Текст книги "Чарусские лесорубы"

Автор книги: Виктор Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

49

– Хветис Хведорович, можно до вас?

Григорий Синько вошел в избу Березина, снял у порога теплые кожаные перчатки, новую меховую шапку-ушанку; все на нем было новое, добротное: и пальто зимнее с барашковым воротником, и валенки черные с отогнутыми голенищами.

– Проходи, парень, проходи! Раздевайся.

Парторг сидел за столом с развернутой газетой. Не раздеваясь, Синько прошел вперед, сел на лавку возле стола.

– Ну, что скажешь? – спросил Фетис Федорович, снимая очки.

– Просьба до вас.

– Какая просьба, Григорий?

– Паня мени сказала: пиды к парторгу. Ты йому картины для клуба малювал та лозунги. Хай вин дае нам комнату. Станемо зараз вместе жить.

– Вон что. Жениться, значит, собираешься? Доброе дело! Только, знаешь, Григорий, я квартирами на Новинке не ведаю. Надо к Чибисову идти. По-моему, и Чибисов тут ничем помочь не сможет. Нет ведь у нас свободных комнат!

– А камора, де жила жинка Харитона Богданова? Вона ж пустуе. Там разно барахло понавалено.

– Пустует разве? В таком случае, я поговорю с Евгением Тарасовичем.

Березин взглянул на карманные часы на комоде и встал.

– Ой, чуть не забыл! Мне на конный двор надо сходить. Ты посиди тут, Григорий, я через десять минут вернусь.

Встал и Синько.

– Мне тоже треба…

– Ну, посиди, посиди, парень. Я вернусь и сходим вместе к Чибисову. В квартире никого нет, вся моя семья куда-то разбежалась. Я скоро.

Фетис Федорович ушел. Оставшись в избе один, Синько вдруг почувствовал себя нехорошо, непривычно. Лежавшие на комоде часы приковали его взгляд. Он отводил его в сторону, а часы будто кричали: возьми нас, положи себе в карман. А ящики комода им вторили: открой нас, загляни, увидишь, какие вещи мы храним…

Парень сорвался со своего места, схватил с лавки шапку и отошел к порогу.

– Ни, лучше уйду, – сказал он, взявшись за скобу двери.

В сенях послышались шаги, и Синько облегченно вздохнул. Наконец-то идет хозяин, который избавит его от соблазна.

Вместе с холодным воздухом, сразу превратившимся в пар, в избу зашел корявый, с рыжей щетиной на щеках, мужчина в тулупе, перепоясанном синей опояской. Синько узнал в нем бывшего мастера Голдырева.

– Здрасте! – громко сказал вошедший.

Ему никто не ответил.

– Разве хозяев нет? – спросил Степан Игнатьевич у Синько.

– Нема.

– Придется тогда подождать.

И Голдырев шагнул к столу, сел, широко расставив ноги, на том самом месте, где только что сидел Синько.

Синько напялил потуже шапку и хотел было уже толкнуть дверь, чтобы уйти. В это время у него, как молния, блеснула мысль: а часы? А вдруг этот хапуга (так называли Голдырева рабочие) слямзит их? Тогда подозрение падет на него, на Синько! От этой мысли у Григория даже выступила испарина на лбу. Он снял шапку, повесил на гвоздик на стене и прошел вперед, сел между столом и комодом, где до этого сидел Фетис Федорович, и как бы приготовился дать бой любому, кто попытается посягнуть на часы парторга Березина.

– Ты где теперь работаешь? – спросил Степан Игнатьевич.

– В столовци.

– Губа-то у тебя, парень, не дура. Нашел все-таки хлебное место. И приоделся вон как.

– А вы де работаете? – в свою очередь задал вопрос Синько.

Голдырев махнул рукой, словно согнал муху, севшую на нос:

– Я теперь грузчик. Лес гружу лебедкой на штабеля. Хотел работать коновозчиком, душа просится на это дело, да не доверяют мне коня. Вот и ходишь, клянчишь себе транспорт, чтобы дров, сена подвезти. И вообще плохо стало, никто тебе в хозяйстве не помогает. А один-то много ли напрыгаешь? Уже скотину свою пораспродал. Оставил себе коровенку, телку да пару овечек.

