Текст книги "Территория тьмы"

Автор книги: Видиадхар Найпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Часть вторая

5. Кукольный дом на озере Дал

 
ОТЕЛЬ «ЛИВАРД»
Влад.: М. С. Батт. Система слива
 

Вывеска эта появилась позже, когда мы уже собрались уходить. «Я честный человек», – говорил владелец третьеразрядного дома-баржи, пока мы стояли перед белым ведром в одной из заплесневелых, подмоченных комнат его гниющей посудины. «А система слива? Это же нечестно». Но мистер Батт, предъявляя нам пока еще небольшую кипу отзывов в гостиной отеля «Ливард», показывая на группу фотоснимков на желтовато-зеленых стенах, говорил уже с другим выражением: «Раньшеслив». Мы поглядели на смеющиеся лица. По крайней мере, нас так не проведешь. Вывеска, рассеивавшая всякие сомнения, торчала над скатной крышей, освещаемая тремя электрическими лампочками, и была видна даже с горы Шанкарачарья.

Такие удобства казались неправдоподобными. Гостиница стояла посреди озера, на одном конце участка площадью примерно 25 на 9 метров. Она представляла собой грубую двухэтажную постройку с желтыми бетонными стенами, зелеными и шоколадными деревянными частями здания и крышей из некрашеного рифленого железа. Всего там было семь комнат, одна из которых служила столовой. На самом деле построек было две. Одна стояла прямо на краю участка, две ее стены омывались водой; там было две комнаты наверху и две внизу. Вокруг верхнего этажа тянулась узкая деревянная галерея; вокруг двух сторон нижнего этажа, нависая прямо над водой, тянулась другая галерея. Во второй постройке имелась одна комната внизу и две наверху, и вторая из них представляла собой многогранный полукруглый деревянный выступ, опиравшийся на деревянные столбы. Деревянная лестница вела к коридору, соединявшему оба строения; и все это сооружение увенчивала скатная крыша из рифленого железа сложной многоугольной формы.

Вид у гостиницы был такой, будто ее возводили грубо и наспех, и это первое впечатление усугубило появление мистера Батта, который осторожно приблизился к ступенькам пристани, чтобы поздороваться с нами. На голове у него была кашмирская меховая шапка – укороченный вариант русской ушанки. Из широких штанов выбивалась длинно-полая рубаха индийского фасона и виднелась из-под коричневой куртки. Это наводило на мысль о ненадежности; толстая оправа очков придавала его лицу рассеянный вид; в руке он держал молоток. Рядом с ним находился маленький человечек – босой, в замызганном сером свитере, туго сидевшем поверх развевающихся белых хлопчатобумажных шаровар, стянутых на поясе веревкой. Вислый шерстяной ночной колпак придавал его наружности чудаковатость – словно перед нами был шекспировский мастеровой. Вот каким обманчивым может оказаться первое впечатление: это был наш Азиз. А сливную систему еще не успели до конца установить. Трубы и унитазы уже установили, а вот сливные бачки еще не распаковали.

– Один день, – по-английски сказал Азиз. – Два дня.

– Мне нравится слив, – сообщил мистер Батт.

Мы ознакомились с отзывами. Двое американцев написали чрезмерно теплые слова; одна индианка хвалила гостиницу за «уединение», столь необходимое молодоженам в медовый месяц.

–  Раньшеслив, – повторил мистер Батт.

На этом его английский практически истощился, и впоследствии мы переговаривались с ним через Азиза.

Мы принялись торговаться. Страх сделал меня страстным; он же, как я потом понял, придал мне неестественную убедительность. Моя досада была искренней; когда я повернулся, чтобы уходить, я действительно собирался уйти; когда я решил возвратиться – это было легко, потому что паромщик отказался переправить меня обратно к дороге, – то моя усталость была неподдельной. И мы пришли к согласию. Мне предоставляли комнату, соседнюю с полукруглой гостиной, которая тоже предоставлялась в мое исключительное пользование. Еще мне нужна была настольная лампа.

– Десять-двенадцать рупий, это что? – отозвался Азиз.

Еще мне понадобится письменный стол.

