Текст книги "Территория тьмы"

Автор книги: Видиадхар Найпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Класс – это система вознаграждений. Каста же замыкает человека в пределах его предназначения. Отсюда вытекает – поскольку речь не идет ни о каких наградах, – что обязанности становятся несущественными: важно само положение. Человек есть его заявленное предназначение. Индии не свойственны тонкости. Бедняки здесь худые, а богачи – толстые. Мелкий марварский купец в Калькутте поедает множество сладостей, чтобы обрасти жиром, который будет свидетельствовать о его благосостоянии. «Какой ты сегодня толстый и свежий» – такой комплимент бытует в Пенджабе. И в каждом городишке Уттар-Прадеша можно увидеть, как в коляске велорикши сидит богатый, очень тучный человек в прохладной белой одежде, а везет его бедный, очень худой человек, преждевременно состарившийся, одетый в лохмотья. Попрошайки скулят. Святые от всего отказываются. Политики – важные, неулыбчивые. А кадет Индийской административной службы, когда его спрашивают, почему он поступил на эту службу, немного подумав, отвечает: «Потому что это престижно». Его товарищи, стоящие рядом, согласны с ним. Это честный ответ; и он объясняет, почему, когда вторгнутся китайцы, администрация Ассама окажется недееспособной.

Обслуживание – понятие, чуждое Индии, а предоставление услуг давно уже перестало быть кастовым понятием. Предназначение предпринимателя – в том, чтобы зарабатывать деньги. Допустим, он хочет продавать обувь в России. Вначале посылает туда хорошие образцы товара; получив заказ, он отправляет туда целую партию обуви с картонными подошвами. Преодолев стену недоверия, которое иностранцы питают к индийским дельцам, он получает из Малайи заказ на медикаменты. И вместо лекарства поставляет подкрашенную воду. Его обязанности как купца – не в том, чтобы поставлять настоящие лекарства, или качественную обувь, или какие угодно лекарства и обувь: его обязанности – зарабатывать деньги любым способом. Обувь присылают обратно; подкрашенная вода вызывает жалобы. Такова уж судьба купца; ему приходится отвечать по суду. Так он перескакивает от одного предприятия к другому, с обуви переходит то на лекарства, то на чай. Чайная плантация требует тщательной организации; скоро он губит и ее. Близорукость и нечестность тут не при чем. Купец просто выполняет свое предназначение. Позже, вспомнив уже о другой стороне своего предназначения, он может вообще забросить нажитые капиталы и закончить свои дни нищенствующим бродягой – садху.

Портной в Мадрасе продаст вам брюки с неподогнутым срезом. После первой же стирки они сядут и потеряют вид. Зато в пояс вшит ярлычок с его именем, и при расставании он просит вас рассказать о его мастерской другим. Он сможет заработать, только если у него будут заказчики; и он будет заполучать новых заказчиков – не потому, что шьет хорошие брюки, а потому, что его имя сделается известным. А вот другой портной, шьющий рубашки, раздает листовки, где сообщается об открытии его мастерской. Японцы вытеснили его из Западной Африки. «У них отделка лучше». Он говорит об этом без злобы, как бы мирясь с невезением. Но в ответ на неудачу он даже не пытается усовершенствовать свою отделку, а, покинув «этих черных африканских дикарей», заново берется за дело в индийском городке. Рубашки, которые он шьет, чудовищны. Манжеты на дюйм уже, чем нужно, а полы – на несколько дюймов короче, чем следует; после первой же стирки рубашка безбожно садится. Портной заработал немного денег, сэкономив на материи; поэтому он держится с вами дружелюбно и всякий раз при встрече предлагает сшить вам еще одну рубашку. (А вот если бы вы пришли к нему по рекомендации, если бы он увидел в вас человека, способного причинить ему вред, то у него появились бы основания для необыкновенной щедрости; и тогда бы, наверное, он сшил вам рубашку даже большего размера, чем нужно.) Каждое утро он становится в дверях своей лавки, наклоняется и касается лбом пыли на пороге. Вот как он оберегает свою удачу; его швейное предприятие – это договор лишь между ним самим и Богом.