Степан Игнатьевич говорил еще о том, что он все же не унывает. Мечтает о тех днях, когда подрастут дети. Тогда можно будет снова подняться, вырастить себе быка для хозяйства, развести побольше скотины и продолжать идти, не сворачивая, по своей мужицкой дороге.

Синько уже не слушал его. Часы Фетиса Федоровича давно показывали, что пора бежать на свидание к Паньке. Она ждет, а он сидит тут, караулит добро парторга и слушает болтовню бывшего мастера о чем-то таком, до чего ему, Синько, нет никакого дела. Чего доброго, Панька еще обидится, покажет дулю и скажет: «Ось, бач, який тоби буде мотоцикл!»

И чем больше Синько поглядывал то на часы Фетиса Федоровича, то на Голдырева, тем больше начинал нервничать. У него появилось желание встать и уйти, он поднимался с места, но тут же садился обратно, словно кто-то прижимал его к стулу.

И вот, наконец, Фетис Федорович возвратился.

– Ну, Григорий, дело сделано. Был сейчас у Чибисова. Можете занимать каморку, где жила Дарья Семеновна.

Синько сорвался с места, глянул на часы, лежавшие на комоде, точно еще раз хотел убедиться, тут ли они, и побежал на улицу.

И уже на полдороге к общежитию он вспомнил, что забыл поблагодарить парторга, тут же повернул обратно, добежал до избы Березина, постучал в подоконник. И когда старик показался в окне, Синько крикнул:

– Щиро дякую, Хветис Хведорович!

И замотал головой: дескать, кланяюсь, очень благодарю.

50

Весна в здешних местах наступила неожиданно рано и застала лесозаготовителей врасплох. Солнце, как будто вышедшее из зимнего заточения, горячее и ласковое, поднималось высоко над землей и грело без устали, сжигая глубокие снега. Лес скинул с себя зимний наряд и повеселел, стоял, омываемый теплым ветерком. Невесть откуда появились певчие пичужки, зашебаршили по коре деревьев малюсенькие птахи-ползунки, от темна до темна трудились дятлы, наваливая возле старых берез ворохи гнилой измельченной коры. Утрами, далеко до восхода солнца, на могучих деревьях начинали токовать пернатые богатыри – глухари, в мелких осинниках чуфыркали тетерева.

На столбе перед окнами кабинета директора леспромхоза сидел скворец, выводил свои незамысловатые трели и приглушенно, как будто издалека, протяжно посвистывал. Этот разбойничий посвист птицы действовал Якову Тимофеевичу на нервы; так и подмывало встать, захлопнуть форточку, но в кабинете было жарко.

Яков Тимофеевич обзванивал по телефону лесные участки. И пока начальники подходили к трубке, он думал:

«Вот и опять весна. С одной работой не закончили, другая подпирает. Людям весна приносит радость, а тебе подваливает забот. И так без конца, из года в год. И надо справляться. Нельзя не справляться, раз тебя, рабочего человека, поставили на такое трудное дело».

– Але, але! Багрянцев?

В Моховом в конторе к телефону подходит Николай Георгиевич. На нем резиновые сапоги. Окно раскрыто настежь. По колеям дороги под окнами бегут ручьи. Ельник стоит в воде, купая подолы.

– Я вас слушаю, Яков Тимофеевич! – отзывается Багрянцев.

– Ну, как вода?

– Прибывает. За ночь на пятнадцать сантиметров поднялась.

– Заморозка там у вас не было?

– Нет, нисколько не подморозило, даже зорьке подрумяниться нечем было. Вечером была бледная желтая заря и утром такая же. Здешние мужики говорят: нехорошая примета. Весь снег может согнать сразу, поднимет воду, а ведь в половодье лес плавить не будешь – разнесет по берегам. Положение тревожное.

– Меня тоже беспокоит это. Ночью несколько раз выходил на улицу проверять: не подстывает ли? Нет, никаких признаков. Думаю, под самое утро, когда обычно холодком тянет, хоть немножко подстынет. Нет, не подстыло! Вы переходы через реку перекинули?

– Нет еще, Яков Тимофеевич!

– Ну, что вы делаете? Как людей переправлять будете на другой берег? Немедленно приступайте к работе! План подготовки к сплаву у вас есть, держите его всегда перед собой. Там обозначены сроки, когда что делать. Неужели вас еще учить порядку, дисциплине! Вы же были в армии, должны понимать. Лесосплав – это все равно, что пожар. Не подготовишься вовремя, упустишь сроки – вот и погоришь.

