Текст книги "Территория тьмы"

Автор книги: Видиадхар Найпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

– Я – стенографист, сэр.

Малхотра отпустил Рамнатха и пошел к начальнику департамента. Пришлось немного подождать в вестибюле, прежде чем его пригласили войти. Начальник был уставшим и снисходительным. Он понимал раздражение Малхотры – ведь тот недавно приехал из Европы. Но до него никто еще не требовал, чтобы стенографист печатал. Разумеется, можно сказать, что в обязанности стенографиста входит и печатание. Но это значило бы слишком широко толковать определение стенографии. Кроме того, это ведь Индия, а в Индии необходимо принимать во внимание чувства людей.

– Если ваша позиция такова, сэр, тогда очень сожалею, но я вынужден сообщить, что вы не оставляете мне иного выбора, кроме как довести дело до Комиссии по делам государственной службы. Я подам на Рамнатха рапорт за неподчинение вам. И через вас я попрошу о полномасштабном расследовании обязанностей стенографиста.

Начальник вздохнул. Малхотра не продвинется далеко по службе. Это ясно; но у него есть определенные права, а просьба о расследовании рано или поздно, пускай не сразу, создаст немалые осложнения: бумаги, вопросы, рапорты.

– Лучше наберитесь терпения, Малхотра.

– Если я правильно понял, сэр, это ваше последнее слово?

– Последнее слово? – рассеянно переспросил начальник. – Мое последнее слово…

Зазвонил телефон – и начальник схватил трубку, улыбнувшись Малхотре. Малхотра поднялся и вышел.

На столе Малхотры не лежало писем на подпись. Он вызвал по телефону Рамнатха, и Рамнатх появился почти немедленно. Его торжество так и проглядывало сквозь подчеркнуто-серьезный вид: склоненные плечи, блокнот прижат к груди в голубой рубахе, взгляд прикован к ботинкам. Рамнатх уже знал, что Малхотра побывал у начальника, и что ему не грозит даже выговор.

– Письмо, Рамнатх.

Раскрылся блокнот; перо побежало по бумаге, выводя закорючки. Но, пока Рамнатх выводил закорючки, его самоуверенность сменилась ужасом. Он стенографировал приказ Малхотры о своем увольнении – за несостоятельность как стенографиста и за дерзость. Уже заносить эти слова скорописью на бумагу было достаточно страшно. Но еще хуже было то, что письмо будет печатать Хиралал. Теперь, похоже, на долю Рамнатха выпадет только унижение. Справляясь с ужасом, он застенографировал письмо, со склоненной головой дождался, когда его отпустят, а когда его отпустили, помчался в кабинет начальника департамента. Он долго прождал в вестибюле; попал в кабинет начальника; почти сразу же вышел из него.

В пять часов Рамнатх постучал в дверь Малхотры и остановился у двери. Дрожащей рукой он протянул несколько отпечатанных страниц; как только Малхотра поднял взгляд, глаза Рамнатха наполнились слезами.

– А, – протянул Малхотра. – Я вижу, у Хиралала быстрее пошла работа.

Ничего не сказав, Рамнатх бросился к столу Малхотры, положил отпечатанные страницы на зеленый блокнот с промокательной бумагой и, как бы продолжая это направленное вниз действие, рухнул на пол и прикоснулся сцепленными кистями рук к начищенным ботинкам Малхотры.

– Встань! Сейчас же встань! Кто это отпечатал – Хиралал?

– Я! Я! – всхлипнул Рамнатх, не поднимаясь с потертой напольной циновки.

– Обращаешься с вами как с людьми – и что же? Вы перестаете подчиняться. Обращаешься с вами как со скотиной – тогда вы вот как себя ведете.

Всхлипывая, обнимая его ботинки, водя по ним ладонями, Рамнатх согласился.

– Ну, теперь будешь печатать мои письма?

Рамнатх ударился лбом об ботинки Малхотры.

– Хорошо. Тогда мы разорвем это письмо. Вот как, значит, нужно работать в этом департаменте.