«Приняв его, она должна ублажить его; а когда он влюбится в нее, она должна выманить у него все богатство и, наконец, бросить его. Таков долг публичной женщины». Можно сказать, что «Камасутра» рисует нам общество в раздетом виде; а ни один индийский учебник не устарел настолько, чтобы утратить значение в наши дни. Наверное, лишь закономерно, что религия, которая учит, что жизнь – это иллюзия, поощряет взвешенный прагматизм в земных – иллюзорных – взаимоотношениях. Долг публичной женщины (отметим это слово, «долг») напоминает долг предпринимателя: если хочешь узнать, где жульничество и исключительные права превозносятся как высшие добродетели, то лучше всего обратиться к некоторым сочинениям классической Индии. Корова священна. Ее следует чтить, оставляя ей жизнь, даже если она оказывается на городских улицах, лишенных травы; даже если ее сбил грузовик на шоссе Дели-Чандигарх и она целый день лежит, медленно истекая кровью, она остается священной: рядом будут стоять деревенские жители и следить, чтобы никто не прикончил ее. Черный буйвол, напротив, – порождение тьмы, он всегда тучный, гладкий и ухоженный. Он не священный – он просто стоит дороже. «Камасутра» приводит пятнадцать примеров таких случаев, когда прелюбодеяние допустимо; пятый случай – это «когда подобные тайные отношения безопасны и служат верным способом стяжать деньги»; а завершается этот перечень предостережением: «Следует четко сознавать, что оно (прелюбодеяние) допускается ради достижения названных целей, а отнюдь не ради удовлетворения простой похоти». Такая нравственная двусмысленность вполне согласуется с представлениями о том, что в «Камасутре», как и в других индийских учебниках, описано как долг культурного человека: «совершать такие поступки, которые не ставят под угрозу собственную загробную участь, которые не влекут за собой утрату богатства и к тому же доставляют удовольствие».

В предисловии к «Сказаниям Древней Индии»,выпущенным издательством Чикагского университета в 1959 году, куда вошли избранные переводы с санскрита, Дж. А. Б. Ван Бейтенен пишет:

Если я приглушил значение «духовного», то потому, что порой возникает желание поспорить с образом индийской духовности – как здесь, так и в Индии. Ее древняя цивилизация не была чересчур духовной. Даже у ее отшельников, не расстававшихся с черепами, и у бродячих святых хватало живости, чтобы находить забавными погребальные костры. Непритязательный исторический Будда превращается в устрашающий многоярусный пантеон существ, с избытком наделенных неугомонной жаждой величия, которая имеет мало общего со смирением. В течение недолгого времени даже свобода воли могла вызывать споры. Повсюду витает дух, которому ненадолго позволяется поселиться в живой оболочке, прежде чем затеряться в бесформенной духовности. Трудно поверить, что такое изобилие жизни иссякнет даже за тысячу лет.

Кастовую систему, которую Гита превозносит с почти пропагандистским пылом, можно рассматривать как часть исконного индийского прагматизма, «жизни» классической Индии. Она давно разложилась и окостенела вместе с обществом, а ее следствие – главенство предназначения – заняло центральное место: поэтому и неумелость уборщиков, и безжалостная близорукость купца неизбежны. Оказалось, что очень трудно заполучить кандидатов на соискание недавно учрежденной премии для храбрых детей. Дети не хотят, чтобы их родители узнали, как они рисковали жизнью, спасая чужую жизнь. И дело не в том, что индийцы – исключительные трусы или неспособны восхищаться храбрыми поступками. А дело в том, что отвага и готовность рисковать жизнью – это предназначение солдата, и больше ничье. Известны случаи, когда индийцы спокойно продолжали пикниковать на берегу реки, когда поблизости тонул незнакомец. Каждый человек – остров; каждому человеку – его предназначение, его частный договор с Богом. Это и есть осуществление «бескорыстного деяния» Гиты. Это и есть кастовая система. Поначалу, несомненно, способствовавшая разумному разделению труда в деревенском обществе, впоследствии она разлучила предназначение и общественный долг, положение и обязанности. Она неэффективна и разрушительна; она породила психологию, которая расстраивает любые замыслы, направленные на усовершенствование. Она вызвала к жизни индийское пристрастие к произнесению речей, к широким жестам и символическим действиям.

