Текст книги "Чарусские лесорубы"

Автор книги: Виктор Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Вечерами Саранкина вместе с рабочими частенько заходила в контору. Часами стояла у замусоленного барьера и поглядывала искрометными глазами на Багрянцева. Он, погрузившись в свои дела, что-то писал, подсчитывал на счетах, ворошил бумаги в папках. Рабочие, получив нужные справки, уходили, а Манефа, оставшись у барьера одна, старалась чем-нибудь напомнить Багрянцеву о своем присутствии: то сдержанным покашливанием, то похлопыванием ладонью по перилам низкой перегородки. Николай Георгиевич, казалось, совершенно не замечал ее. А когда ему нужно было уходить домой, сухо спрашивал:

– Ну что вам, Саранкина?

– Ничего, так, – говорила она с обидой в голосе и медленно, нехотя, уходила в свою избушку.

Перед самым поселком, когда за деревьями показались беспрерывно мигающие электрические огни от маломощного движка, дорогу Багрянцеву преградила худенькая женщина. Она вышла из елового мыска и вскинула вверх руку.

– Коля.

Он остановился.

– Послушай, Коля! Я никак не могу без тебя. Хоть убей. Что хочешь со мной делай.

Багрянцев взял ее за плечи, хотел отстранить, но сделать этого не смог. Она вся дрожала, жарко дышала, в глазах сверкали лихорадочные огоньки.

– Что с тобой, Манефа?

– Ненаглядный, Коленька! Истосковалась я по тебе. Ночей не сплю. Все ты у меня в глазах. Никак не выкину тебя из сердца. А сегодня я решилась. Сегодня у меня такой день. Я именинница. А на душе – муть. Молодые годы уходят. И зачем я живу на свете? Одна, без любви, без ласки… Лучше бы не знать тебя, не видеть. А узнала, пожалела тебя, думала счастье с тобой добуду, а нашла беду. Ты теперь с женой, с хорошей, с красивой, сердце у тебя на месте. А я, солдатская вдова, никому не нужна. Чем я прогневала бога? За что-он меня наказал? Да есть ли он на самом деле?

В душе Николая Георгиевича шевельнулась жалость к этой несчастной женщине.

– Что ты от меня хочешь, Маня? – спросил он робко, нерешительно, погладив Саранкину по спине.

– Зайди ко мне, Коля. Поздравь с днем ангела. Я так готовилась к этому своему празднику. Думала, может, зайдешь, не откажешь. Я же тебе не совсем чужая. Хоть погляжу на тебя, полюбуюсь. Для тебя я коньячку припасла. Четыре звездочки. Ты его уважаешь.

Она взяла Багрянцева за руку.

Он колебался: пойти или не пойти? Дорогу к Саранкиной он уже забыл. И зачем ему эта женщина, случайно встретившаяся здесь, в Моховом? Однако Манефа страдает, зовет. Она немало сделала для него добра, когда он тут был одинок. Что случится, если он на минутку заглянет к ней, так, попросту, посидит, выпьет за ее здоровье, пожелает ей в будущем счастья. А к нему, к счастью, стремится каждый. Без мечты, без счастья что за жизнь? И, наконец, жена его не отказалась пойти на вечер к Зырянову, когда тот пригласил ее?

Багрянцев, оглянувшись вокруг, последовал за Саранкиной:

– Мне неудобно как-то… народ…

– А мы по поселку пройдем задами, – сказала, ободряя его, Манефа. – Никто не увидит. Жены твоей дома нет. В Чарус уехала, вызвали зачем-то. Дочурка моя убежала к вашим девочкам с ночевой. Так что не беспокойся.

Она пошла с ним рядом.

– Коленька! Если бы ты знал, как я скучаю! Пока не встретила тебя тогда, когда приехал первый раз, мирилась со своей сиротской судьбой. А потом, как ты ушел от меня, потеряла сон, покой, ничему на свете не рада стала.

Перед маленьким домиком, накрытым снежной копной, Саранкину и Багрянцева, свернувших с тропинки к воротцам, остановила женщина с ведрами на коромысле.

– Эй, Мань, кого это ведешь к себе?