Всхлипывая, стукаясь лбом о ботинки Малхотры, Рамнатх ждал, когда слоеные обрывки первого экземпляра машинописного текста и его копий упадут в корзину для бумаг. Потом он поднялся, с сухими глазами, и выбежал из кабинета. Рабочий день закончился; теперь, вместе с нескончаемыми толпами, – домой, в Махим. Ему еще только предстояло свыкнуться с унижениями этого нового мира. Над ним надругались, задев самый уязвимый участок его уважения к самому себе, и один лишь страх перед пропастью придал ему сил, чтобы снести это надругательство. Это была маленькая, но трагедия. Он научился повиноваться; значит, выжить он сумеет.

Несть числа подобным трагедиям, запечатленным в сердцах тех, кого он видит среди этих проворных толп одетых в белое людей, торопящихся из дома и домой, как торопятся все городские труженики в каждом из городов мира, – людей, которым адресована вся реклама, для кого ездят электрички, к кому обращаются киноафиши, все эти пестро выряженные женщины с большими грудями и широкими бедрами, наследницы всех тех древнеиндийских скульптур, которые некогда – прежде чем отделиться от породившего их народа – выражали трагические народные чаяния.

* * *

Для Малхотры – в его костюме итальянского покроя, в галстуке английского университета, – общество и его оскорбления тоже были внове. Восточная Африка, английский университет и годы, проведенные в Европе, сделали из него настоящего колониального жителя, так что в Индии он оказался посторонним. Семьи у него не было. Он был всего лишь человеком с окладом в 600 рупий, а значит, его место было среди людей с окладом в 600 рупий. Но на этом уровне не было чужаков – людей, которые бы, как Малхотра, отбросили опознавательные метки, касавшиеся, например, еды, касты и одежды. Малхотра хотел жениться – этого желали ему и родители. Но колониальные замашки побуждали его стремиться к чересчур высоким целям. «Не звоните нам. Мы сами вам позвоним». «Благодарим вас за проявленный интерес. Мы дадим вам знать, как только изучим многочисленные обращения». «Нам не нравится месячный оклад в 600 рупий». Вот что сказал ему сын одного семейства. А ниже этого уровня, по мнению Малхотры, было почти деревенское общество. Значит, женитьба ему не светит; и годы идут, а его родители сокрушаются. Он разве что мог поделиться своей тоской с друзьями.

Одним из них был Малик, тоже «новый человек». Их с Малхотрой связывала лишь общая тоска, потому что Малик был инженером с месячным жалованьем в 1200 рупий. Жил он в хорошо обставленной квартире в одном из лучших районов Бомбея. По лондонским меркам, он был человеком состоятельным. По бомбейским меркам – более чем привилегированным. В действительности же он был несчастен. Европейские инженеры, менее квалифицированные, чем он, получали втрое больше за свои услуги в качестве экспертов и советников; уже сам факт, что они – европейцы, возвышал их в глазах индийских фирм. Такова была история Малика. Будучи «из новых», он оставался в Бомбее посторонним – в большей степени чужаком, чем любой из заезжих специалистов-европейцев, для которых многие двери были открыты. Казалось, качеств Малика достаточно, чтобы попасть в общество молодых управляющих или «ящичников», но при нашем первом знакомстве Малик рассказал мне, каким расспросам его подвергают и по какой причине неизменно отвергают. Он инженер, и это хорошо. То, что он возвратился из Скандинавии, производит впечатление. То, что он работает в известной фирме, имеющей связи с Европой, делает его фигурой многообещающей. За этим следует вопрос: «У вас есть машина?» Машины у Малика нет. Расспросы прекращаются – никто даже не интересуется его происхождением.