Символические действия: неделя посадки леса (70 % посаженных деревьев погибают из-за прекращения ухода после произнесения речей), неделя борьбы с оспой (сообщается, что один из министров отказался от прививки по религиозным мотивам, а справки о прививке можно купить за несколько шиллингов у какого-нибудь из лекарей), неделя борьбы с мухами (в одном из штатов ее объявили еще донашествия мух), день детей (правильная речь мистера Неру на первой полосе газеты, а на последней странице – заметка о том, что бесплатное молоко, предназначавшееся для детей из неимущих семей, оказалось на открытом рынке Калькутты), неделя борьбы с малярией (ПОМОЖЕМ ИСКОРЕНИТЬ МАЛЯРИЮ – призыв на английском, намалеванный на заборах деревни, жители которой неграмотны и говорят только на хинди).

Когда действие настолько символично, обретают важность ярлыки, которые полагается иметь не только предметам и местам, но и людям. Огороженная открытая площадка, о назначении которой и так можно догадаться по спортивным сооружениям, тем не менее, снабжено большим щитом с надписью: ДЕТСКАЯ ИГРОВАЯ ПЛОЩАДКА. Возле другой площадки со сценой в одном конце красуется вывеска: ТЕАТР ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ. На джипе, возглавляющем правительственную колонну машин, можно прочесть: ГОЛОВНОЙ ДЖИП. В Нью-Дели царит неразбериха ярлыков; такое ощущение, что здесь не средоточие учреждений гражданской службы, а настоящий базар. Обезображены даже древние и священные здания. На воротах храма VIII века на вершине горы Шанкарачарья в Шринагаре висит разноцветная вывеска, которая скорее подходила бы галантерейному магазину. В древнюю каменную кладку одного из храмов в Махабалипураме под Мадрасом вделана табличка, увековечивающая имя министра, который заведовал реставрационными работами. Мандапа Ганди в Мадрасе представляет собой небольшую постройку с колоннами; на ней высечены имена участников комитета, усилиями которого и воздвигнута эта мандапа; высота списка – больше человеческого роста.

Существует механизм современного государства. Существуют здания; они снабжены пояснительными ярлыками; порой они даже предвосхищают потребность, и часто такое предвосхищение, похоже, служит самоцелью. Изучите подписи внизу брошюры, выпущенной Департаментом туризма: Составлена и издана Дирекцией печати и рекламы, Министерством информации и вещания для Департамента туризма, Министерства транспорта и связи.Слишком уж все это гладко, слишком тщательно расписано. Неудивительно, что иногда подобные заявления свидетельствуют не более чем о благих намерениях. В брошюре «Новости планирования семьи», которая попалась мне в руки, практически не было новостей о семьях, где решили бы заняться планированием, зато было множество фотографий милых дам в нарядных сари, которые занимались планированием планирования семьи. Светофоры – часть антуража современного города. Поэтому они имеются и на улицах Лакхнау; но это – лишь декорация, причем опасная, потому что министрам чувство собственного достоинства не позволяет останавливаться на красный свет; а в этом штате сорок шесть министров. В Горакхпуре торговцам сладостями предписано выставлять свой товар в стеклянных коробках; и они выставляют на прилавках эти коробки – совершенно пустые, а рядом кучками вывалены ничем не прикрытые сладости. В Чандигархе выстроили прекрасный новый театр – но кто будет писать для него пьесы?