– А тебе, соседка, какое дело? – зло отрезала Манефа. – Только и зыришь за вдовами. Они тебе поперек дороги стоят, что ли? Мужика у тебя отбивают?

– Вешайся, да знай на кого! – сказала соседка и пошла своей дорогой.

Багрянцев передернул плечами, повернулся и быстро зашагал к себе домой.

– Постой, послушай-ко! – крикнула ему Манефа вслед.

Но он не обернулся.

Тогда Саранкина вихрем кинулась за соседкой, догнала ее, скинула с нее ведра с водой и начала колотить кулаками в спину.

– Вот тебе, на, получай, счастливая!

Началась драка, в дело пошли ведра, коромысло.

…На другой день Саранкину нашли окоченевшей в сарае с петлей на шее.

Все Моховое заговорило о смерти Манефы. Кто-то ее жалел, а кто-то злоязычный говорил, что туда ей и дорога. О причинах смерти делались различные догадки. Большинство пожилых моховчан сошлось на одном:

– Спьяну это она. Была именинница, напилась до чертиков, они ее и поманили к себе.

42

Николай Гущин явился к Ермакову довольный, улыбающийся. Подошел к товарищу, подтолкнул под бок и сказал с язвительной ноткой в голосе:

– Елизавета сегодня в Сотый квартал не придет.

– Почему не придет? – спросил Сергей, вылавливая из чашки со щами жирный кусок мяса, даже не взглянув на своего помощника.

А Гущин продолжал:

– Вот ей и новые, повышенные обязательства – дохвасталась! Лозунг на красной материи при входе в лесосеку вывесила: «Две нормы, не меньше, каждый день!» И доработалась до ручки!

– А в чем дело? – отставляя чашку, спросил Ермаков.

– Я говорю: доработалась до ручки! – не унимался Гущин. – Шла впереди, голову высоко подымала: мол, посадили в галошу бригаду Ермакова. Теперь сама села на пенек и слезы кулаками вытирает.

– Ты над чем скулишь-то? – спросил Сергей строго.

– Над Елизаветой, над Медниковой.

– Знаю, что над Медниковой. Что у нее случилось?

– «Что»? Как начался буран, посыпались комья снега с деревьев, мы бросили валку и пошли из лесосеки, а она заставила Епифана продолжать работу. Мохов-то сначала упирался, говорит: «В такую погоду нельзя валить лес, опасно». А она ему: «Эх ты, струсил! Да в бурю-то работать еще лучше, по ветру лесину легко спиливать, пилу не зажимает, не успеешь моргнуть глазом, как она проскочит по стволу, дерево моментально дает крен, валится. Вот попробуй-ка!..» Ты ведь Епифана знаешь, он никогда ни в чем не перечит Медниковой. Она, должно быть, крепко закрутила ему мозги?.. Ну, конечно, Мохов испробовал: свалил по ветру одно дерево, другое, третье. И верно, как только поднесет пилу к лесине, дерево сразу все вздрогнет и, с шумом, с треском, суется в снег, обламывая обледеневшие сучья. Мохова это раззадоривает. А Медникова подливает масла в огонь, напевает: «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней…» Потом Мохов и сам, приспособившись валить лес по ветру, заявил: «Охотники говорят – зверя хорошо бить в пургу, в метель. А нам – наступать на тайгу».

– Ты говори короче, в чем дело, а не рассусоливай! – перебил Ермаков своего помощника.

– Постой, постой, Сергей, я тебе все по порядочку расскажу. Послушай дальше. Интересно, как они добиваются первенства в соревновании с нашей бригадой. Я еще о них подам заметку в стенную газету «Сучки-задоринки». Прямо смех!

– Ничего пока смешного не вижу.

