатору Ермакову. Теперь каждый вечер беседы с населением проводят. Для парней и девушек кружок какой-то организовали, книжку читают «Про настоящего человека» – какой-то, сказывают, летчик в войну без ног остался, не захотел пойти на пенсию, ноги заказал себе поддельные, выучился ходить и снова фашистов с самолета бил. Теперь будто в Москве живет, героем стал.
Выуживая ложечкой сухарики из своего бокала, старуха продолжала:
– Сергей-то сначала возгордился. Теперь, вроде, полюбовно сходятся, свыклись.
Увлеченная разговором, Пантелеевна вначале и не замечала, что гость сидит за столом, к чаю не притрагивается: глотнул разочек-два из стакана да и забыл про него.
– А вы что же не пьете? – спохватилась она. – Разве не нравится наш чаек? Может, остыл? Так горяченького налью!
– Нет, не надо, спасибо! Я в Новинке напился.
– Ну, может, щец похлебаете? Горячие, в печке стоят.
– Не беспокойтесь, Пантелеевна, я сыт.
– Так чем же вас угощать-то? Ну, смотрите, неволить не могу. На хозяина желудок сердиться станет, если хозяин спесив…
И, помолчав, спросила:
– Вы Лизу-то знаете? Должность у вас такая – всех людей знать. Стоящая девушка?
– Лиза девушка хорошая, ничего худого про нее не скажешь.
– И я так думаю, Борис Лаврович. Как раз она под пару моему Сергею. Оба работящие, оба на электрических пилах работают. В случае чего, из дому ходить вместе, домой вместе. Куда лучше-то! Бывает, вон девушки за служащими гоняются, за начальниками: дескать, выйду за «шишку», работать не придется, буду дома посиживать, обеды готовить да песенки петь. А Лиза не такая. Эта смотрит на свои ладони, на мозоли жесткие и говорит: «В жизни всякое бывает. Люди сходятся, потом, глядишь, не поладят в чем-либо и разбегаются. Больше всего страдает женщина. Самый надежный друг у нее – это собственные руки, самостоятельность».
– Лиза права, Пантелеевна! Она правильно смотрит на жизнь.
– Понятно, права! Раньше женщину за человека не считали. А теперь, смотри-ка, куда она вышла! Лиза вон себя на какую высоту подняла. Ей и мужчины которые позавидовать могут… Если бы мне женить на ней Сергея, я бы самая счастливая из матерей была.
В доме Гущиных под потолком горела лампа «Молния», свет от окон стлался по снегу. Изба ходила ходуном от топота ног. Слышались крики, визг. На крыльце Зырянова чуть не сбили с ног. Из избы вихрем вылетела девушка и спрыгнула с высокого крыльца, вслед за ней выскочил парень.
– Ой, Сережа, только в снегу не валяй! – взмолилась девушка, пойманная парнем среди двора.
Зырянов по голосу узнал Лизу. Она проворно вывернулась из рук парня, отбежала к раскрытым воротам.
– Ну, прости, милый! Я больше никогда не буду тебя щекотать. Простишь, Сереженька, а?
Она нерешительно пошла к дому. Парень кинулся за ней. Лиза выбежала на улицу и встала под освещенными окнами. От ее одежды шел парок.
– Простынешь ведь? – сказал парень, выглядывая из ворот.
– А ты меня в снег не свалишь?
– Нет!
– Скажи – честное комсомольское.
– Ну, сказал.
– Я не слышала. Ты что-то другое говоришь.
– Ну, тогда как знаешь, раз не слышишь.
И пошел в дом, стукая нога об ногу, сбивая с валенок снег. Девушка на почтительном расстоянии последовала за ним.
– Лиза!
Зырянов вышел из тени и преградил ей дорогу. Она вздрогнула, отступила назад.
– Кто это?
– Я, Зырянов! Разве не узнала?
– Борис? Ты как здесь очутился?
– Тебя ищу.
– Зачем? – спросила она холодно.
– Ты простынешь. Иди оденься. Мне нужно с тобой поговорить.
– Ну, говори. Я тебя слушаю.
– Я не могу всего сказать в двух словах… Может, подвезти тебя до Новинки? Вероятно, это будет наша последняя встреча.
– Разве ты куда уезжаешь?
– Нет, никуда не уезжаю. Я только что из командировки. Ехать мне некуда, совершенно некуда.
Из избы кто-то вышел на крыльцо.
