Текст книги "Чарусские лесорубы"

Автор книги: Виктор Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

2

Был первый час ночи. Чарусский поселок утопал в темноте. Паровой двигатель, дававший электроэнергию леспромхозу, останавливался в двенадцать часов. Это значило, что жизнь повсюду замирала, все погружалось в сон. Бодрствовали только с керосиновыми лампами телефонистка у коммутатора, пожарник на вахте да сторожа.

Ночь была тихая, лес настороженный. Высоко в небе мерцали мелкие, как бисер, звезды.

К конторе леспромхоза подъехал всадник на белом коне, слез с седла и постучал в дверь. Вскоре послышался заспанный женский голос:

– Кто там?

– Открой, Егоровна.

Щелкнул крючок.

– Чтой-то поздно, Яков Тимофеевич?

Директор леспромхоза ничего не ответил и прошел по темному коридору в свой кабинет. Зажег лампу и несколько минут неподвижно стоял перед ней, глядя на огонь. На стену, где висели диаграммы, легла широкая тень. Затем тень качнулась в сторону. Директор открыл нижнюю дверку несгораемого шкафа, стоявшего в углу, достал оттуда бутылку с водкой, налил полстакана, выпил, отломил кусочек сухого мятного пряника и закрыл шкаф. Опустившись в кресло, он медленно прожевал пряник, обтер тыльной стороной ладони щетку густых коричневых усов и взялся за телефонную трубку. Вызвал к себе Зырянова.

Замполит явился в наглухо застегнутом пальто, в кирзовых сапогах. Кепку повесил при входе в кабинет.

– Садись, дружище, надо потолковать, – сказал директор. – Дело на Новинке у нас совсем дрянь! Боюсь, что нам с тобой не сносить головы. Министерство жмет, главк жмет, трест жмет. Да мы и сами отлично понимаем необходимость строительства новых жилищ, школ, магазинов, мастерских. Осенне-зимний сезон на носу, прибудут сотни людей из колхозов, а у нас, как говорят, не растворено-не замешано. И строить велят не как попало, а по проектам, как в городе. Да еще обязали обеспечить жилищами горняков, которые приедут взрывать Водораздельный хребет.

– Все построенное для горняков у нас же потом останется, будет наше.

– Конечно, наше. Но ты скажи, как все это построить? Сегодня из Новинки я разговаривал по телефону с трестом. Управляющий меня буквально в пыль превратил, в порошок. – У вас, – говорит, – сметы есть? – Есть. – Деньги есть? – Есть. – Рабочие чертежи есть? – Есть. – Материалы есть? – Есть. Рабочую силу получили. – Так что же вам еще надо? Не послать ли нянек? Стройте, – говорит, – и никаких гвоздей! В срок не построите – беритесь за пилу, за топор, будете лес рубить, если руководить не можете. Я ему объясняю, какую мы рабочую силу получили – в большинстве совершенно неквалифицированные люди, некоторые отроду не бывали на физической работе и не хотят за нее браться, требуют себе легкий труд, просятся в контору. А он говорит: – Обучайте людей, воспитывайте. – И повесил трубку. Сразу же после разговора я пошел по бригадам, по общежитиям. И чего только не насмотрелся! На стройке полнейший беспорядок: одни, кто действительно приехал работать, что-то делают – роют котлованы под фундаменты, подносят каменщикам бут, готовят на бетономешалках цементный раствор; а другие, кто ехал сюда, как на курорт, сидят на солнышке и греются, раскуривают, занимаются разговорами. А этот твой «выдвиженец» Богданов почти целый день сидел на срубе и ни разу не тюкнул топором. А с ним сидела вся бригада, восемнадцать человек!

– В чем же дело? – барабаня пальцами по кожаной обшивке дивана, спросил Зырянов. – Почему Богданов не работал? Он же горячо взялся за стройку.

– Нашла коса на камень: у Богданова кончились харчи, он пришел в контору к Чибисову и попросил денег под свой заработок. Просьбу свою изложил грубо, повышенным тоном. Сослался на твое заявление о том, что леспромхоз первое время будет авансировать вербованных рабочих за отработанные дни. А Чибисова ты знаешь… Он тоже начал грубить. Заявил, что денег у него в конторе нет, что он не может каждый день выдавать рабочему заработную плату, что у него других дел по самое горло… Богданов сказал ему «ласковое» слово и вернулся на сруб, воткнул топор в бревно, а его примеру последовала вся бригада.