Когда случается кризис – как произошло, например, во время китайского вторжения, – то символический характер всех этих структур становится очевидным. Произносятся длинные речи, делаются рапорты. Публично совершаются широкие жесты: например, женщина-министр здравоохранения сдает кровь, кто-то еще жертвует личные драгоценности. Различные службы прекращают работу. Но вот потом, похоже, все теряются: а что делать дальше? Может быть, провозгласить Закон о защите королевства? DORA – так его сокращенно называют [31]31
  DORA – английская аббревиатура от полного названия, Defence of the Realm Act. Этот закон ограничивал гражданские и личные свободы населения в интересах государственной безопасности.


[Закрыть], как бы наделяя утешительной фамильярностью правильно подобранный ярлык; и в течение нескольких дней все твердят это новое слово, точно заклинание. В 1939 году британцы уже провозглашали ДОРА. И вот теперь индийское правительство делает то же самое. Британцы рыли окопы. Вот и теперь берутся рыть окопы в Дели – но только символически, там и сям, причем создавая опасность для пешеходов – в общественных парках, под деревьями. Окопы отвечают ненасытной потребности индийцев в сортирах под открытым небом. И почти излишне говорить, что продовольствие для символически вооруженной армии тоже оказывается на открытом рынке Калькутты.

* * *

Восточное представление о достоинстве и предназначении опирается на символические действия: таков опасный, порочный прагматизм касты. Символическая одежда, символическая еда, символический культ: Индия оперирует символами, пребывая в бездействии. Бездействие вытекает из заявленного предназначения, предназначение – из диктата касты. Неприкасаемость – не самое важное из следствий такой системы; такой важностью ее наделило лишь восточное понятие о человеческом достоинстве. На самом деле средоточием этой системы является униженное положение уборщика отхожих мест и та привычка непринужденно испражняться на веранду, свидетелем которой стал в 1901 году Ганди.

«Как только исчезнет неприкасаемость, кастовая система очистится». Такое суждение походит на гандианский и индийский пример двоемыслия. Его даже можно истолковать как признание неизбежности касты. Однако это революционный подход. Земельная реформа не убеждает брахмана в том, что он может взяться за плуг, не позоря себя. Раздача детям наград за проявленную храбрость не отменяет всеобщего мнения, что рисковать своей жизнью ради спасения чужой – непростительно. Резервирование государственных рабочих мест для неприкасаемых никому не помогает. Оно перекладывает ответственность на плечи неподготовленных людей; а положение государственных служащих из неприкасаемых, чья слава всегда опережает их самих, невыносимо. Поэтому полному обновлению подлежит сама каста; необходимо искоренить прежнюю кастовую психологию. И потому Ганди снова и снова возвращается к темам грязи и экскрементов в Индии, к достоинству уборщика сортиров; к духу служения; к труду ради хлеба. Если смотреть со стороны Запада, то его наставления кажутся ограниченными и эксцентричными; но дело лишь в том, что он прибегает к западным банальностям для выражения своих пристрастных колониальных взглядов на Индию.

Индия разложила его на части. Он сделался махатмой. Его стали почитать как праведника; его учение сделалось несущественным. Он пробудил Индию ко всей ее «бесформенной духовности», всколыхнул индийскую страсть к самоуничижению перед лицом добродетельных – к такому самоуничижению, которое одобрила бы «Камасутра», поскольку оно упрочивало участь человека в загробном мире, не понуждало его к длительному и тяжелому труду и, к тому же, доставляло удовольствие. Страсть к символическим действиям была проклятием Индии. И все же Ганди был индийцем настолько, чтобы тоже уметь обращаться с символами. Поэтому чистка сортиров превратилась в ритуал, периодически повторяемый и к тому же праведный, поскольку его учредил сам «великодушный»; вместе с тем за уборщиком сортиров сохранялось всегдашнее приниженное положение. Прялка не облагораживала труд; она лишь вошла в обширный круг индийских символов, и ее значение стремительно ослабевало. Ганди остается трагическим парадоксом. Индийский национализм вырос из индуистского движения за религиозное возрождение; и это самое движение, за которое Ганди сам ратовал, сделало крах его идей неизбежным. Он добился политического успеха, потому что его почитали; и крах он потерпел потому, что его почитали. Его крах – здесь, в его учении: он по-прежнему остается лучшим гидом по Индии. Это все равно как если бы в Англии объявили святой Флоренс Найтингейл [32]32
  Флоренс Найтингейл (1820–1910) – первая медсестра; во время Крымской войны по-новому организовала госпиталь для раненых, а в 1860 г. основала в Лондоне первую современную школу для медсестер.