– А вот увидишь… Ну, валили, валили по ветру. А ветер вдруг переменился, подул с другой стороны. Пилу у них зажало. Все собрались вокруг дерева, так и сяк стараются выручить инструмент, а ничего у них не выходит, дерево стоит, закусило раму с пильной цепью и держит. Они ходят возле дерева, заглядывают на вершинку, ждут, не смилуется ли ветер, не изменит ли направление, не отдаст ли пилу. Наверно, с полчаса вот так ходили возле дерева, переглядывались; вилку сломали, хотели ею против ветра накренить лесину. Тут Мохов и приуныл, покаялся, что чужим умом начал жить. Стоит, голову повесил, скривил губы в горькой усмешке и говорит: «Вот и побороли бурю». Медникову ровно кто стегнул. Она сразу вся напружинилась, тряхнула головой и гордо, свысока, посмотрела на Епифана. Тут же повернулась и пошла прочь. Потом вернулась со своей электропилой, принесла с эстакады, и велела Мохову спиливать лесину чуть повыше застрявшей пилы. Тот сразу приободрился, повеселел, пристроился спиливать лесину по новому направлению ветра. Однако не успела пила дойти и до сердцевины толстой сосны, как ветер опять переменился и зажал вторую пилу. Первую пилу удалось тут же выручить, а инструмент Медниковой оказался в тисках. Наконец ветер на минутку утих, стали вытаскивать и вторую пилу, забили в паз клин, клин попал на пилу, а в это время пуще прежнего подул ветер, дерево давнуло на клин, на пилу и сломало у нее раму… И, выходит, Елизавета доработалась до ручки. Хи-хи. Вот они как рекорды-то ставят!

– И что Медникова?

– Отошла в сторонку, села на пенек, закрыла глаза ладонью, а из-под пальцев слезы просачиваются.

– Что она думает делать?

– А мне-то нужно, что она будет делать? Факт тот, что завтра даже не выполнит своей нормы.

– А ты чего злорадствуешь над чужой бедой?

– Я не над бедой, а над Елизаветой. Хотела выскочить вперед. Задавалась. Пойдешь ее провожать, так даже под руку не разрешает взять, бежишь возле нее, как собачка.

– Ты еще мне что-то хотел сказать, Николай?

– Нет, все.

– Тогда айда, отчаливай восвояси. У меня нет времени слушать твои обиды на Медникову. Я сейчас выпровожу из дома и свою мать, займусь делом.

– Каким, Сергей?

– Много будешь знать – скоро состаришься!

Выпроводив парня, Ермаков задумался, прислушиваясь к метели, бушевавшей за окнами. Были уже сумерки. Мать, молча сидевшая на кухне, спросила:

– Куда, Сергей, хочешь меня выпроводить?

– Так я, мама. Противно было Гущина слушать, и сказал, чтобы скорее ушел. Я, мама, сейчас пойду в Новинку. Посмотрю, что стало с пилой у Медниковой. Может, быстро исправить удастся.

– Разве там некому осмотреть, исправить?

– А кто ночью будет беспокоиться? Скажут, завтра день будет. А ведь Медниковой с утра надо работать. Она сорвет работу всей своей бригады.

– Лиза-то, может, сама прибежит сюда?

– Не прибежит. До веселья ли, когда у человека горе? Достань мне сухие носки.

– Все же идти хочешь?

– Пойду, мама.

– Ой, сынок, жалко мне тебя отпускать.

– Что поделаешь, надо идти.

– Ладно, иди. Кабы не Лиза, ни за что бы не отпустила. Смотри-ко, что на улице делается: пуржит, буранит, изба от ветру скрипит. Ну, иди с богом, сынок, иди. Помоги девушке, потом, может, родная будет. В беде-то люди скорее сближаются.

– У тебя, мама, только одно на уме – женить меня!

– А что же еще, сынок, у меня должно быть? Я свой век прожила, теперь только для молодых и живу.

Сразу за калиткой встречный ветер, как ночной разбойник, схватил Сергея: держит, не пускает, бьет снегом в лицо, перемел дорогу, навалил сугробы. Но парень вырвался из цепких лап, туже напялил шапку на уши, плечом вперед, целиной выбился на Новинскую дорогу, в густые ельники, и вздохнул свободно. Здесь ветер был бессилен. Он в яростной злобе хватал за вершины деревьев, гнул их к земле, выл, свистел, осыпал снег, а книзу спуститься не мог: плотно сомкнувшийся, ощетинившийся ельник стал крепкой защитой Ермакова.

Войдя в женское общежитие, Ермаков у порога снял шапку и обратился к первой попавшейся на глаза девушке:

– Где тут Лиза Медникова?

– Лиза? Так она ушла!

– Куда ушла?

