Текст книги "Танец семи покрывал"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Зара запрещала себе думать о Стасе и Чоне.
Благодаря Юрию она ощущала в себе такую уверенность, что мысль об этой паре уже не терзала ее. Наоборот, в ней родилось предчувствие торжества. «Я одержу победу над вами обоими», – думала она. Чон просто не представлял, кем она была в его жизни. Она проросла сквозь него. Да, проросла сквозь его тело, как тростник, – есть такая китайская казнь. Тростнику не больно. Он просто растет сквозь тело казнимого. Ему не больно, нет.
Зара бродила с книгой по золотистому песку дюн босиком, воображала себе музыку, плясала на песке – сухом в дюнах и влажном на побережье.
...Она затанцует Павла насмерть, как виллиса...
Зара лежала на воде и смотрела в небо, учась у него терпению. Терпение, а не талант и не подвиг, питает эту жизнь. Терпение источают небеса. Терпение накапливают волны.
Терпение теплое и крепкое, как янтарь.
Зара купила всем подарки: Стасе длинное, из льняной нити платье, расшитое на груди мелким янтарем, Чону – янтарный мундштук, Стефану – янтарную подставку для письменных принадлежностей, Марианне – ожерелье из старого, необработанного янтаря, Переверзеву – картину с вкраплением янтарной крошки. Себе она сделала один только подарок. Она купила у одной старой рыбачки янтарик с дырочкой посередине, заплатив за эту безделицу все свои наличные деньги.
Рыбачка сказала Заре, что этот темный камень, сквозь который пела свою древнюю песенку вода, поможет ей победить всех своих врагов.
– Это мне и надо, – отозвалась Зара.
Глава 24
САД В ЖЕМЧУЖНО-ЗЕЛЕНЫХ ТОНАХ
– Ты не находишь, что Чон какой-то странный? – как-то заметил Стефан. – Задумчивый, отвечает невпопад...
– Нет, не нахожу, – резковато откликнулась Стася на попытку обсуждения поведения своего мужа. И Стеф, сконфуженный, умолк.
Но если б ему было позволено продолжить беседу, он все-таки высказал бы одно предположение, которое не давало ему покоя.
Он видел лицо Чона до того, как тот влез по лестнице на веранду, чтобы поразить своим возвращением Стасю, и видел его после того, как оба, сестра и зять, обнявшись, через некоторое время вышли из мастерской.
Лицо Чона... Стеф давно ощущал себя полноценным прозаиком. Ему пришла в голову такая метафора: лицо Чона подтаяло, как пластилин, и не отлипло еще от картины, на Стасином полотне остались его зрачки, кончик носа – любой художник не откажет себе в удовольствии понюхать свежую краску, – щеки, изъеденные бледностью, и язык, – Павел не мог говорить, слова крошились на его зубах, как будто он забыл звуки.
Стеф принес чемодан Чона, оставшийся в саду, и, пока они его распаковывали, Павел, как девушка, подставляющая лицо лучам вечернего солнца, оборачивался к картине, невидной из-за стены, но как будто испускавшей какие-то загадочные лучи... Время от времени настороженный, тревожный, испытующий его взгляд останавливался на беспечно разглядывающей подарки Стасе.
«Неужели он завидует?» – думал Стефан. Устыдясь своей мысли, он сбежал вниз, чтобы подготовить Марианну к приезду Чона.
Павел всем привез подарки: Марианне просторное платье из мелкого вельвета, Стасе – несколько альбомов древних японцев, Стефу – пару роскошных модных рубашек, Переверзеву два свитера, даже Родю не позабыл – купил ему дорогие очки в золотой оправе.
За обедом он рассказывал о выставке Ибрагима. Стеф прислушивался к его оживленному голосу; ему казалось, что Чон включил какой-то моторчик в глотке, который позволил ему автоматически вести рассказ. Три картины немцы купили – не самые лучшие, лучшие Чон по уговору с Третьяковкой придержал, а деньги, вырученные от продажи этих, пойдут в реставрационный фонд музея, куда Чона пригласили сотрудником. Но пока он хочет отдохнуть, поразмять мышцы...
– У тебя есть идея? – сразу уцепилась за его слова Стася.