Он с грустью рассказывал об этом, сидя в своей старомодной модернистской квартире, которая уже начала понемногу приходить в запустение: нестандартные книжные полки, нестандартная керамика, нестандартный кофейный столик. На все это некому было смотреть, и все это уже походило на старательное прихорашивание девушки, которую никто так и не заметит. С современной мебелью дело обстоит точно так же, как с современной одеждой: если ее некому заметить и оценить, она только нагоняет уныние. На неправильной формы кофейном столике стоит большая фотография в позолоченной рамке, на которой изображена хорошенькая белая девушка с темными волосами и высокими скулами. Я не задавал вопросов, но потом Малхотра рассказал мне, что эта девушка умерла несколько лет назад в своей далекой северной стране. Пока мы разговаривали и пили, магнитофон крутил песни, которые Малик записал еще в бытность студентом в Европе, – песни, которые даже мне казались очень старыми. И сидя в этой бомбейской квартире, окруженной резкими квадратами света и тьмы – другими многоэтажными домами большого города, над блестящей дугой Мэритайм-драйва, в этой комнате с фотографией умершей девушки в центре, под унылые звуки мертвой музыки, мы разглядывали затрепанные фотоальбомы: Малик в пальто, Малик с друзьями, Малик и та девушка – на фоне заснеженных или поросших соснами гор, в кафе под открытым небом. Вот так Малик и Малхотра делились своим прошлым (на полках неправильной формы – Ибсен в подлиннике), так служащие с окладом в 600 и 1200 рупий забывали на время о теперешних унижениях в память о прошлом признании, когда достаточно было того, что они – мужчины и студенты, когда индийское происхождение наделяло их особым шармом.

* * *

Дживану было тринадцать или четырнадцать лет, когда он покинул родную деревню и отправился на поиски работы в Бомбей. Друзей в городе у него не было, пойти было некуда. Он спал на тротуарах. Наконец, он нашел работу в типографии в районе Форта. Платили ему пятьдесят рупий в месяц. Жилья он не стал подыскивать – по-прежнему спал на том участке тротуара, которое уже привык считать своим. Дживан умел читать и писать; он был смышленым и стремился угождать; спустя несколько месяцев он уже разыскивал рекламные материалы для журнала, который печатала его фирма. Заработок Дживана постоянно рос, и казалось, что он стремится добиться успеха и высокого поста в фирме. И вдруг однажды, безо всякого предупреждения, он пришел к начальнику и попросил об увольнении.

– Не везет мне, – сказал его начальник. – Не могу удержать у себя хороших работников. Я их всему обучаю, а они потом уходят от меня. Что за новую работу ты себе нашел?

– Пока ничего не нашел, сэр. Я надеялся, вы мне ее подыщете.

– Ого! Значит, о новом повышении мечтаешь.

– Нет, сэр. Я не о деньгах думаю. Просто вся эта беготня… Ладно, когда я был помоложе. Но теперь мне хотелось бы получить работу в конторе. Хочется сидеть за столом. Я даже согласен меньше получать, лишь бы работать в конторе. Я надеюсь, сэр, что вы поможете мне подыскать такое место.

Дживан был настроен решительно. У его начальника было доброе сердце, и он рекомендовал Дживана в другую фирму в качестве клерка. И здесь Дживан начал быстро продвигаться по службе уже как клерк. Он был таким же прилежным и работящим, как в типографии; он схватывал все на лету, как по волшебству. Вскоре он чуть ли не заправлял всеми делами фирмы. Спустя некоторое время он скопил восемь тысяч рупий – несколько больше шестисот фунтов. Тогда он купил такси и стал отдавать его внаем за двадцать рупий в день: получался месячный оклад Малхотры. Он продолжал работать на ту же фирму. Он по-прежнему спал на тротуаре. Ему было двадцать пять лет.