– Вы там навели порядок, Яков Тимофеевич?

– Ну, конечно… Я думаю, Борис Лаврович, тебе следует поехать на Новинку, посидеть там несколько деньков.

– Сейчас же поеду.

– Зачем сейчас? Завтра утречком пораньше выедешь – и хорошо.

– Да ведь уж скоро утро.

– И то правда. Я плохо стал ориентироваться во времени. Пойду вздремну маленько. С самой весны, как только начался лесосплав, я еще ни разу не поспал вдосталь. Все крутишься, крутишься, все срочные, неотложные дела, и нет им конца. Когда был лесорубом – куда спокойнее жил: сходил в лес, крепко поработал, пришел домой, поел, газету просмотрел, с ребятишками повозился – и на боковую. А теперь уж, вроде, и от дому отвык, даже детишек приласкать некогда. А тут еще из треста жучат, у телефона, как на привязи, держат и накачивают, накачивают, накачивают…

Зырянов ушел. Вслед за ним поднялся из-за стола и директор. Хотел было загасить лампу. Глаза его скользнули по толстой, вздувшейся папке с беленьким ярлыком: «На доклад Якову Тимофеевичу». Ярлычок квадратный, с тщательно обрезанными краями, обведенный со всех сторон под линейку сначала красным, потом синим карандашом, а буквы выведены усердным каллиграфическим почерком: секретарша Маша и тут приложила свое старание.

Директор подтянул к себе папку, развязал голубой бантик, раскрыл. Втиснутые в нее бумаги словно вздохнули и растопорщились.

«Опять гора писанины, – подумал он, небрежно перебирая за скрепки приказы, инструкции, распоряжения. – Делать людям в тресте нечего, что ли? Сидят в отделах, вот и строчат, строчат. Думают, тут у директоров в леспромхозах только и дела, что читать их канцелярское творчество. От точки до точки километр. Пока разберешься, о чем пишут, мозги сломаешь. А того нет, чтобы самим приехать на место да помочь в трудную минуту. Тот же трестовский инженер Морковкин – что ни день, то инструкция, а сам еще ни разу не бывал в Чарусе».

Ох и не любил директор Черемных всякую неуемную писанину! Родом он из вятичей, еще подростком ушел с отцом на лесозаготовки, да здесь и остался на всю жизнь. Сначала сучки в делянках подбирал, сжигал их на кострах, потом сам взялся за пилу, а как вошел в возраст – прослыл богатырем. К тому времени на смену поперечной пиле пришла лучковая, легонькая. Полотно тонкое, узкое. То ширкали дерево вдвоем, на пару, а тут можно стало работать одному. Никто тебя не держит, никто тебе не скажет: «Давай покурим, передохнем». Ты сам размериваешь свои силы, вырабатываешь в себе сноровку. Ну и учишься у других, кто набрался уже опыта на своем деле. Однажды на совещании в тресте, куда пригласили лучших лесорубов, инженер Морковкин распинался, крыл почем зря наших лесных рабочих. Дескать, вот Канада, классическая страна лесозаготовителей. Там выработка на человека в два раза выше, чем у нас. А техника та же: лучковая пила и топор. Почему мы не дюжим против канадцев? Да потому, что лень-матушка, косность нас заедают. Работаем в делянках как бог на душу положит. Напишешь людям инструкции, разжуешь, в рот положишь, а эти твои указания – как о стенку горох… Раскалил тогда трестовский деляга лесорубов, зацепил за живое. И больше всего обиделся на Морковкина Яков Черемных. Как так? Неужели наш русский человек не устоит против канадца? Неужели у нас кишка тонка тягаться с иностранцами? Нет, тут что-то не так.

И вот лесоруб Черемных высказал эти свои сомнения не кому-нибудь, а самому лесному министру. Отправил письмо в Москву.

Так и так. Прошу разъяснить. А если можно, то пусть кто-нибудь из наших съездит в заморский край и поглядит, как там лес валят. Прошло сколько-то месяцев. Вдруг Якова вызывает к себе министр. В столице на приеме Черемных встретился с другими такими же, как он, простыми лесорубами. Министр сначала поинтересовался делами в леспромхозах, откуда прибыли вызванные рабочие, а потом и говорит: «Поедете в Канаду. Еле добились, чтобы пустили вас туда. Съездите, посмотрите, как там древесину заготовляют. И если есть чему – поучитесь. Потом расскажете обо всем, что видели».

