Текст книги "Территория тьмы"

Автор книги: Видиадхар Найпол

Где-то произошел сбой взаимодействия, так и не распознанный, потому что принято думать, что взаимодействие уже налажено. В разных кафе можно встретить группы молодых людей, всерьез говорящих о «театре» и о том, что необходимо донести театр до «народа». Они копируют своих сверстников в Англии, на которых, подобно армейским офицерам, умудряются походить даже внешне; и, как их двойники в Англии, под театром они подразумевают «Оглянись во гневе»,профессионально укороченное до просто «Оглянись».Готовность соглашаться, основополагающее, непредумышленное отрицание подразумеваемых ценностей: в комнатах Банти, под продолжающуюся досадную болтовню, в то самое время, когда китайцы готовятся прорваться в Ассам, эта мимикрия уже не так смешна, как зрелище, открывшееся моим глазам в первый день в Бомбее, после утомления и истерики: над раскаленной запущенной улицей висел транспарант, рекламировавший постановку «Как важно быть серьезным»в исполнении оксфордских и кембриджских актеров.

* * *

Отстранение, отрицание, смешение ценностей: всё это туманные слова. Нам требуются более прямые свидетельства; и кое-что, как мне кажется, можно найти в недавнем индийском романе Манохара Малгонкара «Князья»,выпущенном в 1963 году лондонским издательством «Хеймиш Хамилтон». «Князья» – это средневековая трагедия мелкого средневекового индийского князька, который с провозглашением независимости теряет власть и так остро переживает унижение своего падения, что безоружным отправляется по следам раненого тигра и встречает смерть. Это честная книга, и написана она не без мастерства. Малгонкар хорошо чувствует природу, и его описания охоты и стрельбы доносят очарование этих забав даже до тех, кто никогда им не предавался.

Князь был потомком деканских внекастовыхразбойников, которые, обретя политический вес, за лакх [26]26
  100 тысяч.


[Закрыть]рупий купили у пандитов кастовые привилегии. Сокровища, накопленные ими, остаются в княжеской казне, среди них есть предметы, внушающие почти религиозный трепет, и к ним приставлена особая охрана. Эти сокровища служат к частному удовольствию правящего дома – они напоминают о славном прошлом; немыслимо пустить их на то, чтобы поправить дела в обнищавшем княжестве. Князь – противник прогресса. Он напрямик излагает свои взгляды; а когда британцы решают построить плотину в области, прилегающей к территории княжества, он убеждает своих туземных подданных, живущих в этой области, взбунтоваться и выступить против строительства. Князь выплачивает одаренным мальчикам пять годовых стипендий, по 70 рупий каждая. На себя он тратится щедрее. У него два дворца, тридцать автомобилей, на карманные расходы он отводит 70,000 в год. Расстаться с 1,500, чтобы привезти куртизанку из Шимлы [27]27
  Шимла (Симла) – курортный город в штате Химачал-Прадеш, расположенный на большой высоте (более 2000 м) и потому служивший летней столицей Британской Индии.


[Закрыть], для него сущий пустяк. Много времени он уделяет своим любимым увлечениям. Он превосходный стрелок и бесстрашный охотник на раненых тигров. «Я богат и знатен, – говорит он, приводя слова из Гиты. – Кто еще сравнится со мной?» Слова у него не расходятся с делом. Когда в 1947 году националисты в княжестве захватывают здание администрации, он идет туда в одиночку и, не обращая внимания на толпу, срывает индийский флаг. Он не может приспособиться к суровым условиям делийского Министерства внутренних дел, а когда понимает, что своих полномочий и княжества ему уже не спасти, то тяжко страдает. Он не беснуется, не рыдает. Произнеся ту строчку из Гиты, он отправляется безоружным по следам раненого тифа и погибает. Он был богат и могуществен; он познал падение.

 
Таково средневековое представление о трагедии.
Все сводится лишь к одному уроку:
Должны мы умереть, о милый Спенсер,
Лишь потому, что мы живем. О Спенсер,
Так и другие все: они живут,
Чтоб умереть, возносятся, чтоб падать. [28]28
  Кристофер Марло, «Эдуард II», акт IV, сцена 6 (пер. А. Радловой).