* * *

Васант рос в бомбейской трущобе. В раннем возрасте он бросил школу и принялся за поиски работы. Он взял привычку слоняться вокруг фондовой биржи. Его начали узнавать в лицо, и биржевые маклеры стали давать ему маленькие поручения. Он стал бегать для них на телеграф. Однажды брокер дал Васанту текст телеграммы, но не дал денег: «Ничего страшного, – пояснил брокер. – Они выдадут мне счет в конце месяца». Так Васант узнал, что, если часто отправляешь телеграммы, то телеграф дает тебе кредит на месяц. Тогда он предложил брокерам свои услуги: он будет забирать все их телеграммы прямо с биржи, отправлять их, а деньги они могут платить ему в конце месяца. Он брал небольшие комиссионные; он скопил немного денег; он даже умудрился арендовать крохотную конурку для «телеграфной конторы». Он читал все телеграммы брокеров, начал хорошо разбираться в рынке. Он сам начал играть на бирже. Разбогател. Теперь он был стар и обеспечен. У него имелась прилично обставленная контора в удобном здании. У него были регистратор, секретари, клерки. Но все это, по сути, было мишурой. Всю важную работу он продолжал делать сам, сидя в той же тесной «телеграфной конторе»: только там ему думалось как следует. Будучи еще бедняком, он никогда ничего не ел в течение дня. Этой привычке он не изменил. Если он ел в течение дня, то его одолевала лень.

Кожевники относятся к низшим из низших, к самым запятнанным из запятнанных, и было необычно – особенно на дальнем юге, где кастовые разграничения проводятся очень строго – встретить двух братьев-брахманов, которые занимались изготовлением кожаных изделий. Их предприятие было маленьким и самостоятельным: дом, мастерские и огород на участке площадью четыре акра. Один брат – тощий, беспокойный – выискивал в городе заказы и подмечал острым глазом фасоны иностранных портфелей, переплетов для ежедневников, фотосумок; второй брат – полный, флегматичный – руководил процессом работы. Лучшей похвалой, от которой оба брата расплывались в глуповато-смущенных улыбках, были слова: «Неужели это у вас сделано? Но эти вещи смотрятся совсем как иностранные. Я бы сказал, американские». Оба придерживались прогрессивных взглядов на то, что тощий брат, одетый в то воскресное утро в шорты цвета хаки и майку-безрукавку, назвал «трудовыми отношениями». «Нужно давать людям счастье. Я сам не могу делать эту работу. И детям своим не позволю. Нужно давать им счастье». Какой-нибудь «оголец», подобранный на улице, получал одну рупию в день; когда ему исполнялось четырнадцать или пятнадцать лет, он мог зарабатывать уже четыре рупии в день; «мастер» получал сто двадцать рупий в месяц и ежегодную премию примерно в двести сорок рупий. «Да, – вторил другой брат.

– Им нужно давать счастье». Они гордились тем, что все в их мастерских изготавливается вручную, но мечтали когда-нибудь создать «промышленную зону», которая будет носить их имя. Сами они происходили из бедной семьи. Начинали с изготовления конвертов. Они их и сейчас продолжали делать. В углу одного цеха на ровной пачке бумаги стоял мальчишка, а «мастер» обрубал край бумаги, опуская секач с широким лезвием рядом с ногами мальчишки; другие мальчишки складывали из листов нужной формы заготовку для конверта. За душой у братьев было семьдесят тысяч фунтов.

* * *

Авантюра возможна. Но знание своей ступени, своего места глубоко въелось в сознание каждого индийца, ни один не уходит далеко от своих истоков. Это сродни физической потребности: магнат ютится в конурке, клерк-предприниматель спит на тротуаре, брахманы-кожевники стремятся оградить своих детей от кастовой порчи. Сколь бы неуместной ни казалась вся эта чужеродная машинерия нового мира – биржевые брокеры, телеграммы, трудовые взаимоотношения, рекламные объявления, – все это тоже прочно вписалось в рамки старинного уклада «соподчиненья». Среди индийцев мало лишних людей. Малик и Малхотра – исключения. Их не интересует та разновидность авантюры, которую предоставляет им общество; их устремления носят чуждый и подрывной характер. Отвергая опознавательные метки, касающиеся пищи, одежды и зависимости, отвергая закон соподчиненья, они сами оказываются отверженными. Они ищут бальзаковских авантюр в обществе, где нет места для Растиньяков.

«Если же законы погибли, весь род предается нечестью, а утвердится нечестье, Кришна, – развращаются женщины рода. Женщин разврат приводит к смешению каст». Это опять из Бхагаватгиты [20]20
  Бхагаватгита, глава 1,41 (пер. Б. Л. Смирнова).