За океан на большом пароходе поехали пятеро: трое рабочих и двое специалистов. По дороге Якову все было в диковинку: и люди, говорящие не по-нашему, и огромная вода, где не видно ни земли, ни гор, ни лесов. Вода да небо – вот и все. Да и в Канаде выглядело все странным, чужим. Представитель лесопромышленной компании, встречавший советских людей, солидный, лощеный, отрекомендовался: «Фрэнсис Жеребятников, компаньон фирмы «Канадская ель-сосна». Яков переглянулся с товарищами, а когда пожимал пухлую руку лесопромышленника, спросил: «Вы, что же, русский? Фамилия-то нашинская. Да и знакомая что-то»… Представитель компании широко улыбнулся: «О, мои родители русские, из-под Перми. А я здешний, тут вырос. Охота побывать в вашей стране, посмотреть, какая она. Отец очень тосковал по родине. Я тоже часто думаю о России…» – Он сделал грустные глаза и вздохнул.

Оказывается, как потом признался Жеребятников, его отец, владелец крупной лесной биржи на Урале, в 1919 году удрал с колчаковцами в Китай, а оттуда перебрался в Канаду. В чужой стране окопался, пристроился к лесопромышленникам. Деньжонки были. Была и торгашеская сметка, хватка. И дело пошло. Только все вспоминал былое…

А вспомнить было что. Это о нем, выходит, рассказывал в Чарусском леспромхозе заведующий конным двором старик Березин. Жил, дескать, на реке Каме лесопромышленник Фрол Жеребятников. Крепко жил. Выйдет, бывало, на высокий берег, стоит, любуется. Картуз с лаковым козырьком, борода лопатой, сапоги тоже лаковые, бутылками. С верховьев реки один за другим плывут длинные золотистые плоты. На плотах шалаши, балагушки, вокруг которых копошатся женщины, дети. Плотовщики, босые, в засученных штанах, в заплатанных рубахах, изо всех сил налегают на потеси, чтобы не прибило лес к берегу, не выбросило на мель. А Жеребятников, как подплывут плоты поближе, сделает ладошки рупором и кричит: «Чьи плоты-те?» Ему плотогонщики отвечают: «Фрола Ипатьевича Жеребятникова». А хозяин стоит на берегу, гладит бороду, ухмыляется, бормочет: «Мои плоты-те, мои»…

В лесосеках чужой страны все было не так, как в Чарусском леспромхозе. Люди жили в досчатых, наскоро сколоченных балаганах да землянках, вырытых в берегу оврага, спали на жестких нарах, едва прикрытых сеном. Подымались чуть свет и, сунув в карман или за пазуху краюху хлеба, как невольники, брели в делянки. Работали до захода солнца, до изнурения. А вернувшись в свою конуру, сами варили себе похлебки, супы, ели уже полусонные и потом, не раздеваясь, валились на постели будто мертвые.

На замечания Якова, что о лесорубах никто не заботится, Жеребятников сказал:

– А что вы хотели? Тут не курорт. Люди приходят подзаработать деньгу. Они не ищут удобств. Кому нужны удобства, тех мы здесь не задерживаем.

Единственно, что привез полезного Яков из заграничной поездки – это усовершенствованный лесорубовский инструмент: лучковую пилу «с канадским зубом» и необычный топорик. У нашей лучковой пилы все зубья одинаковые, а канадские пилы оказались клыкастыми. После нескольких мелких зубьев на стальной узкой ленте выделяются как бы острые клыки. Такая ершистая пила легче вгрызается в срез. А это при ручной работе много значит. Да и топор: наш большой, широкий, тяжелый, а канадский на топорик пожарника смахивает, и топорище у него куда длиннее нашего. Подруб делать, так почти нагибаться не приходится.

В Чарусском леспромхозе Яков Черемных первый применил и распространил усовершенствованный канадский инструмент. Выработка у лесорубов пошла в гору. Вскоре его назначили мастером, потом начальником лесопункта и, наконец, директором леспромхоза.