– Лиза, ты чего долго? – послышался женский голос. – Остудишься. Хоть бы фуфайку на плечи накинула. Принести?
– Не надо, я сейчас.
Когда женщина захлопнула дверь, Лиза сказала:
– Хорошо, Борис, поедем! Сейчас оденусь.
По дороге в Новинку, сидя в кошеве рядом с Зыряновым, Лиза запахнула ему шарфик, застегнула на верхние пуговицы полудошку.
– Ты получала мои письма? – спросил Зырянов. – После того вечера я никак не мог вырваться на Новинку. О причинах я тебе писал. Как я стремился к тебе! Тосковал. Все валилось из рук. А от тебя – хотя бы одно слово. В чем же дело, Лиза? Ты, наверно, не верила, что я так занят, что не могу быть возле тебя, отделываюсь только письмами. Так ведь? Да?
– Милый Борис! Совсем-совсем не то. Ни в чем тебя не упрекаю. Я сама во всем виновата. Нет, даже не виновата. Все случилось помимо моей воли. Встретился мне человек. И как только увидела его – во мне что-то произошло. Я стала совсем другая. Забыла обо всем. И о тебе, Борис. Не обижайся на меня.
– Да, я понимаю тебя, – грустно произнес Борис Лаврович. – Ну, что ж, будь счастлива.
По сторонам дороги стояли густые темные ели, закутавшиеся в пушистые заячьи воротники. Никем не понукаемая лошадка бежала ленивой рысцой. В легком морозце поскрипывали полозья кошевы. Стояла тихая северная ночь с далекими холодными звездами.
Зырянов вспомнил первую встречу с Медниковой на лесной дороге. Было раннее утро, всходило солнце, блестели росы. И тогда, при виде незнакомой девушки, в нем точно так же, как она говорит сейчас, произошло что-то необычное. Будто что-то осенило его. И словно все вокруг преобразилось, засияло, засверкало, стало особо прекрасным.
Впереди между деревьями показались яркие электрические огни Новинки. Зырянов подобрал вожжи и подшевелил лошадку, она прибавила хода.
У женского общежития Лиза вылезла из кошевы.
– Спасибо, Борис, – поблагодарила она.
Зырянов подал ей на прощанье руку, она крепко сжала ее.
Он вспомнил, как провожал ее к этому общежитию первый раз. Тогда она убежала от него вприпрыжку. Теперь уходила медленно, с опущенной головой.
40
Было морозное розовое утро. Изморозь мельчайшими искринками, похожими на мелкую соль, покрыла кусты, хворостинки, стволы и ветви деревьев. И весь воздух, казалось, был наполнен изморозью в лучах холодного солнца.
Григорий Синько расставался с Паней в лесосеке на перекрестке дорог. Она отдавала ему свои вязаные шерстяные варежки, а себе оставляла одни брезентовые рукавицы. Он от варежек отказался, не взял и рукавиц, засунул голую руку в карман ватных брюк, сдвинул шапку-кубанку на одно ухо, а другое прикрыл ладошкой и пошел в свою делянку.
– Возьми хоть платок! – крикнула ему вслед Паня.
Он ничего не ответил, даже не оглянулся.
Напарник Синько был уже в делянке, развел возле пенька костер, сидел на чурбаке и курил цигарку из моха, сорванного с седой елки. Синько молча подошел к костру, сел напротив товарища, стал подбирать под ногами недогоревшие ветки и кидать в огонь.
– Ты что на меня, Гришка, не глядишь? – сказал курносый, худой паренек с широко расставленными черными глазами. – Сердишься, что ли?
Синько ответил не сразу.
– Очи не глядели бы ни на що! Тикать надо отсюда.
– Куда, Гриша?
– Во Львов або до Тернополя. От морозов кишки смерзаются.
– Давай свалим несколько деревьев, разогреемся.
– На черта валить, нехай стоят, растут.
– Тебе хорошо, тебя Панька кормит, а я на кусок не зарабатываю.
– Иди до бригады: к сучкорубам або электропильщикам. Там дуже много заробляют.
– А ты?
– Я коло костра буду сидеть. Вечером, як уйдет тот башкир, що по сусидству працюе, перетягну с его поленниц кубометр – и добре.
– Поймает – убьет тебя этот Мингалеев.
– Ни, не словит. Вин с бабой теперь лучком работае, в два раза больше дров дае. Кубометр перетягнешь – и не догадается.
– Как не догадается? Заметит.