[Закрыть], всюду чтили бы ее статуями, имя ее не сходило бы с уст, а больницы остались бы в том же чудовищном состоянии, которое она описала.

Его поражение глубже. Ибо ничто так не подталкивает индийца еще больше замкнуться в своей надежной неподвижности, ничто так не оглупляет его и не лишает привычной учтивости, как обладание святым.

«Этот поезд в Дели идет?» – прокричал я каким-то крестьянам, вскочив на станции Морадабад в вагон поезда, который в считаные секунды должен был тронуться.

«Что это вы о себе возомнили? Говорите на хинди, если хотите услышать ответ. Тут – только на хинди».

Это проговорил вожак группы. Он явно не был националистом, пропагандировавшим национальный язык. В любое другое время он повел бы себя вежливо и даже почтительно. Но сейчас ему принадлежал выряженный в шафранные одежды святой – толстый, гладкий и маслянистый (Индии чужды тонкости), перед которым женщины и дети из этой группы униженно заискивали.

Так же обстоит с индийцами и Ганди. Он явился последним доказательством их духовности; он укрепляет личный договор с Богом всех, кто его чтит. И это – всё, что осталось от Ганди в Индии: его имя и культ его образа; семинары, посвященные ненасилию, – как будто только это он и проповедовал; самоограничение – обросшее символами и отождествленное с добродетелью, – провозглашаемое достойной целью даже в разгар китайского кризиса; и стиль одежды политиков.

Присмотримся к вот этому деревенскому политику, одетому строго и правильно, говорящему на сельском собрании о махатме и о родине.

«Чтобы его избрали, – сообщает мне чиновник Индийской административной службы, – он отправил на тот свет семнадцать человек».

В этом не было непоследовательности; махатма просто растворился без остатка в аморфной духовности и порочном прагматизме Индии. Революционер превратился в бога – а потому его учение пропало втуне. Ему не удалось передать Индии свой способ глядеть на вещи прямо. И странное дело: за целый год я не встретил ни одного человека из числа его рядовых приверженцев, кто смог бы мне точно описать его внешность. Таких вопросов обычно не задают индийцам, которые лишены описательного дара, но их ответы все равно оказались поразительными. По мнению большинства, он был миниатюрного телосложения; по мнению одного мадрасца, росту в нем было за метр восемьдесят. Для одних он был смуглым, для других – очень светлокожим. При этом все хорошо помнили его: у многих даже имелись его фотографии. Но это не помогало: уж слишком знаком был этот образ. Вот как бывает, когда легенда окончательно сложилась. К ней уже нельзя ничего прибавить или, наоборот, убавить. Лик кумира делается неподвижным, упрощенным, неизменным; свидетели в расчет не берутся. Почти каждое слово, когда-либо произнесенное или написанное Ганди, учтено; список книг, посвященных Ганди, бесконечен. Но в Индии он уже отступил вдаль; легко поверить, что он жил в те дни, когда писцы писали на листьях и медных полосках, а люди странствовали пешком.

4. Выдумщики

Меня всегда притягивали названия индийских фильмов. Они отличались прямотой, но при этом таили в себе бездну намеков. «Личная секретарша»: в Индии, где приключения такого рода были ограничены, где поцелуи на экране оставались под запретом, подобное название позволяло воображению разыграться вовсю: «прогрессивная» девушка, привлекательная офисная работа (пишущая машинка, белый телефон), свободное общение между полами; внебрачная любовь; семейная жизнь под угрозой; трагедия. Самого этого фильма я не видел. Я видел только афишу: тело, лежащее, если я правильно помню, на полу рабочего кабинета. Другое название – «Джангли»(«Неукрощенная»): женщина на фоне гималайских снегов. Название «Майя»(«Космическая иллюзия, тщетность») иллюстрировала женщина, льющая крупные, горькие слезы. «Джула»(«Танец») обещала веселье, множество песен и плясок. А потом – название, столь же богатое зловещими намеками, как и «Личная секретарша», – «Выгодный гость».