[Закрыть]
 

Но озадачивает здесь другое – то, что так нам представляет дело сын князя, он же повествователь. Он родился в 1920 году, учился в частной школе для княжеских сыновей – английского образца, с английскими учителями, а во время войны служил офицером в армии. «Сдается мне, – признается рассказчик, – что с годами я все больше склоняюсь на сторону (отцовских) ценностей». После частной школы, которая стремилась искоренить чванство, разделявшее князей больших княжеств и князей мелких княжеств; после службы в армии; после романа с англо-индийской девушкой, встреченной в Шимле:

Британцы прекрасно умели сопротивляться любым переменам. В Гималаях была весна, а Шимла оставалась в точности такой, какой была пятьдесят или сто лет назад, и легко было представить, что миссис Хоксби по-прежнему живет за углом.

– Мне нравятся ваши духи. Что это за духи?

– «Шанель № 5». У меня только капелька осталась, но я решила истратить ее – ведь я же встречаюсь с князем.

– О, благодарю! Я куплю вам еще таких духов.

После делийских клубов:

«Повеселиться? – воскликнул я. – Почему бы нет? Разумеется, нужно повеселиться. Не каждый день становишься отцом, черт побери! А что за веселье ты предлагаешь?» Я несомненно научился вести разговор – ведь я провел в Нью-Дели уже два года: разговор должен быть бессмысленным, неискренним, но легким. Нужно, чтобы он искрился и пенился, а остальное не важно.

Вот как далеко нам предстоит отойти от князя, от его заброшенного княжества и от местной начальной школы, где в самом начале истории учились рассказчик, Абхайрадж, и его сводный брат Чарудатт. Их не смешивают с неприкасаемыми – те сидят сзади, на полу. Однажды утром на перемене школьники начинают гонять по веранде манговую косточку. Неприкасаемые наблюдают за игрой с расстояния. Вдруг один из них встревает в игру, сбивает с ног Чарудатта. Кастовые мальчики, в том числе Абхайрадж, осыпают неприкасаемых бранью: «Пожиратели коров, вонючки, шкурники коровьи!» А мальчишку-обидчика они бросают в пруд и туда же зашвыривают его школьную сумку. «Бастард! – кричит Чарудатту мальчишка из пруда.

– Никакой ты не князь. Ты сын шлюхи!»

Это слово, «бастард», вызывает у Абхайраджа любопытство. Он спрашивает своего учителя английского, мистера Мортона, что это слово означает. Мистер Мортон в нерешительности. «Мне было понятно его смущение. Он был человеком чувствительным и знал про Чарудатта и про многочисленных апраджв нашей семье – внебрачных сыновьях правителей». Такова чувствительность мистера Мортона. Ни учитель, ни ученик даже словом не обмолвились о той сцене, что разыгралась возле школы.

На следующий день неприкасаемый мальчишка, Канакчанд, приходит в школу без учебников. Его прогоняют с урока, и после занятий Абхайрадж видит, как тот, «жалкий и расстроенный, сидит на корточках на ограде». Там же он видит его и на следующее утро. Абхайрадж заговаривает с ним и выясняет, что мальчишка не может оставаться дома, потому что отец высечет его, если узнает, что его учебники испорчены; а на урок он не может пойти потому, что у него больше нет учебников, а на новые нет денег. Абхайрадж отдает Канакчанду все книжки из своей сумки. Но среди них одна книжка – «Сокровище большой дороги»– не учебник, а подарок мистера Мортона. По случайности в тот же день мистер Мортон спрашивает про эту книгу; Абхайрадж рассказывает ему правду; учитель все понимает. На следующее утро Канакчанд подходит к Абхайраджу и возвращает ему «Сокровище большой дороги». «Это же подарок. Вот, я принес его вернуть».

