Текст книги "Чарусские лесорубы"
Автор книги: Виктор Савин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
44
После поездки на Новинку Зырянов заметно изменился. На эти перемены первой обратила внимание секретарша Маша. Утром, бывало, замполит являлся на работу бодрый, жизнерадостный, в темных глазах – веселые искорки. Прежде чем открыть кабинет, непременно подойдет к ее столу, поздоровается. Расстегнет свою полудошку, от которой еще пышет морозом, снимет с шеи серый, с красными прожилками шарфик. Расспросит, не поступили ли для него какие бумаги, все ли сданные накануне на машинку материалы перепечатаны. Затем начинает полушутя-полусерьезно спрашивать, чем же Маша занималась вчера вечером, что произошло вчера в ее жизни особенного, замечательного. Девушка вначале смущалась, потом, преодолев смущение и потушив огонь на щеках, чистосердечно рассказывала, где была, что делала. Нередко у них происходили, примерно, такие разговоры:
– А знаете, Борис Лаврович, я достала очень, очень интересную книгу! – просияв, скажет Маша.
– Какую же? – спросит Зырянов со снисходительной улыбкой, зная слабую струнку секретарши.
– О большой любви, о наших людях. Как я переживала! Читала всю ночь напролет. Все наши девушки запоем читают эту книгу. У нее уже нет многих листков, нет обложки. Ах, какая интересная! Хотите почитать, Борис Лаврович?
Чтобы не огорчить Машу, замполит согласится прочесть книгу. А на завтра или в тот же день она лежит у него на столе в кабинете, в книге голубая ленточка-прокладка. И когда откроешь книгу в том месте, где лежит прокладка, обязательно прочтешь высказывание героев о любви.
Иногда Борис Лаврович скажет:
– А не сходить ли нам, Машенька, вместе в кино? Что-то я уже давненько не бывал там.
Маша с восторгом принимает это предложение. Заранее купит билеты, и обязательно на тот ряд, где любит сидеть Борис Лаврович.
А теперь вот с Борисом Лавровичем что-то произошло. На работу явился раньше обычного, прошел прямо к себе в кабинет, разложил перед собой бумаги, в одну руку взял карандаш, другую локтем поставил на стол, ладонь приложил ко лбу и в такой позе, неподвижно, просидел, наверно, часа два. Маша несколько раз входила к нему, он вскидывал на нее глаза и говорил: «Позже, Маша, зайдите со своей папкой…» Потом кабинет сразу ожил: прогремел сдвинутый с места стул, лязгнул затвор тяжелого ящика с документами. Выйдя из кабинета, замполит пристально посмотрел на Машу. Никогда еще не было такого возбужденного, лихорадочного взгляда у Зырянова.
– Вы больны, Борис Лаврович? – спросила она в тревоге.
– Ничего, Машенька, ничего! – Он пытался улыбнуться. – Все в порядке, Машенька, будем работать. Ну, давайте вашу папку.
С тех пор он стал проходить сразу в свой кабинет, какой-то сгорбленный, будничный, иной раз даже не поздоровается. Вечером все из конторы уйдут, а он все сидит, что-то пишет, что-то читает. А под полночь, когда каток на Чарусском озере опустеет, он один бегает на коньках. Огни на столбах возле катка погаснут, поселок погрузится во мрак, а он продолжает вихрем носиться по льду, словно отыскивая в ночи свою исчезнувшую тень.
За последнее время Борис Лаврович стал будто меньше, одежда висела на нем мешковато. В глазах погасли веселые, с лукавинкой, огоньки, дорогие сердцу девушки. И от этого Машеньке было больно до слез.
Машенька старалась подольше задерживаться в кабинете Зырянова, пыталась серьезно поговорить с ним, чтобы утешить. Но ничего из этого не получалось. Борис Лаврович, лишь только она начинала заводить разговор, тотчас же становился замкнутым или же отшучивался.
Машенька догадывалась, в чем причина такого настроения Зырянова. Как раз в тот день, когда он уезжал на Новинку, Нина Андреевна покинула Чарус. Он вернулся, сразу с дороги зашел в медпункт, а там – голые стены, пустота. Машенька и раньше замечала, какие сердечные отношения были у Багрянцевой и Зырянова: говорят друг с другом и не наговорятся. Правда, Зырянов и Багрянцева – люди разные, но ведь сердцу, говорят, не прикажешь.