[Закрыть]. А в Индии нет народных смут, не нарушается кастовый порядок, не случаются авантюры, несмотря на игру в бинго воскресным утром в старинных английских клубах, несмотря на заграничные желтостраничные издания «Дейли миррор», которые хватают жадными наманикюренными руками дамы в изящных сари, и на журнал «Вуманз оун»,который утонченная покупательница, сопровождаемая почтительной служанкой с корзинкой, прижимает к груди, словно примету своей касты; несмотря на танцполы в Бомбее, Дели и Калькутте – со всеми этими унылыми оркестрами, унылыми англо-индийскими девицами у микрофона, с устаревшими словечками, порхающими в воздухе. «Поставь свои шузы вон там». «Вот это да, я просто балдею!» И летают эти имена – Банти, Энди, Фредди, Джимми, Банни. Они настоящие, эти мужчины, откликающиеся на такие имена, и в полной мере отвечают таким именам: по их пиджакам, галстукам, воротничкам и акценту сразу понимаешь, что они действительно Банти, Энди и Фредди. Но они не на все сто – те, за кого себя выдают. Энди еще и Ананд, Дэнни – Дхандева; их браки устроены по сговору, и браки их детей тоже устроят по сговору, обратятся за советами к астрологу и составят гороскопы. Ибо на всех мужчинах и женщинах, собравшихся на танцполе, лежит печать судьбы, с каждого не сводит глаз Рок. Парсы – быть может, приятели или родственники какого-нибудь Фредди, – сбившись в кучку между палубами на прогулочном пароходе из Гоа, могут громко распевать, получая еще больше удовольствия от смятения туземной толпы, «Барбару Аллен», «Ясеневую рощу» и «У меня не деревянное сердце».Но тот уголок веселой Англии, который они создали в Бомбее, – это и друидический уголок. Там царит культ огня; дороги там узкие и защищенные, а в конце поджидают Башни Тишины и мрачные ритуалы за стенами, главные ворота которых украшены эмблемой, пришедшей из древности.

Внешний и внутренний миры не разделены физической преградой, как это было у нас на Тринидаде. Они сосуществуют; общество лишь притворяется колониальным, и по этой причине присущие ему нелепости сразу бросаются в глаза. Его мимикрия – одновременно и меньше, и больше, нежели обычная колониальная мимикрия. Это особая мимикрия древней страны, которая на тысячу лет лишилась местной аристократии и научилась давать место чужакам – но только наверху. Мимикрия меняется, а внутренний мир остается незыблемым: таков секрет выживания. Вот почему для огромной части Индии по-прежнему можно положиться на советы путешественника вроде Овингтона, который побывал там в конце XVII-го века. Вчера там подражали моголам; завтра, быть может, будут подражать русским или американцам; а сегодня образцом служат англичане.

Пожалуй, мимикрия – слишком грубое определение для явления, которое представляется столь масштабным и глубоким: она охватывает строительство, железные дороги, систему управления, выучку государственного служащего и экономиста. Возможно, шизофрения – вот понятие, куда лучше объясняющее поведение ученого, который, прежде чем принять должность, советуется с астрологом, чтобы выбрать удачный день. И все же приходится говорить о мимикрии, потому что в большинстве случаев шизофрения скрывается; потому что многое из того, что можно наблюдать, остается простой мимикрией, неуместной и нелепой; и потому что ни один другой народ, каковы бы ни были их различные физические дарования, не способен на мимикрию больше индийцев. Офицер индийской армии при первом знакомстве кажется настоящим офицером английской армии. Он даже внешне умудряется походить на англичанина; у него английская походка и выправка; у него английские манеры, пристрастие к выпивке; английский жаргон. В индийской среде такое подражание индийцев англичанам – нечто вроде болезненной прихоти. Это неубывающая нелепость; и проходит немало времени, прежде чем начинаешь формулировать то, что смутно ощущаешь с самого первого дня: это подражание отнюдь не Англии, не реально существующей стране, а некоей сказочной земле, Англо-Индии – с клубами, саибами, грумами и носильщиками. Такое впечатление, что все общество подпало под чары мошенника-гастролера. Гастролера – потому что сам фокусник давно уехал, потеряв интерес к своим трюкам; однако и после его отъезда англо-индийцы продолжают воскресным утром стекаться в церкви Калькутты, чтобы отстаивать чужую веру, более или менее забытую в той стране, откуда ее завезли сюда; и после его отъезда Фредди кричит: «Поставь свои шузы вон там, Энди!»; и после его отъезда офицер армии восклицает: «Вот это да, я просто балдею!» Фокусник оставил и «гражданские кварталы», и «казармы», оставил людей, «подавшихся в горы»; этими волшебными словами хорошо овладели и пользуются ими по неотъемлемому праву в этой стране, которая наконец-то стала индийской Англо-Индией, где щегольские идеи черпают в уютных пролетарских банальностях на страницах «Вуманз оун» и «Дейли миррор», и где миссис Хоксби [21]21
  Миссис Хоксби – персонаж сборника рассказов Киплинга «Простые рассказы с гор» (1888).