Он показал на низкий табурет.

Разведя руки, я изобразил, какого размера стол мне требуется.

Он указал на старый облезлый стол, стоявший на лужайке.

– Мы красить, – сказал Азиз.

Я дотронулся до стола пальцем, покачал его туда-сюда.

Азиз знаками изобразил в воздухе пару деревянных скоб, и мистер Батт, поняв его, с улыбкой поднял молоток.

– Мы чинить, – сказал Азиз.

Тогда-то я и понял, что они ведут игру, и что я стал частью этой игры. Мы находились посреди озера. Над пугливыми зимородками, над фантастическими удодами, стучавшими клювами в саду, над тростниками, ивами и тополями открывался не нарушаемый плавучими домами вид на горы под снежными шапками. Передо мной суетливо сновал человечек в ночном колпаке, а в конце сада, в тени поникших ветвями ив стояло его жилище – новый деревянный сарай, некрашеный и душный. Это был человек, по-своему неплохо обращавшийся с молотком и прочими инструментами, готовый угождать, как по волшебству всё придумывавший и раздобывавший. Нет, этот ночной колпак принадлежал не шекспировскому мастеровому: скорее, он явился из сказки про Румпелыптильцхена [41]41
  Злобный гном из немецких сказок.


[Закрыть]или про Белоснежку и семерых гномов.

– Вы платить аванс и подписывать договор на три месяца.

Даже это не разрушило чар. Мистер Батт по-английски не писал. Азиз был неграмотен. Мне пришлось самому себе выписывать квитанцию. Мне пришлось писать и подписывать наш договор в конце большого, важного с виду, но неряшливо заполненного гроссбуха, который лежал на пыльной полке в столовой.

– Вы писать три месяца? – спросил Азиз.

Я не написал. Я не хотел рисковать. Но как он догадался?

– Вы писать три месяца.

За день до вселения мы нанесли неожиданный визит. Все выглядело по-прежнему. Мистер Батт ждал на пристани, одетый точно так же, как и в прошлый раз, с таким же рассеянным видом. Стол, который мне обещали укрепить и покрасить, так и стоял на лужайке – некрашеный и неукрепленный. Настольной лампы и признака не было. «Второй слой», – говорил тогда Азиз, кладя ладонь на перегородку, которая отделяла нашу спальню от ванной комнаты. Но второй слой так и не был нанесен: ярко-синяя краска лежала таким же тонким и шершавым слоем на свежем дереве с темными пятнами сучков. Послушно, не говоря ни слова, мистер Батт осматривал всё вместе с нами, останавливаясь там, где останавливались мы, глядя туда, куда глядели мы, как будто сам не подозревал – при всей своей осведомленности, – что там обнаружится. В ванной тоже все было так же, как и в прошлый раз: унитаз на прежнем месте, по-прежнему в обмотке из проклеенной бумаги, трубы установлены, сливной бачок отсутствует.

– Всё, – сказал я. – Всё. Возвращайте залог. Мы уходим. Здесь не будем жить.

Мистер Батт ничего не ответил, и мы стали спускаться по ступенькам. Потом через сад, из своей теплой деревянной хибарки, окруженной ивами, спотыкаясь, выбежал Азиз – в ночном колпаке и свитере. Свитер был заляпан синей краской – свидетельство очередного умения, и крупная капля краски красовалась на самом кончике носа. Он нес – как будто собирался преподнести нам – смывной бачок.

– Две минуты, – сказал он. – Три минуты. Я наладить.

Один из гномов Белоснежки в шерстяном ночном колпаке: бросить его было немыслимо.

Через три дня мы вселились. И всё обещанное было сделано. Казалось, тут приложили руку все садовые работники – кто с метлой и щеткой, кто с пилой и молотком. К столу прибили массивные скобы и закрепили его множеством гвоздей; его покрыли ярко-синей краской, которая сразу же начала отслаиваться. Здоровенная электрическая лампочка, прикрытая сверху маленьким полусферическим металлическим абажуром, была приделана к коротенькой гнущейся ножке, стоящей на хромированном диске, и соединялась длиннющими спутанными гибкими шнурами – я потом проверял их длину и подвижность – с постоянным источником электричества. Это была моя настольная лампа. В ванной комнате был установлен смывной бачок. Азиз, точно волшебник, дернул за цепь, и полилась вода: система слива работала.