Однажды вечером Борис Лаврович с шумом вбежал в кабинет, не закрывая за собою двери. Не раздеваясь, сел за свой стол, взял телефонную трубку, вызвал Моховое и приказал немедленно позвать Багрянцеву.
Глаза у Маши расширились, а дыхание остановилось.
В телефоне послышался ровный, спокойный голос врача из Мохового. Борис Лаврович назвал себя и даже не поздоровался с Багрянцевой.
– Нина Андреевна, немедленно бросайте все свои дела и выезжайте в Сотый квартал. Там лежит человек при смерти. Новинский фельдшер молодой, неопытный, он может не принять необходимых мер. Поезжайте, пожалуйста. Очень вас прошу.
– Кто болеет? Что с ним?
– Заболел Сергей Ермаков. Только сейчас об этом узнал. Парень простыл. Двухстороннее воспаление легких.
– Все понятно, товарищ Зырянов. Сейчас выезжаю.
Когда Борис Лаврович примчался на коне в Сотый квартал и вошел в избу Ермакова в своей полудошке и длинноухой шапке, весь запорошенный снежной пылью, Нина Андреевна в белом халате преградила ему путь у порога.
– Раздевайтесь в сенях! Вы притащили за собой такой холодище.
Вернувшись в избу, Зырянов увидел на столе керосиновую лампу-«молнию», стоявшую на подвеске с широким кругом, похожим на абажур. На высокой кровати в подушках, привалившись к спинке, сидел Сергей Ермаков: широко открытые, лихорадочно блестевшие глаза смотрели в одну точку, вверх.
Сердце замполита сжалось от боли при виде страдающего, борющегося со смертью человека. Подойдя к Багрянцевой, сидевшей у кровати больного спиной к огню, рядом с новинским фельдшером, худощавым белоголовым парнем, он сказал:
– Может быть, дать ему кислородную подушку? Я не специалист в ваших делах, но…
– Не нужно, – сухо сказала Нина Андреевна. – Мы ему сделали вливание. Вы́ходим, не беспокойтесь.
По всей ее фигуре, по рукам, спокойно лежавшим на коленях, Борис Лаврович понял, что положение больного небезнадежно, что волноваться особенно не следует, и почувствовал облегчение. Прошел в передний угол, сел на лавке возле стола. И только теперь заметил, что в избе кроме Ермакова и медицинских работников находятся еще люди. В кухне на лавке сидела скорбная мать Сергея. Рядом с нею была Лиза Медникова. Чуть припухшими, воспаленными глазами она мельком глянула на Зырянова. В них он прочел глубокое горе.
Из груди Сергея вырвался глухой стон. Багрянцева встала, повернулась к больному. Пантелеевна, сидевшая все время неподвижно, приподняла голову, насторожилась, Лиза вскинула руки к груди, сложила кисти взамок и крепко, с хрустом, сжала.
Когда Нина Андреевна снова села на свое место, приняла спокойную позу и в избе наступила тишина, нарушаемая лишь тяжелым, с хрипом, дыханием больного, Пантелеевна тихо сказала:
– Да ты, матушка, иди на печку, усни. Ведь целые сутки не спала, день работаешь, а ночь здесь маешься. Врачиха-то сказала, что теперь лучше ему будет. Иди, матушка родная, отдохни.
– Да ведь вы сами, мамаша, не отдыхали? Поспите вы, я подежурю.
– А какой мне, старухе, сон? Я сижу и сплю: одно ухо дремлет, другое слушает.
Нина Андреевна посмотрела на свои часы-браслетик и спохватилась:
– Ба, время-то уже полночь! Вы, Борис Лаврович, можете быть свободны. Ничего опасного нет. Мы тут без вас управимся. И вы, Лиза, тоже отдыхайте. Вам на работу. Мы с бабушкой останемся одни.
Наконец тронула за плечо дремавшего новинского фельдшера, почти сутки не отходившего от больного.
– Павел Полуэктович, поезжайте отсыпаться.
– Нет, нет, что вы? Разве я могу оставить своего больного! Я уже выспался на стуле, – ероша свои кудрявые светло-пепельные волосы, сказал фельдшер.
– Поезжайте, поезжайте, Борис Лаврович вас довезет до Новинки. А завтра вечером меня смените.