[Закрыть], эта Милламант [22]22
  Героиня комедии Уильяма Конгрива (1670–1729) «Так поступают в свете» (1700).


[Закрыть]из пригорода, до сих пор служит законодательницей мод.

Но наверху освободилось место, а благодаря мимикрии вывелась новая аристократия – не политиков и чиновников, а управленцев иностранных – в основном британских – фирм. К ним, к этим «ящичникам», как их называют, и перешли те привилегии, что в Индии традиционно приберегают для иноземцев и победителей; в эту новую торгашескую касту отчаянно стремятся проникнуть и Малик, инженер, получающий 1200 рупий в месяц, и Малхотра, государственный служащий, получающий 600 рупий, вместе с тем в своем отчаянии пытаясь осмеивать ее. Мы сейчас так же возвышаемся над ними, как они возвышаются над Рамнатхом в его широких белых хлопчатобумажных штанах индийского покроя, который садится в набитую пригородную электричку, чтобы добраться до своей съемной комнатушки в Махиме; мы так же возвышаемся над ними, как Рамнатх возвышается над уборщицей из квартала «веселых девиц» на Форрас-роуд. Даже низшее сословие парсов мы оставили далеко внизу; до нас уже едва долетают слова песни «Милый Афтон, тихо теки»,которую они поют на прогулочном пароходе из Гоа.

Банти – ящичник. Ему завидуют, его высмеивают по всей Индии. Много насмешек вызывает само это название, и даже сам Банти, укрываясь за надежным аристократическим заслоном, порой лукаво заявляет, будто это название пошло от ящика уличного разносчика, хотя куда более вероятно, что это слово пошло от англо-индийского конторского ящика, который в былые дни таскал особый слуга, о чем с большим чувством рассказывал Киплинг в автобиографии « Кое-что о себе».Многие завидуют Банти из-за роскошной служебной квартиры, из-за раздутого жалованья и вытекающей из этого возможности – в ныне независимой Индии – безнаказанно уехать из Индии. Из-за этого отъезда над ним тоже насмехаются. Он – легкая мишень. Он новичок в этой касте, но сама эта каста стара и, хотя ее представители занимаются преимущественно торговлей, облагорожена отблеском славы завоевателей, наградами торговли, а теперь еще и самим Банти, которого привлекли именно эти две приманки.