– Мистер Батт, он говорить, – сказал Азиз, когда журчанье воды затихло, – это не его отель. Это вашотель.

* * *

Кроме Азиза и мистера Батта, были там и другие. Был мальчишка-подметальщик в просторной одежде, как следует заляпанной грязью. Был Али Мохаммед. Это был мелкий человечек лет сорока с мертвенно-бледным лицом, походившим на мертвеца еще больше из-за плохо пригнанных зубных протезов. В его обязанности входило заманивать туристов в гостиницу. Его официальный костюм состоял из полосатой индийской пары (свободных штанов и жакета без отворотов), башмаков, кашмирской меховой шапки и серебряных часов с цепочкой. И вот дважды в день он выходил из домика в нижней части сада и, стоя вместе со своим велосипедом на шикаре, плыл на ней мимо однокомнатной деревянной лачуги портного, кривовато возвышавшейся над водой, мимо тополей и ив, мимо плавучих домов, мимо парка Неру – к гхату [42]42
  Гхаты – ступенчатые спуски к воде священных рек и озер, где совершаются обряды поклонения и ритуальные омовения.


[Закрыть]и бульвару над озером, чтобы оттуда на велосипеде доехать до Центра приема туристов и встать в тени чинар возле входа, под щитом с портретом Неру. И был еще хансама,повар. Он был старше, чем Азиз или Али Моххамед, и отличался более благородным телосложением. Он тоже был невысок, но росту ему зрительно прибавляли правильные пропорции тела, хорошая осанка, длиннополая рубаха и свободные штаны, сужавшиеся к ладным ступням. Он был очень задумчив. Его правильные черты искажались, когда он нервничал или раздражался. Он часто выходил из кухни и застывал на несколько минут на веранде домика, уставившись на озеро, переминаясь босыми ногами на половицах.

Наша первая трапеза была обставлена как настоящий ритуал. Бетонный пол столовой устлали старыми циновками; на столе стояли два пластмассовых ведерка, из которых торчали красные, синие, зеленые и желтые пластмассовые маргаритки на длинных стебельках. «Мистер Батт, он покупать, – сообщил Азиз. – Шесть рупий». Он отправился за супом; потом мы увидели, как он и Али Мохаммед, каждый с тарелкой супа в руках, вышли из кухни и осторожно, не сводя глаз с супа, зашагали по садовой дорожке.

– Горячий ящик приносить следующая неделя, – сказал Азиз.

– Горячий ящик?

–  Следующаянеделя. – Он говорил тихим голосом; он походил на добрую нянюшку, которая ублажала избалованного, возбудимого ребенка. Он снял с плеча салфетку и отогнал мелких мушек. – Это ничего. Становиться жарко – маленькие мухи дохнуть. Большие мухи прилетать и охотиться на маленькие мухи. Потом москиты прилетать и кусать большие мухи, и ониулетать.

И мы ему поверили. Он удалился и встал снаружи, под выступом гостиной; и почти немедленно мы услышали, как он кричит кому-то на кухне или кому-то, кто проплывал по озеру, совершенно другим голосом. Из окон нам открывался вид на тростники, горы, снег и небо; время от времени показывалась голова Азиза в ночном колпаке – он заглядывал к нам сквозь еще не застекленные оконные рамы. Мы находились посреди неизвестности, но на этом крошечном островке мы оказались в надежных руках; о нас пеклись; с нами не должно случиться никакой беды; и с каждым новым блюдом, которое приносили из кухни в конце сада, это чувство уверенности и безопасности возрастало.

Азиз, радовавшийся не меньше нас, кликнул хансаму. Похоже, это было дерзостью с его стороны. По раздавшемуся ворчанью, тищине и промедлению мы догадались, что именно так это и было расценено. Наконец хансама явился – без передника, взволнованный и застенчивый. Что бы мы желали на обед? Что бы мы желали на ужин?