По дороге на Новинку фельдшер сразу уснул, привалившись к спинке кошевы. Медникова сидела с ним рядом и посматривала в спину Зырянова, пристроившегося на облучке за кучера. Ночь была звездная, холодная. Кругом стояла огромная, необъятная тишина. Слышалось лишь пофыркивание лошади, пощелкивание копыт и монотонное пение полозьев кошевы.
– Борис! – позвала Лиза.
Зырянов обернулся к ней, закинул ухо пыжиковой шапки на плечо.
– Что, Лиза?
– Борис! Я слишком была легкомысленна. Я думала, что можно прожить просто, шутя, играючи. А жизнь, оказывается, не простая вещь. Только теперь я начинаю по-настоящему понимать и ценить людей. Я дорожила только своими, собственными чувствами, а чувства других меня почти не интересовали…
– Человек волен поступать так, как подсказывает ему сердце. Твое счастье, может быть, уже недалеко.
– Но я хочу счастья, Борис, и тебе!
– Что ж, спасибо, Лиза. И запомни, если тебе почему-либо будет тяжело, трудно – вспомни обо мне. Вспомни как о друге, который всегда отзовется.
Он повернулся к лошади, стегнул ее вожжой, как будто хотел скорее выбраться из этого темного леса, где было глухо, холодно, где он почувствовал себя, как никогда, одиноким.
45
Рыжий, огненный конь Чибисова, запряженный в кошеву, вихрем влетел в поселок Сотого квартала, свернул с дороги и по тропинке помчался к домику Ермакова. Перед калиткой, как будто встретив неожиданное препятствие, поднялся на дыбы, потом опустился, встал на тонкие длинные ноги и начал отфыркиваться, поматывая головой.
Приезд начальника лесопункта в Сотый квартал был событием необыкновенным. Давно уже никто не видел его здесь. Он руководил своим отдаленным участком лишь через мастеров, да и то не лично, а больше по телефону. И поэтому не удивительно, что все население поселка насторожилось, взрослые, кто был не на работе, кинулись к окнам, а мальчишки, девчонки, одевшись как попало, высыпали на улицу, окружили кошеву.
Евгений Тарасович, привязав коня, направился в избу Ермаковых. Сергей встретил его на крыльце в накинутом на плечи полушубке.
– Ну как, оклемался? – спросил Чибисов, здороваясь с парнем за руку.
– Хожу. С завтрашнего дня выписался на работу.
В избе Чибисова встретила, суетясь, Пантелеевна. Он пожал ей руку и, не дожидаясь приглашения, разделся,-прошел в передний угол.
Мать Сергея загремела самоваром. Чибисов предупредил:
– Чай пить не буду. Не надо. Я вот покурю. Разрешите?
– Курите, пожалуйста.
И пока Чибисов свертывал цигарку и раскуривал ее, Сергей и Пантелеевна сидели возле него на лавке и напряженно думали: «Зачем приехал начальник?» А приехал он, конечно, неспроста.
– Так я ведь за тобой приехал, Сергей, – пустив дым к потолку, сказал Чибисов.
– Куда меня?
– Новинку переводим на работу по графику цикличности. Теперь бригадиры в комплексных бригадах будут освобожденные. Станут заниматься организацией труда. Решено назначить тебя бригадиром.
– А на валке леса кто будет?
– Поставим Гущина. Справится ведь?
– Как не справится. Николай работать умеет.
– И отлично. А ты примешь бригаду. Сегодня проведем специальное совещание, окончательно договоримся обо всем. Собирайся, поедем.
Пантелеевна потеребила сына за рукав:
– А с заработком будет как?
– Насчет заработка, бабушка, не сомневайтесь, – сказал Чибисов. – Меньше, чем на валке, парень не заработает. Гордиться надо за сына: растет парень, продвигается вперед. А там, глядишь, мастером станет… Ну, Сергей, одевайся. Надо спешить. А то конь у меня согрелся, кабы не остыл на морозе.
По дороге в Новинку, сидя в кошеве рядом с Чибисовым, Сергей думал о своем. После болезни все окружающее предстало перед ним в каком-то новом, ином свете. Словно все стало светлее, ярче, милее и ближе. Вот мать. Была обычной, будничной, то ласковой, то строгой, как все матери. А теперь, как вгляделся, ну до чего же она родная, милая! И будто впервые заметил у нее в прядках волос искрящуюся седину, а в глазах, когда-то похожих на лесные колокольчики, увидел белесый туман. И подумал: да, для матери наступила осень. Жизнь ее идет к концу. А вдруг бы он, ее сын, умер? С кем бы она осталась на старости? Ему стало до боли жаль ее, старенькую, заботливую, живущую лишь для него. И чем больше он вглядывался в нее, тем роднее и дороже всех людей на свете становилась она.