Это жестокий, но трогательный эпизод, верно переданный: от насмешек и презрения – до порыва жалости и великодушия. Но вот мы читаем фразу, которая сразу все искажает, сразу выбивает почву у нас из-под ног. «Вначале он был безупречен, как серебряная рупия, – замечает Абхайрадж. – Отчего же он сделался потом таким озлобленным и испорченным?» Канакчанд – безупречный, как серебряная рупия! Канакчанд – неприкасаемый, пожиратель коров, вонючка, скорченный на полу в дальнем конце класса, два дня просидевший на ограде возле фонтанов, потому что остался без книжек! В чем заключалась его безупречность – в покорности своему униженному положению? Или в нежелании обокрасть того, кто сделал ему ценный подарок?

Между мальчиками завязывается дружба. Однажды Канакчанд дарит Абхайраджу огромные семена бобов, ни на что не годные: их можно только держать в руках и разглядывать, и Абхайрадж отмечает «непонятную грусть от этого первого знакомства с игрушками бедноты – с семенами бобов, подобранными с земли в лесу». Но это еще не все. «Тогда я этого не сознавал, но Канакчанд и стал для меня первым настоящим знакомством с трепетной бедностью Индии». Это необычное слово – «трепетная». Поначалу оно кажется излишним; потом оно кажется театральным и одновременно странно будничным; затем оно кажется данью некоему традиционному чувству.

Безусловно, бедность Канакчанда носит театральный характер. Его обед состоит из одной черной лепешки– ротис острым перцем и луком.

Казалось, для него даже луковица – лакомство, а просяная лепешка и красный перец, перемешанный с арахисовым маслом, служат ему пищей на целый день. Я словно зачарованный наблюдал, как он ест – с жадностью и удовольствием… Откусывая то от обугленной просяной лепешки, то от луковицы, он проглотил все до последней крошки. Покончив с едой, он дочиста облизал пальцы.

Это похоже на описание повадок какого-нибудь редкого животного. Бедность как случайно выпавшее зрелище: вот наша бедность. Абхайрадж предлагает Канакчанду шоколадку. Канакчанд отправляет ее в рот вместе с оберткой. Абхайрадж удивленно вскрикивает. Канакчанд выплевывает шоколадку и – безупречный, как серебряная рупия, не забывайте, – роняет любопытное замечание: «О, я не знал. Я подумал, что Бал-раджа хотел подшутить надо мной – скормить мне зеленую бумажку».

Канакчанд умен, но плохо владеет английским. Чтобы выиграть одну из пяти княжеских стипендий и поступить в среднюю школу, ему нужно написать сочинение на английском. Сочинение пишет за него Абхайрадж; Канакчанд выигрывает стипендию; и настает день, когда на торжественное вручение должен прибыть сам князь. Присутствуют там и родители Канакчанда, «безумно счастливые». «Правда, честность, вера в Бога и, главное, преданность, – так начинает князь свою речь, – гораздо ценнее, чем стяжание земных наград». И с этими словами он поднимает кнут и бьет Канакчанда так, что тот падает наземь, ударяет его еще дважды, а потом «брезгливо вытирает руки о носовой платок». Абхайрадж приходит в ужас. Он убеждает свою мать позаботиться об образовании Канакчанда. Но Абхайрадж замечает, что Канакчанд никогда не выказывает «благодарности»; и Абхайрадж мучается – не из-за унижений Канакчанда, а от «чувства вины из-за того, что превратил отважного, честолюбивого мальчишку в злобного бунтаря»: вновь эта искажающая риторика, это выбивание почвы из-под ног.

Проходят годы. Канакчанд становится видным деятелем национального движения. Он жаждет отомстить, и с объявлением независимости месть становится возможной. Теперь нам рисуют его физически отталкивающим и презренным – то повелительным, то раболепным. Маленькое княжество князя перестает существовать. Канакчанд, добавляя к обиде оскорбление, возглавляет демонстрацию, которая проходит по улицам с криками: «Раджу крышка!»

Я подумал, что никогда не прощу этого Канакчанду. Он ведь пинал человека, который и так уже упал, но еще продолжал храбриться. Он унижал человека, который все еще был убежден, что ему нет равных среди людей. А это поистине баранья месть, как и сказал мой отец.