Мы как раз и были «выгодными гостями», постояльцами частного пансиона. Это было в Дели, городе символов: вначале – британского Раджа, а теперь – независимой Индийской республики. Джунгли черно-белых щитов, вылезавших, как грибы, из лихорадочной административной активности: Индийский совет по тому-то и Академия того-то, Министерство того-то и Департамент того-то; повсюду безостановочно возводились новые здания, высились бамбуковые строительные леса, будто гнезда чудовищных птиц: город стремительно разрастался, особенно последние сорок лет, и давно превратился в город государственных служащих и подрядчиков. Мы были постояльцами, а нашей хозяйкой была миссис Махиндра, жена подрядчика.

Она прислала за нами автомобиль прямо на вокзал. За такой знак внимания мы были ей очень благодарны. Шагнув из вагона третьего класса с кондиционером на ровную горячую платформу, ты мгновенно чувствовал, как жар проникает под рубашку, терял ко всему интерес и удивлялся с уже гаснущей искрой умственного любопытства, зачем люди в Индии так хлопочут, зачем вообще люди так хлопотали вокруг Индии. На этом перроне, раскаленном, как печка, не прекращалась соревновательная деятельность. Носильщики, выделяясь своими красными куртками и красными тюрбанами, толклись и скрипучими голосами зазывали клиентов. Наиболее удачливые сгибались под тяжестью металлических чемоданов, покрывшихся тонким слоем пыли за время пути от Бомбея: один чемодан, два чемодана, три чемодана. У нас над головами бешено крутились вентиляторы. Попрошайки скулили. Зазывала из отеля «Бхагиратх» размахивал замызганными брошюрками. Вспомнив, что капитуляция для исследователя Антарктиды – дело легкое, а терпение и упорство – проявление отваги, я взял у него брошюрку и, стоя посреди шумной толчеи, погрузившись в которую я сразу же потерял ко всему интерес и которая теперь, казалось, расходилась от меня в разные стороны волнами, я стал читать медленно и сосредоточенно, хотя все расплывалось перед моими глазами и обращалось в исковерканную муть:

Arrive a Delhi au terme d’un equisant voyage, c’est avec le plus grand plaisir que j’ai pris le meilleur des repos au Bhaghirath Hotel, dant les installations permettent de se remettre de ses fatigues dans un cadre agreeable. J’ai particulirement apprécié la gentillesse et l’hospitolite de le direction et do personnel. Je ne peploie qu’ue chose, c’est de n’avoir pu arroser les excellent repos des baissens alcoolirees aux quelles nous mettent le cour en joie. 28-7-61 Fierre Bes Georges, Gareme (Seine) France [33]33
  Сильно исковерканный французский текст с орфографическими и грамматическими ошибками и несуществующими словами, который можно перевести приблизительно так: «Прибыв в Дели в конце восхитительного путешествия, я с огромным наслаждением вкусил чудесный покой в отеле „Бхагиратх“, в приятнейшей обстановке, позволившей мне восстановить силы после тягот пути. Особенно понравилась мне обходительность и гостеприимство гостиничного персонала. Единственное, о чем я сожалею, – это то, что мне не удалось оросить этот великолепный покой влагой пьянящих водоемов, вид которых доставил нам такую радость».