– Хочу написать сад, – уже совершенно другим тоном произнес Чон, будто они со Стасей были наедине. – Глухой, заброшенный сад, темный, как легенда о Лорелее, не викторианский парк, а таинственную глухомань, в которой Шерлок Холмс и Ватсон обнаружили очередной труп. Сад в серо-зеленых тонах, когда от земли поднимается туман.
– Это больше похоже на кладбище, – не удержалась Марианна.
– В нем будет похоронено много тайн... Я еще не вижу картину, но слышу отдельные призвуки, стоны... У тебя так бывает? – обратился он к жене.
Стася энергично кивнула:
– Бывает, я, как композитор, иду от звука.
– Ну вот, я слышу что-то вроде эха рога в сырой Ронсевальской долине, – объяснил Чон. – Ну а как ты поживаешь, друг Стеф?
И опять Стефан уловил нечто необычное в вопросе Павла, как будто Чон спросил вовсе не о нем, а о ком-то другом, кого прямо назвать не мог.
Не успел Стефан открыть рот, как Марианна, опустив взгляд, ответила:
– Счастливо он поживает. Зара его вернулась из гастролей. Она тоже всем нам подарки привезла...
– Вот как? – равнодушно бросил Чон. – Какие же?
– Тебе, наверное, это будет не слишком интересно, – искоса глянув на него, произнесла Марианна.
– Пожалуй, – зевнул Чон.
– Но почему? – запротестовал Стефан. – Стася, покажись Павлу в том платье, он обомлеет...
– Не стоит, – отнекивалась Стася.
– Оно тебе безумно идет! Ты в нем похожа на ундину!
Через минуту Стася спустилась в столовую в сером льняном платье, осторожно придерживая края юбки.
– Правда, потрясающе? – спросил Стефан.
– Да, – согласился Чон.
– В этом платье Стася похожа на потомка Гедимина, – заметила Марианна.
– Скорее, Ягайлы, – усмехнулась Стася. – В моих жилах все-таки течет польская кровь. Ну все, пойду переоденусь.
– Стася, – взмолился Стеф, – посиди с нами в этом наряде! Чон, скажи ей, чтобы она не снимала его! Она почему-то не любит это платье...
– Да? – как будто удивился Чон. – Ну, это ее право. Гераклу тоже не понравился подарок Несса, – пробормотал он себе под нос, но Марианна услышала:
– Несса? Кентавра? Там вроде был плащ, пропитанный отравой? Расскажи-ка, Павел!
– Устал. – Чон потянулся за столом. – Всем спасибо. Было очень вкусно. Стася, хочешь, я тебе поиграю?
– Только переоденусь, – отозвалась Стася.
– Нужно пригласить к нам Зару в гости, – спустя несколько дней сказала Стася.
– Я все ждал, когда вы до этого додумаетесь, – с обидой произнес Стефан. – Зара исключительно талантливый человек и тактичный. Я приглашал ее, но она боится, что явится некстати. Понять не могу, отчего вы все против нее настроены?
– Мы? – ответила за всех Марианна. – Да ты что! С какой это стати! Правда, Чон? Передай, Стеф, Заре мою особую благодарность за бусы.
– Ты сама можешь это сделать! – свирепо молвил Стеф.
– Но она же не приходит!
Стефан понял, что этот лукавый разговор пошел по замкнутому кругу и сурово промолвил:
– Завтра же приглашу Зарему к нам!
– Ну конечно, – согласилась Стася.
– Что скажешь, Павел?
– Стася сказала: ну конечно, – ответил Чон.
Марианна внимательно посмотрела на него...
Чон вовсе не был так спокоен, как пытался убедить себя.
Если б он мог вынуть из груди собственное сердце, как старинную медаль, то на одной стороне увидел бы оттиск одного профиля – светлобровый, русоволосый, чистый, а на обратной – смуглый, с разлетающимися бровями, черный профиль в ореоле черных волос... Тень этой черноволосой падала на его истинную любовь, как крыло Коршуна на Одетту, он отгонял ее от себя, он брал Стасю на колени и часами слушал, как она пересказывает ему в библиотеке сюжеты старинных романов, которые читала в юности.