– Для устройства переправы нет канатов, Яков Тимофеевич.

– Разве еще не прибыли? Подводы с канатами ушли вчера утром.

– Не пришли еще. Застряли в пути. Гремучий лог разбушевался, через него нигде не переедешь.

– Высылайте людей, тащите канаты на себе.

– Ушли люди, Яков Тимофеевич.

– Хорошо. А наледи рвать начали?

– Рвем и канавы копаем по льду, уже метров пятьсот прокопано. Подрывник заболел, так мы сами приспособились.

– А кто вам разрешил? Убьете людей, а мне за вас в тюрьму?

– Не беспокойтесь, Яков Тимофеевич! Рвем по всем правилам. Взяли у подрывника инструкции, среди нас отыскались саперы, так что будьте спокойны.

– Как у тебя с лодками? Ремонтируете?

– Дело встало из-за смолы. За смолой послали на углевыжигательные печи. Пакли хватит. Нас волнует другое, кошма. На чем будут спать сплавщики, чем прикрываться?

– Ждем кошму из треста. Если не получим – выдадим стеженые одеяла.

– А палаток брезентовых, значит, так и не будет?

– С палатками скандал. Вышлем плащ-палатки.

– Ну, и это ладно. На безрыбье и рак рыба.

– Багрянцев! Але, куда ты пропал? Багрянцев, Багрянцев! Вот, черт, проклятая связь!

Директор бьет пальцами по аппарату, стоящему перед ним на столе. Просит девушку-телефонистку проверить линию, волнуется. С Багрянцевым у него еще большой разговор. Нужно, знать, проверить до мельчайших подробностей, что делается на Моховом, не упущено ли что в подготовке к сплаву. Сидя в своем кабинете в Чарусе, он мысленно находится на далеком лесном участке. Вместе с Багрянцевым обходит сплавной отрезок Правой Ульвы – небольшой речушки, впадающей в Ульву. Желтоватая вода, настоенная в болотах, обмывшая прошлогоднюю ветошь трав, мчится по извилистому руслу речушки поверх льда, обходя высокие наледи. Люди копошатся на реке, расчищая воде фарватер: пробивают в наледях лунки и закладывают в них мешочки с аммоналом, потом взрывают их. Вверх летят брызги и глыбы льда; на отлогих берегах, на поворотах русла, чтобы не было разноса древесины по лугам и кустам, сплавщики укладывают бревенчатые боны, делают плетни. В устье реки для задержки древесины сооружается временная запань, а в верховьях – идет обмер поленниц и бревен, подготовленных для сплава…

– Девушка, ну где же Багрянцев?

А скворец на столбе продолжает свои трели и приглушенный посвист. Черемных кидает трубку, срывается с места и захлопывает форточку. Звонит телефон.

– Возьмите – Моховое! – говорит телефонистка.

– Багрянцев, куда же ты пропал?

– Я тут, Яков Тимофеевич. Извините, на минутку оторвался. Ко мне пришла делегация моховских домохозяек. Моя жена, Нина Андреевна, вербует домохозяек на сброску дров в воду. Женщины пришли договариваться. Спрашивают, будут ли резиновые сапоги?

– Сапоги дадим, дадим.

– Потом они интересуются спиртом, будет ли он нынче на сплаве? Для меня это кажется немного странным.

– Ничего нет странного, Николай Георгиевич. Скажите, что спирт будет. Вы еще не знаете здешних традиций. Для нас с вами сплав леса – страда, а для моховских – праздник. Они ждут его целый год. Хотят поработать на народе, а потом на славу погулять… Что они еще просят?

– Больше ничего. Минуточку. Еще одно требование, Яков Тимофеевич! Просят прислать баяниста повеселее.

– Хорошо, подыщем и баяниста.

Поговорив с Багрянцевым, директор записал на листочке настольного календаря:

«В два часа быть в Моховом, Багрянцев будет ждать на Мурашкином лугу».

Затем посмотрел на лежащую перед ним карту сплавного бассейна реки Ульвы. Река и ее притоки были обозначены синими извилистыми змейками. Населенные пункты и отдельные бараки, расположенные вблизи реки, обозначались квадратиками коричневым карандашом, а заготовленный на берегах лес – красными черточками.