Вначале, пока не свыкся с новой высокой должностью, Черемных принимал бесчисленные бумаги из главка и треста как должное. Целыми часами сидел над ними, пыхтел, пытаясь понять, разобраться, чего же от него хотят вышестоящие работники. Сидел вечерами, ночами, разбирался до того, что начинала пухнуть голова, становилась будто набитая бумагой, трухой. Один начальник требует делать так, а другой это же самое совершенно по-иному, по-своему. Вот и пойми их! Ну, а как вошел в свою роль, освоился – всю лишнюю писанину по боку.

3

Замполит выехал из Чаруса еще в потемках. Рассвет застал его на полдороге. Верховая чалая лошадь, предоставленная самой себе, лениво брела по избитой лесной дороге. Справа в стороне журчал ручей, переливаясь по камням. Над ложком, поросшим ольховником, висел реденький туман, а выше, над Водораздельным хребтом, занималась густая малиновая заря.

Вдруг лошадь насторожилась, застригла ушами. Это вывело Зырянова из задумчивости. Он остановил лошадь, прислушался. Инстинктивно коснулся ложа ружья, висевшего за спиной.

«Уж не Мишка ли Топтыгин гуляет поблизости? – подумал он. Впереди между стволами деревьев мелькнули фигуры людей. – Кто это так рано идет и куда?»

На всякий случай снял ружье, положил на луку седла, свернул с дороги за куст.

Из-за деревьев показались две девушки, они несли за плечами на палках чемоданы и туфли. Заметив притаившегося с ружьем всадника, обе враз вскрикнули, схватились за руки.

– Не бойтесь! – сказал Зырянов. – Куда это вы так рано пошли?

Он узнал в них недавно прибывших на лесозаготовки подруг: толстую, краснощекую девушку и стройную смуглянку, с большими, как сливы, глазами.

Девушки в смятении глядели на него и не могли выговорить ни слова.

– Садитесь, покурите, – сказал он в шутку и, повесив ружье за спину, слез с коня. – Ну, здравствуйте! – протянул он им руку.

Девушки робко ответили на рукопожатие.

– Видать, вам не понравилась наша Новинка?

– Да, такая скучища, – сказала толстая деваха. – Кругом лес, лес, ни кино, ни клуба. Можно с тоски сдохнуть.

– Что-то я не слыхал, чтобы с тоски умирали. У нас вроде не было таких случаев.

– В договоре у вас одно, а на деле другое, – заявила смуглянка.

– Ну, что же «другое»? Общежитие не понравилось? Клопы, тараканы?

– Общежитие хорошее, а культуры в поселке никакой.

– Так-таки никакой? А красный уголок вы не видели? Радио не слышали? В библиотеке не бывали? Чем же вы интересовались? Кинопередвижка сейчас на ремонте, но скоро будет и кино. Так что же вам еще нужно, девушки? Может, парней не хватает?

– А что толку в вашем красном уголке? Зайдешь – скучища, ни танцев, ничего. И парни ваши будто мохом обросли, слоняются по поселку: в чем на работе, в том и на отдыхе.

– А от кого все это зависит? Взялись да и организовали бы танцы, игры и прочее. Эх, девушки! Не нравятся мне ваши разговоры.

Подружки, не поднимая глаз, стояли, взявшись за руки.

– Что вы рассматриваете мои сапоги? Уж не снять ли с меня хотите?

Девушка-смуглянка вскинула на него быстрый взгляд: чуть заметная улыбка тронула родинку на краешке верхней губы.

– Вас как звать? – спросил ее Зырянов.

– Лиза, Медникова.

– А ее? – кивнул он на подружку.

– Паня, Торокина.

– Ну вот, девушки, и познакомились… Может, проводите меня до Новинки?

Они переглянулись, а Лиза сказала с горькой усмешкой:

– Недаром нам заяц дорогу пересек. Поворачивай, Панька, лыжи обратно!

Она переложила на другое плечо чемодан с подвязанными к нему туфлями и, босая, по росистой траве пошла вперед; подружка последовала за ней.

Ведя коня в поводу, Зырянов пошел за девушками.

– Девушки, давайте ваши чемоданы положим на лошадь.

– Наши монатки не тяжелые, сами унесем, – сказала Лиза.

– Зачем же нести, когда есть лошадь?

– На лошади вы сами поедете.