Чон писал картину – и тень, клубившаяся в его сердце, изливалась в краске. Нет, он не боялся Зары! Пусть приходит. Она увидит его спокойным и счастливым. Если только у него получится эта картина. Если только она получится. Он не смел договорить фразу до конца – если только она получится не хуже, чем у Стаси...
Эскизы, сделанные углем, ужасно понравились Стасе. Она вообще считала, что уголь, сангина, карандаш и тушь – это его епархия. Но Чон как на грех рвался к краске.
– Деревья у тебя разговаривают страшно, как в грозу, – отметила Стася.
– Как в грозу?
– Да, они таят угрозу для человека. Я бы на твоем месте сделала все это в графике... А это еще зачем?
Стася ткнула пальцем в нарисованную в углу морскую раковину.
– Она мне нужна здесь; прежде на месте сада было морское дно.
– Убери, штамп. Голландцы, а за ними Сальвадор Дали напичкали ракушками многие картины. И вообще, избегай мнимой многозначительности.
Чону хотелось раздраженно молвить: не учи меня! Но Стася говорила дело.
– Твои бабочки тоже прилетели из «Прогулки заключенных», – лишь буркнул он в отместку.
В тот день, когда Павел стал делать подмалевку, явилась Зара.
Сперва он услышал ее голос в саду. Он замер с кистью в руке.
Ему почудилось, что из кисти тут же ушла вся сила, которую он ощущал минуту назад.
Он слышал ее голос как будто не слухом, а всем своим существом – кровью, жилами, кожей.
Вот теперь ему сделалось страшно.
Он понял, что так и не смог забыть ее, что она все еще представляет для него опасность.
Чон скрипнул зубами.
Стася о чем-то разговаривала в саду с Зарой, Стеф срывал спелые яблоки с дерева и бросал их себе за пазуху.
Чон вышел на веранду.
Две девушки в саду...
Он был уверен, что Зара почувствовала на себе его взгляд, как и Стася, которая уже успела позвать его взглядом: спускайся, мол, к нам. Но Зара – Зара не шелохнулась. Она стояла в необычной для себя скромной позе, пятки вместе, носки врозь, первая позиция, прижимая к груди лакированную сумочку, в скромном коричневом платье с белым воротничком, с волосами, уложенными ракушкой.
Чон был вынужден спуститься.
Когда он шел к ним навстречу, то увидел, что Зара неторопливо, вежливо обернулась на звук его шагов, наклонила голову в знак приветствия. Чон ответил ей полупоклоном. У него все поплыло перед глазами, настолько красивой показалась ему Зара, хотя если бы он пригляделся, то заметил бы, что она бледна, похудела, казалась усталой.
Она рассказывала Стасе о Прибалтике.
Что-то необычное было теперь в манере ее речи... Степенность и благородство, даже некоторая величавость и яркая образность, вместо прежних сленговых словечек. Зара как раз описывала концерт в Домском соборе, на котором выступала певица Лина Мкртчян.
– Да, у нее изумительное контральто, – подал голос Стеф, который знал о голосе Лины от Марианны. – Она произвела на тебя впечатление?
Зара ненадолго задумалась.
– У Борхеса есть рассказ, не помню название... О том, как приговоренного к сожжению на костре волокут к месту казни... И вот его привязали к столбу, палач поднес к хворосту факел... И дальше такая фраза: «И костер кричал...» Ее голос – это кричащий костер.
Чон с изумлением воззрился на нее. Что за перемены произошли в этой девчонке? Откуда ей вдруг сделался известен Борхес? Кто поставил ей речь? Кто этот Пигмалион, ожививший Галатею? Откуда эта тихая, размеренная интонация, эта скромная женственность в повадках? Чон всегда хорошо чувствовал эту девушку, особенно чутко ощущал поток энергии, изливаемый ею на него. Но сейчас никакого потока не было, точно он Зару больше не интересовал. Можно было вздохнуть с облегчением, но камень давил на сердце, и Чон никак не мог перевести дух. Все краски смешались на мольберте: любовь к Стасе, страсть к Заре, картина жены, которая не уходила у него из глаз и сквозь которую, увы, он видел свою собственную.
– Да попрощайся же с Заремой! – услышал он голос Стаси.