Банти происходит из «хорошей» семьи (армия, Индийская гражданская служба – ИГС); возможно, он даже состоит в родстве с князьями. Он на два или три поколения отдалился от чисто индийской Индии; он – возможно, как и его отец, – учился в индийской или английской престижной частной школе и в одном из двух английских университетов, и вынесенный оттуда акцент, преодолевая все цепкие опасности индийских интонаций, он старательно сохраняет. Он – сплав Востока и Запада; у него «широкий кругозор». Он позволяет исковеркать свое имя, превратив его в ближайший по звучанию английский заменитель, как коверкает местные названия завоеватель-иноземец. Так Фирдаус становится Фредди, Джамшед – Джимми, а Чандрашекхар, явно ни в какие ворота не лезущий, превращается в почти универсального Банти или Банни («Зайчика»). Банти понимает, что ему пойдет на пользу, послужит признаком его широких взглядов смешанный брак, хотя на таком уровне это почти не требует героизма: будучи, скажем, пенджабским индусом, он может жениться на бенгальской мусульманке или на бомбейской парсийке. Освободившись от оков одних кастовых правил, он подчиняется новым, и правила эти ничуть не мягче: привести Джимми, который работает в общей кондиционированной конторе с жесткой мебелью, в дом Энди, у которого собственная контора с мягкой мебелью, – значит, допустить грубую оплошность.

Дед Банти, наверное, обсуждал дела, сидя за кальяном или возлежа на подушках в чудовищно обставленной комнате. Банти обсуждает дела за выпивкой в клубе или за игрой в гольф. Особой нужды в гольфе нет: круг ящич-ников очень узок. Но работа Банти требует от него играть в гольф, дабы заводить выгодные «связи», и по всей стране на клубных площадках для гольфа его можно увидеть вместе со столь же незадачливым Энди, который, выходя под моросящий дождик в Бангалоре, бросает замечание о типично английской погодке. Существуют и другие традиции, которые разнятся от города к городу. В Калькутте по пятницам устраиваются попойки в ресторане «Фирпо» на Чоурингхи. В дни британского господства эти пирушки отмечали отплытие почтового парохода в Англию и окончание рабочей недели, длившейся четыре с половиной дня. Сегодня письма в Англию отправляются авиапочтой, но Банти свято чтит кастовые ритуалы – он хранит традицию, не смущаясь ее происхождением.

Индийцам легко смеяться над Банти – из-за того, как его называют «папочкой» его англоязычные дети; из-за пародийных манер (он встает, как только в комнату входят дамы); из-за чужеземного интереса к украшению интерьера; из-за безукоризненной ванной комнаты и чистых полотенец, которые он предлагает гостям (в Индии внимание к подобным вещам неведомо никому, кроме уборщика сортиров: посещение индийской уборной и индийской кухни для иностранца оборачивается кошмаром). Однако Банти не глуп. Он отдалился от Индии, но отнюдь не желает быть европейцем. Он видит Европу во всем ее блеске; но, поскольку он почти ежедневно общается с европейцами, гордость побуждает его оставаться индийцем. Он силится – пожалуй, чересчур усердно – перемешать Восток с Западом; его покровительственное отношение к индийским искусствам и ремеслам отчасти роднит его с иностранными туристами. В его гостиной, вися рядом с современными индийскими тканями, какой-нибудь причудливый набросок из Кангры, Басоли [23]23
  Кангра, Басоли – горные княжества, славившиеся своими школами живописи.


[Закрыть]или Раджастхана или яркая лубочная картинка Джамини Роя [24]24
  Джамини Рой (1887–1974) – индийский живописец, график, изучавший народное искусство Бенгалии.


[Закрыть]соседствуют с литографией Пикассо или репродукцией Сислея. Пища, которую предпочитает Банти, – это смешение индийских и европейских блюд; напитки – только европейские.