– Я не с краю возьму: с одной поленницы чурбак, с другой, с третьей…
– Это рисково. Да и канительно. Лучше самим свалить несколько деревьев.
– Ще связываться, валить, сучки срубать – да провались воно!
– У меня, Гришка, печенка не переваривает вот так без дела сидеть. Мне уж надоело. И пилы мы с тобой зря ломаем. Давай лучше возьмемся за дело. – Парень затянулся цигаркой из моха и закашлялся. – Я уже табаку настоящего неделю не куривал. И окурки-то на улице сразу снегом заметает.
– Ну иди до бригады, иди! Я тебя не держу.
Парень нерешительно встал, помялся на ногах, швырнул окурок в костер и бочком, бочком, точно виноватый, исчез из делянки.
Синько наломал хворосту, положил на костер, придавил чурбаком, подул на руки, потер чуть побелевшее ухо и встал на коленки перед костром, чтобы раздуть пламя.
В это время подошел Березин.
– Ты все еще по полкубометра за день ставишь? – спросил он Синько.
– А сколько треба? – парень повернул к парторгу лицо, запорошенное пеплом.
– Будто не знаешь? Самое меньшее – два с половиной кубометра.
– Тю! – насмешливо протянул Синько. – Вы бы, Хветис Хведорович, попробовали сами поработать и дать хотя бы по два кубометра. Это ведь лес, а не солома!
– Было время, я по десять, по двенадцать кубометров давал. Эх, Синько, Синько! Твою-то бы лень да на ремень. Ты же мне слово давал подтянуться… Ну, что с тобой делать?
– Не можу я тут работать.
– Почему не можешь? Такой здоровый, и не можешь.
– Условия не подходящи. Який я лесоруб? Я на волах ездить можу, та работа мне сподручна, хоть на сто километров поеду, а лес рубить – ни! Подсолнухи срубать – це можу.
– Обратно на эстакаду к Богданову пойдешь?
– Вин не приме.
– Может, примет… Ну-ка, пойдем сходим.
– Та не примет же! Зачем ноги мять, чи вы не знаете Богданова? Колы выгнал – всё.
– Мы попробуем, авось, уговорим. Только ты, смотри, брось лодырничать. До каких пор будешь баклуши бить? Ты ведь уже отец, пора за ум браться.
– Кто отец?
– Знаем, кто отец. Скоро придется ребенка воспитывать, а ты себе на кусок хлеба заработать не можешь. Или думаешь дурачком век прожить? Пошли!
Синько нехотя поплелся за парторгом, оглядываясь на костер, который не горел, а дымил.
– Иди, иди, не оглядывайся! – прикрикнул на него Березин нарочито строгим голосом. – В леспромхозе людей не хватает, а ты, такой лбище, штаны протираешь на чурбаках.
На эстакаде шла горячая работа. Хлысты из делянки поступали бесперебойно, и звено Богданова еле успевало перерабатывать возы, оставляемые двумя «Котиками».
– Ого, у вас, я вижу, новшество! – Парторг увидел железные клюшки, которыми рабочие ловко оттаскивали разделанные кряжи.
– Какое новшество, Фетис Федорович? – спросил Шишигин, поглядывая не без гордости на свою новую мерку – рейку с делениями, расписанную черной и красной краской. – Про рейку говоришь? Это пилоправ Кукаркин предложил Чибисову завести такие мерки на эстакадах. Очень удобные. Видно, где метр, где полтора метра, где два; и сотки даже цифрами обозначены.
Я не про рейку твою, а про металлические клюшки. Раньше вы палками да вагами бревна ворочали.
– Это тоже Кукаркин придумал.
– Везде Кукаркин!
– А как же! Кукаркин – изобретатель. За многих головой работает. Теперь, сказывают, над сучкорубной машиной мозги ломает.
– Ну-ну. А вот кто бы придумал такую машину, чтобы лень с человека обламывать? – сказал Березин подошедшему Богданову. – Может, возьмешь себе на перевоспитание этого лодыря, Харитон?
– Синько? Избави бог! Хватит, помаялся с ним. Сколько крови перепортил. Из-за него, наверно, во мне черная кровь получается, в голову ударяет и я становлюсь дурак дураком.
– Ты его хорошо знаешь, понимаешь, он слушался тебя.
– Слушался, пока я его учил.
– Как учил?
– Это дело темное, товарищ Березин. Может, он сам скажет, как я его учил? Учил за лень, за воровство, за козушку Дарьину. Про ту учебу знает он да я. Теперь я не могу учить так…
– Значит, принять к себе в звено Синько не можешь?