– Вы хотеть лепешки к чаю? А пудинг – какой вы хотеть пудинг? Ромовый пудинг? С вареньем или заварным кремом? Яблочный пирог?

Белоснежка ушла, но успела передать свое кулинарное мастерство.

* * *

Стояла только ранняя весна, и иногда по утрам на склонах гор появлялся свежий снег. Озеро было холодным и прозрачным; можно было видеть, как рыбы кормятся, точно сухопутные животные, водорослями на дне озера, а когда выходило солнце, каждая рыба отбрасывала тень. На солнце становилось жарко, шерстяная одежда мешала. Но вскоре жара сменилась дождем, и тогда температура резко упала. Тучи низко насели на горы, иногда они опускались до уровня берегов, иногда клочья облаков расползались по долинам. Храм на вершине Шанкарачарьи, стоявший на 300 метров выше нас, пропал из виду; мы представляли себе, как там, наверху, живет одинокий брахман; на голове у него шерстяная шапочка, а под его розово-коричневым одеялом теплится маленькая угольная жаровня. Когда над озером проносился ветер, молодые тростники качались; рябь прогоняла отражения с поверхности воды; пурпурные кружки лотосов закручивались кверху; и все суденышки, плывшие по озеру, спешили в укрытие. Некоторые причаливали к пристани нашего отеля; иногда с лодок сходили люди и шли в нашу кухню – разжиться углем для своих кальянов или для жаровен из обмазанных глиной ивовых прутьев, которые они держали у себя под одеялами. А сразу после дождя озеро делалось таким же гладким, как и прежде.

Гостиница стояла на одном из главных маршрутов шикар, служивших беззвучными озерными шоссе. Туристический сезон еще не вполне начался, и вокруг пока текла только жизнь самих приозерных жителей. По утрам проплывала целая флотилия груженных травой шикар, где веслами орудовали женщины, сидевшие скрестив ноги на корме, почти вровень с водой. Место базара, по обычаю, менялось день ото дня. То он оказывался прямо перед нашей гостиницей, за участком, где рос лотос; то – несколько дальше, рядом со старой лодкой – самой крохотной озерной лавкой. Часто казалось, что покупатель и продавец вот-вот полезут в драку, но все эти угрожающие жесты, крики, отплытие покупателя, сопровождаемое бранью через плечо, возвращение, новый поток ругани, – все это было лишь принятым на озере способом торговаться. Суденышки сновали целый день. Продавец сыра, одетый, как жрец, в белое, сидел перед белыми конусообразными холмиками из сыров и звонил в колокольчик. Он и его сыры были защищены навесом, а вот гребец сидел на корме безо всякого укрытия. На молочнице были пугающие украшения: серебряные серьги болтались в ее растянутых ушных мочках, будто ключи на кольце. Товар кондитера умещался в одной-единственной красной коробке. Каждый день в гостиницу наведывался человек из «Хлеба и Булки с Маслом»; на бортах его шикары буква N красовалась от носа до кормы. «Кра-си-вые! Чу-дес-ные! Ми-лые!» – это кричал Бюльбюль, продавец цветов. Его розы целую неделю наполняли ароматом нашу комнату, а вот душистый горошек завял в тот же день, когда мы его купили. Бюльбюль посоветовал класть соль в воду, но его душистый горошек опять увял; мы поругались. Однако его шикара продолжала проплывать мимо подвижным пятном колдовских красок в ранние утренние часы, пока не наступил настоящий сезон, и тогда Бюльбюль покинул нас, чтобы обслуживать более выгодные плавучие дома первого разряда на озере Нагин. Часто проплывали полицейские шикары, в которых констебли везли сержанта. В почтовой шикаре, выкрашенной в красный цвет, клерк-почтальон сидел за низеньким столом и продавал марки, штемпелевал письма и звонил в колокольчик. У каждого торговца имелся собственный гребец; иногда гребцами работали дети лет семи-восьми. Это вовсе не выглядело какой-то жестокой эксплуатацией. Здесь – как до недавних пор и в других странах – дети были просто маленькими взрослыми: это касалось и одежды, и умений, и внешних повадок. Иногда поздно ночью мы слышали, как они поют, гребя домой, чтобы подбодрить себя.