[Закрыть]

Baissens alcoolirees,«пьянящие водоемы»: томление перешло в помешательство. Et Monsieur, qu’est-ce-qu-il peploie? Je ne peploie qu’une chose. Arrosez les excellent repos.На сверкающем бетоне лежали спящие люди – обычная для индийских вокзалов картина. Носильщики, оставшиеся без клиентов, сидели на корточках. Скулящая нищенка – и она тоже сидела на корточках. Arrosez les excellent repos,«оросить великолепный покой». Но фонтанов здесь не было. Улицы были широки и величественны, круговые развязки – бесконечны: город, выстроенный для великанов, выстроенный ради панорам, ради симметрии; город, который остался своим планом – так и не ожив, не очеловечившись; город, выстроенный для людей, которые будут защищены от его открытости, от белизны его света, для которых настоящие деревья ничем не отличаются от деревьев на чертеже архитектора, они служат лишь декорациями, не обязанными давать тень; город, выстроенный как монумент. И всё поименовано, в точности как на чертеже архитектора; всякий движущийся предмет кажется крошечным – человек на велосипеде с черной-пречерной тенью; нескончаемый, вечно разрастающийся город, ничуть не располагающий к покою, заставляющий людей сновать по своим проспектам и торговым пассажам, как шумно снуют все эти моторикши в потоке транспорта, съеживаясь на фоне этого монументального города до масштабов гораздо меньше человеческих.

Дом находился в одной из «колоний», или жилых кварталов, Нью-Дели, которые после голого аскетизма центра казались неожиданными островками фантазии, где господствовал буйный современный стиль. Создавалось ощущение, будто индийская деревня вдруг обросла бетоном и стеклом и увеличилась в размерах. Дома так и не были последовательно пронумерованы; в узких безымянных переулках толпились сбитые с толку сикхи, пытавшиеся разыскать нужные дома по номерам участков, а их номера шли в хронологическом порядке, который учитывал дату покупки. Пыль; белый и серый бетон; отсутствие деревьев; за каждым сикхом следует проворная черная тень.

Мы сидели перед пустым незаконченным камином под электрическим вентилятором и отдыхали, потягивая кока-колу.

– Чурбан этот бихарский мальчишка, – сказала миссис Махиндра, извиняясь за своего шофера и поддерживая беседу.

Она была полная, еще молодая, большеглазая. Запас английских слов у нее был невелик, и, когда их не хватало, она хихикала и отворачивалась. «М-м» – мычала она, глаза ее стекленели, правая рука упиралась в подбородок.

Дом был недавно построен, на первом этаже все еще пахло бетоном и краской. Комнаты еще не отделали до конца; убранства было маловато. Зато всюду висели вентиляторы, а немецкая сантехника в ванной была дорогой и высококачественной.

– Обожаю иностранное, – говорила миссис Махиндра.

– Просто обожаю иностранное.

Она дивилась и нашим чемоданам, и их содержимому, почтительно и восторженно трогала разные вещи.

– Обожаю, просто обожаю иностранное.

Широко раскрыв глаза – не то от страха, не то от восхищения, – она рассказывала нам о своем муже, подрядчике. Ему приходилось нелегко. Он вечно путешествовал через леса и джунгли, ночевал в палатке. А ей приходилось дожидаться его и вести хозяйство.

– Довольствие – три тысячи рупий в месяц. В наше время – стоимость жизни, кроме шуток.

Нельзя сказать, что миссис Махиндра похвалялась. Сама она выросла в простой семье, а свалившееся на нее богатство приняла так же, как приняла бы бедность. Ей нравилось узнавать новое, нравилось выбирать правильные вещи, нравилось наше одобрение – одобрение иностранцев. Как нам цвет ее занавесок? А цвет, в который выкрашены стены? Глядите-ка, вот это бра – иностранное, японское. Здесь все вещи были иностранными, кроме – как призналась миссис Махиндра, когда мы поднимались в столовую обедать, – кроме медного подогревателя блюд.

Она уселась вместе с нами, сама не ела, только глядела нам в тарелки, опираясь подбородком на руку; широко раскрыв глаза, она улыбалась всякий раз, как наши взгляды встречались. Она недавно занялась этим бизнесом, сообщила она, хихикнув. У нее никогда раньше не было постояльцев, так что мы должны простить ее, если она обращается с нами как со своими детьми.

Пришли ее сыновья-подростки. Они были рослыми и держались с нами настолько же прохладно, насколько импульсивно держалась их мать. Они тоже сели за стол. Миссис Махиндра зачерпнула для них еды из блюда, потом зачерпнула для нас.