Чон очнулся, встретил спокойный, благожелательный взгляд Зары.
– Уже уходите?
– Да, у меня репетиция, – проговорила Зара. – Прошу меня извинить. Всего доброго, Павел. До свидания, Стася...
– Может, вас проводить? – машинально спросил Чон.
– Стефан меня проводит, – спокойно отозвалась Зара.
Глава 25
ВСТРЕЧА
Однажды Родя и Саша Руденко, молодой поэт-авангардист, еще год тому назад числившийся в приятелях Чона, прогуливались по Даниловскому кладбищу.
Саше недавно перевалило за тридцать пять, как поэт широким кругам он был известен единственной строчкой «Дожди транслируют ноябрь»... Но отнять у Александра статус авангардиста было невозможно, поскольку он приятельствовал решительно со всеми имеющимися в Русской земле авангардистами: Еременко, Ждановым, Кальпиди, Парщиковым, Шварцем. Вечно он занимался бытовыми проблемами вышеперечисленных и не вошедших в этот список поэтов: кого разводил и устраивал новое местожительство, кому пробивал комнату, кому – книгу, кому – выступление, кого выводил из состояния запоя, кого встречал с зашитыми венами в Склифосовке.
В том, что оба молодых человека степенно обходили Даниловское кладбище, тоже был повинен очередной авангардист из города Нижневартовска, напоминавший Саше молодого Бродского. Этот поэт, человек верующий, попросил Сашу отыскать в Даниловском некрополе могилку блаженной Наталии, знавшей на память всю Псалтырь и скончавшейся в возрасте тридцати лет.
Сначала Родя попытался пристроиться к толпе, собравшейся возле часовенки над блаженной Матронушкой. Возле оградки могилы две матушки нараспев пели акафист преподобному Серафиму Саровскому, так как приближался день памяти святого, первое августа. В этой толпе все были иногородние, и о блаженной Наталии они не слышали.
Тогда молодые люди вошли в храм, но объяснения старушки, продающей свечечки, были столь путанны, что Саша и Родя вышли на улицу совершенно разочарованные, И тут хлынул дождь! В одно мгновение он смыл нищих, сидевших возле Матронушкиной аллеи, и покрыл разноцветными зонтами ожидавшую своей очереди толпу.
К Роде и Саше подошла какая-то женщина в прозрачном клеенчатом плаще и дружески обхватила их своими непромокаемыми крылами. Она повела их по какой-то аллейке, спрашивая, не блаженную ли Натальюшку они разыскивают. Пораженные проницательностью этой странной, улыбчивой женщины, Саша и Родя хором подтвердили ее предположение.
– А как вы догадались? – решил выяснить пытливый Саша.
– Я сама к ней иду, – показав на свечки в руке, простодушно объяснила женщина.
– Сестра, а правда, что блаженная знала на память всю Псалтырь? – продолжал Саша.
– Да, правда. Здесь многие упокоились такие замечательные...
И вот раба Божия Антонина повела поэта и художника к святым могилкам. Они побывали у преподобного, на могилке которого просят о детях, чтобы росли верующими, у исповедницы Александры, замученной в Бутырках, у Татьяны и Павла, юродивых ради Христа, творивших чудеса в пятидесятых годах. На каждой могилке под часовенкой, где теплилась лампада, Антонина оставляла по свечке и прочитывала «Богородицу», «Достойно есть» и «О Премилосердный Отче Безначальный...». Саша и Родя, притихнув, крестились.
Наконец, добрели до блаженной Наталии, узнали от Антонины, что она была в течение десяти лет прикована к постели, за что неустанно благодарила Господа. Саша взял ком земли с могилы Наталии, о чем просил его бедолага из Нижневартовска, у которого что-то случилось с ногами, тепло распрощались с женщиной. Последняя алмазная капля сорвалась с белоснежного облака, распростершегося над некрополем, – и в эту минуту женщина, выполнившая обе свои миссии, таинственно исчезла.
Они двинулись дальше, и на одном участке, огороженном чугунной оградкой, увидели Стефана, изрядно промокшего, с бидоном лака в руках. Рядом с ним Зара в рабочей одежде вытирала ветошью мокрые памятники.