Неподвижная верхняя губа, надменно подтверждающая средневековые понятия об иерархии, вынесенное из частной школы представление о порядочности, поощряющее противоположную страсть. И Абхайрадж приносит обет – не просто во имя школьной справедливости, хотя может показаться, что это так. Он клянется отомстить за отца. Он отомстит, унизив Канакчанда старым способом – теперь, оглядываясь вспять, уже ясно, что способом заслуженным, положенным ему по статусу. Абхайрадж прилюдно высечет его; он высечет его кнутом. «Он из тех, кто вечно скулит, из тех бедолаг, которые так и не научились сносить наказание, не показывая боли». И этим наказанием заканчивается книга. Оно представлено для нашего одобрения; именно оно, после трагедии падения князя, восстанавливает душевный покой рассказчика и, по авторскому замыслу, должно восстановить наш покой.

Бедность Индии трепетна.Вина, которая лежит на Абхайрадже из-за того, что его отец высек Канакчанда, не годившегося в хорошие ученики, как потом выяснилось, – эта вина заключается лишь в том, что он превратил отважного мальчишку в бунтаря. И вся жестокость Индии исчезает, как по волшебству, за фразами из западных учебников, такими же пустыми, как этот эпитет трепетная: рассказчик видит, что его отец отказывает «народу» в «основных правах», и говорит о «коллективном волеизъявлении народа». Я нигде не вижу той Индии, которая мне знакома: бедные поля, трехногие собаки, вокзальные носильщики в красных куртках, несущие на головах тяжеленные чемоданы с оловянными уголками. «Горы были вымыты дождем, небо сияло яркой голубизной, а воздух был напоен ароматами сосен и цветов и пронизан почти электрической тишиной, которую нарушали пронзительные возгласы рикш, тянущих повозки». Вот как появляется тут рикша, эта тягловая скотина, низший из низших: он остается невидим, он упоминается всего лишь как источник каникулярного звука, как штрих к романтичной атмосфере Шимлы. Вот пример индийского отстранения и отрицания; вот пример путаницы индийской Англо-Индии.

* * *

Все это передается и путешественнику. Нищие делаются безликими. Затем и все прочее – танцполы, подражание Западу – могут стать предметом мягкой сатиры. Но сперва нужно научиться игнорировать фон, игнорировать очевидное.

3. Колониальный житель

Воистину, Индия – страна нелепиц.

М. К. Ганди

Мужчина быстро проходит среди пассажиров в переполненном пригородном поезде и раздает листовки. Листовки перепачканы и помяты; на трех языках они рассказывают о бедствиях семьи беженцев. Некоторые пассажиры читают листовки, но большинство – нет. Поезд подъезжает к станции. Раздатчик листовок выходит в одну дверь, а в другую входят женщина с мальчиком. Не это обещала листовка. В ней говорилось об обнищавшей бенгалке с шестью детьми, а не об этом маленьком мальчике – слепом, худом, полуголом, покрытом коростой грязи. Он тихонько и непрерывно скулит, из его воспаленных красных глаз катятся слезы, руки подняты в мольбе. Женщина подталкивает и направляет мальчика, чтобы он двигался по вагону, она тоже плачет, стонет и шустро, без выражений благодарности, собирает мелкие монетки, которые почти не глядя суют ей пассажиры. Она не останавливается, чтобы клянчить у тех, кто монеток не протягивает. Когда поезд снова останавливается, они с мальчиком уже стоят у выхода, готовясь перейти в другой вагон. Выходят. Заходит другой мужчина. Он тоже спешит. Он проталкивается по вагону, старясь собрать как можно больше листовок до следующей остановки.

Все совершалось быстро; все, включая пассажиров, хорошо натренированы; никакого переполоха не произошло.

На грязных деревянных табличках трафаретные надписи на трех языках предостерегают пассажиров от раздачи милостыни – как предупреждают и об опасности принимать сигареты от незнакомцев, так как «они могут содержать наркотик». Но подавать нищим – хорошо. Нищий следует священному призванию; он даже беднякам помогает проявить жалость и добродетель. Возможно, мальчика ослепили нарочно, чтобы таскать потом по пригородным поездам; да и организация хромает – листовки раздают не те. Но это неважно. А важно само подаяние, этот машинальный акт милосердия, который служит и машинальным жестом благочестия – это все равно что поставить свечку или крутануть молитвенный барабан. У попрошайки, как у священника, имеется свое предназначение; как и священник, он может нуждаться в организации.