Так мы быстро обнаружили, что озеро, несмотря на его неряшливую буйную растительность, на здешние шаткие строения и сезонные инстинкты местных жителей, тщательно размечено и расчерчено; здесь царило то же разделение труда, что и на суше; и эти невидимые границы водного пространства следовало соблюдать очень строго, даже если они обозначались всего-навсего провисшим и согнутым куском проволоки. Здесь имелись свои могущественные лица, свои зоны влияния; имелись и местные выборные суды. Подобные правила и нормы были необходимы, потому что на озере было полно людей, а само оно являлось источником богатства. Оно всех обеспечивало средствами к существованию. Оно давало водоросли и ил для огородов. Мальчишка запускал в воду кривой шест, крутил им, поднимал – и выуживал массу пышных озерных водорослей. Оно давало корм скоту. Оно давало тростник для крыш. Оно давало рыбу, плодившуюся в чистой воде так щедро, что её можно было увидеть прямо под ступеньками оживленного гхата. В иные дни озеро было усеяно рыбаками, которые, казалось, ступают прямо по водам: они стояли прямо и неподвижно у краев своих еле движущихся шикар, подняв трезубец и приковав к воде взгляд – такой же зоркий, как у зимородков, таившихся в ивах.

* * *

Появился горячий ящик, обещанный Азизом. Им оказалась большая деревянная клеть, посеревшая от времени и погодных воздействий. Она заняла один угол столовой и встала под небольшим углом на неровном бетонном полу. Изнутри клеть была облицована плоскими металлическими листами от различных консервных банок, с одного бока была приделана дверца на петлях, а еще внутри были устроены полки. Когда приходила пора подавать еду, в нижнюю часть клети ставилась угольная жаровня. Дымящиеся тарелки с супом больше не нужно было носить с кухни; теперь мы каждое утро заставали тут Али Мохаммеда: он сидел на корточках перед жаровней, спиной к нам, и с очень сосредоточенным видом переворачивал пальцами ломти хлеба. Казалось, он усердно готовит тосты, но в действительности он слушал пятнадцатиминутную радиопередачу с кашмирскими благочестивыми песнями, которая следовала за выпуском новостей на английском на радиостанции «Кашмир». В выгибе его спины угадывалась легкая, но отчетливая тревога: вдруг тосты потребуются слишком быстро, вдруг мы переключим радио на другой канал, вдруг его призовут к выполнению других обязанностей? Уже в такую рань на нем был официальный наряд; и я не думаю, что, будь на нем иная одежда, он смог бы так проворно повернуться однажды утром, оторвав глаза от тоста, и спросить:

– Вы хотеть смотреть кашмирская плясунья? – Его верхние протезы обнажились в жалком подобии улыбки. – Я приводить сюда.

Гром грянул с той стороны, откуда вроде бы ничто не угрожало. Меня охватил обычный страх туриста перед вымогательством.

– Нет, Али. Ты меня сначала своди посмотреть. Понравится – сюда приведешь.

Он снова повернулся к жаровне и тостам. Это был мгновенный порыв; больше он ни разу не обмолвился о плясуньях.

И после горячего ящика улучшения следовали одно за другим. На узкую, обсаженную анютиными глазками дорожку, что соединяла столовую с кухней, уложили две полоски рваных циновок. Эти полоски лежали под небольшим углом друг к другу; когда шел дождь, они чернели на фоне газона. Затем – видно, озеро продолжало делиться своими сокровищами – поверх циновок легли старые неровные доски. Начал приходить полировщик, молчаливый мальчишка. Он принялся натирать «диванный гарнитур» в гостиной и старый письменный стол (набитый советской пропагандой: это Али как-то раз встретил у Центра приема туристов русских и вернулся с целой кипой их брошюр). Он полировал стулья, кровать и обеденный стол; он полировал их день за днем, не говоря ни слова, съедал на кухне большие порции риса, и наконец ушел насовсем, оставив мебель почти в таком же состоянии, в каком она находилась и раньше. Потом пришел укладчик дерна; он рвал, подгонял и трамбовал траву на одном голом берегу.