– Я хочу пройтись с вами. Смотрите, какое замечательное утро! Где вы увидите такое?

И невольно залюбовался окружающей природой. Чуть поднявшееся над Водораздельным хребтом солнце позолотило высокие скалы – шиханы, а каменные россыпи, белые мхи и лес стали розовыми. Кругом стояла тишина, блестели росы, переливаясь камнями-самоцветами. Воздух был чист, прозрачен.

– Девушки, а вы слыхали, как звенит воздух?

Подружки обернулись. Недоверчиво поглядели на него.

– Какой воздух? – спросила Паня.

– Ну, который окружает нас. Он может звенеть, как хрусталь, как стекло. Не слыхали?

– Нет.

– Так слушайте.

И он крикнул, чтобы подбодрить девчат:

– Ого-го-го!

Тысячеголосое эхо ответило ему со всех сторон, и, казалось, задрожали-запереливались цветами радуги росы на ветках деревьев, на травинках, на тенетах.

– Лиза, Паня, ну давайте ваши чемоданы! Давайте же!

Лиза остановилась, скинула чемодан:

– Отдадим, Панька. Пускай везет.

Связав чемоданы и перекинув их через седло, Зырянов пошел рядом с девушками.

– Я думаю, вы не обижаетесь, что я иду с вами?

– Не боитесь, так можно, – Лиза вскинула на Зырянова удивительно мягкие теплые глаза.

– Чего мне бояться?

– Жены.

– Я еще не успел жениться.

– Да, «не успел»! У вас, наверно, на каждом лесном участке жена.

Она лукаво посмотрела на него, потом взяла подружку под руку, гордо вскинула голову.

Солнце поднималось все выше и выше, все сильнее и сильнее обогревая землю.

– И правда, как хорошо тут в лесу! – сказала Лиза. – Я слышу запах ландышей.

– Ничего тут хорошего нет! – возразила Паня. – Пахнет гнилушками, прелыми листьями и сыростью.

Они подошли к Новинке. За веселым ручьем, переливающимся по каменистому ложу, показались новенькие, еще не успевшие побуреть на солнце домики, а дальше, под склоном лесистой сопки, стояло несколько больших двухэтажных домов с террасами вдоль нижних этажей; за ними виднелись срубы других построек.

Девушки спустились к ручейку и стали мыть ноги. Зырянов сел на траву.

– Вы нас не дожидайтесь, – крикнула ему Лиза. – Поезжайте своей дорогой. А то что это мы пойдем с вами по поселку, будто под конвоем.

Сняв чемоданы, Зырянов взобрался на седло, поехал в поселок.

– Какой он простофиля! Теперь можно снова тикать в лес и пробираться на станцию, – сказала Паня.

– Нет, я больше не побегу.

– Вот те на! Почему не побежишь, Лизка? Струсила? Поймают?

– Не в этом дело, Панька. Стыдно. Нехорошо мы сделали. Надо хоть за дорогу отработать им.

– Ой, Лизка, юлишь. Ты, наверно, влюбилась в него?

– Ну, уж сказала: влюбилась.

– Он вон какой! Одни усики что стоят. А глаза острые, пронзительные. Посмотрит – сердце ёкнет.

– Дура ты, Панька. У тебя глаза на всех мужиков разбегаются. А мне они что есть, что нет.

– Этот, Лизка, особенный, интересный.

– Ничего особенного, парень как парень, ну только разве в начальниках ходит.

– Ты возьми да закрути с ним… Эх, Лизка! Мне бы твою красоту!

– Нужен он мне, как собаке пятая нога.

Краешком леса подружки обошли поселок и, крадучись, вернулись в общежитие.

– Плохо простились, вот и воротились, – сказала Лиза, берясь за скобку двери.

4

Дарья Цветкова – уборщица мужского общежития, маленькая кругленькая женщина с белыми неприметными бровями – поднялась, как обычно, до восхода солнца, взяла жестяной котелок и пошла к своей Зинке. Зинка – это коза редкой красно-бурой шерсти. Давала она по три литра молока, и Дарья не без гордости называла ее «ведерницей», своей кормилицей. Закрыв каморку на ключ, с котелком, чистой тряпкой и куском хлеба в руке, она подошла к сарайчику, сбитому из горбылей и промазанному глиной. На двери висел большой замок.