– В Чарус ушла, с пилой. У пилы какая-то штука сломалась, надо сваривать. Чибисов сказал, что завтра даст лошадь, а она ждать не стала, ушла. «Я, – говорит, – не могу ударить в грязь лицом перед Ермаковым…» Мы ее уговаривали, а она все равно пошла.

– Одна?

– Ну да. Панька насылалась с ней, так не взяла. «Пропутаешься, – говорит, – со мной ночь, какой из тебя завтра работник?».

– Давно ушла?

– Не больно давно.

Ермаков вышел на улицу. Мимо него мчались снежные вихри. Ветер вылизывал лежащий перед окнами общежития сугроб и заметал обледеневшую бочку с водой, оставленную водовозом. А кругом за Новинкой была черная жуткая ночь. В вое ветра Сергею вдруг почудился далекий, еле уловимый вой волков. Он представил себе дорогу на Чарус: густые ельники, заснеженные выруба, одиноко бредущую по сугробам девушку с электрической пилой на плече, а по сторонам – пеньки. Пеньки эти вдруг оживают, перебегают, окружают девушку. Она видит перед собой множество зеленых зловещих огоньков и начинает кричать. Глухой ее крик тут же пропадает, развеивается ветром. В снегах, в пурге девушка беспомощна.

Отыскав в дровах сучковатую палку, Ермаков пошел в Чарус. Трасса, где пролегла лежневая дорога, широкой белой лентой уходила в леса, в горки, в ночную мглу. Лесовозная магистраль была сплошь переметена снегом. Идти было трудно, ноги почти по колено тонули в снегу. В глаза били колючие снежинки, ветер захватывал дыхание, силясь сбить с ног. Сергей пробивался вперед; ему стало жарко, сохли губы, хотелось пить. Горячей ладонью он брал снег и глотал его. Временами расстегивал фуфайку – грудь моментально стыла, рубашка подергивалась ледяной коркой, он застегивался и шел, с ожесточением преодолевая снежные пространства, которым, казалось, нет ни конца, ни края.

На полдороге, в Хитром логу, Ермаков увидел костер. У яркого пламени, раздуваемого ветром, среди дороги сидел человек. За его спиной стояла автомашина с потушенными выпуклыми серебрящимися при отблесках костра фарами.

– Здесь девушка недавно проходила с электропилой? – спросил Ермаков у застрявшего на дороге шофера, пожилого угрюмого человека в замасленном полушубке.

– Проходила, – ответил тот. – Какой это идиот отправил девушку пешком в Чарус? Свадьбы справлять – так тройками лошадей запрягают, а для неотложного дела не могли найти даже клячи.

– Она сама ушла, никому не сказалась.

– Как не сказалась? Она была с пилой у начальника, а он и не почесался. Говорит, завтра отправим. А девушке завтра надо в лесу быть, на работе. Вот будет партийное собрание, так я продеру Чибисова – бюрократ!

– Сам-то почему сидишь среди дороги?

– Тоже из-за чиновников. Люди по одному рейсу сделали и завели машины в гараж, как начало переметать дорогу, а я поехал во второй рейс, съездил с возом на станцию, еду обратно, кое-где пришлось побуксовать, добрался до Хитрого ложка и застрял. Хитрый ложок недаром так называется. Взлобок крутой, по хорошей дороге не скоро взберешься на откос, а тут его передуло снегом. Снег я раскидал по сторонам, но пока садился за руль, колею снова замело, стал откос брать приступом: дам машине полный ход, проеду несколько метров вперед, потом назад, потом снова вперед, потом снова назад: вперед, назад, вперед, – ну кое-как выкарабкался из лога наверх, ехать бы дальше, а у меня бензин вышел, бак пустой. На Новинку на подводе ехал завмаг с продуктами, я ему велел сказать заведующему гаражом, чтобы меня выручили, выслали бензин. С той поры прошло больше шести часов, бензина все нет, вот и сижу среди дороги, как на бивуаке. Чиновники, видно, решили мариновать меня здесь до утра.

Он пнул костер ногой, вверх завихрились искры.