Но вот мнение наблюдателя, который с этим не согласен:

Будь на то моя власть, я бы положил конец всем этим садавратам, где раздают бесплатную еду. Они развращают народ, поощряют лень, праздность, лицемерие и даже преступность. Такое неуместное милосердие ничего не добавляет к богатству страны – ни к материальному, ни к духовному… Я понимаю, что… гораздо труднее организовать такое учреждение, где бы перед раздачей еды людям давали честно потрудиться… Но я убежден, что в конце концов это будет дешевле – если только мы не хотим, чтобы увеличивалась в геометрической прогрессии армия дармоедов, которыми и так кишит эта земля.

Это взгляд иностранца, который не понимает предназначения нищего в Индии и подходит к Индии с европейскими мерками. Его предложение слишком радикально, чтобы иметь успех, и эти его прожекты, касавшиеся попрошайничества, разумеется, потерпели крах.

* * *

Гора Шанкарачарья, возвышающаяся над озером Дал, – одно из красивейших мест в Шринагаре. На гору нужно взбираться с большой осторожностью, потому что индийские туристы используют ее нижние склоны как сортир. Если вы случайно наткнетесь, например, на группу из трех женщин, дружно справляющих нужду, то они захихикают: стыдно должно быть не им, а вам, случайно подсмотревшему эту сцену.

В Мадрасе автобусная остановка возле здания суда – одно из излюбленных отхожих мест для индийцев. Приходит путешественник; в ожидании автобуса он задирает дхоти, испражняется в канаву. Приезжает автобус, человек садится в него; уборщица убирает дерьмо. В том же Мадрасе – обратите внимание на вон того патриарха в очках, что проходит мимо Университета у марины. Без предупреждения он задирает дхоти, открывая голую задницу – если не считать тонкой веревочки трусиков; садится на корточки, мочится на тротуар, неторопливо встает; со все еще задранным дхоти поправляет трусики, опускает дхоти и продолжает прогулку. Эта марина – популярное место вечерних прогулок, но никто даже не оглядывается на того мужчину, как никто и не отворачивается в смущении.

В Гоа вам, пожалуй, захочется совершить ранним утром прогулку по проспекту, обнесенному балюстрадой и идущему вдоль реки Мандови. А двумя метрами ниже, у кромки воды, насколько хватает взгляда, вытянулась, словно полоса водорослей, колыхающихся у берега, цепочка людей, сидящих на корточках. Для жителей Гоа, как когда-то для жителей императорского Рима, испражнение – разновидность общественного досуга: они садятся поближе друг к другу, переговариваются между собой. Справив нужду, они приближаются к воде – все еще со спущенными штанами, с голой задницей – и моются. Потом возвращаются на проспект, садятся на велосипеды или в машины и едут себе дальше. Вся прибрежная полоса загажена; прямо среди экскрементов разделывают и режут рыбу, которую выгружают из лодок; и примерно через каждые сто метров красуется бело-голубая эмалированная табличка, которая по-португальски грозит штрафом за загрязнение реки. Но никто не замечает этих угроз.

Индийцы испражняются повсюду. В основном – возле железнодорожных рельсов. Но испражняются они и на пляжах, испражняются в горах, испражняются на речных берегах, испражняются на улицах – и никогда не ищут укрытия. Мусульмане, с их традициями чадры и затворничества, иногда находят укромные местечки. Но тогда для них это религиозный поступок, полный самоотречения, потому что можно услышать, что крестьянин – не важно, мусульманин или индуист – страдает от клаустрофобии, если ему приходится пользоваться огороженной уборной. Один симпатичный юноша-мусульманин, студент смехотворного учебного заведения в городе ткачей в штате Уттар-Прадеш, элегантно одевавшийся «под мистера Неру» – вплоть до петлицы – высказал другое объяснение. Индийцы – народ поэтичный, сказал он. Он и сам всегда ищет открытое местечко, потому что он – поэт, любитель Природы, и это главная тема его собственных стихов на урду; а что может быть поэтичнее, чем присесть на рассвете на берегу реки?