Все теперь суетились. Но бывали и периоды затишья – особенно во второй половине дня. Тогда Азиз сидел на корточках на кухонной веранде и курил кальян; свой шерстяной ночной колпак он заменял меховой шапкой и превращался в самого обыкновенного кашмирца, умеющего мгновенно предаться отдыху. К нему наведывались посетители, лодочники, торговцы; из кухни доносились звуки какой-то возни и болтовни. После одного такого взрыва веселья мы подглядели, как Азиз выбегает на веранду с непокрытой головой, и снова нас ждал сюрприз: он оказался совершенно лыс. В солнечные дни мистер Батт и хансама заворачивались с головы до ног в одеяла и укладывались спать прямо на лужайку.

Пришли маляры – нанести обещанный второй слой краски. Один из них был вылитым средневековым персонажем; у него было широкое, дружелюбное лицо работяги, а макушку прикрывала грязная хлопчатобумажная тюбетейка. Другой, с непокрытой головой, был одет в современный зеленый комбинезон. Но оба друг друга стоили. Они красили безо всякой подготовки. Прямые линии у них не получались; они не делали разницы между бетоном и древесиной, между стенами и потолком, между оконной рамой и стеклом. Они всё закапали краской. Их задор передался мне. Я взял кисть и стал рисовать на еще не окрашенной стене птиц, зверей, рожицы. Маляры захихикали и тоже стали рисовать что-то свое. Человек в комбинезоне спросил человека в тюбетейке по-кашмирски: «Попросить у него бакшиш?» Тюбетейка поглядел на меня. «Нет, нет», – ответил он. Но, когда Тюбетейка вышел из комнаты, Комбинезон сказал по-английски: «Я делать вам красивая комната. Вы давать бакшиш?»

Маляры ушли, пришел стекольщик – доделывать окна в столовой. Он обмерил рамы на глазок, отрезал, подрезал, вставил, вбил несколько гвоздей и ушел. Потом на лестнице, в коридорах и в верхней галерее постелили новые циновки из кокосового волокна. Для галереи циновка оказалась чересчур широка – с одного края она так и лежала, загибаясь кверху; на лестнице, из-за отсутствия перил, стало довольно опасно; и после каждого ливня циновка в коридоре насквозь промокала. Еще через два дня обеденный стол застелили узорной зеленой клеенкой. Но это было еще не все. Снова явился Комбинезон. Он ходил от одной зеленой двери к другой и шоколадной краской наносил цифры, тряпочкой вытирая подтеки и окружая каждую корявую цифру коричневатым пятном; закончив работу, он отправился на кухню и съел полную тарелку риса.

Казалось бы, больше и придумать ничего нельзя. И однажды утром, принеся мне кофе, Азиз сказал:

– Саиб, я просить об одном деле. Вы писать бюро тури-азма,приглашать мистер Мадан на чай.

Этот мистер Мадан возглавлял кашмирское отделение Департамента туризма. Я уже встречался с ним однажды, совсем бегло. Тогда, отвечая на мою просьбу помочь нам с поиском жилья, он сказал: «Дайте мне сутки», – и больше я не имел от него никаких вестей. Всё это я объяснил Азизу.

– Вы писать Туриазм, приглашать мистер Мадан на чай. Не ваш чай. Мой чай. Мистер Батт чай.

Теперь завтрак за завтраком, обед за обедом, обслуживая нас, он продолжал меня убеждать. «Ливард» – новое заведение; это и не плавучий дом, и не гостиница; ему нужно какое-то признание туристического бюро. Я не возражал против того, чтобы написать рекомендательное письмо. Но это приглашение на чай было мне не по душе; а именно на нем настаивали Азиз и мистер Батт, робко улыбавшийся из-под очков. И вот однажды утром я написал мистеру Мадану и пригласил его на чай, а мистер Батт и понимавший по-английски секретарь Союза всех лодочных работников заглядывали мне через плечо.