Снова взявшись за трубку, он попросил:

– Девушка, дайте мне Чибисова.

Начальник Новинского лесопункта уже полчаса ждал директорского звонка. Он тоже был в болотных резиновых сапогах, с кожаной сумкой-планшеткой на плече.

– Слушаю вас, Яков Тимофеевич! – ответил он в трубку.

– Что это у тебя, Чибисов, голос хриплый?

– Я вчера в Ульве искупался, нырнул чуть не по горло, вот и охрип.

– Попроси жену, чтобы купила чекушку, выпей с перцем, залезь на печку да шубами закройся.

– Некогда, Яков Тимофеевич, у меня одна нога в лесу, другая на реке. Еле успеваю, голова идет кругом.

– Это плохо, Евгений Тарасович. Сам закружишься и людей закружишь… Как колхозники?

– Уезжают, Яков Тимофеевич. Мы вместе с Зыряновым агитировали их задержаться на недельку. Никак не остаются. Люди в валенках…

– Выдайте кожаную обувь.

– Предлагали уже. Народ беспокоится о севе. Вот-вот надо выезжать в поле. Смотрите, что делается на улице. Снег превратился в кисель. Ручьи, реки, как бешеные. Скворцы уже прилетели.

– Знаю, знаю. У меня вон сидит разбойник на столбе и играет на нервах… Ну, а Коноплев как? Он-то, по крайней мере, останется?

– Нет, ни в какую не соглашается. Мы ему и работу хорошую предлагаем, и квартиру, все условия. О колхозе парень скучает.

– Жаль, жаль. Выходит, драмкружок у нас заглохнет?

– Нет, не заглохнет, Яков Тимофеевич: мы все же одного «артиста» из «Новой жизни» завербовали себе. Его нам Коноплев порекомендовал. Парень хороший, кандидат партии. И на сцене играет отлично, роль-то электромеханика в пьесе «Лесной фронт» он исполнял. В колхозе хоровым кружком руководил. Мотоцикл хорошо знает, наших новинских мотоциклистов обучал на машинах ездить.

– Тогда все в порядке, Чибисов. Пришли его в отдел кадров.

Расспросив подробно начальника лесопункта о подготовке к сплаву инвентаря и такелажа, о подвозке продуктов для сплавщиков, директор заговорил о самом главном:

– А люди у тебя по бригадам разбиты?

– Все сделано, Яков Тимофеевич. Люди пока работают в делянках: рубят лес, возят на берега, но в любой момент могут выйти на сплав и встать на свое место.

– Богданова ты куда назначил?

– Возглавит бригаду по сгонке леса и зачистке правого берега Ульвы.

– А по левому берегу кто идет?

– Назначил Ермакова, думаю, что не подведет.

– Правильно сделал. Перебросил ты ему домишко из Сотого квартала?

– Уже все готово, стоит на месте, дым из трубы идет. Место себе парень выбрал самое веселое, недалеко от клуба.

– Не женился он еще на Медниковой?

– Пока не слышно.

– А насчет соревнования на сплаве вы подумали?

– Уже заключили договор с участком Багрянцева. Обязались завершить все сплавные работы на два дня раньше срока.

– Могли бы и три дня выкроить.

– Трудно, Яков Тимофеевич. План и так очень напряженный. Если два дня сократим – и то большое дело. Особенно трудоемкая работа – это сброска. Ведь надо по бревну, по полешку скинуть в воду такую огромную массу древесины.

– Технику вы учитываете?

– Как же! Будем использовать тракторы, лебедки.

Пододвигая к себе настольный календарь, директор сказал:

– Ты, Чибисов, в шесть часов вечера жди меня на берегу Ульвы возле Лежневого моста, я подъеду из Мохового.

– В шесть часов я в баню думаю сходить, Яков Тимофеевич.

– Сходишь в двенадцать. Чертей-то не боишься? Они в полночь по баням шныряют.

Черемных снова смотрит на карту, на синюю змейку реки, не отрывая трубки от уха. Лицо у него серое, усталое. Скворец со столба давно улетел. Солнце оторвалось от заснеженного, ослепительно яркого Водораздельного хребта, пошло к зениту и своими горячими лучами бьет в спину, играет на стекле графина, чернильниц, но Черемных ничего этого уже не замечает.

– Девушка, дайте углевыжигательные печи, главную запань.