– Не могу, Фетис Федорович.
– Может, совет какой дашь?
– Устройте вы его в столовую воду возить. Пусть он там ест всякие остатки. А отъестся, разжиреет, когда сало закипит в нем, он сам за колку дров возьмется и в лес запросится. Вспомните потом мое слово! Ведь человека видно, что ему надо. Он был в беспризорных, все мысли только и вертелись вокруг еды.
Синько тем временем переталкивал с уха на ухо свою кубанку, прятал обжигаемые морозом руки в карманы.
– Как, Синько, пойдешь в столовую водовозом? – спросил Березин.
Парень потупился, довольный, пряча улыбку.
– Чего ж не пойти? Пойду.
– Там тебе и волы будут, станешь начальником экипажа «МУ-2». Ну, а если воды вовремя не привезешь, обеды своевременно не будут готовы, – берегись! Перед всей Новинкой отвечать станешь.
– Воды-то привезу, трудно, чи що, за ней съездить? – растягивая слова, не торопясь, пробубнил Синько.
– Смотри, Григорий, если и тут станешь лодырничать, тогда уж не знаю, что с тобой делать.
– Ничего со мной не придется делать, давно бы на кухню поставили. Там я сможу…
41
Кругом – тайга, глушь, бездорожье. На семь-восемь месяцев лег снег, похоронил под собою землю. Человек неделями не видит солнце. Показавшись над горизонтом, оно чуть оторвется от земли, холодное и равнодушное, опишет небольшую дугу и снова спрячется. Но люди не унывают, они живут с мечтами о лете, о ясном и жарком солнце.
С наступлением зимы и длинных вечеров Нина Андреевна с увлечением взялась за общественную работу. Она была пропагандистом в кружке по изучению истории партии, лектором и беседчиком. Выступала в Чарусском клубе, в красных уголках и в общежитиях на лесоучастках. В занятиях с коммунистами и в чтении лекций для рабочих она находила большое удовлетворение. Ей радостно было сознавать, что и здесь, в чарусских лесах, где-то чуть ли не на краю света, она оказалась полезной.
В один из вечеров Николай Георгиевич вернулся домой раньше обычного. Ему нездоровилось, во всем теле чувствовался озноб. В квартире было холодно и неуютно. На столе грязная посуда, постель не заправлена. Девочки в шубах сидели на полу и кутали кукол в тряпки. Багрянцев взглянул на отрывной календарь, висевший на стене. Днем партийной учебы был вторник. Он подумал было, что жена на занятиях, но оказалось, что сегодня уже среда.
– А где мама? – спросил он девочек.
– Заходил дядя Боря, и мама ушла с ним.
– А давно он приходил?
– Давно. Еще светло было.
Николай Георгиевич посмотрел на часы. Был девятый час. Заглянув под крышку холодного котла, стоявшего на очаге, Багрянцев нахмурился и начал ходить вдоль комнаты.
Он ревновал жену к Зырянову. Замполит частенько заходил к ним, держал себя со всеми запросто. Иногда вместе отправлялись в кино, на прогулки, гостили у Якова Тимофеевича. Зырянов и Нина Андреевна всегда вели себя скромно, сдержанно, но Николай Георгиевич видел в этом лишь маскировку, считая, что его обманывают. Эта подозрительность усилилась, когда Нина Андреевна рассказала ему о вечере у замполита, где были Лиза и Паня. Тогда Багрянцев вспылил, упрекнув жену: дескать, он на работе старается, а она тут без него на вечерах гуляет. С тех пор вспышки ревности стали у него все чаще и чаще. Он стал раздражителен, придирчив, не давал покоя ни себе, ни жене. Запретил ей заходить в кабинет замполита и вообще встречаться и разговаривать с ним.
…Время шло. Часы показывали девять. А Нины Андреевны все не было. Николай Георгиевич оделся, достал из стола деньги и быстро вышел, направляясь в орсовский магазин.
Под вывеской, над дверями магазина, красноватым светом горела электрическая лампочка, снежок на крыльце казался розовым. Сторож Якуня уже вышел на свой пост, он был в тулупе, за плечом маячила берданка, а в руке деревянная пустотелая колотушка, на конце которой на ремешке болтался шарик. Старик прохаживался перед магазином и, когда замечал поблизости людей, подымал колотушку вверх, побрякивал над ухом: дескать, внимание, здесь сторож. Перед Николаем Георгиевичем он приподнял шапку и молча пропустил его в магазин.