– Сейчас, Зиночка, я тебя подою и выпущу на травку-муравку, – разговаривала она с козой через дверь, открывая замок.

Распахнув дверь, Цветкова увидела пустую стайку. Козы не было. В противоположной стене торчали отбитые доски.

Дарья ахнула. Недавно у нее пропали две курочки-молодки, а теперь вот исчезла коза. О курочках она смолчала, ни словом никому не обмолвилась. Теперь в душе у нее закипели обида и гнев.

– Проклятые душегубы!

Эти слова она относила к недавно прибывшим постояльцам. Пока их не было, ни у кого ничего не терялось. Был только единственный случай, когда корова начальника участка Чибисова вечером не вернулась домой, так ее обнаружили на другой же день в сотне метров от домов – ее задрал медведь.

Не обращая внимания на расплывшиеся по щекам слезы, с котелком, тряпкой и куском хлеба в руке, Цветкова пошла в общежитие. Ее так и подмывало поднять шум, разбудить всех жильцов, учинить им допрос. Виновником своих бед она почему-то считала Богданова, человека с неприятным взглядом, собравшего вокруг себя всяких подозрительных людей.

Однако сильный гнев ее скоро угас. В общежитии был полный порядок. Белизна стен, блеск спинок свежеокрашенных кроватей, цветы на тумбочках и спящие люди под чистыми простынями и новыми одеялами настроили ее на мирный лад. Все кровати были заняты, все люди спокойно спали. Было тепло, уютно. Солнечные лучи золотым потоком лились через большие окна.

«Полно, не ошиблась ли я, подумав нехорошее про этих людей, – мелькнула у Цветковой мысль. – С какой это стати пойдут они на пакость, на воровство, когда они сыты, одеты, спят на мягких и чистых постелях?»

Она подошла к кровати Богданова. Он спал на спине со скрещенными на груди руками. Дышал плавно и глубоко. И когда у него закрыты глаза – он совсем не страшный, человек как человек, как все.

Она долго стояла возле него, смотрела, следила, не притворяется ли он. Ничто не говорило о притворстве.

Наконец, он открыл глаза и тихо, почти ласково спросил:

– Ты что, Цветкова?

У нее снова брызнули слезы, задрожали губы. Она вытянула вперед руку с котелком, тряпкой, куском хлеба.

– Козу украли.

Его тело вдруг напружинилось, он моментально спустил на пол босые ноги, сел на кровати, обвел суровым взглядом все койки.

– Когда исчезла коза? – спросил.

– Сегодня ночью.

– Ну, ладно, иди.

И как-то зловеще, с натугой, кашлянул.

Когда Цветкова ушла, он подошел к кровати Григория Синько и сдернул одеяло. На ней лежали дрова. Он снова закрыл их. Быстро оделся и вышел на улицу. По пожарной лестнице поднялся на чердак и в слуховое окно начал осматривать окрестности. Кругом сплошной стеной стояли леса, синей волной прибивавшие к Водораздельному хребту, к его серым россыпям камней. Утро было тихое, теплое, солнечное. В вершине Слюдяного ключа, сбегавшего с подошвы гор, Богданов заметил над ельником еле приметную струйку дыма, чем-то похожую на березку; пошевелил скулами, так что скрипнули зубы, спустился с высокого чердака, пересек поселок и исчез в лесу.

…Замполит Зырянов застал Цветкову в слезах. Она лежала на своей кровати ничком и рыдала. На столике возле кровати стоял пустой жестяной котелок, лежали тряпка и кусок хлеба.

– Дарья Семеновна! – потрогал он женщину за плечо. – Что случилось? Почему вы плачете?

Она поднялась ему навстречу, взяла тряпку со стола и утерла глаза.

– Кто вас обидел?

Успокоившись, она сказала:

– Не знаю на кого и подумать. Сначала курочки-молодки исчезли, а сегодня – коза, Зинка. Она ведь у меня по три литра давала, которая корова по стольку не дает. Как я за ней ухаживала, берегла!

Она начала рассказывать про Зинку: как принесла ее маленькой, как растила, да какая она была резвая, запрыгивала на табуретки, на кровать, бегала за ней в контору, в магазин. А теперь вот Зинки не стало…

Зырянов утешил, как мог, уборщицу, пообещал ей от дирекции леспромхоза выдать ссуду на приобретение козы, потом спросил:

– Может, вас перевести в другое общежитие, где поспокойнее? Трудно вам с этим народом?