А какой радостью светились глаза старушки, когда появлялась Лиза. Да и в избе от этого становилось будто светлее. Сойдутся, сядут на кухне рядышком, старая да молодая, а сами между собой шёп-шёп, ровно подружки закадычные.
Уйдет молодая, а старая голову повесит. Сидит на лавке сирота сиротой. Далее больно, жалко смотреть на одинокую. Уж лучше бы, пожалуй, не уходила Лиза на Новинку, а жила тут, в Сотом квартале: изба не очень маленькая, место нашлось бы.
Шли дни. Случались и такие, что Медникова не приходила. А не придет – вот и лезут в голову мысли: «Почему не пришла? Уж не случилось ли опять что с пилой? Девка отчаянная. Ни с чем не посчитается, ночь-полночь – возьмет свой инструмент да и махнет в Чарус. Дорога уже проторенная. А того и не подумает, что пропасть может. Если бы тогда не пошел за нею – на другой день подняли бы весь леспромхоз, пришлось бы все сугробы на дороге перекапывать». Только от одной этой мысли бросало в дрожь. Как-никак человек, да еще не какой-нибудь, не лодырь вроде Панькиного ухажера, а «золотая девка», как говорит мать.
За время болезни Сергей привык к Лизе. Войдет она в избу, а за нею ворвутся будто запахи и шумы лесосек. И ровно силы тебе принесет. Хотелось встать, одеться да вместе с нею – в лес, в делянки, к друзьям-товарищам, взять в руки зубастую пилу и валить лесины, чтобы ураган, метель вздыбить в вековой нетронутой тайге!
Вначале был не рад, если Лиза подойдет к кровати, пощупает лоб, поправит подушки. А потом… Да что тут! Теперь поверишь Кольке Гущину, который сломя голову каждый день бегал на Новинку.
Чибисов будто понимал настроение Ермакова и туже натягивал вожжи, покрикивал на своего огненного рысака. Навстречу с обеих сторон дороги сплошной массой летел заснеженный лес, бил в лицо морозный ветер.
46
Воскресным вечером в общежитии колхозников собралось много людей. Посмотреть постановку приехали директор леспромхоза Черемных, замполит Зырянов, секретарь-машинистка Маша. Их посадили на скамейке в первом ряду перед сценой, завешанной одеялами. Маша была веселая, беспрерывно щебетала, обращаясь к Борису Лавровичу. Он слушал внимательно, что-то отвечал ей, кивал головой, как будто с чем-то соглашался. На скамейках сели с женами Чибисов, Березин, Богданов, мастера и еще кое-кто из гостей, а остальные зрители разместились на кроватях, сдвинутых к стенкам.
Лиза сидела с Ермаковым. Присутствие Зырянова и Маши задело ее за живое, вызвало мимолетное чувство зависти, тоски. Она подумала:
«Ну вот, Борис нашел уже себе спутницу. Наверно, нарочно привез с собой, чтобы ущемить мое самолюбие».
Ермаков заметил, что Лиза о чем-то задумалась, взгрустнула.
– Ты что, Лиза? – спросил он.
– Ой, Сергей, у меня что-то нехорошо на душе! – созналась она.
– А что такое? Скажи. Он обнял ее за талию.
– Откуда, Сергей, у человека появляются нехорошие чувства? Ну, зависть. Ну, какая-то неудовлетворенность, тревога, какое-то будто предчувствие… – И неожиданно для себя спросила: – Ты меня любишь, Сереженька?
– Люблю, как черта в углу, – ляпнул он.
– Нет, скажи правду, Сереженька, – настаивала Лиза.
В это время перед сценой – помостом из досок, чуть приподнятом над полом, – появился помощник Медниковой Коноплев, загримированный под краснощекого чернобрового парня.
– Тише, смотри! – сказал Ермаков.
Лиза прислонилась к его плечу.
– Сейчас мы вам покажем пьесу под названием «Лесной фронт», – начал Коноплев. – Вечерами у нас было много свободного времени, молодежь искала дела, развлечений. И вот мы написали пьесу. Испытать свои силы в актерском искусстве нашлось много людей. В наш кружок записалось больше пятидесяти человек. Все они, конечно, в пьесе не участвуют, но все к постановке дружно готовились: одни разучивали роли, другие готовили декорации, третьи по всей Новинке разыскивали нужные костюмы, четвертые собирали людей на репетиции. Каждый делал, что мог, и каждый старался от всей души.