Из магазина Багрянцев пошел не домой, а в избушку к старухе, где, бывало, они с Ошурковым наслаждались «лесной сказкой». И когда он уходил в ночь, в темноту, сторож Якуня усиленно гремел деревянной колотушкой.
Обратно Николай Георгиевич вернулся поздно. Нина Андреевна была уже дома, растопила очаг, помыла посуду, накормила и уложила детей спать. Ни словом не обмолвившись с женой, Багрянцев разделся, лег на кровать лицом к стене, зарывшись с головой в одеяло.
– Коля, что с тобой? – подошла Нина Андреевна. – Ты заболел?
– Отстань! – рявкнул он. – Шла бы ночевать-то к Зырянову.
– Коля! Как тебе не стыдно?!
– Тебе надо стыдиться, а не мне! И замолк до утра.
Она решила ночевать в медпункте на топчане.
Для Нины Андреевны наступили тяжелые дни. Она не могла отказаться от пропагандистской работы. Наперекор мужу продолжала заниматься общественными делами, вела кружок партийной учебы, выступала с лекциями, докладами, выполняла поручения Зырянова. Николай Георгиевич все это знал, видел и еще больше озлоблялся. В семье Багрянцевых поселились неприязнь, холод. Об этом они никому не жаловались. Но шила в мешке не утаишь.
Однажды, вернувшись из поездки на участок углевыжигательных печей, Нина Андреевна нашла на столе записку. Писал директор леспромхоза Черемных. Просил зайти к нему в кабинет для серьезного разговора. Слово «серьезного» было подчеркнуто. Не раздеваясь, прямо с дороги Багрянцева заспешила в контору.
Яков Тимофеевич сидел в кабинете один. Вид у него был усталый, он уже несколько дней не брился, в щетине на щеках искрилась седина.
– Садитесь, пожалуйста! – сказал он, закрывая папку, лежащую перед ним. – Нина Андреевна, у вас нет желания переехать из Чаруса на другой наш лесоучасток? Например, в Моховое?
– В Моховое? С Николаем Георгиевичем?
– Да, в Моховое. Тамошнего начальника Ошуркова снимаем с работы и отдаем под суд. Есть наметка поставить вместо него вашего мужа. Фельдшера из Мохового мы перебросим в Чарус, а вас с Николаем Георгиевичем пошлем туда.
– Но ведь Ошурков, несмотря на пьянство, неплохо справлялся с работой?
– Ошурков втирал очки, а мы его не контролировали. У нас в Моховом не было зоркого партийного глаза… Там мы порекомендуем вас в парторги. Учтите, какую ответственность думаем возложить на вас. Там место глухое, люди тяжелые. Вы ведь бывали там?
– Бывала, – чуть слышно сказала Нина Андреевна, кусая губы.
– Надеемся, вы сможете навести на Моховом порядок. Хорошо подумайте с Николаем Георгиевичем об этом предложении и завтра утром скажете. Нам дорого время. Нужны срочные меры.
– Что же случилось с Ошурковым?
– Оказался жуликом. И, к сожалению, разоблачили не мы, а колхозники. Он брал с некоторых взятки, давал справки, что люди выполнили свои объемные задания и отпускал домой. Выписывал фиктивные наряды на заготовленную древесину, которая фактически стоит на корню. Надо же было ему на что-то пьянствовать. А мы верили его очковтирательским сводкам.
– И много он приписал?
– Обмер древесины в делянках и на берегах реки, куда лес подвозится для предстоящего сплава, еще не закончен. Работает комиссия… Но уже сейчас видны большие злоупотребления, приписки. Я там пробыл двое суток, разбирался в запутанных делах, две ночи не спал, но так до конца и не разобрался. Завтра вы мне дадите свой ответ, и я снова поеду туда.
– Хорошо, Яков Тимофеевич, ответ завтра будет, – сказала Нина Андреевна.
– Надеюсь, положительный? – улыбнулся Черемных.
– Да, вероятно, так, Яков Тимофеевич… Сама я уже решила, не знаю только, как отнесется к этому Николай Георгиевич.
Багрянцева, выйдя из конторы, сделала несколько шагов и чуть не упала. Прислонилась к загородке заснеженного садика, а в глазах – цветные круги, в ушах – звон. Представилась маленькая избушка с одним оконцем, с тесным проходом между русской печью и широкой деревянной кроватью… А у стола – девочка с котенком, в углу – старинные иконы, на которых изображены сухие, как мумии, святые. И снова, как тогда, Нине Андреевне стало душно. Похолодевшими пальцами она расстегнула мягкий песцовый воротник, обнажила шею.