– Привет вам, – обратился к ним Родя.
– Здравствуйте, – поклонился девушке Саша, незнакомый со Стефаном.
Девушка будто не расслышала его приветствия, отвернулась.
– Ты к отцу, – утвердительно промолвил Родя.
– Да вот дождь некстати. Хотел крест полакировать.
– Успеешь еще, дождь кончился. Привет сестре.
– До свидания, – сказал девушке Саша.
Она не повернула головы в его сторону.
– Странно, – сказал Саша, отойдя на несколько шагов от могилы. – Эта девушка сделала вид, что не знает меня...
– Разве вы знакомы?
– Чон нас знакомил. Она одно время ходила к нему, а потом перестала. Это было еще до твоего появления на его сборищах.
– Чон?! – Родя приостановился. – Ты что-то путаешь, парень.
– Нет, не путаю.
– Чон? Этого быть не может. Стефан познакомил эту девушку с Чоном, вот как было дело, полгода тому назад.
– Какие там полгода, когда я видел их вместе пару лет тому назад... Я поэт, у меня потрясная память на лица. Сейчас я вспомню, как ее зовут... какое-то необычное имя...
– Нет, ты что-то путаешь, – решительно сказал Родя. – Вот и девушка тебя не узнала.
– Она сделала вид, что не узнала. При взгляде на тебя и на меня особенно в ее глазах промелькнул страх. Такие лица, как у нее, не забываются. Помню, первый раз увидев ее, я подумал: «Ну, Павлу с этой восточной красоткой несдобровать...» Зара! Ее зовут Зара! Да, именно Зара. Я еще тогда сказал: заря вечерняя... Сам себе сказал, заря вечерняя, а не утренняя.
У Родиона лицо как будто окаменело, но Саша этого не заметил.
– Точно, это была она. Я видел ее у Чона пару раз, у них были какие-то отношения, как я успел понять... Потом она исчезла... Ну, чего молчишь? Я правду говорю!
– Ужасно, если это правда, – пробормотал себе под нос Родя.
На другой день Родя пришел как бы за яблоками к Стасе, решив осторожно все выяснить.
Стася сказала, что яблоки соберет позже, а сейчас Павел работает, его раздражает лай Терры, которую пора прогулять, и она пригласила Родиона в Тимирязевский парк.
Сколько раз ни бывал здесь Родион вместе со Стасей, а все равно – стоило ему остаться одному, он тут же терял дорогу.
На центральной аллее, как всегда, дети и взрослые кормили белок. Масса народа навалилась на трех чахлых белочек со своими орешками и семечками, три фотоаппарата и одна кинокамера запечатлевали этот момент для вечности. Умная Терра чуть ли не на цыпочках обошла взрослых и детей и устремилась к пруду – ей хотелось искупаться.
Родион и Стася брели по тропинке сквозь высокие с золотистыми стволами сосны, по земле, устланной мхом и сосновой иголкой. Родя осторожно косил глазом на свою старинную подругу. Что-то в ней за последнее время изменилось. Она всегда была молчаливой, скрытной, задумчивой, но сейчас какая-то тень лежала на ее лице. Правда, Стася шла с опущенной головой, словно разглядывая мох под ногами. Но Родя чувствовал, что теперешняя ее прогулка не будет иметь отношение к живописи, как обычно: Стася всегда что-то приносила с собой, зажимала между ресницами какую-то деталь, рисунок листа, цвет тени у воды... Сейчас взгляд ее был рассеян, даже когда Родя попытался обратить ее внимание на особо живописный папоротник, похожий на древнее дерево.
– Как ты поживаешь? – промолвил Родя.
– Очень хорошо, – ответила Стася и на все дальнейшие его расспросы отрывисто отвечала: «Очень хорошо».
Тогда Родя набрался смелости и произнес имя Зары.
– Очень хорошо, – машинально отозвалась Стася.
– Эта девушка у вас живет?
– Нет, просто бывает. Она ведь невеста Стефана, ты знаешь.
– Мне казалось, она давняя приятельница Чона.
Стася пожала плечами:
– Чона? Нет, с чего ты взял. С Чоном Зару познакомил Стеф.
– И как они между собою?