Раздались громкие аплодисменты.
– От имени нашего кружка мы выносим благодарность Харитону Клавдиевичу Богданову, который смастерил вот эту сцену, – продолжал Коноплев.
И снова аплодисменты. Громче всех били в ладоши директор леспромхоза и замполит. На лбу у Харитона выступил пот, он покраснел, потупился: жена шепнула ему что-то на ухо. Он встал и, обтирая платком пот, сказал:
– Этот высокий пол мы сделали с Шишигиным за один вечер. Это не стоит никакой благодарности… Я тут слышал разговоры, дескать, на Новинке надо строить клуб. Недавно мы с Дарьей Семеновной ходили в красный уголок в кино. Так что там делается! Народищу полно, жарко, как в бане, у меня у праздничного костюма оборвали пуговицы. Что это за порядок, товарищи? Мне Дарья Семеновна советует: «Возьмись-ка, Харитон Клавдиевич, за постройку клуба. Лес рядом, только руби да подвози. Выведи свою бригаду на работу вечерами, а я женщин подниму. Комсомол нам поможет». Я с Шишигиным разговаривал, он с удовольствием нас с Дарьей Семеновной поддержал. Так вот, я обращаюсь к руководителям леспромхоза: дайте нам разрешение лес рубить да место под клуб определите… А сделать этот высокий пол – ерунда, не стоит никакой благодарности.
Он сел.
– Правильно, Богданов! Все поможем!
– Даешь клуб. В клубе-то мы развернулись бы, а то придет вечер – вот и слоняемся по общежитиям, отираемся по закоулкам.
Встал директор Яков Тимофеевич, оглядел зрителей, которых набралось полное общежитие. Когда все утихли, успокоились, сказал:
– Предложение Богданова дельное. Насчет клуба мы подумаем. Проект у нас есть. Только деньги нам обещают на это дело на будущий год.
– Какие деньги? – снова закричали в зале. – Для себя-то мы без денег построим. Объявим народную стройку. Вы только организуйте людей.
– Да оборудование припасите.
– Подумаем, подумаем, товарищи, – сказал Черемных, садясь.
Борис Лаврович повернулся к Якову Тимофеевичу:
– Я ведь вам говорил, что клуб в Новинке надо строить силами общественности. Комсомольцы давно на этом настаивают. А раз Богданов берется за это дело – надо ковать железо пока горячо.
– Боюсь я, Борис Лаврович, кабы эта стройка не отразилась на выполнении плана лесозаготовок.
– Об этом не беспокойтесь, Яков Тимофеевич. Наоборот, народная стройка поможет нам сплотить людей, организовать в крепкий коллектив.
– Потом решим, Борис Лаврович. Обсудим на партийном бюро. Я ведь в принципе не возражаю.
Занавес из одеял пошел в стороны. Перед изумленными зрителями открылся вид на Водораздельный хребет: заснеженная порозовевшая вершина горы, малиновая заря, через нее пробиваются светлые усики восходящего солнца, под горой – густой ельник и среди него белая березка. Перед лесом фанерный макет передвижной электрической станции, от нее к ельнику протянут черный кабель; слышно, как долбит дерево дятел.
На сцене еще никого нет, а зрители уже зачарованы картиной.
– Это Гришка Синько рисовал, – проносится шепот.
На сцене появляется сухощавый мужчина в замасленном полушубке с челкой на лбу, торчащей из-под шапки.
– Как есть Афанасий Сараев! – шепчет кто-то, изумленный.
Лиза хватает за руку Ермакова:
– Как он похож на твоего электромеханика!
Человек на сцене, позевывая и ежась от холода, обходит вокруг станции и говорит, дотрагиваясь до нее рукой:
– Постылая! И зачем только тебя затащили в лес? Раньше я любил запах мазута, а теперь ненавижу.
Он разводит костер: между дров трепещут красные лоскутки.
Садится к костру и греет руки. Становится совсем светло, всходит солнце, щебечут птички. Из леса кричат: «Механик, давай энергию!»
– А ну вас! – говорит он и начинает закуривать.
Из леса выходит парень.
– Как есть Сережка Ермаков, – опять кто-то шепчет.
Парень подходит к механику.