43

Лиза выбивалась из последних сил. Электрическая пила, которую она перекладывала с плеча на плечо, час от часу становилась тяжелей, врезалась в тело, прижимала к земле. Девушка вглядывалась в темное небо, низко нависшее над дорогой, над лесом. Порой ей казалось, что где-то далеко сверкают огоньки Чаруса. Это прибавляло ей сил, она всем телом подавалась вперед, с трудом переставляя непослушные ноги. Но до Чаруса было еще далеко.

Лиза несколько раз пробовала отдыхать, но едва она садилась на край дороги, у нее тотчас же смыкались глаза. Усталое тело становилось совершенно беспомощным: отнимались руки, ноги, голова отказывалась мыслить. Ею овладевало непреоборимое желание – забыть обо всем на свете и погрузиться в такой сладостный, в такой приятный сон. Но в тот момент, когда она начинала засыпать, ей будто кто-то шептал: «Что ты делаешь? Уснешь, замерзнешь, превратишься в ледяшку. Не выйдешь больше в лесосеку, и никогда-никогда не увидишь Сергея». Одним рывком она вскакивала на ноги, брала пилу и шагала дальше, падала, поднималась и снова шла.

Но вот она споткнулась, упала в сугроб. А он такой мягкий. Не хочется вставать. «Только одну минуточку полежу», – думает Лиза, прикрывая голову рукавом, чтобы не заметал снег. Она никогда не подозревала, что так приятно лежать на снегу, среди дороги, своим собственным дыханием согревать грудь, когда кругом метет пурга, шумит лес, свистит ветер. Она сознает, что ей нельзя лежать, что она разгорячена ходьбой и может остынуть, но говорит себе успокаивающе: «Полежу минутки две-три, потом снова пойду. Теперь до Чаруса уж, наверно, недалеко. Отдохну, соберусь с силами, плечи немножко отойдут, а то онемели совсем, и тогда сразу без остановки дойду до места».

Засыпая, Лиза увидела дом в родном городке. И стало тепло, хорошо, усталость прошла. Ее окружали близкие люди, она рассказывала матери и сестре об Урале, о Чарусском леспромхозе, о Новинке, о лесосеках, где она работает, о радости своей.

Из своего домика в Пензенской области она перенеслась в Сотый квартал.

Она и Сергей вышли из гущинской избы в сени. В сенях темно, холодно, откуда-то сыплется колючий снег, будто песок. Она берет парня за руку, греет его руку в своих ладонях и говорит: «Милый, если бы ты знал, как я люблю тебя!» А Сергей трогает ее за плечо и каким-то чужим страшным голосом кричит: «Лиза, Лиза!»

Кругом бушует ураган. Налетевшим ветром с сеней гущинской избы сносит крышу, в лицо бьет снег, сыплется за шею.

– Лиза! Лиза! Встань, очнись! – в тревоге кричит Сергей.

Почему он говорит «встань», «очнись»? Разве она спит? Да, да! Она очень хочет спать. Усталость валит ее с ног, а Сергей тормошит ее, берет под мышки, ставит на ноги.

– Ой, как я хочу спать! – говорит она.

А он одно свое: тормошит, тормошит.

– Ну, Лиза, вставай!

Он хватает снег и трет ее лицо.

– Не надо снегом, Сереженька, не надо!

И вдруг она открывает глаза, смотрит вокруг, ничего не соображая: почему она сидит на снегу, в лесу, когда кругом свистит ветер, метет пурга? Кто это держит ее за плечи. Лизе становится страшно. Она шарит руками возле себя, нащупывает свою электропилу, вытаскивает из сугроба и кладет на колени, прижимает к животу.

– Кто ты, кто ты? – спрашивает она человека и передергивает плечами, чтобы сбросить его руки.

– Лиза, это я, Ермаков!

– Сергей? Как ты очутился здесь?

– Пошел за тобой.

– Кто тебе сказал, что я здесь.

– Не все ли равно кто сказал? Вставай, пойдем. Смотри-ка, на тебе все застыло.

– Я озябла, Сережа. Зуб на зуб не попадает.

– Ну и вставай, пойдем, на ходу согреешься.

Он взял у нее пилу. Лиза стала подниматься. Налетевший ветер свалил ее снова в сугроб.

– Ноги подсекаются, Сергей.