Мистер Батт лично отвез письмо в город. За обедом Азиз доложил, что мистер Мадан прочел письмо, но не прислал ответа. Заботясь теперь о моей чести, Азиз добавил: «Но, может быть, он писать и ждать, когда печатать на машинке, и посылать через свой чапрасси».

Азиз разбирался в этикете. Но чапрасси с ответом мистера Мадана так и не появился. У меня была пишущая машинка; армейский офицер в униформе приносил мне приглашения от махараджи; но я не обладал достаточным влиянием, чтобы добиться такого пустяка – завлечь мистера Мадана на чай. Возможно, мистер Батт молчал не только из-за языкового барьера. Меня ожидало еще одно унижение. Секретарь из Союза всех лодочных работников хотел подать прошение начальнику транспорта о том, чтобы автобусное сообщение сделали более частым. Я составил прошение, отпечатал его, подписал. На него даже не обратили внимания. Азиз разбирался в этикете. А потому вскоре, когда я пожаловался на тусклые лампочки и попросил заменить одну из них, он сказал: «Две-три рупии. Вы покупать, я покупать – какая разница?» Я даже не нашелся, что ему возразить. И сам купил лампочку.

* * *

Сезон начался. Отель не получил признания турбюро, но количество мест в гостиницах и пансионах Шринагара было ограниченно, наши цены оставались умеренными, и вскоре у нас начали появляться постояльцы. Я придумывал разные способы рекламировать отель. Некоторые планы я излагал Азизу и, через него, мистеру Батту. Они улыбались, благодарные за мой интерес; но все, чего они от меня хотели, – это чтобы я говорил с теми туристами в пиджаках и галстуках, которых Али привозил из Центра приема туристов. Когда мои доводы оказывались неубедительными, я чувствовал себя униженным. Когда мне удавалось залучить постояльцев, я испытывал недовольство. Я ревновал; я хотел, чтобы отель был в моем распоряжении. Азиз всё понимал и вел себя, как родитель, который утешает обиженного ребенка. «Вы будете есть первым. Вы будете есть один. Мы давать вам особенное. Это не мистера Батта отель. Это ваш отель». Когда он объявлял о прибытии новых постояльцев, то говорил: «Это хорошо, саиб. Отелю хорошо. Мистеру Батту хорошо». Иногда он поднимал руку вверх и изрекал: «Бог посылать клиента».

Я продолжал грустить. Это был необычный отель, но мы привлекали самых обычных постояльцев. Было одно брахманское семейство – первое из многих, кто непременно желал готовить самостоятельно. Они лущили орехи, просеивали рис и резали морковку в дверях своей комнаты; варили и жарили они в кладовке для метел под лестницей, а кастрюли и сковородки мыли под краном в саду; они превратили часть нового дерна в грязную жижу. Одни бросали мусор прямо на лужайку, другие расстилали на ней свое стираное белье. И я решил, что идиллии пришел конец, когда Азиз объявил мне однажды – тщательно изображая восторг и соболезнование разом, – что на четыре дня в отель приедут двадцать ортодоксальных индийцев. Кто-то из них будет спать в столовой; есть мы будем в гостиной. Я был безутешен. Азиз увидел это и не стал меня утешать. Мы стали ждать. В нашем присутствии Азиз принимал хмурый, почти обиженный вид. Но те двадцать так и не появились; а потом, в течение дня или двух, Азиз выглядел уже неподдельно обиженным.

Случались и другие неприятности. Я давно уже договорился, чтобы в столовой включали радио незадолго до восьми часов. Услышав радиосигналы точного времени, мы выходили завтракать и слушать новости на английском. Однажды утром радиосигнал так и не раздался – звучали только песни на хинди из индийских кинофильмов и реклама «Аспро» и «Хорликс»: приемник был настроен на радиостанцию «Цейлон». Я высунулся из окна, кликнул Азиза. Он поднялся к нам, сказал, что уже говорил тому бомбейскому парню про восьмичасовые новости из Дели, но парень не обратил внимания на его слова.