– Вас трест вызывает, Яков Тимофеевич, – отвечает телефонистка.

– Не надо мне трест! Дайте главную запань.

– Вас просит управляющий. Я ему сказала, что вы у себя в кабинете.

– Просит, просит… А сам ничего не дает! – ворчит директор. – Ну, соединяйте!

Перед глазами Черемных предстает кабинет управляющего. Большая голубая комната, стены которой блестят, точно по ним стелются синеватые язычки пламени. Вдоль стен сплошными рядами стоят пестрые стулья с полумягкими сиденьями. У дальней глухой стены расположился огромный письменный стол с короткими точеными ножками. За столом, под картиной «Ленин в Горках», сидит сам Михаил Петрович: высокий, костистый, с белыми прядками в жестких темных волосах. Со своими подчиненными управляющий всегда подчеркнуто строг, придирчив. И если директора едут к нему на совещание, то заранее знают: будет головомойка. В кабинет входят к нему чуть ли не на цыпочках, стараются занять места вдоль стен самые дальние, сидят молча, настороженно.

– Да, Чарус. Я слушаю. Здравствуйте, Михаил Петрович! – говорит Черемных.

В ответ на приветствие в трубку слышится басистое рычание:

– Когда вы там прекратите безобразие?

– Какое, Михаил Петрович?

– Почему ослабили темпы лесозаготовок?

– Вы же знаете, Михаил Петрович, что многих людей пришлось сорвать на подготовку к сплаву. Потом дороги пали. Колхозники тоже котомки собирают.

– У вас вечно так, вечно находятся объективные причины. А график кто будет выполнять?

– Так мы уже сезонный план закончили.

– Знаю, что закончили. Вам дали дополнительное задание – будьте добры его выполнять… Ну, а древесину когда плавить начнете?

– Если погода не изменится, дней через пяток начнем.

– И к сплаву у вас еще далеко не все сделано.

– Делаем, Михаил Петрович. Не беспокойтесь, все идет по плану.

– Знаю я ваше «по плану»… На время сплава мы посылаем к вам инженера Морковкина. На днях он выедет.

– Не надо нам вашего инженера, будет только путаться под ногами. Мы обойдемся без опеки Морковкина. Вы лучше высылайте нам брезентовые палатки и кошму. Снабжение со стороны треста никудышнее.

– Вы, что, руководством недовольны?

– Руководством довольны, а вот с материальным обеспечением сплавных работ вы нас без ножа режете.

– Ты, что это, Черемных, грубить начинаешь?

– Я не грублю, Михаил Петрович. Я говорю о том, что у меня наболело. Я не могу быть спокоен, когда нет уверенности, что сплав проведу благополучно.

– В чем же у тебя неуверенность?

– Я же вам говорил, докладную написал. На главной запани, куда мы принимаем сотни тысяч кубометров леса, мы вынуждены ставить не вполне надежный трос – канат на мертвяк. А вдруг он не выдержит огромного напора воды и массы леса, лопнет, тогда вся наша запань полетит к черту и древесина уплывет вниз. Дело это нешуточное. В прошлом году у нас не было такой техники, мы плавили леса намного меньше. Тогда годен был и этот канат, теперь он может не выдержать… Для выгрузки леса элеваторами у нас не хватает рельсов, вагонеток. Словом, куда ни кинь, там и клин… Нам не опека нужна, а помощь. Когда же вам говорят о недостатках в работе треста, вы обижаетесь.

– А ты что горячишься, Черемных?

– Я не горячусь… Скоро, наверно, у меня на голове не останется ни одного черного волоса.

– Мне нет дела до твоих волос.

– Конечно, вам никакого дела нет до моих волос, но вам должно быть дело до государственных интересов.

Разговор с трестом был прерван. Михаил Петрович, видимо, бросил трубку, кинув на прощание: «Не яйца курицу учат».

А Яков Тимофеевич снова просит:

– Девушка, девушка! Дайте главную запань.

51

Сплавщики шли высоким берегом реки. На синем небе громоздились белые пушистые облака, а под горой несла свои воды разыгравшаяся Ульва. Цвет ее воды был похож на квас. Лед уже прошел, и только кое-где на отлогих берегах лежали толстые льдины. Река была неспокойной, волновалась, пенилась у скал, воронкой крутилась в омутах.