– Кто? – равнодушно спросила Стася. – Стеф с Зарой?
– Ну да.
– Очень нежно.
– А как Зара с тобой? – продолжал спрашивать Родя.
– Сдержанно, но приветливо. Да ведь я тоже не люблю в подруги набиваться.
– А как к ней относится Павел?
– Мне кажется, он ее не выносит, – снова пожала плечами Стася. – Не понимаю почему. Зара достойно держится.
– Может, его раздражает частое появление Зары в вашем доме? – предположил Родион.
– Не знаю.
– Тем более она не его знакомая, а Стефана.
– Да.
Стася снова замкнулась в себе, сосредоточенно глядя под ноги. Роде удалось выяснить одно: она действительно ничего не знала о прежнем знакомстве Чона с Зарой, если оно правда имело место, если Саша ничего не напутал. Но если нет – что же это все может означать?
Отчего-то Родиону стало страшно за Стасю.
Глава 26
ГРЕШНАЯ ДУША
Наступила осень, и полдня Чон оставался в доме совершенно один, не считая Марианны, которая хозяйничала на кухне.
Стася с Родей уходили на занятия в училище, а Стефан ехал в Литературный институт, куда поступил, еле-еле сдав экзамены, по протекции Саши Руденко, опекавшего теперь Стефа, как гениального прозаика-авангардиста.
И все это было замечательно.
«Молодежь», как Чон называл жену и шурина, оставляла его одного, сад, тихо шелестя листвою, раздвигал границы его одиночества до какого-то поистине космического масштаба, так что он терялся в саду.
Он спускался за кофе и парой бутербродов на первый этаж к Марианне, обменивался с нею парой дружелюбных фраз или прочитывал письмо от Переверзева, адресованное всему дому, соглашался днем сгонять за молоком и хлебом, перебрать поленницу... Это, собственно, являлось интродукцией к одинокому утру, к тихой, кропотливой работе – Чон уже был занят прорисовкой деталей.
И все как будто складывалось хорошо.
Сначала он опасался, что Зарема станет его преследовать, но Зара, во-первых, бывала в доме так редко, что даже Марианна это одобрительно отметила, во-вторых, в эти свои посещения она старательно избегала Чона, но и не уединялась со Стефаном, предпочитая нейтральное общество Стаси, которую норовила увести с Террой в парк, интересуясь системой посадок конца прошлого века.
Стася, которой отец об этом когда-то рассказывал, с удовольствием взяла на себя роль гида.
Со временем Чон заметил, что его жена стала носить прежде не нравившееся ей платье, Зарин подарок, и убирать свои светлые волосы ракушкой, как Зарема. Когда Зара звонила и трубку брала Стася, она не торопилась позвать Стефа, и обе девушки с удовольствием болтали, а Стася даже громко смеялась, что было не слишком обычно.
Чону все время хотелось предостеречь жену от этого сближения, но он понятия не имел, как это можно сделать. И наконец, Заре-то это зачем? С какой целью она добивалась дружбы со Стасей? Зная Зару, он догадывался, что стоит за этой внезапно возникшей симпатией... Но сейчас главным для него все же была картина.
Чем старательнее Павел смешивал охру золотистую с зеленым светлым кобальтом, со стронциановой желтой, краски, как в истории с беднягой Дорианом Греем, за его, Чона, спиной, вели свою какую-то самостоятельную лукавую игру, уклоняясь то в дымчатую синеву, то в алмазную изморось. Точно пока Чон дремал над акварелями японцев, подзаряжаясь и дожидаясь Стасю, кто-то являлся в мастерскую и, обмакнув кисть в ультрамарин с краплаком, добавлял несколько штрихов.
Это было странно.
Это была какая-то мистика.
Чон был готов запирать картину под замок на те часы, когда не работал над нею, но этот кто-то все равно проходил бы сквозь стены, как звук. Сад все темнел и темнел, наливался неведомой угрозой, кисть выражала непонятный автору состав его собственных чувств.
Павлу хотелось сделать сад не то чтобы несколько светлее, но пронзить его неким мерцающим светом, оттенок которого он хорошо помнил по предгрозовой траве на сорняковом поле, но с каждым новым мазком в саду сгущались сумерки. Дошло до того, что вольфрамовая нить, очерчивающая облако, за которое зашла луна, потемнела, хотя Чон очень точно рассчитал эффект подмалевки и ему было необходимо это яркое пятно на полотне.