Мне с первого взгляда не понравился тот бомбейский парень. На нем были облегающие штаны и черная куртка из искусственной кожи; густые волосы были старательно причесаны; он держал плечи с какой-то изящной перекошенностью левши; у него была легкая боксерская походка, быстрые и резкие движения. Мне он показался этаким бомбейским Брандо; я так и видел его на фоне кишащих грязью бомбейских трущоб. В разговор мы не вступали. Но теперь, в кожанке он там или нет, между нами война.

Я сбежал вниз по лестнице. Радио орало на полную мощность, а Брандо сидел на лужайке на ободранном плетеном стуле. Я уменьшил громкость, в спешке совсем заглушив звук, а потом переключился на радиостанцию «Кашмир». Али готовил тосты; изгиб его спины ясно говорил о том, что вмешиваться он не собирается. Во время выпуска новостей ничего не происходило. Но как только новости закончились, Брандо стремительно ворвался в столовую, откинув занавеску в дверях, ринулся к приемнику, перенастроил его с радиостанции «Кашмир» на радиостанцию «Цейлон» и так же стремительно выбежал за дверь.

Так с тех пор и продолжалось – и утром, и вечером. Азиз, как я понял, сохранял нейтралитет. Али, как я думал, был на моей стороне. Он молча сидел на коленях перед горячим ящиком, лишившись своих кашмирских благочестивых песнопений. Конфликт зашел в тупик. Я жаждал хоть какого-нибудь развития, и вот однажды утром я намекнул Али, что кашмирские песни лучше, чем рекламные объявления радиостанции «Цейлон». Он отвел взгляд от тостов, и на его лице отразилась тревога. И тут я понял, что за несколько коротких недель туристического сезона, когда из туристских транзисторов доносились передачи радиостанции «Цейлон», его вкусы изменились. Ему нравилось треньканье коммерческой рекламы, нравились песни из кинофильмов. Они были современны и символизировали доступную часть того мира за горами, откуда приезжали преуспевающие, богатенькие индийские туристы. Кашмирская музыка принадлежала этому озеру, этой долине; она была грубой. Вот какими хрупкими бывают наши сказочные страны.

Потом я слег с расстройством желудка. На следующее утро кто-то постучался в дверь. Это оказался Брандо.

– Я не видел вас вчера, – сказал он. – Мне сказали, что вам нездоровится. Как вы себя чувствуете сегодня?

Я ответил, что мне уже лучше, и поблагодарил за визит. Воцарилась пауза. Я пытался придумать еще какие-нибудь темы для разговора. Он – даже не пытался. Просто стоял возле моей кровати, ничуть не смущаясь.

– А откуда вы? – спросил я.

– Я из Бомбея.

– Из Бомбея. А из какой части Бомбея?

– Из Дадара. Вы знаете Дадар?

Так я и думал.

– А чем вы занимаетесь? Вы – студент-медик?

Он чуть-чуть оторвал левую ногу от пола, плечи его искривились.

– Я живув этом отеле.

– Да, я знаю, – ответил я.

– И выживете в этом отеле.

– Да, я живу в этом отеле.

– Тогда почемувы говорите, что я – студент-медик? Почему? Вы живете в этом отеле. Я живу в этом отеле. Вы заболели. Я прихожу вас навестить. Почему же вы говорите, что я – студент-медик?

– Прошу прощения. Я понимаю, вы пришли навестить меня только потому, что мы оба живем в этом отеле. Но я вовсе не хотел вас обидеть. Я только спросил, чем вы занимаетесь.

– Работаю в страховой компании.

– Спасибо, что зашли меня проведать.

– Не стоит благодарности, мистер.

И, выставив вперед левое плечо, он откинул занавеску и вышел.

С той поры мы оба вели себя подчеркнуто вежливо. Я предлагал ему радиостанцию «Цейлон», а он мне – радиостанцию «Кашмир».

* * *

– Хазур! – сказал однажды днем хансама, стуча в дверь и одновременно входя в комнату. – Сегодня мой выходной, и я ехать домой сейчас,хазур.

Он говорил очень быстро, точно в крайней спешке. Обычно вместе с ним в нашу комнату приходил Азиз, но сегодня он умудрился отвязаться от Азиза: того я видел отдыхающим на чарпое на кухонной веранде.