Об этих присевших на корточки людях – которые для путешественника вскоре делаются столь же вечными и символичными, что и «Мыслитель» Родена, – никогда не говорят; о них никогда не пишут; их не упоминают в романах и рассказах; они не фигурируют в художественных и документальных фильмах. Можно счесть это умолчание частью допустимого намерения приукрасить действительность. Но правда состоит в том, что индийцы просто не замечают этих присевших людейи даже могут совершенно искренне отрицать их существование: такая коллективная слепота проистекает из индийского страха перед скверной и порожденного им убеждения, что индийцы – самый чистоплотный народ в мире. Религия предписывает им ежедневное омовение. Это предписание лежит в основании всего свода поведения; издревле разработаны подробнейшие правила касательного того, как уберечь себя от всех мыслимых скверн. Существует один-единственный «чистый» способ справить нужду; при совокуплении разрешается пользоваться только левой рукой; пищу следует брать только правой рукой. Все это тщательно расписано и освящено. Поэтому замечать испражняющихся людей – значит, искажать картину мира; если ты их видишь, значит, не умеешь разглядеть за этим правду. И дамы в клубе Лакхнау, сперва отказавшись признать, что индийцы испражняются прилюдно, потом с гримасой отвращения напомнят вам о привычках европейцев: правой рукой они пользуются при соитии, берут ею и туалетную бумагу, и еду; моются раз в неделю в ванне с водой, загрязняемой телом купальщика; умываются в раковине, куда сами же плюют и харкают. Такие эмоционально набросанные картины доказывают не столько нечистоплотность Европы, сколько надежность Индии. Таков индийский метод спора, индийский угол зрения: так пропадают с глаз и фигурки испражняющихся людей, и грязь на обочине.

Но вот снова взгляд того наблюдателя:

Вместо пригожих деревушек, которые украшали бы нашу землю, у нас всюду кучи дерьма. Подъезжать ко многим селам, мягко говоря, неприятно. Часто хочется зажмурить глаза и заткнуть нос – столько там грязи, такая стоит вонь.

Что нам можно и необходимо перенять у Запада – так это премудрость городской ассенизации.

Из-за наших вредных привычек мы загрязняем берега наших священных рек и создаем богатую питательную среду для мух… Маленькая лопатка – вот средство спасения от большой неприятности. Выбрасывать куда попало нечистоты, сморкаться и плевать на дорогу – это такой же грех перед Богом, как и перед человечеством, такие поступки выдают прискорбное отсутствие заботы о других людях. Человек, который не присыпает землей свои испражнения, заслуживает тяжелого наказания, даже если живет в лесу.

Этот наблюдатель замечает то, чего не замечает ни один индиец. Но теперь он сам признался в иностранном происхождении своих идей. Знаменитое ежедневное омовение индийца он часто обличает, называя его «подобием омовения». Он не желает видеть намерения за ритуальным действием – и намерение это отождествлять с действительностью. Ассенизация была одной из его навязчивых идей. И точно так же, как в Лондоне он читал книги о вегетарианстве и стирке белья, а в Южной Африке – книги о счетоводстве, так и об этом предмете он тоже читал.

В своей книге о сельской гигиене доктор Пур говорит, что экскременты следует закапывать в землю не глубже, чем на 20–30 см. Автор напоминает, что в поверхностном слое земли живут мельчайшие организмы, которые, наряду со светом и воздухом, легко проникающими туда, за неделю превращают экскременты в хорошую, мягкую, приятно пахнущую почву. Каждый деревенский житель может лично проверить это.

Вот очень характерная запись этого наблюдателя. Его интерес к проблемам канализации, которые в Индии – удел одних только уборщиков отхожих мест, – отнюдь не встретил широкой поддержки. Достаточно лишь заглянуть в уборные международного аэропорта в Нью-Дели.