– Держись за меня и вставай. Возьми вот палку. Держись крепче, пойдешь за мной, как на поводке, – легче так идти.

Лиза подчинилась и молча побрела за Сергеем. Она не поспевала за ним. Ноги тонули в снегу, плохо слушались.

– Ты в след мне ступай, в след, – говорил он.

– Пойдем, Сереженька, потише, не спеши.

– Прохлаждаться нам некогда. Скоро двенадцать часов, а в двенадцать в Чарусе остановят локомобиль, погаснет свет, не будет электроэнергии, и тогда придется ждать до утра. Электросварочный аппарат без энергии не работает.

– А далеко еще до Чаруса?

– Нет, недалеко. Сейчас в горку поднимемся – и Чарус увидим.

– Тогда пойдем скорее.

Лиза выпустила из руки палку-поводок и пошла рядом с Ермаковым:

– Дай мне пилу-то, я понесу.

– Иди, знай, иди…. Неси вот лучше палку. Опирайся на нее, как на батог.

Вскоре сквозь пургу показались огни Чаруса. В ночной темноте поселок лесорубов обозначился редкими светящимися желтоватыми пятнами. Лиза пошла впереди.

– Что это ты мою пилу несешь, а я иду налегке, – опять сказала она.

Ермаков на это ничего не ответил, шагал молча, утопая в снегу, покачиваясь из стороны в сторону, точно пьяный. Лиза чувствовала себя виноватой перед ним и, чтобы хоть чем-нибудь помочь парню, протаптывала на высоких сугробах тропинки.

– Вот здесь, Сереженька, иди. Тут ноге потверже.

На вырубах перед Чарусом они оказались в бушующем снежном океане. Ветер сбивал с ног, хватал за одежду. Дорогу замело, и ее пришлось нащупывать батогом.

Паровой двигатель находился в деревянном рубленом помещении на берегу озера. У грязной, запачканной мазутом двери, освещенной электрической лампочкой, Ермаков глянул на часы-луковку. Было без пяти минут двенадцать.

– «Вход посторонним воспрещен», – прочитала вслух Медникова, глядя на жестянку, набитую на двери.

– Мы не посторонние, свои, – сказал Ермаков, взявшись за ручку двери.

Среди небольшого высокого помещения стоял пузатый, как бочка, вороненый котел с топкой под низом. Откуда-то из-за котла, обтирая руки тряпкой, вышел машинист: худощавый высокий мужчина лет тридцати пяти, в черном, лоснящемся от масла комбинезоне.

– Что скажете? – спросил он, оглядывая парня и девушку.

– Вы уже кончаете работу? – в свою очередь спросил Ермаков.

– Уже все. Сейчас ухожу. А вас что интересует, собственно?

Лиза вышла вперед со своей пилой.

– Вот видите, – начала она, – у пилы лопнула рама. Надо сварить, а без электроэнергии ее не сваришь. Мы пришли попросить вас, чтобы вы еще погоняли свою машину.

– Не могу! Что не могу, то не могу.

– Почему не можете?

– У меня и дров больше нет, и домой спешу. Ко мне брат на побывку из армии заехал. С сорок первого года не видались. Он только приехал, перешагнул порог, а я локомобиль пускать пошел… Как вы думаете, надо мне с братом повидаться или нет? Он, может быть, завтра обратно поедет, а мы с ним даже рта еще ничем не смочили. Понимать надо это дело.

– Мы понимаем, – сказал Сергей, – но нам тоже завтра с утра на работу. Мы соревнуемся, обязались давать по две нормы. Это, выходит, нам надо завтра дать триста двадцать кубиков. Задержитесь, товарищ машинист, на часик.

– С превеликим удовольствием бы, но… А вы подождите до утра. Утречком часиков в шесть локомобиль будет на ходу, и вы спокойненько сварите свою пильную раму и вовремя придете в лесосеку.

– Мы ведь не здешние. С Новинки.

– С Новинки? А как сюда попали?

– Пешком пришли, прямо с дороги.

– Вон что, вон что. А я смотрю, вы белехонькие зашли сюда, думал, где-то в снегу барахтались, баловались… Вон что, вон что… Так ведь у меня дров нет, чтобы гнать для вас машину. Дрова только к утру подвезут.