Впереди в высоких резиновых сапогах, в ватных костюмах и шапках шли Чибисов и Березин. На боку у начальника лесопункта висела широкая плоская фляга, а у парторга – кожаная сумка, из которой торчали свернутые в трубочку газеты. За руководителями сплава, по четыре в ряд, с баграми на плечах следовала бригада Богданова, потом бригада Ермакова, потом женщины под командой Дарьи Семеновны. Длинную растянувшуюся колонну людей замыкали подводы с ящиками, бочками, большими лужеными медными котлами, тазами, ведрами. «Кухонный персонал», который легко было отличить по белым халатам, шагал возле возов. С последним возом на волах ехал Григорий Синько, растолстевший, краснощекий. Несмотря на то, что подводу подбрасывало из стороны в сторону, он спокойно поглядывал по сторонам, помахивая рябиновой хворостиной над спинами быков, и мурлыкал себе под нос какую-то песенку. А там, где-то вдали, вдогонку за колонной, громыхали тяжелые гусеничные тракторы.

Люди в колонне громко разговаривали, вразброд начинали петь. Спеться было трудно, нужен ритм, но какой же ритм, когда ноги по колено вязнут в грязи, в снегу, когда люди одеты по-зимнему, а солнце с самого утра нещадно палит, когда на солнцепеке под кустами бело не от снега, а от подснежников?

Колонна вышла на широкий луг к высокому деревянному мосту, по которому пролегает лежневая дорога. Люди разбрелись, сели отдохнуть, покурить. Поварихи вместе с Григорием Синько разбили свой лагерь, начали сгружать котлы, настраивать костер. Новинский фельдшер, молодой белобрысый парень, растянул палатку и водрузил возле нее на шесте флаг с красным крестом. Парень из колхоза «Новая жизнь», оставшийся на лесозаготовках, разостлал полог, завел патефон и выложил свой инвентарь: радиоприемник «Родина», гармошку, балалайку, гитару. Табор сплавщиков ожил, загудел.

С грохотом подошли тракторы, грязные, намотавшие на гусеницы землю и травяную ветошь.

– Перекурили? – обращаясь к Богданову, спросил Чибисов, взобравшись на верховую лошадь в седло.

Тот обвел взглядом свою бригаду.

– Можно начинать, Евгений Тарасович.

– Да, да. Давайте начинать. Время терять нельзя. На сплаве, как на пожаре.

Подошли Ермаков, Березин, мастера, Дарья Богданова, Шишигин… Провели небольшое совещание, на нем окончательно обо всем договорились и стали расходиться.

– Так, значит, соревнуемся, Харитон? – сказал Ермаков, подавая руку Богданову. – Не позднее первомайского праздника быть у железнодорожного моста, у главной запани. Нам с тобой соревноваться хорошо: ты на той стороне, я на этой. Видно, кто как работает. Главное, чтобы ни бревна, ни полешка не оставить на берегах, все сплавить к углевыжигательным печам, к железной дороге.

Богданов ответил на рукопожатие.

– Я-то сдюжу, я баловаться не люблю. Посмотрю, как ты будешь работать…

Богданов и Дарья Семеновна повели своих людей через мост на правый берег, на котором торчали пеньки вплоть до самой вершины Водораздельного хребта. За ними, попыхивая дымком, загрохотал трактор. Ермаков и его люди пошли вверх по реке по левому берегу мимо поленниц и бревен, сплошь наложенных над самой водой. За ними тоже двинулся трактор.

Солнце поднималось все выше и выше. В его животворящем тепле млели, точно облитые медом, уцелевшие леса, пели птицы, летали бабочки, цвели цветы. От разогретых на солнце поленниц и бунтов бревен сильно пахло сосной и пихтой, к этим пряным запахам примешивался тонкий аромат фиалок и подснежников.

Спустя некоторое время у моста показались первые плывущие сверху дрова, бревна. Налетая одно на другое, они постукивали, глухо и коротко гудели. Дежурившие на мосту постовые, размахивая шапками, радостно закричали:

– Лес идет, лес идет!

Этот торжествующий крик подхватило эхо и разнесло по реке, по окрестности. Поварихи и Синько, готовившие обед, культурник и фельдшер, писавшие «боевой листок», кинулись на мост и, как зачарованные, глядели на отливающий серебром и золотом лес.

– Лес пошел, ур-ра!