Индийцы испражняются повсюду – гадят на пол, в мужские писсуары (можно лишь гадать, в результате каких йогических выкручиваний им это удается). Опасаясь скверны, они садятся не на унитазы, а на корточки, и все туалетные кабинки уделаны следами их неудачной стрельбы. Никто этого не замечает.

* * *

В Европе, да и в других странах, в железнодорожном спальном вагоне лучшим местом считается верхняя полка. Там укромнее, не мешают свешивающиеся чужие ноги или раскрывающиеся двери. В Индии же, где у верхней полки есть дополнительное преимущество – там меньше пыли, – люди предпочитают нижнюю полку, и не потому, что там легче постелить белье – для этого существуют проводники и прислужники, – а потому, что для карабканья на верхнюю полку нужны физические усилия, а физических усилий следует избегать как унизительных.

Билет в этот экспресс до Дели заказывал для меня высокопоставленный железнодорожный чиновник, поэтому мне, естественно, отвели нижнюю полку. Моему спутнику было лет сорок. Судя по костюму, он мог быть или старшим клерком, или университетским преподавателем. Он был расстроен тем, что ему досталась верхняя полка. Он жаловался на это сначала проводнику, а потом, когда поезд тронулся, – самому себе. Я предложил ему поменяться местами. Он воспрянул духом, но просто продолжал стоять и ничего не делал. Проводник уже застелил ему постель на верхней полке, и теперь он собирался дожидаться следующей остановки – а до нее оставалось еще два часа, чтобы пришел проводник и постелил ему внизу. А мне хотелось сейчас же лечь отдохнуть. И я взялся за работу проводника. Тот человек улыбался, но помочь не предлагал. Я вышел из себя. Его лицо сразу же приняло то выражение индийской непроницаемости, которое указывает на то, что общение прекращено, что индиец устраняется от ситуации, понять которую он не в силах. Физический труд – это унижение; только иностранец может думать иначе:

Разрыв между умственным и телесным трудом превратил нас в самую недолговечную, самую неизобретательную и самую эксплуатируемую нацию на земле.

Этот наблюдатель, этот обреченный на провал реформатор, разумеется, – Мохандас Ганди. Махатма, «великая душа», обожествленный отец нации: его именем названы улицы, парки и площади, его память повсюду чтят статуями и мандапами [29]29
  Мандапа – помещение-павильон для пребывания паломников.


[Закрыть], а в Дели – Раджгхатом [30]30
  Раджгхат – место кремации Ганди.


[Закрыть], куда посетитель должен приближаться, ступая босиком по раскаленному песку; его украшенные гирляндами портреты висят во всех лавках, торгующих бетелем, висят в сотнях контор: человек с обнаженной грудью, в очках, излучающий свет и добро; его внешность настолько знакома, что, упростившись до карикатуры, до контуров, высвечиваемых электрическими лампочками, она уже стала привычной частью украшений для дома, где справляется свадьба. И, несмотря на все это, он остается наименее индийским из индийских вождей. Он глядел на Индию так, как не умел глядеть на нее ни один индиец; в его видении была прямота – и в самой этой прямоте заключалась революционность. Он замечает в точности то, что замечает здесь иностранец; он не согласен игнорировать очевидное. Он видит и нищих, и бесстыжих пандитов, и грязь Бенареса; он видит чудовищные антисанитарные привычки врачей, адвокатов и журналистов. Он видит черствость индийцев, нежелание индийцев смотреть в глаза реальности. Ни одно индийское воззрение, ни одна индийская проблема не ускользает от него; он смотрит прямо в корни закосневшего, разложившегося общества. И картина Индии, проступающая из его учений и наставлений, сохраняется и тридцать лет спустя: живое доказательство того, что его идеи потерпели крах.