– Так-то они ничего, – сказала Цветкова, – слушаются меня и не озоруют. Этот, угрюмый-то, баловаться им не дает. Они его боятся. И в помещении не сорят, чисто живут. Дежурных своих назначают. Кто знает, что это за народ. Может, и не они пакостят, а на них думают. Бывает, заведется паршивая овца в стаде, тень на все стадо падает.

– Ну, смотрите, Дарья Семеновна, вам виднее. Если трудно с ними – переведем в женское общежитие.

Цветкова замахала руками.

– Ой, нет! С нашим братом, женщинами, бывает иной раз еще труднее. Есть такие своебышные, неряхи. Да начнут еще к себе мужиков привечать… Нет, нет, лучше уж останусь здесь. Привыкну, смирюсь.

– А по вечерам жильцы чем занимаются? – помолчав, спросил Зырянов.

– Известно, чем: собьются в кучу, сидят, зубы скалят, ржут. А тут на днях было в карты начали играть: сперва в дурака, а потом, смотрю, деньги на кону появились. Я, конечно, предупредила. Они сгребли карты в кучу, разошлись. А через некоторое время опять за печкой сбились, снова за то же. Я рассердилась и отобрала карты. Они ходили за мной, уговаривали, а я так и не отдала им колоду. Лежит у меня в тумбочке. Хотела спросить вас, что с ней делать?

– Ну, пусть пока лежит… Дарья Семеновна!

В голосе замполита Цветкова уловила сухую, жесткую нотку. Поняла: с чем-то серьезным пришел к ней Зырянов. Даже как-то тревожно стало от его пристального взгляда.

– Мы вас недавно в кандидаты партии приняли. Знаете, к чему обязывает вас это? Говорил я с парторгом Березиным. Вы не несете никаких партийных поручений. Как же это так?

– Мне никто ничего не сказал.

– Вам не сказали, и вы молчите.

– А что мне делать?

– Работы у нас, Дарья Семеновна, навалом. Попытайтесь-ка читать рабочим газеты, журналы, беседовать с ними.

– Захотят ли они меня слушать?

– Кто не захочет – пусть не слушает. Найдутся, которые и послушают. А то, что же это, Дарья Семеновна, получается? У нас тут тоже фронт. А у вас, Дарья Семеновна, передовая позиция.

– Что я сделаю тут – уборщица.

– Не прибедняйтесь. Вы должны хорошо узнать своих людей, к каждому сердцу подобрать ключик. Особенно – к сердцу Харитона Богданова. Сам он легко подбирает ключи к людям, а мы к нему никак не подберем; он грубый, самолюбивый, к нему не знаешь, с какой стороны подступиться. А ведь он тоже человек. Зачем-то живет, о чем-то мыслит, чем-то интересуется.

– Он и не разговаривает ни с кем.

– Воспитывать надо человека. Никто с ним не работал, не обращал на него внимания, вот он и оказался нелюдимкой.

Внезапно открылась дверь, через порог каморки с ношей за плечом шагнул Богданов. Он принес красно-бурую шкуру козы и кинул среди пола. Из нее вывалились куски мяса, козья голова и ноги.

Ни слова не сказав, ни на кого не глянув, он повернулся и пошел к выходу.

– Богданов, что это? – крикнул ему Зырянов.

– Гляди, чего! – буркнул тот и хлопнул дверью.

Цветкова упала на кровать и снова зарыдала.

С полотенцем в руке, без рубахи Богданов прошел к многососковому умывальнику, стоявшему в стороне от дома, под сосной. Все его тело расписано всевозможными рисунками и символами: змеями, орлами, кошкой, бегущей за мышью, а на груди, точно огромный медальон, нарисовано сердце, а в нем голова красавицы с распущенными волосами.

– Мне с вами надо поговорить, Богданов, – сказал Зырянов, когда тот возвращался от умывальника.

– О чем нам разговаривать? – буркнул Богданов. И прошел мимо.

Когда все ушли на работу и общежитие опустело, вернулся Синько, опухший, со страшными кровоподтеками под глазами.

Потом, когда его спрашивали, что с ним, он говорил, что ходил на Водораздельный хребет за малиной, упал со скалы и расшибся.