Леса в реке становилось больше и больше, потом он пошел густой сплошной массой, спрятал реку, образовал длинный, бесконечный транспортер, заполненный древесиной, на котором бегали синички, покачивали длинными хвостиками, выклевывая личинки насекомых, гоняясь за мушками. А вверху, высоко в небе, как льдины, плыли облака.

В верховьях Ульвы среди людского муравейника трудились трактористы и машинисты моторных лебедок, выполняя самую трудную и тяжелую работу, сталкивая и стаскивая в воду целые поленницы и штабеля бревен. То, что недоделывали машины, выполняли люди. Лес грохотал, звенел, сверкая в воздухе, и бултыхался в мутную бурную реку, исчезая под водой, всплывал и потом, спокойно, плавно покачиваясь, точно на пружинах, плыл вниз по течению к новой своей судьбе.

Над рекой стоял неумолчный гул: сплавщики пели, смеялись, шутили, подбадривали друг друга, перекликаясь с берега на берег.

– Правый, подтянись!

– Сами не усните на работе!

– Мы-то не уснем. А ваш Шишигин уже язык выставил, переобуваться сел, нашел заделье, чтобы проветриться.

– Я мозоль на ноге натер! – оправдывался Шишигин, быстро натягивая сапог.

– И на руках, поди, мозоли?

– Вы на языке скорее мозоли натрете себе, – огрызнулся он. Схватил свой багор, засуетился и начал сталкивать первое попавшееся под руку огромное бревно. Над ним захохотали женщины из бригады Богдановой.

– С пупа сорвешь, мужичок! И стали ему помогать.

– Ну-ка, бабоньки, приналяжем! Отправим подарочек вниз по матушке по Ульве. Вон он какой, батюшко, грузный, намок на земле-то, водой напитался.

Бревно было чрезвычайно толстое и длинное. С трудом спроваженное в воду, оно легло на дно и поплыло перекатываясь, как каток. Потом задело за подводный камень и застряло. К нему подплыли еще бревна, дрова и тоже застряли. Быстро начал копиться затор, запрудил реку, вода стала подниматься и выходить из берегов. Создавалась опасность: поднимающейся водой древесину с берегов могло разнести по сторонам – на луга, в кусты, в болота.

– Прекратить сброску! – подъезжая на рыжем коне, крикнул Чибисов.

– Прекратить! Прекратить! – пронеслось по цепочке вверх по обеим сторонам реки.

– Что ты наделал, Шишигин? – спросила Дарья Богданова, показывая на затор.

Шишигин стоял растерянный, глядел на алую Дарьину косынку, на высоко подоткнутый сарафан; в глазах у него ходили красные круги.

– Айда, разбирай! – кивнула она на затор. А у самой глаза прищуренные, на губах – смешок.

Ни слова не сказав, Шишигин пошел с багром вдоль берега, ниже затора прыгнул в воду и побрел к застрявшему толстому бревну; вода ему была выше пояса.

Сплавщики ахнули.

– Назад, назад! Куда ты? – закричал на него Чибисов.

Но тот не слушал и брел на середину реки, нацеливая багор на злополучное бревно.

– Не тронь, не тронь, Шишигин! – шумели ему с обоих берегов.

В это время с другой стороны в воду кинулась с багром Медникова; юбка ее всплыла и образовала вокруг туловища пузырь.

– Пошли, Шишигин, пошли, разберем! – говорила она, пробираясь на помощь к маленькому мужичку; большие глаза ее горели, а лицо было вдохновенным, решительным.

– Лиза, Лиза! – кричал на берегу, топая ногами, Ермаков. – Ты с ума сошла? Вернись, вернись!

Медникова только отмахнулась рукой.

– Смелее, Шишигин, смелее!

А Шишигин уже всадил острый багор в бревно и начал его раскачивать.

– Лиза, Лиза! – надрывно, в ужасе, кричал Ермаков. – Не тронь бревно, собьет вас затором! Не троньте, не троньте!

В сознании Лизы вдруг стала ясной страшная, грозная опасность, которой они подвергают себя.

Ведь и в самом деле, как только будет стронуто застрявшее бревно, вся древесина из затора хлынет вниз по течению, собьет их, сомнет, тут уже никто не поможет, никто не спасет. «И тогда – прощай жизнь!» – мелькнуло у нее.