Вдруг она снова хихикнула и кивнула на старшего сына.

– Я хочу, чтобы он женился на иностранке.

Юноша никак не отреагировал.

Мы заговорили о погоде, о жаре.

– Жара нас не касается, – ответил юноша. – У нас в комнатах есть кондиционеры.

Миссис Махиндра переглянулась с нами и лукаво улыбнулась.

Она уговорила нас в тот же день отправиться вместе с ней за кое-какими покупками. Ей хотелось купить занавески для одной из комнат на первом этаже. Но – возразили мы, – занавески, что она показала нам в той комнате, и так совсем новые и смотрятся отлично. Нет-нет, сказала она, мы просто говорим так из вежливости. Ей хочется непременно сегодня купить новые занавески, и ей нужен наш совет как иностранцев.

И мы поехали обратно в центр. Она показывала в окно на разные памятники: Гробница Хумаюна [34]34
  Хумаюн (годы правления 1530–1556) – второй император из династии великих моголов. Мавзолей ему воздвигла вдова Хамида, родившая ему сына – будущего великого императора Акбара.


[Закрыть], Ворота Индии [35]35
  Триумфальная арка высотой в 42 м, возведенная в память жертв Второй мировой войны.


[Закрыть], Раштрапати Бхаван [36]36
  Дворец вице-короля, позже – резиденция президента.


[Закрыть].

– Нью-Дели, Нью-Дели, – вздохнула она. – СтолицаИндии.

Мы ходили из лавки в лавку, и я начал уставать. В таких случаях я обычно говорю машинально.

– Глядите, – сказал я юноше, указывая на груду тапочек в восточном стиле, с нарядной вышивкой и загнутыми узкими носами. – Глядите, какие забавные.

– Для нас они слишком простые.

Его мать знали в лицо многие торговцы. Она со всеми дружески беседовала. Ей предлагали стул. Она садилась, щупала товар, разговаривала. Перед ней разворачивали один рулон ткани за другим. Она вежливо их осматривала, а потом вежливо уходила. Ее движения были легкими; никто, похоже, не чувствовал обиды. Она знала, чего именно хочет, и в конце концов нашла то, что нужно.

В тот же вечер она попросила нас осмотреть камин. Он был неправильной формы, и проектировал ее лично муж миссис Махиндры. Им же были спроектированы неправильной формы ниши для электрических фонарей в каменной ограде.

– Современное. Современное. Всесовременное.

Утром пришли маляры – перекрасить недавно покрашенную пустовавшую комнату в тон занавескам, купленным накануне.

Она пришла в нашу комнату после завтрака, когда мы лежали раздетыми под крутящимся потолочным вентилятором. Села на краешек кровати и стала разговаривать. Она рассматривала чулки, туфли, бюстгальтеры, интересовалась ценой. Она уговорила нас выйти и посмотреть, как работают маляры; подносила материю к окрашенной стене и спрашивала, хорошо ли они сочетаются.

Ей абсолютно нечем было заниматься – разве что тратить три тысячи рупий в месяц. У нее была одна близкая подруга. «Миссис М. Мета. Секретарь.Из Женской лиги.Миссис М. Мета. Кондиционеры и другие электроприборы». Это имя и эти самые слова были уже знакомы нам по рекламным щитам. Миссис Махиндра регулярно навещала миссис М. Мету; регулярно ходила на консультации к астрологу; регулярно совершала покупки и посещала храм. Жизнь ее была насыщенной и приятной.

Во второй половине дня в доме появился высокий мужчина лет пятидесяти. Он сказал, что пришел по газетному объявлению; он хотел бы арендовать нижний этаж, который мы как раз и занимали. На мужчине был серый двубортный костюм, и по-английски он говорил с напряженным армейским акцентом.

– М-м. – Миссис Махиндра глядела в сторону.

Человек в сером костюме продолжал говорить по-английски. Он сообщил, что представляет крупную фирму. Фирму, имеющую контакты с иностранными фирмами.

– М-м. – Ее глаза остекленели, ладонь уперлась в подбородок.