Он видел Индию так ясно отчасти потому, что был колониальным жителем. Он окончательно обосновался в Индии лишь в сорок шесть лет, до этого проведя двадцать лет в Южной Африке. Там он видел, как живет индийская община, разлученная с индийской средой; контраст способствовал четкости видения, критичность и разборчивость – самоанализу. Ганди являл собой колониальную смесь Востока и Запада, индуизма и христианства. Неру – в большей степени индиец; он питает романтическую любовь к стране и ее прошлому; он все принимает близко к сердцу, и ту Индию, о которой он пишет, узнать нелегко. Ганди же никогда не теряет критичной остроты взгляда, все меряющего Южной Африкой; он никогда не впадает в хвалебный тон, разве что на туманный индийский манер, восхищаясь славой Древней Индии. Но именно Ганди, а не Неру, придает одинаковое значение и решениям, принятым на конгрессе, и тому обстоятельству, что тамильские делегаты ели отдельно, боясь, что их осквернит вид нетамильцев, и тому, что некоторые делегаты, позабыв об отсутствии уборщиков экскрементов, ходили справлять нужду на веранду.

И ударение, которое он делает, правильно: ведь речь здесь идет не просто о проблемах гигиены. Взяв за отправную точку этот случай, когда делегаты важной ассамблеи испражнялись на веранде, можно проанализировать состояние всего больного общества. Гигиена связана с кастой, каста – с черствостью, несостоятельностью и безнадежной разобщенностью страны, разобщенность – со слабостью, а слабость – с владычеством чужеземцев. Вот что увидел Ганди и чего не видел в упор ни один истинный индиец. Для этого требовался прямой и бесхитростный взгляд с Запада; и полезно вспомнить, что сразу после возвращения из Южной Африки Ганди изрекает христианские, западные банальности с настоящим пылом первооткрывателя: «Перед Престолом Всевышнего нас спросят не о том, что мы ели или к кому прикасались, а о том, кому мы служили и как. Если мы поможем хотя бы одному несчастному, попавшему в беду, мы заслужим милость в глазах Бога». И новозаветный тон не кажется здесь неуместным. Именно в Индии, именно благодаря Ганди нам вдруг становится понятно, какой революционной была когда-то ныне столь обычная христианская этика. Индуисты, поднапрягшись, могли бы разглядеть в этом идеале служения «бескорыстное деяние», о котором говорится в Бхагаватгите. Но это лишь извечное индийское искажение, извечная индийская попытка все новое переварить и свести на нет. Бескорыстное деяние Гиты – это призыв к самоосуществлению и в то же время подтверждение своего статуса; оно противоположно тому служению, которое Ганди, индийский революционер, выдвигает в качестве выполнимого повседневного идеала.

Дух служения, экскременты, труд ради хлеба, честь уборки мусора и снова экскременты: навязчивые идеи Ганди – даже когда мы уберем ненасилие, когда оставим в стороне все его представления о собственной роли, и сосредоточимся на его анализе Индии – кажутся несовместимыми и порой неприятными. Но они стояли для него рядом; они образуют логическое единство; они соответствуют прямоте его колониального мышления.

* * *

Поглядите на эту четверку, что моет ступеньки вон той отвратительной на вид бомбейской гостиницы. Один выливает воду из ведра, второй скребет по плиткам метлой из прутьев, третий сгоняет тряпкой грязную воду вниз по ступенькам, чтобы она стекала в ведро, которое держит четвертый. После такой «уборки» ступеньки остаются такими же грязными, какими были; только теперь над почерневшими плитками плинтуса стены заново забрызганы грязной водой. Уборные и ванные комнаты чудовищны: из-за этих ежедневных поливок волглое дерево вконец прогнило, а бетонные стены позеленели и почернели от слизи. И нельзя пожаловаться на то, что гостиница грязная. Ни один индиец с вами не согласится. Тут ведь держат четверых уборщиков, а в Индии достаточно того, что уборщики ежедневно приходят на работу. Им не обязательно наводить чистоту.Это лишь вспомогательная часть их предназначения, которое состоит в том, чтобы бытьуборщиками, униженными существами, и совершать движения, подобающие этому униженному положению. Когда они подметают, то непременно горбятся; натирая полы в фешенебельном делийском кафе, они ползают на карачках и снуют, как крабы, под ногами посетителей, – стараясь никого не коснуться, никогда не поднимая глаз, никогда не поднимаясь. В городе Джамму можно увидеть, как они собирают уличную грязь голыми руками. Это – унижение, которого требует от них общество, и они охотно ему покоряются. Они – грязь; они и хотят быть похожими на грязь.