– Ты почему машину не заводишь?
– Чем я ее заведу? Горючего еще не привезли.
– А ты чего шел в лес с пустыми руками? Потребовал бы лошадь, погрузил бочку, если знаешь, что нет горючего.
– Я ведь вчера говорил механику лесоучастка.
– Говорить мало, надо действовать.
Парень подходит к железной бочке, бьет по ней ногой. Она не пустая, не бунит.
– А тут у тебя что?
– Одёнки.
– Какие же одёнки, тут полбочки горючего? Ну-ка, заливай бак да заводи фукалку, – командует парень и сам начинает орудовать возле станции; механик идет к нему.
Наиболее восприимчивые зрители, позабыв, что смотрят пьесу с вымышленными героями, кричат:
– Ермаков, дай ему по загривку! Он у фашистов паровозы водил.
По ходу пьесы электромеханик оказывается шпионом, специально прибывшим под Водораздельный хребет. У него происходит знакомство с очкастым фотографом, приезжавшим в лесосеки и собиравшим сведения о том, что делают горняки на хребте. Фотограф дает механику задание – узнать, откуда будут привозить материалы для взрыва горы. Механик на это соглашается, потом, для маскировки, становится передовым рабочим, но ему все же не доверяют. И в конце концов разоблачают.
Уже на улице под звездным морозным небом, держа Ермакова под руку, Лиза сказала:
– А ведь все это может быть на самом деле, Сергей?
– Конечно, может. Народ в лесу всякий. Молодцы эти ребята из колхоза «Новая жизнь»! Сочинили пьесу, поставили, драмкружок сколотили. А про них, как приехали, говорили: «Деревня!»
– Вот бы они остались у нас на Новинке. Построили бы клуб, начали бы ставить большие пьесы. Я от Володьки Коноплева прямо в восторге. А когда в лесу работает – простой, скромный парень.
– Не влюбись, – засмеялся Сергей.
– А почему бы не влюбиться? – серьезно сказала Лиза. – Я вольный казак… Ну, прощай! Пойду спать.
– Лиза, постой-ка!
Он схватил ее в охапку.
– Отпусти! Чего сграбастал?
– Ты, Лиза, придешь к нам завтра? – спросил он, не размыкая объятий.
– Нет! Больно далеко живешь.
– А как же я без тебя?
– Я уж не знаю как. Ты ведь меня не любишь…
Он сильнее сжал ее в своих объятиях. Она толкнула его в грудь и вывернулась из рук.
– Я тебя обидел, Лиза? – спросил он, растерявшись.
– А чего ты, как медведь?
Он взял ее руку; рука была горячей, как огонь.
– Проводишь меня? – спросил он тихо.
– Пойдем, – сказала Лиза покорно.
Они свернули на дорогу, ведущую в Сотый квартал. Пошли в обнимку, будто по очень тесной тропе. Шли молча, не находя слов. Кругом была тихая морозная ночь, волшебный лес, подернутый серебрящимся куржаком, а вверху, над головой, точно хрустальные, звенели и переливались торжественные звезды.
Не заметили, как дошли до Сотого квартала. Лиза первая спохватилась и заговорила в тревоге:
– Сережа, смотри, где мы!
– Ну, пойдем к нам, у нас ночуешь.
– Что ты, Сергей, что ты!
Они повернули обратно. И так снова дошли до Новинки, и снова не хотелось расставаться: постояли, потоптались на дороге.
Домой Сергей вернулся под утро. Мать всю ночь не смыкала глаз.
– Где ты пропадал до таких пор? – заворчала она. – Гляди-ко, скоро светать будет. Сколько страхов из-за тебя перетерпела. Чего только не передумала? Хотя бы сказался, что долго не придешь.
Не зажигая огня, Сергей разделся, поднялся на приступок возле русской печи, нащупал голову матери и начал гладить.
– Я, мама, с Лизой был. Она сказала, что больше к нам не придет, у меня будто что-то оборвалось на сердце, и стало тоскливо-тоскливо. Я и ходил с ней, неохота было отпускать.
– Значит, любишь ее…
– Когда я болел, а она возле меня сидела, я все на нее глядел, глядел. Какая хорошая! И глаза, и волосы, и родинка на губе, и вся она ровно пришла из какого-то счастливого края, смотрит на тебя и зовет, манит к себе. И почему я этого не замечал раньше!
– Ну, слава богу, сынок. Ложись, усни хоть маленько.