– Ох!
– Нина Андреевна, что с вами? – в тревоге спросил вышедший вслед за нею Черемных.
– Ничего, пройдет, – с усилием проговорила Багрянцева. – У меня, видимо, малокровие. Голова закружилась.
Вскоре после этого, в воскресный день, Моховое встречало нового начальника участка. К опустевшей квартире Ошуркова, вновь побеленной, вымытой, натопленной, подъехали две кошевы.
Яков Тимофеевич и Багрянцев не успели еще выпутаться из тулупов, как вторую кошеву, в которой ехала Нина Андреевна с детьми, обступили женщины, откинули тяжелый меховой полог и начали высаживать Соню и Риту, похожих в своих заячьих дошках на белых медвежат. Однако больше всего моховских женщин интересовала сама Багрянцева, жена начальника. Какая она из себя? Видная или так себе? Почему это ее муж, Николай Георгиевич, путался тут с кержачкой Манефой? Они косили глаза на одиноко стоящую в сторонке небольшую, худенькую, черноглазую солдатскую вдову, которая, не замечая, до дыр растеребила свои шерстяные варежки и во все глаза глядела то на Багрянцева, то на его жену. А когда Нина Андреевна скинула с себя тулуп и встала, будто оратор на трибуне, красивая, гордая – среди моховичек, словно ветер по осиннику, прошел гул:
– Ого, какая она!
– Ровно цветок луковки саранки!
– А он, мужик-то ее, позарился на какую сушенку!
– Верно, что променял было лебедя на галку.
Женщины подхватили девочек, чемоданы и повели Багрянцеву в дом, под крышу, признали своей, новой жительницей Мохового.
А после, когда разошлись с улицы все любопытные, а Черемных и Николай Георгиевич занялись делами в конторе, в новой квартире Багрянцевых плотной стеной у порога столпились моховские женщины. Они знакомились с Ниной Андреевной, с ее девочками, рассказывали о себе и своих детях.
Вечером, застенчивая и робкая, с кринкой парного молока, переступила порог жилища нового начальника Манефа. Пришла, перекрестилась, глядя в пустой угол, и сказала нараспев:
– Вот я вам принесла молочка. Попробуйте. Если поглянется, стану приносить утром и вечером. Молочко сладкое.
Нина Андреевна с благодарностью приняла кринку, перелила молоко в свою посуду и запустила руку, в сумочку с деньгами.
– Ой, нет! Мне денег не надо, – сказала Манефа, разглядывая Багрянцеву. – Это я вам принесла на пробу. Если что, так потом уже расчет будет. Кушайте на здоровьице.
Воспользовавшись приглашением, Манефа присела на табуретку, прикрыла на коленях кринку концом фартука и повела речь о девочках. Вот, дескать, у них две доченьки, ее-то постарше, так пусть сдружатся, играют вместе. Ее-то и присмотрит когда за маленькими… Потом сказала, что, если захочется капустки квашеной, огурчиков соленых или грибков, то и это у нее есть.
Нина Андреевна была рада душевному приему моховских женщин. С Манефой, еще не зная, кто она такая, Багрянцева согласилась на дружбу девочек, и о молоке, и об овощах договорилась.
А через день-два к Багрянцевой стали приходить соседки. Они без обиняков заявляли:
– И на порог не пускайте вы эту Манефу! Ишь какая, на чужих мужиков весится! Она и в молоко наколдует, чтобы присушить к себе человека.
Вначале Нину Андреевну возмутило вероломство Манефы. Как она посмела войти в их квартиру, глядеть в глаза, предлагать свои услуги, искать дружбы?
Но вскоре Нина Андреевна успокоилась. Пусть приходит Манефа, пусть носит молоко, пусть дети дружат. Пусть Манефа будет на глазах у Николая Георгиевича. Это для него явится испытанием верности семье, своему слову.
Из лесосек, погрузившихся в тишину, Николай Георгиевич возвращался последним. Кое-где по сторонам в сумерках догорали костры, разбрызгивая искры. Шел не спеша. На душе было спокойно. После переезда в Моховое в их семье воцарился мир, порядок. Все старое, неприятное казалось забытым. Николай Георгиевич чувствовал себя бодро, уверенно. Днем находился в делянках с лесорубами, потом в конторе итожил работу своего участка.