– А стащить где-нибудь нельзя?

– Где стащить? Разве в столовой? А ну-ка, идемте со мной. Оставьте пилу тут. Нас трое, по беремю захватим.

Машинист повел Ермакова и Медникову в поселок, привел к поленнице. Сам первый стал набирать сухие, звонкие дрова, накладывать на согнутую руку.

Вернувшись к локомобилю, он поставил условие:

– Буду гонять машину полчаса и ни минуты больше. За полчаса не справитесь – на себя пеняйте. У меня дома уже печку затопили и воду кипятят для пельменей. Ваше счастье, что вы новинские.

И загремел топкой.

Кузнец, он же электросварщик, крепко спал в своем домике на три окна. Огня не было. Ермаков постучал. Долго никто не отзывался. Наконец, в избе вспыхнул свет. В окне, разрисованном затейливой изморозью, точно кружевами, показалась тень.

– Кому там не спится? – послышалось из избы.

– Дядя, откройте побыстрее! – сказала Лиза.

Через несколько минут из избы вышел человек, скрипя деревянным протезом.

– Что вам надо, полуночники?

– Пришли за вами, дядя, – сказала Лиза. – Раму у электропилы сварить надо.

– Какая еще рама? Дня, что ли, для вас нет? Выдумали тоже! Приходите завтра.

– Нам с утра надо на работе быть.

– С утра все на работе будем, никто дома сидеть не станет. Придете к семи часам. Раму сварить недолго. Что это вы, сговорились, что ли, хряпаете рамы у пил? А потом ходите: завари, завари. Айдате-ка домой да спите.

– У нас дом-то в Новинке да в Сотом квартале.

– Так вы сейчас оттуда?

– Кабы не оттуда, не стали бы вас беспокоить.

– Так ведь свет-то вот-вот выключат. Уже первый час. У машиниста, видно, часы неправильные.

– Правильные. Мы его попросили погонять машину полчасика лишних, чтобы сварить раму.

– Как же это он мог согласиться, когда он у директора просил разрешение остановить двигатель в одиннадцать часов? Ведь у машиниста брат приехал… Погодите, сейчас оденусь. В одном месте лопнула рама-то? – спросил он на ходу.

– В одном.

…Электросварочная мастерская находилась недалеко от парового двигателя. В обшитом тесном помещении на земляном полу стояло несколько аппаратов на колесиках, похожих на миниатюрные вагончики, от которых вдоль мастерской по полу тянулись черные электрические кабели.

Бородатый кузнец-инвалид достал с полочки железный пруток-электрод, обмазанный известью, настроил аппарат, дал для пробы вольтову дугу. И когда все оказалось в порядке, взял у Медниковой электропилу, осмотрел место излома.

В это время в мастерскую вошел высокий человек в военной шинели с золотистыми погонами, в шапке-ушанке со звездой.

– Здравия желаю! – козырнул офицер.

– Здрасте, здрасте! – ответил кузнец.

– Как ваши дела? Меня брат послал в разведку. Велел узнать и доложить, когда можно выключить локомобиль. Время ваше истекло. Тридцать пять минут первого.

– Сейчас, мы сейчас, – засуетился кузнец.

– Ничего, ничего, пожалуйста! – сказал офицер. – Еще немножко подождем.

Свет в Чарусе погас мгновенно. Поселок погрузился во тьму. Домики сразу стали как будто меньше, припали к земле, затаились. Очутившись на улице, когда окончились хлопоты, Ермаков и Медникова вдруг почувствовали себя одинокими.

– Пойдем к директору леспромхоза, – предложил Сергей. – Попросим лошадь. Не до утра же нам здесь среди улицы торчать. Пошли!

– Удобно ли ночью тревожить директора?

– Удобно, чего не удобно-то. Пускай выручает. Я ведь у него уже не первый раз. Человек свой, всегда поможет, выручит.

Через два часа к директорской квартире была подана пара лошадей, запряженных цугом. Положив пилу в кошеву, закрывшись тулупами, Ермаков и Медникова отправились в обратный путь. Проводить их вышел Яков Тимофеевич.

Буран затих. На высоком небе, точно в снегах, мерцали далекие звезды.