Но это смешение Востока и Запада в доме Банти раскрывает гораздо больше правды о самом Банти, чем предполагают как его друзья, так и враги. Потому что Банти лишь прикидывается жителем колонии. Он считает себя ровней каждому и господином над большинством; и в нем, как и в каждом индийце, внутренний мир существует цельным и нетронутым. Пускай ему нравится привлекательная светлая кожа его жены и детей. Пускай он всячески попытается привлечь ваше внимание к цвету кожи своих детей, пускай даже сделает это, небрежно отпустив какое-нибудь порочащее замечание. Но их бледность – это не европейская бледность, которая напоминает Банти об индийских альбиносах; в действительности, на всех европейцах – сколько бы им ни подражали, сколько бы пред ними ни заискивали, сколько бы на них ни обижались, – оставалось некое пятно млеччха– нечистых варваров. Банти принадлежит к европейской касте, однако в Банти жива мощная вера в то, что арийская раса и древность – исключительные богатства. И потому англо-индийские полукровки, какими бы светлокожими и англизированными они ни были, не входят в круг лиц, уважаемых Банти, если только не обладают какими-нибудь выгодными родственными связями; для этой группы в Индии вообще нет места – они существуют лишь как чужаки, и то не на верхушке общества. (Да они и сами не хотели бы, чтобы для них тут нашлось место. Предмет их мечтаний – Англия; и в Англию они уезжают – те, что побледнее, уезжают в Австралию, – и сбиваются в унылые маленькие колонии в местах вроде Форест-Хилла, деловито ходят в церковь в коротких платьях, которые в Индии смотрятся антииндийскими, а в Лондоне – неанглийскими и колониальными; и читают «Вуманз оун»и «Дейли миррор»в день выхода – так исполняются романтические мечты.) В своем отношении к Европе Банти – типичный соблазнитель-пуританин: презирает даже тогда, когда насилует.

В воскресенье утром Банти угощает друзей выпивкой у себя в квартире. Если это в Бомбее, то квартира может находиться на Малабар-Хилл; а если в Калькутте, то она хорошо спрятана от трущоб -басти,снабжающих фабрики рабочей силой.

– Вчера я играл в гольф с замдиректора… – это говорит Энди.

– Ну, а мне директор сказал…

Банти и Энди не обсуждают дела. Они говорят о китайском вторжении. [25]25
  Имеется в виду короткая война с Китаем в 1962 году, когда китайцы вторглись в северо-восточный индийский штат Ассам, но вскоре в одностороннем порядке отвели войска.


[Закрыть]Но даже сейчас они, похоже, наслаждаются своей близостью к власть имущим. Однако не только поэтому их болтовня вызывает тревогу. Это совершенно особенная болтовня. Как бы ее описать? В ней нет предвзятости – собеседники констатируют факты и не делают никаких выводов. Их хочется потрясти за плечо, сказать им: «Ну же, высказывайте свои предрассудки! Скажите хотя бы: „Будь это в моей власти, я бы сделал то-то и то-то“. Скажите, с чем вы согласны, а с чем нет. Прекратите просто так перечислять отдельные мелкие неурядицы. Рассердитесь же, войдите в раж, раскиньте мозгами. Попробуйте связать между собой все, о чем вы говорили. Сложите это все в какую-нибудь картину, пускай она получится пристрастная. Тогда я хоть что-нибудь пойму. А сейчас складывается впечатление, будто вы говорите о какой-то давно известной истории».

Только услышав эту болтовню, начинаешь задумываться: чем же хотят казаться Банти и Энди? И начинаешь догадываться, что они не такие, какими хотят казаться, что существуют территории, куда они могут удалиться и где до них трудно достучаться. Теперь кажется, что квартира висит в пустоте. Индия – под боком, но в этой квартире ей словно отказывают в существовании: как будто нет нищих и канав, нет истощенных тел, нет плачущего ребенка со вздутым животом, черного от мух, валяющегося в грязи, среди навоза и человеческих испражнений в базарном переулке, нет собак – костлявых, шелудивых, запуганных и трусливых, приберегающих всю злость, как и люди вокруг, только для себе подобных. Обстановка в квартире современная, многие составные части декора – индийские; но она ни на что не опирается. На полках стоят романы, которые можно было бы встретить в десятке других стран: пошлость в наши дни – явление международное, и распространяется она очень быстро. Однако романы предполагают интерес к людям. А эта квартира говорит об отсутствии такого интереса. Да и разве не читал тот образованный брахман романы Денизы Робинс, которые лежали на его полках рядом с массивными томами древних астрологических пророчеств, выпущенных мадрасским правительством? А тот молодой человек, студент Пенджабского университета, разве не читал на досуге книжки в бумажных обложках из серии «Библиотека школьницы»? Разве не станет жена Банти набрасываться в клубе на «Дейли миррор»и «Вуманз оун»?Не станет советоваться с астрологом?