Картина начинала жить какой-то своей самостоятельной жизнью.
В ней что-то происходило, и вдруг Чон вычислил, что все эти чудеса связаны с появлением Зары. Он так ее ни разу и не увидел, но слышал то ее голос в саду, то шлепанье босых ног по веранде, она импровизировала под пластинку, поставленную Стефом, то край ее платья мелькал за деревьями... И тогда корни деревьев, которые он писал, начинали приподниматься, выступать из-под земли, как будто под ними медленно разгибался оживающий мертвец... Тогда деревья все сильнее клонились от ветра, изнанка листьев странно серебрилась – это, правда, лучшее, что было пока в картине, это серебристое течение листвы по реке ветра...
Наконец, картина стала его пугать как какое-то мрачное пророчество, хотя Чон уже понимал, что это – лучшее, что он написал, не считая нескольких давних работ тушью, сделанных еще при Ибрагиме.
Стася тоже видела, что картина хороша, но пугающе хороша, так она и выразилась.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Чон.
– В этом саду я не живу, – с грустью произнесла Стася. – Но ты в нем живешь.
Чон закрыл ладонью ее глаза.
– Что ты, золотая ласточка! Мы живем в одном и том же саду, но ты днем, а я ночью, пока ты спишь.
– Мой сад и ночью другой, и, когда я ослепну, он все равно будет другим, – еще печальнее возразила Стася. – Как называется картина?
– Понятия не имею. Ты назови...
– Поправь в этом месте воду, слишком широкий блик... да, здесь... Знаешь, Павел, ты с кем-то другим живешь в этом саду, – жалобно добавила она.
Чон не вздрогнул, он как будто ожидал этих слов.
Он только подумал, сжав кулаки: я должен прогнать ее, эту...
На другой день, услышав Зарин голос на кухне, Чон бросил работу и спустился вниз.
Зара, оказывается, сначала зашла за Марианной, а теперь они вдвоем чистили форель, которую принесла Зара: Стефу захотелось свежей рыбы.
Чону необходимо было переговорить с Зарой, но он не знал, как это сделать. Она явно не стремилась остаться с ним наедине, иначе бы явилась прямо сюда, не заходя за Марианной.
– Где Стефан?
– Еще не явился, – ответила Марианна. – Вот, Зара принесла вам на обед воз рыбы.
Зара не подняла головы от ножа.
Точность и аккуратность ее движений вдруг вызвала в Чоне такую волну желания, что он круто повернулся и, не сказав больше ни слова, бросился наверх.
И потом весь день не мог работать.
После этого Зара долго не появлялась, потом он увидел ее в саду вместе со Стасей, сгребающей опавшую листву.
Стася пересказывала Заре какой-то свой давний разговор с Марьяшей; как Марьяша, человек не от мира сего, пыталась учить жизни ее, Стасю, которую нянька считала уж совсем не от мира... Ничего особенного в этом разговоре не было, но Чон знал Стасю – для нее это высший пилотаж откровения, значит, она отчего-то прониклась большим доверием к Заре... Она уже видела в ней подругу. Стася ушла сметать листья за угол, а Чон, не ожидая этого от себя, вдруг спрыгнул с веранды, очутился перед Зарой, схватил ее за руку и втащил в дом.
– Что тебе нужно? – задыхаясь, грубо спросил он.
Зара посмотрела на свою руку, перевела строгий взгляд на Чона. Он отпустил ее. Зара повернулась и хотела было выйти, но Чон положил руку ей на плечо.
– Я задал вопрос, Зара.
Зара пожала плечами и указала ему на веранду. Они вышли и уселись в кресла друг напротив друга.
Зара все еще молчала, насупившись, и Чон снова произнес:
– Я по-хорошему спрашиваю тебя, что тебе надо от Стаси.