И от этой мысли по всему телу прошла холодная жуткая дрожь. Она закричала Шишигину:

– Не тронь, не тронь! Надо с берега разбирать затор!

Но Шишигин не слушал, он продолжал раскачивать бревно, один конец его уже поднялся вверх, и под бревно, как в воронку ныряли дрова; минуя затор, они выплывали на чистую воду и спокойно плыли дальше.

Добредя до Шишигина, девушка выбила у него багор из рук, схватила незадачливого героя за рукав и, как провинившегося школьника, повела на правый богдановский берег. Ледяная вода бурлила между нею и Шишигиным, силясь обоих сбить с ног, но девушка, напрягая всю свою энергию, шла и шла вперед, к берегу; теперь у нее была одна только мысль: скорее миновать страшную опасность.

На берегу она оставила Шишигина и начала выжимать подол.

Спешившийся Чибисов подошел к Лизе, достал из кармана раздвижную алюминиевую чарку и наполнил ее спиртом из фляги.

– На выпей, согрейся! Жизнь тебе, что ли, надоела? Забыла поговорку: не зная броду, не суйся в воду. Давай пей!

– Я не мужик, чтобы спирт глотать.

– Пей, я приказываю!

– Вот еще, нашелся приказчик!

Медникову окружили женщины и силой заставили выпить чарку.

Потом очередь дошла до Шишигина; чарка была еще не налита, а он уже протянул за ней руку.

Бригады багорщиков Богданова и Ермакова с обоих берегов постепенно разобрали затор, распустили сбившуюся в кучу древесину, а застрявшее бревно с помощью лодки и веревок подтянули к берегу, распилили пополам и в таком виде отправили в дальнее плавание.

На берегах снова закипела горячая и дружная работа. Снова затарахтели тракторы, лебедки, загудел людской улей.

– Лиза, айда на этот берег! – кричал Ермаков.

– Нет, я теперь с Шишигиным останусь! – шутила она. И запела:

 
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
 

– Пойте, пойте! – говорила она женщинам из бригады Богданова.

Ее поддержали все. Запел даже сам Харитон Богданов, голоса у него не было, но все же пел, как умел.

Потом она села в лодку и подплыла к Ермакову.

– Плохо у вас тут, – сказала. – На нашем берегу лучше.

Лиза встала у длинной поленницы, скинула в воду несколько чурбаков и крикнула на другой берег Богдановой:

– Тетя Даша, давай посоревнуемся?

Дарья Богданова встала у такой же поленницы.

– Думаешь, струшу? Давай!

И поленья полетели в реку.

Обеспечив поварих дровами, Синько отпросился у них проведать Паньку. Все ему здесь было ново, интересно. На душе у него от тепла, от солнца, от запаха подснежников было празднично. Торокину он отыскал в бригаде Ермакова. Вместе с Медниковой она скидывала поленья в воду, хохотала над неуклюжими чурбаками, точно над живыми. Свалившись в воду, они исчезали, а потом всплывали, кружились, словно снова просились на берег. Панька закидывала их другими поленьями и покрикивала:

– Айда отсюда, плыви, плыви! Все бока пролежал на одном-то месте.

Григорий сначала стоял в сторонке, смотрел на ее разрумянившееся веселое лицо, потом сказал:

– Панько, иды до мене.

– Вот еще, пойду, как раз. Айда лезь на поленницу, помогай.

– Айда, Синько, айда, не бойся! – крикнула Медникова. – У нас веселее, чем там с поварихами. И не стыдно тебе: такой здоровый, а чистишь картошку.

– Лезь сюда, Гриша, лезь! – ласково сказала Панька.

Парень помялся, помялся на ногах, потом тряхнул головой, выпятил грудь (а она у него широкая, могучая, стукнуть кулаком – загудит, как колокол), подошел к краю поленницы, нажал на нее плечом и отвалил сразу в воду десятка два толстых метровых плах.

Все ахнули.

– Вот где силища-то зря пропадает!

– А ну-ка, Гриша, давай, давай!

А парень отвалил от поленницы еще кучу дров, еще и еще. Он даже сам поразился, откуда в нем столько силы набралось. Ему даже самому стало интересно и забавно, что легонько, играючи, может обогнать на работе и Паньку, и Лизу, и всех, кто тут работает, кто по полешку скидывает в реку дрова.