– Я расскажу тебе одну легенду, – отозвалась наконец Зара. Звонкий ее голос, казалось, витал по всему саду. – Один святой горячо молил Господа вытащить из ада грешную душу его матери. Бог внял его молитве и послал своего ангела в ад по ту грешную душу. Ангел разыскал ее, взял на руки, и тут за эту душу уцепились другие грешники, почуяв в ангеле спасителя. Ангел взмахнул крыльями и полетел. Он несся над бесконечным адом, над ледяным Коцитом, над огненным озером, а душа грешной женщины, боясь, что у ангела не хватит сил донести до рая так много грешных душ, стала отбиваться от тех, кто уцепился за нее. Она боролась изо всех сил, и с каждой сброшенною ею в вечное мучение душою, взмах крыльев ангела делался все тяжелее; ангел ослабевал, изнемогал, а она, думая, что помогает ему этим, боролась и боролась с теми, кто надеялся вместе с нею спастись. И когда она столкнула в геенну последнюю грешную душу, уцепившуюся за нее, ангел в изнеможении разжал руки, и душа грешной матери святого снова упала в ад...
На середине этого рассказа с метелкой в руке появилась Стася, положила локоть на край веранды и заслушалась...
Она первая и нарушила молчание, воцарившееся после рассказа Зары.
– Красота без правды не ходит, – вздохнув, сказала художница.
Чон не понял ее слов, а Зара уловила подтекст.
– И это справедливо, – молвила она. – И «в тени смертной сидящим» нельзя забывать об этом, иначе с ними может произойти то, что произошло с душой этой бедной матери святого. Никого нельзя сбросить вниз, кто цепляется за луч света, никого.
Чон не знал, чего ему больше всего сейчас хочется: то ли чтоб земля разверзлась под его ногами, то ли схватить за руку Стасю и бежать, бежать с нею отсюда, пока за них не уцепились грешные души того написанного на куске холста ада, который стоит наверху, как образ Страшного Суда, в мастерской.
Глава 27
СНЕГУРОЧКА И КУПАВА
Со странным чувством смотрела Стася на стремительно облетавшие в эту осень деревья: дух жизни улетучивался из них, лето было жаркое, листва пожухла прежде времени, краски октября гасли одна за другой, как лампы в кинотеатре перед началом сеанса.
Когда эти листья только народились на ветках, она вышла замуж; во время их с Чоном медового месяца они достигли своей зрелости и полноты красок, затем, когда вернулись домой, а Павел отбыл в Германию, листва стала желтеть, точно ей не хватало кислорода, как ей – Чона... Но Стася добирала кислород из красок, создавая свое «Годовое колесо».
Но вот колесо сделало полный оборот!
Прежние созвездия выкатили на небо, возле старой скворешни поселилась та же знакомая сиреневая звезда.
Стрелки хризантем застыли на том самом месте, когда Павел впервые пришел в этот дом.
С той поры произошло столько перемен, страшных и прекрасных, грозных и счастливых, что не стоило удивляться измене листьев, бросивших свою осень прежде времени раздетой... Но голые ветви золотило солнце, среди высокого золотого плетения веток краснели поздние яблоки.
Стася сгребала листву метлой, а потом подолгу ворошила в ней руками, ворожила, прощалась со свидетелями чуда, которых уносил сизый дым. Легче бы, наверное, ей было сжигать любовные письма. И в самом деле: на каждом листочке березы, акации, вишни, осины, боярышника было что-то написано, какое-то сообщение значилось в листве, возможно, повествование это было прочитано стрекозами и птицами и по слову унесено в южные края, теперь страницы были пусты, буквы улетели в небо. Но дым, поднимавшийся к облакам, писал и писал одно и то же слово: утрата.
Утрата!
Стася слышала это слово в шорохе листьев и в блаженной тиши собственного сердца, оно вдруг обдавало сердце сквозняком.
Такое чувство было у нее в детстве во время бессонницы: ей казалось, дверь чулана открыта и из нее валят сны мимо ее комнаты. Стася на цыпочках добегала до кладовки: там висел замок.
...Павел любил ее, и она это знала.
Больше того, он восхищался ею, уважал ее...
Больше это любви или меньше?..
От натурщицы Марии, женщины опытной, она слышала, что, если теперешний мужчина преклоняется перед нравственными достоинствами женщины или ее талантом, это значит, что он ее очень скоро бросит.
